«Я не успеваю записывать, — каждый день куча нового.

Клавдий Петрович говорит о древней Азии. А Тышковский рассказывает о сегодняшних живых людях. Собственно говоря, Тышковский не рассказывает, а только машет рукой и произносит по четверть слова. Но я научился его понимать. Очень интересно. Ужасно интересно! Он как-то предложил мне, чтобы я записывал местные обычаи. Я так и делаю. Здесь, в записной книжке, не только мое. Витя ловко замечает и хорошо рассказывает, но у него нет терпения записывать. Значит, я и его рассказы буду вписывать в тетрадку.

Мы посетили несколько уездов: Самаркандский, Катта-Курганский, Джизакский. Больше всего здесь узбеков. Кочевых узбеков я не видел. Тышковский говорит, что они уже все оседлые, разводят хлопок, занимаются ремеслами, торгуют. Есть еще здесь цыгане. Летом они кочуют в кибитках, — ну совсем, как у нас. А зимуют в кишлаках. Они делятся по родам: „зигляр“ — золотых дел мастера; „касатарошь“ — те, которые делают деревянную посуду. А „джуги“ и „мультаны“ ворожат и попрошайничают.

Живут в Самаркандской области и туркмены, только их здесь немного.

Интереснее всего, по-моему, описать, как мы были в гостях у арабов, которые живут между станциями Нагорная и Джума.

Я не понимал, откуда они взялись в этих местах, — ведь до Аравии отсюда страшно далеко.

Тут опять пригодился Клавдий Петрович. Он рассказал, что это остатки тех арабов, которые 1600 лет назад владели всей страной. Эти арабы давно уже говорят по-узбекски и живут как узбеки, но они всегда гордились своим происхождением, родством с Магометом и презирали соседей. Царское правительство поддерживало их в этом и ссорило с другим населением, как ссорило узбеков с туркменами. А пока среди населения шли раздоры, царское правительство всю страну прибрало к рукам. Теперь вражда исчезает.

Мы остановились в деревне Боглы, в сакле у араба по имени Али-хан. Тышковский с первой же минуты начал измерять его череп, нос, руки и ноги. Али-хан принял нас гостеприимно. Кормил он нас дыней, сладкими сушеными абрикосами, лепешками, поил кокчаем и все вздыхал. Оказалось, что у него болен единственный сын. Как вежливый хозяин, он старался, чтобы мы не заметили его грусти, но мы видели, что Али-хан едва слушает нас. Он все время прислушивался к звукам из женской половины, где лежал больной ребенок. Мы с Витей разузнали, что мальчика не мог вылечить ни один местный знахарь.

Наши хозяева куклопоклонники — „куурчак-параст“. Я видел у них одну куклу, разряженную в зеленые и белые лоскутки, в полметра величиной. Ее уже давно просили о помощи, но деревянный упрямый „Ирдан-Бек“ очевидно не желал помочь! Один из гостей шепнул, что нынче вечером огорченные родители будут просить исцеления у священного очага.

Когда я перевел это, Тышковский ужасно обрадовался. Махнул рукой и сказал два слова под ряд: „Языческое жертвоприношение“.

Уж я не знаю, как Ивану Викентьевичу удалось уломать хозяина, но Али-хан устроил так, что нас допустили присутствовать при церемонии.

Али-хан выбрал лучшего ягненка в своем маленьком стаде. Али-хану ничего не было жаль для сына. Мы пошли в другую саклю. Здесь, перед большим очагом, который в Боглах считают священным, старенький, желтенький старичок, глава всего рода, заколол ягненка. Этого старика называют „учакным каттакани“ — старший очага.

Он постоянно возится у священного огня, следит, чтобы тот не потух, зажигает воткнутые в очаг „пилики“ и молится. Пилики — это лучинки или соломинки, обернутые ватой и обмокнутые в масло. Арабы верят, что пилики умилостивляют злых духов.

Когда ягненок был зарезан, старик вымазал больного свежей кровью, приговаривая при этом: „Твое несчастие — обратись на него“ (то есть на ягненка).

Шкуру и голову ягненка старший очага забрал себе, а мясо сварил тут же на священном огне и съел вместе со своими помощниками. Нас не угостили.

Тышковский был в восторге от зрелища и все записывал.

Лекарь уплетал ягненка, а больному делалось все хуже и хуже. С большим трудом Иван Викентьевич уговорил на другой день Али-хана показать сына.

У него оказалась жестокая туркестанская малярия, а его лечили молитвами, пиликами и бараньей кровью!

Иван Викентьевич дал больному хинин. Конечно, — тому полегчало.

В день нашего отъезда сын Али-хана впервые за много дней смеялся и попросил есть, а сам Али-хан благоговейно спрятал коробку хинина, оставленную ему Веселовым».