Глава 12. В которое студиозусы внове суют носы в дела чужие
У ямы мы и осталися. Переглянулися только и Елисей развернулся. За наставником, значится. И туточки появилась у меня мысля, что не одобрит Архип Полуэктович наши экспериментусы.
От как есть не одобрит.
Он-то скоренько объявился: бежал Елисей в полную силу, а с волком на беге мало кто сравнится. Разве что змей-василиск, про которого нам Милослава сказывала, что родятся они раз в сто лет, когда петух куриное яйцо снесет, а полоз его высидит. И выйдет тварь о четырех ногах да хвосте длинном, перьями золотыми поросшем. Будет она куцекрыла и зеркаста.
Быстра.
Хитра.
И опасна дюже.
Вот и увидела, что бег Архип Полуэктович быстро, куда там Елисею угнаться. Да ноги ставил так, что ни одна лужица не то, что не плюснула — рябью не пошла. И парасолю не убрал. Так и держал над головою…
— Ироды, — молвил он, нас завидевши. — Что ж вы творите-то?
И парасолью Еську по плечах переехал. А тая с этакого неуважительного отношения взяла и развалилась. Плечи-то Еськины широки, не одну парасолю выдержать способные.
Архип же Полуэктович вовсе опечалился.
Оно и понятно. Ему этая парасоля, может, сердечно дорога была. Но покрутил ручку хитровывернутую, плюнул на нее и вновь в ямину бросил.
Уж не ведаю, то ли слюна у него особая какая, то ли слово знал он заветное, но внове загудело.
Поднялося пламя белое до самых небес. Стало столпом и стояло, пока Архип Полуэктович разглядывал. А он ажно залюбовался.
— Ироды… как есть ироды… не жалеете вы бедного старика?
Еська потупился. Кирей и вовсе отступил, мало ли, что парасоли у наставника другой нету, он и без нее найдет, чем ослушника вразумить.
— Так это… — Ерема подал голос и в стороночку шагнул. — Мы того… не были уверены…
— И проверить решили… ну-ну, — Архип Полуэктович голову задрал.
Пламя буяло.
Земля исходила паром. А я думала, что было б, когда б я, страх превозмогши, на мосточек шагнула. Мнится, тут бы кровь берендеева мне не помогла бы. Остались бы от Зосеньки косточек пару да горсточка пеплу.
— И кто? — Архип Полуэктович обвел нас печальным взглядом. — Додумался?
— Зослава, — Лойко ткнул в меня пальцем.
Мог бы и помолчать.
Припомню я ему, как станет к Станьке свататься… все припомню.
— Зосенька, — голос Архипа Полуэктовича сделался ласковым-ласковым, прям медвяным, отчего сердечко мое екнуло и обвалилось в пятки. — Ходь сюда, Зосенька.
— Зачем?
— Побеседуем…
— Так… мы ж и так… — ходить туда, куда он показывал, я не желала. И не могла. Ноги к грязюке приросли словно.
— И так мы, и этак… и по-всякому… — он сам ко мне шагнул и за ухо ухватил, крутанул так, что из глаз искры сыпанули. — Вразумляешь вас, вразумляешь, а что в итоге?
Я только пискнула, что мыша придушенная.
— А в итоге получается, что головы ваши, как были пустыми, так и остались… — и в другую сторону ухо крутит.
Этак и вовсе открутит!
И кому я, безухая, надобна буду?
— Я… я… я не знала… неспокойно было. И все, — выдавила я, когда Архип Полуэктович ухо выпустил. Пальцами пощупала — целое. Только распухло так, что волосьями не прикроешь.
Хлопцы глядят сочувственно, но лезти не лезут.
— Неспокойно… вот мне с вами неспокойно! А это, — Архип Полуэктович ткнул пальцем в огненный столб, который и не думал пропадать. — Это называется чрезвычайное происшествие. И в следующий раз, если кто-то решит, что ему вдруг стало неспокойно, что примерещилось нечто, пусть уж даст себе труда сообщить. Ясно?
Куда уж яснее.
Я, ухо рукой прижимая, кивнула.
— Ясно?! — рявкнул Архип Полуэктович так, что и пламя в сторонку качнулася.
Хлопцы спешно закивали.
— Тогда брысь отсюдова…
— А…
— Не вашего ума дело, — сказано сие было жестко, и Еська понурился. Евстигней плечи опустил, а Елисей, сверкнув желтым волчьим глазом, выдрал волосинку из рыжей гривы да будто бы случайно в грязь уронил.
Понятно.
Вновь слушать станет.
— Брысь! И бегом, бегом… деятели-изобретатели… чтоб вас… никакого покою…
Мы и побегли.
Правда, спешили не особо.
В груди пекло.
Теперь уже постоянно, даже во сне. Пожалуй, особенно во сне. И Арей опасался засыпать. Он держался столько, сколько получалось. Он терял счет времени — дни и ночи становились похожи друг на друга. Да и как различать их в каменном мешке, где его заперли.
Огонь ненавидел темницы.
И желал свободы.
Огонь требовал выйти. И вообще, к чему Арей подчиняется? Кому он подчиняется? Тем, кто много слабее его, Арея? Он способен уничтожить любого…
…тех, кто приходит.
Говорит.
О чем?
Разве способны они понять…
— …послушай, — голос Фрола Аксютовича доносился сквозь гул пламени. — Ты не должен поддаваться. Ты хозяин над силой своей…
Огонь смеялся.
Хозяин?
Разве Арей способен на что-то без него? Нет, это огонь создал это тело. Огонь его и разрушит, если, конечно, Арей не проявит толику благоразумия. Пусть он выйдет.
Хотя бы из круга.
— Пентаграмма тебя сдерживает, — Фрол Аксютович приносил ужин. Или завтрак? Обед? Не важно, человеческая еда давно стала лишней. Арею требовалось иное, но ему не позволяли.
Мучили.
— Но это временное решение… Арей, чем больше проходит времени…
…время ничто.
Время имеет значение только для людей. А пламя вечно. И Арей вечен… бессмертен. Всесилен.
— Арей…
Они не понимают.
…иногда вместо Фрола Аксютовича появлялся другой. В нем тоже горел огонь, но плененный…
— Еще держишься? — этот другой злил.
И злость открывала пламени выход. Оно вспыхивало, катилось огненной стеной к границе пентаграммы и разбивалось на искру.
— Держишься… знаешь, а я ждал от тебя большего… — тот другой был насмешлив.
Он не сочувствовал.
Почему?
Потому что ему все равно, выживет ли Арей.
И даже выгодна смерть его. Это озадачивало. И вновь же злило.
— Все-таки человеческая кровь сказалась… твой отец был слаб. И эта слабость передалась тебе.
— Нет.
— Надо же, заговорил, — у того, другого, имелось имя. И Арей его вспомнил. С трудом, но вспомнил. — Значит, еще не все потеряно… смолчал бы, я бы тебя уничтожил. Знаешь почему?
— Нет.
Говорить сложно. Человеческая речь примитивна, скупа на оттенки, ей не сравниться с песней пламени, и потому Арею не нравится говорить.
Тяжело.
Но тот, другой, не станет слушать огонь.
— Потому что потеря речи — первый симптом полной деградации. Немые не возвращаются. Никогда.
Кирей.
Он родич. Дядя. Он нахален и горделив.
Не поможет.
Ни Арею не поможет, ни огню. И милосердия ждать не стоит… какое милосердие от того, кто сам обрек Арея на эту муку? Теперь он почти вернулся, и пламя отползло, затаилось в груди.
Жжет.
И плечи горят. Руки… Арей взглянул — так и есть, обгорели едва ли не до кости. И черно-красная спекшаяся шкура потрескалась.
Было больно.
Арей не хотел больше боли, и потому позволил огню забрать ее. Спрятался. Ненадолго. Конечно, ненадолго… время ведь не имеет значения. Кирей вернется, и тогда они поговорят. Быть может.
Появление этого гостя Арей пропустил. Он спал.
Или находился в полусне…
Или вовсе умер, вновь позволив пламени одержать верх. Он устал бороться и, говоря по правде, каждое возврашение требовало все больших сил. А сил не оставалось.
У человека.
— Доброй ночи, Арей, — сказал гость, озираясь, словно сам не понимал, как оказался в этом месте. Что за оно? Арею казалось, он неплохо изучил Акадэмию, но сейчас, сколько ни пытался, не мог понять, где находится.
Под землей?
Над землей?
Вовсе не в Акадэмии?
Камень вокруг.
Под ногами — гранит. Стены им же укрыты… и потолок… дверь и та за щитом гранитным прячется. Но хуже — не камень, истинное пламя способно и его заставить плакать, но рисунок, в камне высеченный. Арей изучил его, запомнил намертво, каждую линию, каждый поворот.
Рисунок был идеален.
Но пламя вновь и вновь пыталось прорваться сквозь границу.
— Не надоело тебе сидеть на цепи?
Слова сгорели в огне пожухшими листьями, и пепел их царапнул горло.
— Ты меня понимаешь? — человек склонил голову набок. — Должен понять… или ушел слишком далеко? Жаль, если так…
Его разглядывали.
С интересом. С легким сожалением, которое ощущалось перцем на губах. И Арей знал, что сожаление это — вовсе не оттого, что он, Арей, скоро умрет. Нет, гость сожалел, что смерть эта разрушит его планы. И огню, который мнил себя всеведущим, стало любопытно.
Настолько, что огонь позволил Арею вновь стать человеком.
Ненадолго.
— Кто… ты…
Арей сумел подняться.
На четвереньки.
И добрался до линии, вплавленной в камни. Остановился, не способный ее пересечь. Будь он человеком… для человека линия — лишь линия. Переступит и не заметит, но нынешний Арей был пламенного роду, огненного племени.
И потому замер.
— Поди ж ты, говорить способен, — человек присел на корточки.
Под маскою.
Не высок.
Не низок. Никаков. Взглядом скользнешь и не зацепишься… а заклинание интересное. Арей видел его изнутри, плетение кружевное, такое не каждым рукам под силу.
И конечно, в амулет его упрятать можно, да искривится.
Сомнется.
Надо же, какие мысли… рукодельные.
— Что ж, раз способен, то и поговорим. Все одно тебе делать нечего. Крепко тебя Фролушка запер… на цепь посадили. Не обидно?
Огонь рассыпался, разползся дорожкою вдоль границы, огненным хлыстом витым, притворился безопасным. Люди ведь доверяют пламени? Иногда. Они заводят его в очагах, прячут в черных жерловинах печей, приживляют на тончайшие нити восковых свечей… они греются.
И подкармливают пламя смолистыми дровами.
Жирным углем.
Расслабляются в тепле… но этот не таков, он не готов протянуть руку к огню, пусть в подвалах и холодно. Этот холод не позволял Арею сгореть.
А человек лишь пальцем вдоль границы провел.
— Ты здесь… они там… тебе обещали вернуть дар, но не предупредили, чем это чревато. Иначе ты бы не согласился. Или согласился бы?
— Не… знаю…
Говорить тяжело. Огню чужды слова, но Арей все еще пытается быть человеком. Только это тяжело. Согласился бы?
Остаться без дара.
Пусть и не невольником, но… кем? Никем. Бывших магиков не бывает, а он… стать человеком? Просто человеком? Быть может, этому человеку нашлось бы местечко при Акадэмии или еще где, небось, отписал бы Фрол Аксютович кому из дружков. Мол, так и так, приютите, будьте ласкавы, найдите дом и дело по плечу, раз уж вышла этакая незадача.
Золотишка отсыпал бы.
Немного.
На обзаведение хозяйством. А там… там человеческая жизнь коротка.
— Согласился бы, — гость будто мысли Ареевы прочел. — Такие, как ты, отступать не умеют. Хорошо. Замечательно даже. Я тебе помочь хочу.
— Чем?
Арею разве нужна помощь?
Нужна.
Гордость сгорела. Пора признать: сам он не справится. Попробует, но…
— Скажем… я знаю, как тебе получить свободу, — человек вытащил из-за пазухи лист, трубочкой свернутый. — Способ, не скажу, чтобы чистый, но действенный… на, прочти…
И бросил лист.
Тот границы, для огня выведенной, и не заметил. Упал у самых Ареевых ног. И развернулся.
— Читай… не забыл, как это делается?
— Нет.
Буквы приходилось разбирать по одной, а в слова они вовсе складывались тяжко, будто Арей никогда-то прежде читать и не умел. Он не сразу заметил, что произносит слова эти, на древнем языке писаные, вслух.
А человек слушает.
— Произношение слегка хромает, — сказал он, заметив, что Арей смотрит. — А так, вполне прилично. Как для студиозуса. К слову, ты понимаешь, что это твой предел? Даже если с пламенем совладаешь… нет, конечно, место тебе предложили. Сначала помощника… потом, думаешь, до преподавателей дорасти… только не позволят.
— П-почему?
Лист лежал.
Способ и вправду… грязный… на крови.
Нет, хватит с Арея крови, и без того пролилось немало.
— Так негоже бывшему рабу боярских детей учить, — человек развел руками. — Как прознают, кого поставили, мигом крик поднимут. А у Михайло Егоровича ныне не то положение, чтобы перечить. И потому отыщет он тебе альтернативную, так сказать, службу… спровадит куда-нибудь на границу, там сильные магики всегда нужны. И будешь ты на границе этой сидеть до скончания века… если не помогут добрые люди.
Уж не те ли, которые с древнею волшбой игры играют?
Да не просто…
…лист лежал.
…простенькое заклятье… любой, в ком хоть крупица силы имеется, сдюжит… да и цена малая… кажется малой. Жизнь петушиная? Петухи, небось, каждый день на плахи ложатся за-ради бульонов куриных да дамских шляп.
Медяшка — вот цена птичьей жизни.
…а прочее… Божиня добрая, простит, коль покаяться… за покаяния ради в храм и полог шитой подарить можно, иль свечей восковых, иль просто денег кинуть нищим, пусть отмаливают чужие грехи.
…сколько в книге, из которой лист вышел, этаких заклятий?
…надобно думать, не одно и не два. Легка дорожка желаний человеческих… сначала петух, там и собака… кошка… человек… средь людей тоже хватает таких, чья жизнь не больше медяшки потянет. А если и дороже, мыслится, найдется, кому заплатить.
Огонь, отступивши, тронул лист.
— Тебе самому и делать-то ничего не надо будет, — сказал гость, спокойно глядя, как расползаются по листу черные пятна. — Просто согласие дай… и каплю крови.
— Нет.
Крови у Арея не так много осталось, чтоб раздавать.
— Что ж, воля твоя… — человек поднялся. Почему-то думалось, что станет уговаривать, но он просто направился к двери. И шел медленно.
Ждал, что Арей окликнет?
Нет.
Он не станет… он справится… хотя бы для того, чтобы найти проклятую книгу… ту, в которую ему уже случилось однажды заглянуть.
