После смерти Гогена по Таити и Маркизским островам поползли беспокойные слухи.

Люди выражали удивление «поспешностью», с какой разбазарили имущество художника, говорили о «розданных рисунках», об «исчезнувших рукописях». Как только Монфред узнал об этом, он немедленно обратился в Министерство колоний, и оно в начале 1904 года приказало провести расследование и вернуть во Францию рукописи и произведения, которые не были проданы.

Среди рукописей, о судьбе которых тревожился Монфред, была «Ноа Ноа». «Я хочу успокоить Вас, – писал ему в марте 1904 года Виктор Сегалан, – …г-н Пети намеревался перелистать эту книгу, которую ему доверил сборщик налогов. Но потом губернатор тяжело заболел и поспешно уехал. Рукопись по недосмотру оказалась среди его багажа, и губернатор, которому это стало известно и который в настоящее время почти что при смерти, заявил, что по приезде во Францию немедля вернет рукопись по принадлежности».

Но Эдуар Пети так и не вернулся в Европу. Когда Сегалан сообщал эти сведения Монфреду, губернатор уже умер в Австралии. Его семья передала «Ноа Ноа» в Министерство колоний, куда несколько позже из Папеэте доставили «пачку писем и бумаг из наследства Гогена».

А тем временем Пикено успел потребовать у губернатора Пети, чтобы сержант Клавери был отозван из Атуоны «за плохое исполнение административных обязанностей, – писал Пикено, – и за то, что без моего ведома поддержал судебное преследование против господина Гогена». Управитель нарядил следствие, из которого, «со всей очевидностью, выяснилось, что ряд фактов, на которые указывал покойный, подтвердился».

Пети удовлетворил просьбу своего подчиненного и сместил Клавери. Вскоре Пикено сложил с себя временные обязанности управителя. А на место Пети назначили другого губернатора. И в апреле 1904 года, к удивлению и негодованию Пикено, сержант Клавери вновь водворился в Атуоне. И тут, казалось, дух Гогена ожил в бывшем управителе Маркизских островов.

«Я нахожу, что меня незаслуженно дезавуировали, и почтительно, но решительно против этого возражаю, – тотчас написал он новому губернатору.

– Имею честь, господин губернатор, просить Вас довести мой протест до сведения господина министра колоний, к высшему правосудию которого я и взываю. Если, однако, глава нашего департамента посчитает, что я неправ, я буду признателен ему, если он позволит мне воспользоваться моими правами на отставку и пенсию. Свободный от всяких административных обязательств, я смогу тогда, господин губернатор, опираясь на доказательства, объявить во всеуслышание обо всех притеснениях и злоупотреблениях, в которых повинны жандармы наших поселений, в частности, на Маркизах».

Губернатор немедля ответил Пикено:

«Имею честь сообщить Вам, что должен призвать Вас не выходить за рамки тех обязанностей, которые возложены на Вас в местной администрации. Полгода назад освобожденный по служебной надобности от должности управителя Маркизского архипелага, которую вы временно исполняли, Вы в настоящее время не должны иметь никакого касательства к делам этого архипелага, и в особенности Вам надлежит воздерживаться от замечаний по поводу решений, которые я нахожу нужным принимать в интересах службы. Прошу Вас в дальнейшем соблюдать большую осмотрительность. С другой стороны, считаю своим долгом уведомить Вас, что с ближайшей же почтой буду просить о Вашем выходе в отставку, как только Вы будете иметь на нее право».

Три недели спустя Клавери дали чин унтер-офицера.

Маркизским жандармам не суждено было забыть Гогена. Но отношение их к нему с годами полностью переменилось. Выйдя в отставку и поселившись в департаменте Верхняя Сона, Шарпийе с умилением вспоминал «мэтра Поля Гогена», «выдающегося человека», «несчастного великого художника», с которым он имел счастье встречаться на Маркизах. «Это был человек, каких я в жизни не видывал, – рассказывал он. – Прозорливец».

Клавери чтил память художника еще более пылко. Выйдя в отставку, он держал табачную лавчонку в Монгайаре, в Верхних Пиренеях, и благоговейно показывал покупателям маленькую витрину, где хранились деревянные скульптуры того, кого он когда-то преследовал и кто теперь сделался его кумиром».

Однако на островных миссионеров эта запоздалая благодать не снизошла. Один из них, когда-то знавший художника, писал в 1934 году преподобному отцу Анри де Лаборду: «Какую бы ценность ни представляли его произведения, я хотел бы, чтобы имя этого жалкого человека было предано забвению. Как видите, я не сторонник того, чтобы делать различие между автором и его произведениями. Должно быть, я слишком долго жил поблизости от этого господина».

Жестокие слова. Впрочем, не более жестокие, чем официальный отчет о деятельности миссионеров на Маркизах, который всего лишь год спустя после смерти художника был послан во Францию. Администрация островов сменилась, и теперь точка зрения властей совпадала с точкой зрения Гогена.

«Конгрегация Пикпюс, – говорилось в одном из этих донесений, – занималась единственно тем, чтобы утвердить на Маркизах свою власть, приобретая земные богатства с помощью религиозной пропаганды под предлогом воспитания, утверждения морали и насаждения французского влияния… Присутствие конгрегации на Маркизских островах – помеха материальному, интеллектуальному и моральному прогрессу архипелага».

Один из управителей архипелага отмечал также: «Туземцы прежде всего привыкли бояться миссионеров и жандармов, причем страх перед одними подкрепляется страхом перед другими». Гоген несомненно безоговорочно подписался бы под этими донесениями».

Бывают, однако, странные причуды судьбы. Несколько лет назад среди самых прилежных учениц в школе сестер в Атуоне числились правнучки Гогена и Мари-Роз Ваэохо.

И в Папеэте именем художника названа не только одна из улиц, но и один из коллежей.

Возвратимся в Европу. Только 23 августа 1903 года из письма Пикено Монфред узнал о кончине Гогена. Сначала он сообщил об этом Воллару и Фейе, потом написал Метте.

Воллар поспешил ответить Монфреду:

«Если случайно у Вас есть произведения Гогена, предназначенные им для продажи, я буду Вам чрезвычайно обязан, если Вы окажете предпочтение мне. И еще одно: я говорил Вам, что по моему договору с Гогеном была установлена плата двести франков за каждую картину. Позднее в одном из моих писем я высказал Гогену готовность платить по двести пятьдесят франков за полотно. Но в письме, еще более позднем, копия которого у меня сохранилась, я сообщил ему, что, принимая во внимание нынешнее состояние дел, я вынужден придерживаться нашей взаимной договоренности о двухстах франках».

Нет никаких сомнений, что Гоген этого письма никогда не получал. В противном случае можно себе представить, каким яростным посланием обогатилось бы его эпистолярное наследие! Письма Воллара к Гогену были пересланы во Францию вместе с остальными бумагами художника. Того, на которое ссылается Воллар, среди них нет. Да и судя по последним денежным переводам Воллара, его договоренность с Гогеном осталась в силе. «Что касается платы по двести франков за картину, – снова писал Воллар Монфреду 8 октября, – я надеюсь, Вы не думаете, что я объявил это задним числом».

Не будем в это углубляться. Воллару вскоре пришлось платить за картины Гогена куда дороже.

Между Монфредом и Метте завязалась оживленная переписка.

«Мой бедный Поль умер в обстоятельствах на редкость печальных, – писала датчанка 23 сентября. – Когда я год тому назад в последний раз была в Париже, мой друг Шуффенекер говорил, что Поль болен и несчастлив, но я не предполагала, что конец так близок!»

Метте выслала Монфреду доверенность, чтобы он мог сосредоточить в своих руках наследие «великого художника», «необычайного человека, который был моим мужем». Две публичные распродажи принесли: первая – 1077,15 франка, вторая – 1056,95 франка. К моменту своей кончины Гоген должен был Коммерческому обществу 1389,09 франка. Но вскоре пришли два чека от Воллара, а потом полторы тысячи франков, которые Фейе выслал Гогену, едва только получил отчаянный призыв художника, и на счету Гогена оказалось 1567,15 франка. Монфред обеспечил возвращение семье всех этих денег – общая сумма которых составила 4151,25 франка.

Кроме того, Монфред передал Метте произведения Гогена, которые у него хранились. Он взял на себя продажу некоторых из них – некоторые картины приобрел Фейе, который поспешил пополнить свою коллекцию.

«Мне все равно, – говорил Фейе, – будут ли эти полотна когда-нибудь стоить пятьдесят сантимов или сто тысяч франков. Они хороши, мне этого довольно». Цены на них, однако, не замедлили подняться, и виноградарь на это сетовал. «Ясное дело, если буржуа начнут покупать Гогена, то подорожанию конца не будет!» В коллекции Фейе оказалось двадцать картин Гогена, среди них такие шедевры, как «Желтый Христос», «Две таитянки» и «Те арии вахине».

Несколько лет спустя Монфред, посетивший Фейе, был удивлен, не увидев последней картины на ее обычном месте.

– Ох, понимаете, – сказал Фейе, – я так не хотел ее продавать… Вы же знаете, как я ею дорожил… Но что вы хотите? Пришел такой-то. Он во что бы то ни стало желал ее купить и предложил мне пятнадцать тысяч. Само собой, я отказался. – Пятнадцать тысяч! За «Те арии вахине»!.. Да вы что! Я не собираюсь ее продавать… Конечно, если вы предложите из ряда вон выходящую цену, тогда дело другое. – Сколько же? – Ну хотя бы тридцать тысяч. Тридцать тысяч? Вот они. – Ах, дорогой друг, вы знаете, как мне не хотелось ее продавать, но подумайте сами: теперь, выходит, моя коллекция не стоит мне ни гроша».

Зато у Метте не было ни малейшей склонности к коллекционированию. Как пишет Рене Пюи, «Мадам Гоген, как только смогла, «реализовала» все, что досталось ей после мужа».

Весной 1907 года она провела две или три недели во Франции. Она привезла из Дании много полотен, которые у нее приобрел Воллар. Во Франции ей удалось получить от Фонтена рукопись «Прежде и потом», которая впоследствии была приобретена одним немцем.

Виктор Сегалан, которому случилось обедать в обществе Метте, вспоминал:

«Поль», – говорила она. Странно слышать, как эта женщина называет его «Полем». Она признает его величие, но считает его глубоко развращенным. Она, мол, выходила замуж за человека, благородного и честного, а на поверку оказалось, что это порочный и лживый дикарь. И тут, в особенности когда она начинает гадать, какая из женщин, грудями и животами которых увешаны стены у Фейе и Монфреда, заменила и вытеснила ее, она не знает, какими еще словами и гримасами выразить свое высокомерное отвращение. Она негодующе тычет во все стороны салфеткой, бичуя и сокрушая воображаемых ненавистных ей вахин. Но при этом она уверяет, что не ревнует: «Муж всегда говорил, что предпочитает меня всем остальным». Сомнительно, чтобы она понимала искусство Гогена. А теперь она ненавидит в нем мужчину… Она готова отвергнуть даже его имя…»

В 1911 году, когда «все вопросы, связанные с наследством, были улажены», Метте перестала писать Монфреду. В последнем письме от 7 декабря 1910 года она поднимала вопрос об издании «Ноа Ноа», которое собирался осуществить один немецкий издатель: «Принимая во внимание значение моего мужа в искусстве, я полагаю, что запросить две тысячи франков это совсем не много».

Монфред хотел, чтобы рукопись «Ноа Ноа» осталась во Франции. По словам Жана Луаза, ему пришлось «выдержать решительную борьбу – писать письма, протестовать, доказывать, чтобы ее сохранить». На «категорическое письмо» одного из сыновей Гогена он ответил 22 декабря 1913 года:

«Ни в коей мере не желая вмешиваться в семейные разногласия Гогена и Вашей матери, я счел своим долгом возвратить мадам Гоген все, что находилось у меня из работ Вашего отца, кроме тех, что он подарил мне лично, или тех, что я купил у него на свои собственные деньги… Я воспользовался своим официальным правом в отношении только одного произведения – рукописи «Ноа Ноа»… Если бы я строго придерживался того, что он писал мне в письмах, я избавил бы себя от труда вступать в какие бы то ни было отношения с мадам Гоген и ее сыновьями. Но я не только не забыл, что у Гогена осталась семья, но и приложил все старания, чтобы Вы могли воспользоваться и тем, что составляет его материальное наследство, и славой его имени».

Дело тянулось еще долго после смерти Метте (27 сентября 1920 года). Старший из сыновей Гогена, Эмиль, работавший инженером в Соединенных Штатах, принял сторону Монфреда.

«Я считаю, что было бы недостойно Вашей дружбы к Полю Гогену, – благородно писал он ему 24 ноября 1921 года, – если бы Вы отдали «Ноа Ноа» именно тем людям, кому он не хотел ее оставлять… После его смерти я не раз на вопросы посторонних людей отвечал, что я не сын великого Гогена. Я никогда не пытался извлечь деньги, никогда ничего не требовал на том основании, что я сын Гогена, и вообще считал всегда, что это, скорее, проклятье, потому что в сравнении с ним только очевидней становится моя собственная заурядность».

В 1927 году история с «Ноа Ноа» закончилась – благодаря стараниям Монфреда рукопись была приобретена Лувром, а за год до этого было осуществлено ее первое факсимильное издание.

Многие потомки Гогена посвятили себя искусству – сын Жан, скульптор, умерший в 1961 году, Пола, умерший тоже в 1961 году, и его сын, гравер и литограф Поль-Рене Гоген.

Художественное призвание проявилось и у дочери Гогена и Жюльетты Юэ Жермены (художница Жермена Шардон).

Жюльетта Юэ была глубоко потрясена смертью художника. В ней что-то надломилось. Она уничтожила все, что у нее хранилось на память о Гогене, печально бродила без цели, начала пить. Рассудок ее помрачился. Превратившись в тень, ищущую другую тень, она угасла в январе 1935 года.

Монфред до конца своих дней продолжал восславлять гений Гогена. В 1926 году немецкий коллекционер уговаривал его продать «Белую лошадь» за 350 тысяч франков. «Нет, – ответил Монфред. – Место «Белой лошади» в Лувре». И в самом деле, он предложил ее музею за 180 тысяч франков. 7 февраля 1927 года Комитет хранителей музея принял предложение Монфреда, хотя и не без сопротивления со стороны некоторых его членов. «Я никогда не подам свой голос за то, чтобы на подобную мерзость истратили хотя бы грош», – заявил Саломон Рейнак. Решение было принято восемью голосами против четырех при одном воздержавшемся.

Дочь Монфреда, Аньес Юк де Монфред, сводная сестра мореплавателя Анри де Монфреда, в настоящее время сохраняет в имении своего покойного отца (он умер, упав с дерева, 26 ноября 1929 года) произведения искусства, письма и сотни документов, связанных с Гогеном, которые достались ей в наследство. Архив Монфреда содержит неисчислимые сокровища, в работе над которыми я однажды летом провел много отрадных часов, укрывшись в прохладной тени комнат. Меня окружали произведения Гогена, многие из его таитянских деревянных скульптур, трогательная «Техура», «Идол с жемчужиной», «Идол с раковиной», «Хина»… Автопортрет «Другу Даниэлю» висел на стене рядом с «Желтыми мельницами» и пастелью «Маленькая свинопаска». Движимая теми же великодушными побуждениями, что и ее отец, Аньес Юк де Монфред в 1951 году подарила все эти произведения Лувру с сохранением права пользования.

В 1925 году Монфред написал картину «Прославление Гогена». Вскоре после смерти художника, в 1903–1905 годах пастель «Прославление Гогена» была написана Одилоном Редоном, который тогда же по памяти написал портрет покойного.

Остальные друзья также способствовали посмертной славе Гогена. Шарль Морис, продолжавший свою рассеянную богемную жизнь, не раз выступал в защиту Гогена. Незадолго до смерти (он умер в Ментоне в марте 1919 года) он написал о нем пылкую статью, которая появилась в 1920 году. Славе Гогена способствовал и Амбруаз Воллар. Правда, он был в этом заинтересован как коммерсант. Тем не менее в 1929 году он совершил поступок, который нельзя не отметить. Робер Рей хотел показать своим ученикам в Школе Лувра «Прекрасную Анжелу» и попросил картину у Воллара, который немедленно согласился ее одолжить. Окончив курс, Рей намеревался вернуть картину владельцу, но Воллар написал письмо, в котором говорилось: «Поскольку «Прекрасная Анжела» проникла в Лувр, если хранители не возражают, чтобы она нашла там свои окончательный приют, я ничего лучшего не желаю, как оставить ее там».

Одним из наиболее трогательных в своей верности Гогену оказался Пако Дуррио. Несмотря на нищету, испанец долго отказывался продать произведения кисти своего знаменитого друга. «Денег у меня нет. Но на что нужны деньги? Чтобы покупать прекрасные вещи. А у меня и есть прекрасные вещи», – говорил он. После того, как он все-таки оказался вынужден расстаться с картинами Гогена, жизнь как бы потеряла для него смысл, и вскоре (в 1940 году) он умер.

Шуффенекеру тоже пришлось продать картины Гогена. Развод и другие разочарования омрачили его жизнь. В лицее Мишле, в Ванве, он был мишенью насмешек для своих учеников, которые прозвали его «Буддой». Безответный, грустный, он проявлял по отношению к ним неистощимое терпение. Но однажды он вышел из себя. Один из его учеников, будущий чиновник Департамента изящных искусств, Робер Рей, простодушно сказал ему: «А здорово, наверно, быть преподавателем в таком большом лицее, правда, мсье Шуффенекер, здорово ведь?..» Шуфф вдруг побледнел как полотно. «Ах ты, глупый сопляк, дрянной маленький буржуа, – пробормотал он. – Так ты полагаешь, что для того, кто надеялся стать Сезанном, Ван Гогом, Гогеном, это великое счастье быть вынужденным исправлять ваше дерьмо!»

«И не в силах больше сдерживаться, – рассказывает Рей, – он разорвал пополам мой рисунок… Мне было неловко и стыдно. Я начал смутно что-то угадывать. Имена Сезанна, Ван Гога, Гогена ничего мне не говорили. (Как, впрочем, и большинству французов – не забудьте, это был 1900 год!) Почему Будда не назвал Бонна, Жан-Поля Лорана или Каролюса-Дюрана? Эти имена не сходили с языка у моей сестры после каждого очередного Салона. По крайней мере, это были люди известные. Но не их славе завидовал Шуффенекер, а художникам, о которых никто не упоминал. И тем не менее я чувствовал, что, ссылаясь на Сезанна и Ван Гога, Шуффенекер проявлял больше честолюбия, чем если бы он назвал Бонна или Каролюса-Дюрана. Когда позже я узнал и увидел, я вспомнил. И чувство стыда за то, что я в тот день сказал папаше Шуффенекеру, так никогда и не изгладилось у меня до конца».

Конечно, Эмиль Бернар никогда в жизни не произнес бы этих слов Шуффа. Он стойко ненавидел Гогена и упорствовал в своих обвинениях: понт-авенский мэтр его «обокрал». По существу, эта давняя ссора не должна была бы уже волновать Бернара, ведь он давно отказался от исканий своей молодости. Весной 1902 года выставка его египетских произведений была организована представителем сугубо официального искусства, хранителем Люксембургского музея Леонсом Бенедитом. А на следующий год пребывание в Венеции еще ускорило эволюцию Бернара в сторону своего рода неоклассицизма, который он пытался противопоставить искусству выдающихся мастеров, с кем ему выпало счастье встречаться. Бернар, по его утверждению, намеревался «приостановить упадок» французской живописи. Для защиты этого неоклассицизма он основал в 1905 году журнал «Эстетическое обновление», в подзаголовке которого значилось «Журнал самого лучшего искусства», а в эпиграфе – «Нет ни древнего, ни современного искусства, есть просто искусство, иначе говоря, проявление вечного Идеала». Таким образом, Бернар полностью отрекся от того, чем когда-то восхищался. Он ополчился против Сезанна и его «гибельного искусства». Ван Гог стал в его глазах «очень несовершенным художником… неспособным создать ничего выдающегося». А говоря о Гогене, он разоблачал его «невежественное ребячество».

Джон Ревалд, несомненно, прав, называя «трагической» судьбу этого художника, который с упорством работал до самой своей смерти, в возрасте семидесяти трех лет, в апреле 1941 года, но в наследии которого интерес представляют лишь работы, написанные им в юные годы, «грехи молодости», «рожденные – как говорил сам Бернар – моей пылкой натурой, наделенной слишком живым воображением».

С лета 1960 года именами Гогена и Бернара названы две улицы в Понт-Авене. Еще в 1939 году на доме, где когда-то находился пансион Мари-Жанны Глоанек, установлена мемориальная доска. Позже в Ле Пульдю установлен памятник Гогену и его друзьям.

Можно держать пари, что нет такого уголка в мире, где память о художниках хранили бы так живо, как в этом уголке Бретани. Здесь к живописи питают настоящую страсть. В одном из кафе я слышал, как трое крестьян за столиком спорили о сравнительных достоинствах работ Анри Море и Шамайара. Картины здесь висят повсюду. В некоторых домах стены увешаны ими от пола до потолка. Гоген ценится, конечно, превыше всего. И многие усердно перерывают свои чердаки и подвалы в надежде обнаружить какую-нибудь затерявшуюся картину Гогена, за которую на мировом рынке можно получить миллион новых франков звонкой монетой. Но увы, где те картины, которые Гоген оставил в Понт-Авене?

Художник подарил одной из служанок Мари-Жанны Глоанек картину, на которой изобразил сборщицу лаванды в красном платье. Как?! Красное платье – нарядное платье на сборщице лаванды?! И картина была брошена в воды Авена. Многие другие картины, подаренные Гогеном, постигла та же участь. Некоторыми его холстами пользовались как циновками. Другие пошли на починку обуви. Сафьян стоил так дорого! Ах, если бы знать!

Хулители Гогена не сдавались еще долго. 18 октября 1919 года Андре Сальмон писал в статье, опубликованной в «Эроп Нувель»: «Что до славы Гогена, то уже давно пришла пора ее разрушить… Находится все меньше и меньше «просвещенных» любителей, которые имели бы наивную смелость ставить на одну доску Сезанна и Гогена».

Рискованные слова! Интерес к Гогену увеличивался год от года. Ему посвящали статьи и исследования. Музеи и крупные собрания приобретали его картины, и «рыночная цена» на него все росла.

Цена эта особенно резко подскочила в декабре 1942 года, когда картина Гогена «Две фигуры на скале», написанная в 1889 году, была продана за 1100000 франков, а в 1956 году «Крестьянина с собакой» оценили в 18 500 000 франков.

До этого времени ни одной картине, проданной с аукциона, не удалось достичь рубежа в сто миллионов франков. Но 14 июня 1957 года «Натюрморт с яблоками» Гогена перешел этот рубеж – греческий судовладелец Василий Гуландрис приобрел его за 104 миллиона франков.

Впоследствии, 25 ноября 1959 года, таитянская картина «Ты ждешь письма?» была оценена в Лондоне в 130 тысяч фунтов стерлингов, что составляет около ста восьмидесяти миллионов франков.

Таким образом, Гоген наряду с Сезанном и Ван Гогом стал одним из трех наиболее «высоко котирующихся» художников мира. Любой его набросок рвут друг у друга из рук. В июне 1957 года в отеле «Друо» за 600 000 франков было продано одно из его писем. Что же было написано в этом письме? А вот что: «Теперь я повержен, побежден нищетой…»