Касс оглядывала виртуальную палату. Экран на дальней стене отображал плотные массивы новых данных, в остальном перемен не было заметно. Мимозанцев представляли обычные образы, выбранные Посредником; она, как и прежде, не могла и надеяться почувствовать их так, как они ощущали друг друга. Структуры ее мозга, ответственные за обработку сенсорных данных, не изменились; они просто были выведены из связи с реальными органами чувств. Кожа Райнци едва заметно касалась ее собственной — модуль перекодировки взаимодействовал с интерфейсом симуляции. Это и было единственным доказательством взаправдошности перехода из ее мира в его.

Или, говоря точнее, они оба переместились в новый мир, откуда никому нет возврата.

Касс это не сердило, скорее вызывало у нее горько-сладкое чувство одновременной значимости и бессмысленности новообретенной свободы воли. Если бы она оставила плотскую форму годом или двумя раньше, то могла бы рассчитывать на большее: отыскать путь постепенной трансформации в новое качество, научиться непосредственному пониманию мимозанского языка. А сейчас у нее даже не было времени потакать своим прихотям: вообразить себе виртуальный заплыв, трапезу или бокал холодной воды. После пяти лет все удовольствия, в которых она себе отказывала, наконец стали ей доступны, но именно в тот момент, когда ничего, кроме нежелательных препятствий, в них увидеть было нельзя.

Она высвободила ладонь из руки Райнци и попыталась сосредоточиться на показаниях дисплея. Из сердца Квиетенера шла слабая струя частиц, знак появления неустойчивой границы между старым вакуумом и его новым аналогом.

Данные начали поступать всего пару сотых пикосекунды назад, так что статистика оставалась неоднозначной. Она смотрела, как обновляются графики и разбухают массивы цифр, уплотняются рои точек на полудесятке диаграмм, медленно сглаживаются кривые. Каждая цифра и каждая кривая что-нибудь да означали, и Касс могла их интерпретировать. Она видела, к чему идет дело. Это было как смотреть в лицо старого друга, понемногу выплывающее из непроглядной тьмы, после того, как ты рисовала в уме картины встречи добрую тысячу раз. И даже стань лицо это чужим, незнакомым, ее ощущения не ослабели бы. Само по себе предзнание происходящего уже достаточно радовало ее. Не было нужды взращивать в уме дополнительные сомнения, чтобы прибавить эксперименту напряженности.

— То, что мы сейчас делаем, не так уж необычно, — проронил Дарсоно.

— Мне думается, каждый живет по крайней мере в двух временах: быстром, немедленном, слишком детализированным, чтобы схватывалось нечто большее, чем простое впечатление, и втором — медленном, достаточно заторможенном, чтобы воспоминания полностью осмыслить и интегрировать в себя. Мы воображаем, будто в нашей памяти нет пробелов, и прошлое всегда с нами во всей полноте, ведь в любой момент мы можем оглянуться вспять и узреть беглые наброски и синопсисы. Но пережил и-то мы куда больше, чем вспоминаем.

— Но это не у всех так, — возразил Баким. — Есть же люди, которые записывают каждую свою мысль.

— Да. Но это не настоящая память, пока ее нельзя активировать произвольной цепочкой мыслей, переживаний и ассоциаций. А этого-го как раз никто и не позволяет. Неконтролируемый ассоциативный поток приведет к безумию. Так что это не более чем перечень потерянных и забытых вещей.

Баким торжествующе засмеялся.

— Настоящая память? Ага. Осмелюсь предположить, что, если я переживаю что-нибудь в таких мельчайших подробностях, так достоверно, что не могу охватить все эти детали сознательным восприятием в одно мгновение, то это тоже не настоящее переживание, а всего лишь жестокая насмешка, нужная, чтобы я стащил обратно домой весь тот хлам, какой забыл пережить?

Касс невольно улыбнулась, но предпочла воздержаться от спора.

С уверенностью? Да нет, пожалуй. Но это была неустранимая бессмысленная изнанка любого потенциального Ветвления. Если она влезает во что-нибудь неприятное, она сама, или совершит какую-то глупость, то об этом стоит сожалеть. Только если и тогда. Остальное — не более чем мазохистские увертки. (Она не бралась думать, постоянно ли это решение во всех историях, есть ли в нем какой-то неотвратимый здравый смысл, или же, приняв его, она просто отрезала одну ветвь.)

Ливия сказала:

— Я не понимаю, что творится с энергетическим спектром.

В притворной невесомости палаты она парила вниз головой, и лицо ее находилось на самом краю поля зрения Касс.

— Кто-нибудь вообще пояснит, что это такое?

Касс изучила гистограмму, показывающую число зарегистрированных частиц в различных диапазонах энергий, и поняла, что с теоретически рассчитанной кривой это распределение не согласуется. Она, вообще говоря, и раньше отметила этот факт, но списала его на артефакты малого размера выборки.

Край гистограммы был достаточно гладок, и общая форма ее не испытывала чрезмерных флуктуаций, поэтому несовпадение с расчетной кривой нельзя было объяснять случайными шумовыми эффектами. Что еще хуже, вся высокоэнергетическая статистика, выведенная под диаграммой, неопровержимо удостоверяла, что накопленный объем данных уже давно достаточен для построения достоверного спектра.

Райнци спросил:

— А мы не могли напутать с геометрией барьера?

Наблюдаемые частицы отражали путь коллапса нововакуума.

Касс впервые смоделировала процесс еще на Земле, и расчеты показывали, что начальная форма барьера будет зависеть как от чистого случая, так и от некоторых неконтролируемых деталей условий внутри Квиетенера. Но по мере распада барьер должен был приобрести сферическую форму, а все неровности и морщинки — успешно сгладиться.

По крайней мере, исходя из некоторых само собой разумеющихся предположений. Она сказала:

— Если преобразованная область изначально имела неправильную форму, это могло стабилизировать дефекты. Но я понятия не имею, что могло привести к первоначальным отклонениям.

— Какая-то незначительная примесь, недостаточная, однако, чтобы нарушить когерентность? — предположила Илен.

Касс пробурчала что-то в знак несогласия. Было бы, конечно, лучше располагать обзором с нескольких разных углов, что позволило бы отследить асимметрию рассеяния излучения. Но они сами пробудились к жизни, как только первые данные с ближайшего детекторного кластера активировали ближайшую фемтомашину, а информация со второго по близости кластера поступит в ту же точку еще только через микросекунду. К тому времени они уже будут давно мертвы.

Ее старая воплощенная личность получит картину хотя и грубую, но и куда более широкую. Она сама тут с иным заданием — это и есть ее единственный raison d’etre — вытащить из первичных данных как можно больше смысла.

Энергетический спектр не отличался ни особой сложностью, ни необычной шириной, не был зубчат и неровен. Он не казался достаточно неправильным, чтобы приписать его нововакуумной области в форме сосиски, блина или пончика, не говоря уж о более экзотической структуре с фрактальной извилистой границей. Пик был такой же ширины и такого же типа симметрии, как и рассчитанный. Но он сместился выше по шкале энергии, а его «плечи» по обе стороны изменили направленность. Не то чтобы экспериментальный результат был зеркальным двойником теоретически вычисленного, но Касс чувствовала, что их можно перевести друг в друга достаточно простым и очевидным преобразованием. Если где-то там, в куче уравнений, поменять плюс на минус, то примерно этот график и получился бы.

Зулкифли уже понял кое-что большее.

— Если модифицировать оператор границы, поменяв местами его роли внутри и снаружи, мы получим превосходное согласие с экспериментом.

Касс пробрала дрожь ужаса. Если быть точной, она испытала переживание, от которого у ее земного, ныне фантомного тела, свело бы живот.

Если Зулкифли прав, то занятая нововакуумом область расширяется, а не коллапсирует.

Она спросила:

— Ты уверен, что это сработает?

Зулкифли отобразил произведенные им расчеты и наложил их на опытную гистограмму. Его кривая проходила точно по вершинам всех столбцов. Он нашел, в каком месте плюс меняется на минус.

Но…

— Это же невозможно, — заявила она.

Перемена ролей, предлагаемая им, была по-своему элегантна, но бессмысленна. Это было как утверждать, что они видят свет костра, в котором пыль сгорает, превращаясь в дрова. Сохранение энергии было предметом довольно тонких материй, даже в классической общей теории относительности. В КТГ, однако, все оказалось проще: плоский вакуум оставался неизменен от одного момента к другому, и все поразительное разнообразие законов физики было следствием этого простого требования. Хотя от повседневных понятий работы, тепла и энергии его отделяла целая пропасть, все же миллиарды самых обычных явлений, свидетельницей которых Касс была в своей жизни, оказались бы невозможны, если оператор границы, предложенный Зулкифли, верен, и дела обстоят совсем не так.

Наступило молчание. Никто не осмелился ей противоречить, как, впрочем, и отрицать великолепное согласие кривой Зулкифли с экспериментом.

Потом Ливия заговорила:

— Правила Сарумпета обеспечивают идеальную стабильность нашему собственному вакууму; это краеугольный камень, на котором Сарумпет возвел свою теорию. Нововакуум не распадается так, как предсказывают эти правила. Каково же простейшее объяснение этого парадокса? — Она помолчала минуту, затем сформулировала свое решение: — Предположим, что оба сорта вакуума по-своему стабильны. Если существуют более общие законы, делающие это возможным — и включающие как частный случай правила Сарумпета, — мы бы никогда не пришли к ним из постадийных экспериментов, потому что мы никогда не работали с полным набором виртуальных частиц, составляющих жизнеспособный альтернативный вакуум!

Янн примирительно усмехнулся.

— Все потенциально возможные вакуумные состояния должны рассматриваться в равной мере? Как бы экзотичны они ни были, все они пребудут вовеки? Какая демократия! Но разве это не заводит нас в тупик? Разве не должен нововакуум в этой теории замораживаться, а его граница — оставаться неизменной?

Илен сказала:

— Нет. Динамика не будет столь же равновероятна. Переходу вакуума одного сорта в вакуум другого сорта барьер не помеха. Я предполагаю, что в конечном счете останется вакуум с меньшим разнообразием частиц.

В любом случае, нововакуум кажется целеустремленней нашего. Касс это скорее рассердило, чем напугало. Разговоры о безостановочной конверсии вакуума были неотвратимы. Они пять лет угрохали, исключая ее возможность, проверяя соблюдение правил Сарумпета для каждого графа, какой вообще имел к ней отношение. Большей осторожности они не могли бы себе позволить.

Райнци тихо проговорил:

— Предположим, что нововакуум разрастается. Но что происходит, когда на его пути встречается какая-то примесь? Это когерентное состояние, которое стабильно только в идеальной изоляции, в самом сердце самого глубокого вакуума во Вселенной. Оно чрезвычайно уязвимо. Как только оно встретится с несколькими случайными нейтрино и выйдет из когерентности, останутся всего лишь сорок восемь ароматов обычного вакуума, и все с разными историями. Безвредных ароматов.

Ливия просительно взглянула на Касс. Казалось, что она хочет сделать Касс провозвестницей дурного, вместо того, чтобы, как обычно, взять эту роль на себя.

Касс оказала ей эту услугу.

— Хотелось бы, чтоб ты был прав, Райнци, но твой аргумент некорректен. Это все равно что сказать, будто наш родной вакуум представляет собой суперпозицию различных искривленных версий нововакуума. Если мы имеем дело с новым законом вакуумной динамики, и он действительно предусматривает строгое сохранение нововакуума, то, в согласии уже с этим законом, наш собственный вакуум будет тем неустойчивым квантовым объектом, который ждет не дождется декогеренции.

Райнци обдумал ее слова.

— Ты права, — признал он. — Но даже это не приближает нас к пониманию процессов, происходящих на границе. Ни один специальный закон не поможет нам там. Мы поймем, что случится с барьером, только в том случае, если выведем более общий закон.

Касс рассмеялась, и в ее смехе прозвучала горечь.

— А какая разница, что мы поймем? Мы даже не сможем ни с кем поделиться этим знанием! Мы не в состоянии предупредить их!

Барьер перемещался не со скоростью света (в противном случае они вообще бы не пробудились к жизни, потому что он давно поглотил бы фемтомашину), но было маловероятно, что он движется так медленно, чтобы их оригиналы даже успели его заметить, не говоря о бегстве.

В любом случае знания, добытые клонами, окажутся бесполезны. Шанса открыть их окружающему миру не было. Фемтомашина разработана для единственной задачи — вычислить своих обитателей. Но не для их блага. После нее останется только мусор. Даже если бы им удалось закодировать сообщение в продуктах распада, никто не додумается его там искать.

Сопровождавшие ее по жизни слоганы противников Виртуальной Реальности с новой силой зазвучали в голове, и ей внезапно захотелось сорвать эту маску с лица, точно ядовитую, слепящую паутину, захотелось вынырнуть обратно в базовую Реальность, увидеть и почувствовать ее. Обрести настоящую кожу, вдохнуть настоящий воздух… это бы все изменило. Если бы только она могла увидеть мир собственными глазами, реагируя на него в согласии с инстинктивными программами родного тела, то наверняка избежала бы любой опасности. Она знала это.

― На случай разрушения Станции у нас у всех есть свежие резервные копии, и они сейчас на пути к Виро. А у тебя?

― У меня есть запись памяти — там, на Земле. Но с тех пор больше ничего.

― В этом я помочь тебе бессилен, — признал Райнци. — Но я склонен думать лишь о том, как примириться с людьми, которых мы подвергли страшной опасности. — Мимоза располагалась на отшибе, вдалеке от цивилизации, однако запущенный ими процесс не остановится, не выгорит, не затухнет и не ослабеет на расстоянии. Вакуум — его лучшее топливо. Этот лесной пожар, бесконтрольно распространяясь, охватит тысячи миров: Виро, Медер и множество других. И Землю.

― Как же?

― Если мы найдем способ остановить это, — ответил Райнци, - то не будет иметь значения, что сами мы обуздать его или даже известить кого-то еще не в силах. Мы можем утешаться разработкой верной стратегии. У нас есть значительные преимущества перед ними — как во временном разрешении, с каким к нам поступают потоки данных, так и в том, что мы на этом раннем этапе выступаем единственными наблюдателями происходящего. В то же время я должен признать, что совокупное население остальной Галактики безусловно превосходит нас в этих отношениях. Если мы найдем ответ, это значит, что и кто-то еще его найдет.

― Я соглашусь с Райнци, — сказал он официальным тоном. - Мы обязаны это сделать. Мы должны отыскать контрмеру.

― Ливия?

― Я полностью согласна. — Она улыбнулась. — На самом деле я даже амбициознее настроена, чем Райнци. Я не склонна полагать, что мы не в состоянии справиться с этой угрозой сами.

― Этого мало, что мы можем сделать, но это лучше, чем ничего. Я не собираюсь упиваться безысходностью и бессилием — по крайней мере, пока данные продолжают поступать сюда, и мы все еще можем искать в них ответ.

― Опасность не кажется мне реальной, — заметил Янн. — Виро в семнадцати световых годах отсюда, к тому же мы не можем быть уверены, что эта структура не распадется сама собой еще прежде, чем доберется до стенок Квиетенера. Но мне бы хотелось выяснить, какой же это общий закон пришел на смену правилам Сарумпета! Двадцать тысяч лет мы считали их верными, подумать только! Кажется, пора придумать новую физику.

― А что еще нам остается? В шарады играть?

― Мы не сможем. Мы успеем разве что выдвинуть смутное предположение, проверить его на результатах эксперимента, и на этом все закончится.