12
Третий день Мельну до полудня пекло солнце. Третий день после полудня заметали стеклянное небо тучи, били из туч до ночи тяжёлые тускло-прозрачные струи – будто сместились полюса и сдавил Мельну обруч экватора, поставив свой закон: всю воду, что выпивается солнцем с утра, возвращать земле к вечеру.
Сентябрь.
После уроков Анна Михайловна, прижав чёрный ископаемый зонт к коленям, сидела на фанерном стуле у входа в гардероб – ждала Николая. Вчера Николай обещал дослушать её историю, отдать ей третий вечер (или принять этот вечер в подарок?). Николай спустился в вестибюль, поздоровался со старухой, и та, строго кивнув в ответ, молча поднялась. На крыльце, под козырьком крыши, Анна Михайловна хлопнула чёрным парашютом зонта – выступили из ткани острые рёбра каркаса. Она сунула Николаю гнутую ручку и вышла под дождь. Николай поспешил следом, прикрывая старуху и себя широким, как сажень, перепончатым грибом. Лужи вскипали пузырями – по брезенту дробно били тяжёлые капли. Ветхая чёрная бахромка по краю зонта вмиг намокла, напиталась дождём, и с неё побежали светлые струйки.
Шли в заречье. Старуха ступала на полшага впереди – с Николаем и всё же отдельно от него, – напоминая колючими плечами, обёрнутыми серым платком, и втянутой в шерстяное тепло шеей, летучую мышь, пифию. Шли короткой дорогой, по железнодорожному мосту, уложившему на быки три горбатых пролёта. Вдоль полотна была устроена пешеходная дорожка с дощатым настилом и зыбкими перилами; на дорожке расходиться – боком, идти – гуськом. Николай смотрел в гладко зачёсанный затылок старухи с седой косой, скрученной на макушке в кичку, и старался защитить зонтом эту кичку от колких захлёстов дождя. На середине моста Анна Михайловна остановилась.
– Здесь… – сказала она.
– Что? – не понял Николай.
Старуха оперлась жёлтой веснушчатой рукой о мокрые перила. Внизу резали тёмную воду тяжёлые быки. Из-за шума дождя реку не было слышно.
– Здесь умер Пётр, – сказала старуха. – Там, внизу. – Она оторвалась от перил и пошла дальше, втянув шею, кутаясь в шерстяной платок.
Шли по тротуару, между стеной деревянных домов и частой цепью мокрых, поникших клёнов, молча обходили клокочущие лужи. Дождь сёк косо, бил по ногам. Из-под зонта был виден край плотного серого неба, натянутого, как барабанная кожа, – в это небо хотелось лупить кулаками.
Николай ВТОРУШИН
Старуха отворяет калитку и первой заходит во двор, негнущаяся, сухая, как истукан. За забором, направо – сарай со сложенной вдоль стены и ровно выведенной под стреху поленницей; налево – тёмный бревенчатый дом. Старуха – вполоборота – смотрит на поленницу, мне виден её острый, похожий на щепку, профиль.
Анна ЗОТОВА
– А здесь умер Яков.
Николай ВТОРУШИН
Я не сразу вспоминаю, кто такой Яков, – её покойники затеяли в моей голове чехарду. Мы обходим дом и поднимаемся на крыльцо; под навесом складываю музейный зонт, стряхиваю дождь (или дождь – движение воды с неба?) на балясины перил. Торцы брёвен щетинятся, отпугивая время.
Анна ЗОТОВА
– Мы живём здесь вдвоём с Натальей. Этот дом велик для двоих. Если б отец знал, как увянет его род, он бы не вылезал из комнаток при лавке – или вовсе бы остался в астраханской степи.
Николай ВТОРУШИН
Мы уже в доме. В прихожей остаются вещи, пропитанные уличной сыростью: зонт, платок, куртка. Мы идём мимо кухни, где кто-то невидимый звякает железом о железо – под лестницу, ведущую на второй этаж (раньше его, должно быть, называли «антресоли»), – за белую дверь – в тюлевое, застиранное старушечье царство. По дороге пахло кухней, мокрым деревянным полом, флоксами, коптящим в керогазе асбестовым фитилём, – но за дверью нет запахов, кроме уксусно-кислого запаха старости. В комнате тесно от громоздящейся мебели, все горизонтальные плоскости застланы белыми салфетками со штопаным кружевом. В свободном от мебели пространстве разбрызгивает густое жужжание обстоятельная сентябрьская оса.
Анна ЗОТОВА
– Присаживайся. Ты голоден?
Николай ВТОРУШИН
– Благодарю – я обедал.
Анна ЗОТОВА
– Как знаешь. Вот сюда – к столу. Я хочу показать тебе фотографии…
Николай ВТОРУШИН
На массивный белоскатертный стол ложится альбом с крышками, обтянутыми синим бархатом. Чем-то неуловимым этот альбом напоминает мне детство. Потёртый ворс с серебристым отливом, вклеенная в центр крышки картинка с бледно-розовым цветком, – что-то есть в этом от полузабытых детских приключений: от путешествий в стенной шкаф, где в карманы пыльных пальто и шуб всунуты таблетки нафталина, от страха перед карой за сломанную костяную гребёнку, от субботних лакированных пирогов с капустой, от неудержимо-заманчивых (но запрещённых и наказуемых) раскопок в ящиках родительского секретера…
Анна ЗОТОВА
– Это Семёново семейство. Жену – Светлану – он добыл в Белоруссии взамен ордена и начдивства, – когда он вернулся с Гражданской, Светлана уже была при нём с тяжёлым пузом. А вот их детки: Пётр и Алексей – погодки. Пётр рядом с матерью, Алексей около Семёна… Это двадцать седьмой год.
Когда Семён знакомил Светлану с остатками своей родни – со мной и с Яковом, мусолящим в руках винтики от кинопроектора, – та коротко глянула на беззубого Якова, потом на меня, двенадцатилетнюю босячку, до того тощую, что мою грудь можно было приспособить под стиральную доску, и сказала, обхватив живот с боков, как тыкву: «Подрастай, надо нам народ рожать взамен сведённого!»
Она была весёлой и юркой, как мышь, работящей, неутомимой в хозяйских хлопотах. Целыми днями она крутилась в делах, голося звонкие белорусские песни: отмывала затоптанные полы, скоблила кухню, носилась в надутом ветром сарафане по рынку, – так что ещё до появления Петра наша разграбленная обитель снова стала похожа на человечье жильё.
А потом родился Пётр, а через год – Алексей… Моему отцу не удалось стать патриархом рода, и теперь за развод потомства взялся Семён.
С виду всё получалось ладно: дом посвежел, дети дали дому жизнь – семья! И даже в тридцать восьмом, когда Семёна заглотил НКВД, мой дядя, как Иона из утробы Левиафана, вышел из его пасти в славе! Вот он, герой, снялся с возвращённым орденом… И только в войну снова подал голос отпостившийся зотовский бес.
Пётр с сорокового, предвоенного года тянул в армии срочную службу. Алексей готовился поступать в университет… Но в июне сорок первого немцы бомбили Киев, где располагалась часть Петра, а Алексей в июле записался добровольцем. Ну а к концу лета в Мельне уже были фрицы… Семён в военкомат не успел. Он ушёл в лес и сколотил там партизанское ополчение, – лесное его воинство так себя прославило, что германцы назначили награду не только за голову Семёна, но и за любого молодца из его отряда. Семёнову Светлану угнали в Германию. Якова расстреляли как брата партизанского главаря… Так что, зная, как фрицы мирных за партизанские подвиги жалуют, выходит, что, хоть и не своими руками, Семён убил жену и брата, но кат – он. Семён весь был в своём геройстве, как угодник в позолоте, а кому его славу расхлёбывать – заботы ему не было. Известно: во всяком ратном деле и радость, и ужас есть, только человек так устроен, что радостью он, будто водкой, упивается, а ужас, как догадку о завтрашнем похмелье, из головы вон гонит. Потому гонит, чтобы в радости не было ему памяти о плате, какая с него за удовольствие взыщется! Так и Семён той страшной мысли не думал, что за его подвиги у невинных головы летят.
Якова расстреляли во дворе у дровяника… Накануне Семён спалил комендатуру. Я сбереглась – укрылась на ночь в одном знакомом доме, а когда вернулась, то застала у дровяника двоих полицаев, заваливающих в телегу моего мёртвого дядю. Я выглядывала из-за бани; я была совсем близко – на моих глазах полицаи, матерясь, бросили Якова в телегу, и его костлявое тело, будто мешок картошки, шмякнулось туда с глухим стуком. Потом они ушли, а старик-возчик тронул лошадь со двора. На улице я догнала старика – он был наш, мельновский – и спросила: куда он везёт моего покойника? Возчик сказал, что ему велено зарыть тело где-нибудь за городом, безымянно, и я едва его упросила повернуть телегу на кладбище… У старика была лопата; вместе с ним мы закопали Якова недалеко от могилы отца. Мы хоронили его без гроба, наспех, и когда взялись опускать тело в яму, я почувствовала, что икры у Якова ещё мягкие…
А меня немцы почему-то не тронули. Старик Серпокрыл, у которого я пережидала ночь, пока горела комендатура, говорил, что для фрицев я – не только племянница партизанского батьки, но и дочь врага советской власти, а таких им косить не резон. Если это правда, то выходит – мёртвый отец был мне защитником, в то время как его живой брат скликал на меня вороньё!
Когда фашистов выгнали из Мельны, по воле случая Зотовы снова слетелись в гнездо: вернулся из леса Семён, прибыли, подлатанные в госпиталях, Пётр и Алёшка. Последний успел даже подселить к нам свою невесту – дочь Вершинина, ссыльного ленинградского профессора, – отца её, после прихода наших, обвинили в сотрудничестве с оккупантами (в школе при немцах он учил детей биологии) и упекли в лагерь, оставив дочь в сиротстве. Наташа Вершинина быстро сделалась нам своя, – из-за неё никому не пришлось тесниться, ведь с нами больше не было Якова и Светланы… Но семействовали мы недолго. У Алёшки кончился отпуск по ранению, а лесное воинство расформировали по регулярным частям, и Семён отправился на фронт вслед за младшим сыном. Снова нас осталось трое: я, Наташа и Пётр, за хромоту комиссованный вчистую. Правда, за свою побывку Алёшка похлопотал, чтобы нам без него не скучалось – Наталья от него понесла, и в конце сорок четвёртого нас уже было четверо.
К тому времени город стал понемногу поправляться. С фронта потянулись калеки, развернулся в Мельне на их руках (у кого остались руки) и на женской силе цех по пошиву армейских кирзачей. При сапожном цехе устроился снабженцем и Косулин-младший. С правой руки миной ему оторвало три пальца; от фронта его освободили; он приехал в Мельну и тут узнал про отцовскую славу немецкого хвоста и его злую участь. Мне было его жаль – сын за отца не ответчик, да и фронт его медалями жаловал, но жить с таким узелком в памяти душно…
Он мне нравился. Я работала кладовщиком при цеховом складе – Косулин-младший часто заходил ко мне по служебной нужде, а иногда, уже не в службу, провожал со склада домой. Он был щедр и внимателен – он не раз делился со мной чёрт-те где раздобытой тушёнкой, угощая так весело и напористо, что не хватало умения отказаться. А мне уже было тридцать пять, от меня уходила молодость, и – быть мне битой! – я ещё ни разу не влюблялась! В моём сердце скопилось столько нежной силы, что стоило кому-то до него легко дотронуться, как сердце тут же прорвалось любовью…
Косулин приходил на склад, я смотрела на его костяной нос, заглядывала в его чёрные глаза, где нельзя было отыскать зрачков, и впервые мне хотелось поделиться с чужим человеком тем, чего и одной мне было недостаточно, – я доставала тряпицу, распутывала узлы и делила поровну свой завтрак-обед-ужин: три варёные картофелины и ломоть хлеба. Он отказывался или скромно отколупывал от картофелины мелкую крошку; зато в другой раз, отвечая на мою убогую щедрость, выкладывал из мешка тушёнку, суповой концентрат и свежий хлебный кирпич… Мы целовались, как школьники, – он учил меня не напрягать губы и не слишком широко открывать рот. Но чем сильнее давила моё сердце нежность, тем тревожнее становились мысли. Не было страха – было необъяснимое предчувствие скорой тоски.
Несколько раз я заманивала Косулина-младшего в гости, заваривала вместо чая брусничный лист и выкладывала сухари. Он в ответ всегда выставлял спирт и тушёнку с хлебом. Пётр при снабженце ехидно поглядывал в мою сторону, а однажды, после ухода гостя, разом объяснил мне мою тревогу.
– Консерву мы уважаем, – сказал он. – Консерву бери, не стесняйся – не сегодня завтра кормушке каюк! Дай только Семёну вернуться!
И я поняла, чего боюсь, – я боюсь, что Семён возвратится с войны и погубит моё счастье!
Но война ещё гуляла на своём празднике, не выпуская Семёна из хоровода, и я забывала о тревоге – как все влюблённые, я умела посреди общей беды окунуться с головой в лужицу своего призрачного покоя. Мне было наплевать, кем был старший Косулин – писал ли он доносы на Хайми и на Семёна, стелился ли перед немцами, – какое мне дело? Я любила его сына. Хотя, наверно, я не смогу объяснить, каким человеком в жизни был мой снабженец… Ведь «любить» вовсе не означает – «понимать». Я просто отдавала ему свою перезревшую молодость и огорчалась лишь одному – что никак не могу забеременеть. Да, я хотела быть ему женой и иметь от него ребёнка! И женщине для этого вовсе не нужно понимать мужчину – достаточно просто не мыслить ему замены.
Так вот, я никак не могла забеременеть. Но я старалась, я спешила, ведь мне уже было тридцать пять… А Пётр вытаскивал меня из моей счастливой лужицы. Он подначивал тянуть со снабженца, кроме съестного, побольше питейного, а то-де война на исходе, скоро Семён вернётся и меня овдовит, а помянуть жениха нечем! После таких шуток по ночам Семён снился мне мёртвым.
Но он вернулся невредимым – в сержантском звании и с двумя рядами медалей на груди (у него их было восемь, не считая ордена за партизанство и давнего – за Гражданскую). Конечно, я была готова отстаивать свой выбор – я бы защищала снабженца, как кошка, попробуй Семён тронуть на нём хоть волос, – но, думая об этом, я выла от страха.
Однако Семён не сказал о Косулине ни слова. Я понимала: вначале он захмелел от мирной жизни, но и спустя месяц он не подавал вида, будто что-то не так. А не знать про снабженца он не мог – это я тоже понимала, – хоть мы, как малые дети, таились в первые дни Семёнова приезда, любой мельновский язык мог наплести ему про нас целый короб пересудов, и раньше всех поспел бы с ябедой домашний поганец Пётр. «Не может не знать и молчит, – думала я. – Значит, ему всё равно, значит, не будет противиться». И я начинала верить в суетность своих опасений. В самом деле: ведь я знала, что Семён не имел бы ничего против Косулина-младшего, маячь тот перед его глазами хоть каждый день посторонним прохожим – так отчего же снабженец должен стать ему врагом при породнении? Я не хотела видеть тут разницу и убеждала себя, что её в самом деле нет.
А вскоре, отправившись к Косулину узнать, отчего он третий день не заходит на склад, я нашла его дом запертым. Соседи сказали, что вчера утром к нему заходил Семён и вчера же Косулин, уволившись из цеха, запер дом на амбарный замок и уехал неизвестно куда. Он даже не простился со мной, мой тушёночный магнат!.. Я долго ждала вести, прежде чем поняла, что вести не будет, – ждала так долго, что научилась ждать по-настоящему, научилась ценить само ожидание, не желая его воплощения – воплощения страшась. Я никогда не узнала, что Семён делал у Косулина – за многие годы, до самой его смерти, мы не сказали друг другу о снабженце ни слова.
Вот так, мимоходом, Семён похоронил мою надежду стать женой и матерью. Я говорю только про надежду… Но если бы я понесла (я не верю, что родилась на свет бесплодной), если бы Косулин не уехал и мы бы по-прежнему старались… Тогда Семён – убийца моего возможного потомства!
Николай ВТОРУШИН
Внезапно открывается дверь, и в комнату входит женщина, пропитанная запахами кухни. В руках у женщины – поднос с заварником, двумя стаканами и старомодной мельхиоровой вазочкой с печеньем; в волосах её – серебряный люрекс. Здороваясь, я на миг приподнимаюсь со стула и тут же шлёпаюсь обратно. Старуха и женщина смотрят друг на друга. От вновь пережитой обиды у старухи горят глаза, – постепенно огонь скрывает поволока. И вот глаза прежние – угли, припорошенные пеплом.
Анна ЗОТОВА
– Наташа, это наш новый учитель истории. Он обещал прийти… Я говорила.
Наталья ВЕРШИНИНА
– Может, он хочет есть?
Анна ЗОТОВА
– Он уже обедал.
Николай ВТОРУШИН
Они говорят так, будто я иностранец и не понимаю их речи. Седеющая женщина разгружает поднос и выходит, забывая в комнате убийственный для постника аромат борща. Вскоре она возвращается с чайником кипятка и розеткой земляничного варенья. Оса, позабыв о тюлевой занавеске, проделывает фигуру пилотажа, которой нет названия, и зависает над вареньем. Женщина выходит и затворяет за собой дверь.
Анна ЗОТОВА
– Для двух старух такой храмины – много… Чай наливай сам…
Так вот: война отпустила Семёна, но Алёшку отпускать не хотела. В Германии его посадили в эшелон и через бесконечные пространства повезли на Дальний Восток – эту весть, вместе с трофейным обеденным сервизом из мейсенской глины, мы получили от его демобилизованного однополчанина, здешнего запрудинского парня. Потом из Китая пришла похоронка, и Наталья осталась невенчанной вдовой с малым Мишкой в подоле.
Светлана с германских работ в Мельну не вернулась.
В нашем доме по-прежнему хозяйствовал Семён. Время не сломило его характер, кроме того, он не видел преемника, не видел, кому передать вожжи, – Семён ждал толк от Алёшки, но того смолола война, а Петра за паскудство он жаловал хуже пса. Благо, не на пустом месте – ведь если жил на свете стервец, который слова «даром» не знал и, кроме гадкой своей выгоды, ничего в жизни искать не думал, то стервец этот – Пётр. Он стал хромым калекой, и, может, поэтому, желая соответствовать телесной ущербности, уродливо скособочилась следом и его душа. Он походил на дворового кабыздоха – корысть, трусость и наглость сквозили в каждом его движении. Деньги Пётр любил безмерно – всякий миг высчитывал, где бы урвать копеечку. Куда он их девал? – загадка. Может, кубышку имел и в неё складывал? Семён его за такие дела не раз мордовал, но только науки из этого Пётр не вынес – вынес одни увечья. А однажды он уволок германский сервиз, который Алёшка с оказией переслал – стянул, подлец, до последней соусницы! Наталья ночь ревела, жалея память о суженом. Семён за этот сервиз сломал калеке нос, и с той поры Пётр стал походить на человека, обнюхивающего собственную щёку.
Быть может, потому и Мишка дядю не уважал, что не видел от Семёна поблажки к увечному сыну. За каждую выходку, за Петром замечаемую, он норовил добавить к дедовским карам свой посильный вклад: то в бане срежет с дядиных порток пуговицы, то подмешает ему в табак стриженых ногтей, то бандитски свистнет – так, что у Петра сведёт здоровую ногу и он тут же шмякнется на землю и барахтается в пыли, пока не отпустит судорога. А Семён внуку эти шалости спускал. Я уверена, он думал так: Пётр – прокажённый, с ним одно случиться может – до смерти доживёт, а Мишка ещё неизвестно кто, может, и в правильную сторону вырастет.
На этой карточке мы все вместе: вот я, Наталья с Мишкой, вот Семён и Пётр. У Петра ещё некривлёный нос.
На досуге Семён любил мастерить художества. Эта страсть странным образом увязывалась с грубой выделкой его натуры. Он резал дерево и камень – добывал из них зверей и химер; потом, года за два до второй смены родины, приобрёл стеклодувню с муфельной печью и маленьким бензиновым горном, быстро с ней освоился и начал плавить бутылки для изготовления стеклянного зверинца. Вся его комната была заполнена всевозможным тварьём, точно Ноев ковчег.
В то время Семён работал завгаром в обувном цеху. Цех за мирные годы разросся до фабрики, которая по трофейным лекалам, на трофейных колодках портачила уже не кирзачи, а башмаки и туфли. Однажды Семён привёл домой женщину, командированную в Мельну из Ленинграда по обувному делу. С ней рядом я смотрелась старшей сестрой, а с Семёном у неё выходила разница лет в двадцать пять. Они пошли в комнату Семёна; я принесла им чай и, расставляя чашки, видела, как обувница изучает зверинец, перебирает руками фигурки, отмечает, что пришлось ей по вкусу. Она ушла поздно. Семён её провожал. А вернувшись, он выволок из ковчега цинковое ведро, доверху полное своих художеств, и на кухне сжёг и размолотил в прах всё, что гостья не похвалила.
Обувную мастерицу ещё несколько раз присылали в Мельну. В каждый приезд она приходила к Семёну, будто командировки её в том и заключались, чтобы запереться в спальне с завгаром опекаемой фабрики и обмениваться с ним передовым опытом. Неудивительно, что вскоре Семёну в очередной раз надоела его родина, и он, в один день собрав гардероб, упаковав скрипку Тухачевского, резцы, штихеля и стеклодувню, укатил в Ленинград. Там он, шестидесятилетний кавалер, расписался со своей кралей, въехал в её жильё и пропал с наших глаз на целую пятилетку. За это время он не прислал нам ни одного письма, а о том, что не помер, дал знать переводами на Мишку в последний год своего затворничества. Думается, под конец жизни он решил раздуть в себе зарю, какую в сорок пятом затоптал во мне. Он не верил в возмездие!
Без Семёна трубой поднял хвост Пётр. Он ходил по дому гоголем, требовал послушания и уважения, примерял на себя хозяйский венец. Ему нравилось командовать и задираться, если что-то исполнялось в доме без его благословения, – особенно любил он побузить, когда самовольным порядком, без утверждённого меню, подавался на стол обед или ужин.
С переменой царствия поубавилось в семье денег – Семён четыре года нам помощи не слал, только с Мишкиного совершеннолетия пошли из Ленинграда переводы. Пётр, правда, от себя отрывая (что дивно), начал в семейный котёл швырять кой-какие копейки, но этим он едва себя прокармливал, так что Наталье пришлось оформляться на совместительство, а мне в палисаднике, который уже перекапывался в революцию под овощные грядки, ковырять лопатой землю, чтобы иметь на год картофельный запасец. Но Пётр недолго правил: на примерке открылось, что хозяйский воз ему не потянуть – ни о ком, кроме себя, в голове его заботы не держалось, оттого и дом с хозяйством ему не поддались. Потащили воз мы с Натальей, без помощи, но и без понукания, – Пётр в дела родни кривой свой нос больше не совал.
Тем временем подрастал Мишка, тихо и неприметно, вся работа души утаивалась им за неподвижной наружностью, – такой же панцирь покрывал Семёна, когда тот готовился из зёрнышка пойти в рост. Может, и спускал Семён внуку многое потому, что угадывал в нём давнего себя? И не только себя – угадывал в Мишке продление сгинувшего под Саньсинем Алексея, каински приласканного брата, прибранного чумой и сожжённого в степи отца… Видел продолжение породы и уехал без страха – знал: внук сам дозреет в своей скорлупе. Так я тогда думала.
Но я была не совсем права, полагая, будто дед доверился природе и оставил внука без опеки. То есть совсем не права. Как только Мишка сдал последний школьный экзамен, тут как тут, точно филин, на него свалился Семён. Никто «мама» не успел сказать, как были собраны Мишкины вещи, и дед с добычей в когтях исчез в Ленинграде, – Семёну, видишь ли, взбрело в голову, будто его внук мечтает учиться в университете! Наталья ещё неделю после того ходила, сшибая мебель и не здороваясь с домашними.
Мишка, в отличие от деда, уже через полтора месяца расщедрился на письмо, в котором коротко рассказал, что подал документы на биологический факультет университета и сейчас спит на учебниках, что вместе с дедом они занимают две комнаты в коммуналке, что шпиль Петропавловки похож на зубочистку с непрожёванной добычей, а весь Ленинград – на Мельновский вокзал, когда на его платформе пять минут стоял поезд, в котором (это знала вся округа) ехал Юрий Гагарин, что посылает он матери и мне поясной поклон и ждёт ответа, как соловей лета. На конверте был указан адрес: улица Разъезжая, дом, квартира. Наталья сияла, словно наливное яблочко.
– А мы с папой жили на Фонтанке, – щебетала она. – Напротив цирка Чинизелли!
Но лично мне было непонятно: а куда подевалась Семёнова обувница?
В тот же день Наталья принялась собирать в Ленинград посылку – шерстяные носки, банки с маринадами и вареньями, тыквенные семечки. Я помогала, но меня не увлекал её порыв. Я просто содействовала ей, помогала ей чувствовать себя нужной, ведь она не потеряла навык делать то, что делала прежде, пока дитя её нуждалось в попечении, – она оставалась заботливой, как волчица, нежной, как горлица, выносливой, как ишак, и упорной, как чёрт знает кто, – не её вина, что детёныш вырос и больше не испытывал нужды в заботе, нежности и наставлениях.
Так и повелось: Мишка изредка баловал нас письмами, а мы с Натальей регулярно собирали посылки – добровольную дань в басурманскую орду. Почта заменила нам календарь: он дробился ломтями – от письма до письма и крошился мелочью – от посылки до посылки. Из писем мы узнавали: университет Мишка не осилил, но готовит осаду… дед устроил его работать в стеклодувную мастерскую, где делают химические скляницы… в мае Ленинград пахнет корюшкой… контора, содержащая мастерскую, даёт бронь от армейской повинности… летом Мишка снова будет штурмовать университет, потому что не рак и не умеет пятиться задом… на отпуск в Мельну не приедет – экзамены… снова провалился на сочинении… по-прежнему выдувает змеевики и колбы… в день открытия Петергофских фонтанов из загубленного Самсоном льва хлещет ржавая струя… деду шестьдесят семь, а шевелюра желта, как пшеничное поле… в будущем году опять намерен поступать… все здоровы… колба за колбой – труд почётен… И только через три года, взяв наконец измором университет, Мишка заявился в Мельну на летних каникулах. Он уже не походил на глухой кокон с рыхлой, неокрепшей сердцевиной, он был готовым Зотовым, вылупившимся из своего охранительного панциря. В этот приезд Мишка открыл то, о чём умалчивал в письмах и что интересовало меня больше всего остального.
Я спросила Мишку:
– Как здоровье твоей приёмной бабушки? Ну… той женщины, что прописала в Ленинграде деда.
И Мишка простодушно рассказал, что обувная мастерица давно умерла – они прожили с Семёном меньше года. Она носила в себе Семёнова ребёнка и очень за него боялась – ей уже было тридцать пять (как и мне в год моего несбывшегося счастья), и это была её первая беременность, по крайней мере первая из тех, которые она хотела завершить родами. Однажды на улице к ней – умудрившейся стать бабушкой, ни разу не родив, – с лаем подскочил огромный дог; пса оттащили, но от испуга у обувницы съёжилась матка, и в тот же день бедняга выкинула четырёхмесячный плод. После выкидыша открылось кровотечение, и ночью обувница умерла в приёмном покое больницы, потому что сердцу нечего было закачивать в порожние жилы. Мишка узнал эту историю не от деда – тот в своей гордыне замалчивал не только собственные виктории, но и поражения, – её поведала квартирная соседка, пытавшаяся найти в Мишке партнёра по кухонному трёпу.
Так воздалось Семёну за меня и моего Косулина! Только… это чересчур самонадеянно: я – лишь крошка из приготовленного им пирога беды, одна из многих Семёновых жертв. Ведь если не признавать за смертью права на случайность, то в гибели моего отца, Лизы Распекаевой и её дочки, в гибели Якова, Светланы, своей второй жены и своего неродившегося ребёнка прямо или косо виноват сам Семён. Я не прибавляю сюда моих нерождённых детей, довольно и без них…
В первый приезд Мишка гостил недолго. Да и потом ему за уши хватало трёх-пяти дней, чтобы насытиться Мельной до чёртиков. Так было до тех пор, пока он не встретил здесь эту чуму… Я говорю о Рите Хайми. Но, прежде чем Мишка её подцепил, он приезжал домой ещё раза три, и в последний приезд – нежданный, посреди университетских занятий – заявился на автобусе с чёрной полосой через оба борта. В автобусе стоял гроб с трупом Семёна Зотова. Ей-богу, мы не были к этому готовы! Мы помнили моложавого Семёна с полным ртом собственных зубов – таким он забирал Мишку из дома пять лет назад, чтобы, словно рассаду, приживить его в Ленинграде. Тогда он давал одногодкам двадцать лет форы… Даже Мишка, связанный с Семёном, как связаны ниткой бусины – им можно двигаться, но связь остаётся, можно разойтись, но нельзя расстаться, – даже Мишка не ждал этой смерти. Он рассказал, как это случилось.
Семёна скрутило за один месяц. Ночами он начал говорить с призраком – с моим отцом, который уже сорок шесть лет как был съеден червями, если только черви едят солонину. (Семён говорил с призраком, значит нитка, на которой болтались бусины-Зотовы, тянулась не только через жизнь, но и дальше, за стенку небытия.) В этот месяц Семён не спал ни одной ночи, он так поседел, что брови его казались заиндевевшими…
Я спросила:
– Он боялся? Он хотел оправдаться?
– Нет. Он просил его бежать.
– Что?
– Он просил, чтобы брат убежал, иначе его придётся расстрелять.
– Целый месяц – только об этом?!
– Думаю, он просил об этом сорок шесть лет, – сказал Мишка. – Просто раньше никто не слышал.
Семён стремительно дряхлел – он стал горбиться и шаркать ногами. Как-то раз, неся из кухни горячий чайник, он запнулся о ножку стула, а когда Мишка наклонился к деду, чтобы помочь ему подняться, тот лежал в луже кипятка мёртвым. Будь жив отец Мокий, он бы рассудил так: черти нарочно подсунули ему этот чайник – им не терпелось окунуть Семёна в свой котёл!
Мы похоронили Семёна рядом с моим отцом – дед завещал Мишке закопать его только там.
Семёна не стало… Но только не для тех, кто был насажен с ним на одну нитку! Там, на кладбище, у открытой могилы, под зябкой моросью, среди облетающих берёз (мне показалось это самой подходящей декорацией), я сказала Мишке:
– Теперь твоя очередь, твой выход, твоё слово.
И он не удивился и ни о чём меня не спросил. Назавтра его уже не было в Мельне.
А через год, приехав в июне на каникулы, Мишка подцепил Риту Хайми и застрял в родном доме до середины сентября. Через эту семнадцатилетнюю заразу открылось и вырвалось в мир его бешенство.
Я думаю, их свёл Ромка Серпокрыл. В Мельне не найти живую тварь, будь то человек или дворовый пёс, с которой бы Ромка не водился или, по крайней мере, которую не мог бы описать по существу и значению. Серпокрыл учился с Мишкой в одной школе, сидел за одной партой. Приезжая в Мельну, помимо домашних, Мишка только с ним и знался, так что, если не сама Рита вцепилась в Мишку на какой-нибудь нечаянной вечеринке, то мимо Ромки их встреча пройти никак не могла.
Рита приходилась внучкой Сергею Хайми – наставнику и приятелю Семёна: после Сергей наставлял и меня, а в тридцать втором году сгинул, бесследно рассыпался по лагерям и ссылкам. Ритина родительница, Мария, – дочь Сергея Хайми – одно время работала в Новгороде при какой-то канцелярии секретарём-машинисткой. Там, в Новгороде, по ходившим у нас слухам, без материнского глаза вела себя Маша вольно, девичество не берегла и по бессчётным постелям стелилась без стыда, в полной открытости. Понятно, в слухах, как в пивной кружке, половина – пена, но в конце концов мать силком привезла Машу из Новгорода домой, и мельчане самолично увидели её раздутый шестимесячный живот. А ещё через три месяца появилась на свет Рита, с неведомым отчеством, записанная, однако, по деду – Сергеевна (мало кто верил, что новгородского охальника звали как и однорукого комиссара).
В тринадцать-четырнадцать лет Рита напоминала кошку во время течки. При этом она была красива той редкой красотой, когда уже нельзя ни прибавить, ни отнять ни единой чёрточки, чтобы не разрушить чудо. А понять, что это именно чудо, не составляло труда, для этого даже необязательно было смотреть на Риту – стоило разок заметить, как смотрят на неё мужчины. А смотрели они так… ну… в их взгляде даже не было желания положить Риту с собой в постель – такими глазами смотрят на породистую лошадь, и пусть человек никогда прежде не имел дела с лошадьми, он сразу понимает, что перед ним что-то редкое и дорогое, – и даже кормящееся с его рук, оно всё равно в конце концов предназначено кому-то более достойному.
Вот несколько фотографий, где Мишка снят вместе с Ритой. Теперь понятно, о чём я говорю? Но это – фотографии, это – не то… Ты можешь увидеть её вживе – она работает на вокзале в билетной кассе. Только будь осторожен – к ней нужно привыкнуть, как привыкают к яду, отравляясь им по капле, как привыкли все мы. А вот Мишка выпил её залпом…
Я говорю: в тринадцать лет у этого чуда, у этой чумы началась течка. А когда Рите исполнилось семнадцать, она встретилась с Мишкой. За четыре года, прошедшие между этими вехами, Рита успела добыть себе славу самой строптивой, чуднуй, неприручаемой срамницы во всей Мельне. Будь она старше, её порок был бы пристойно укрыт от чужих глаз, ведь взрослые мужчины редко позволяют себе пустить слух о любовнице, будто она шлюха, давалка; но Рита водилась с восемнадцатилетними юнцами, надувавшими свой авторитет бравадой, мнимой честностью, когда, называя одно из качеств предмета, им кажется, что это его настоящее имя, – с юнцами, которые ещё не поняли, что женское достоинство следует оберегать независимо от того, есть оно или его нет, – иначе женщина ни за что не найдёт в себе сил это достоинство хранить или обрести его вновь, если оно утрачено. Ведь верно: так человек устроен, что вначале он учится говорить и только потом – молчать. Ритины кавалеры только-только научились говорить, поэтому слухи об их забавах всходили тучные, быть может, вдесятеро богаче посеянных дел.
Такой её встретил Мишка на двадцать третьем своём году, и такой он её принял. Вблизи неё он оказался единственным, кто уже научился молчать и кто мог защищать женское достоинство, которого не было. Один – поперёк осуждения и злорадства целого города!.. Если бы он отвернулся от этой болотной холеры, дело бы обошлось, но ещё не бывало, чтобы Зотовы отказывались от своих бредней!
В последний летний приезд Мишка нас удивил – шла вторая неделя, как он гостил дома, а Мельна всё ещё была ему интересна. Объяснилось это неожиданно и скандально. Как-то за завтраком он огорошил семейство:
– Я женюсь на ведьме из Похьолы, её зовут Рита Хайми.
Мы только рты открыли. После этой новости ясно стало, кто и как понимает участь Зотовых: я догадалась, что Мишка получил наконец от Семёна истинное наследство, и теперь бессмысленно перегораживать ему путь – он разворотит преграду или размажется по ней лепёшкой; Пётр смекнул, что Мишка хочет замарать семейную честь почище дяди, – как не удалось самому Петру с его паршивой, увечной душонкой; Наталья поняла только одно – в этот раз сын проживёт с ней рядом дольше обычного. Каждый рассудил по-своему – как мог. Меня удивила лишь чрезмерная ярость, с какой Пётр бросился защищать семью от бесчестья, – ведь Мишка собирался увезти Риту в Ленинград, так что не только ежедневный вид позора, но и никакое пространственное притеснение от новой родственницы Петру в мельновском доме не грозило. Пётр же остервенело, как отчаянный кабыздох, ухватился за Мишкину брючину, рвал её и, несмотря на пинки, нипочём не отставал. Быть мне битой – если бы Петра не угораздило той же осенью кувырнуться с железнодорожного моста в Ивницу и он бы по-прежнему трепал Мишке штаны, то ему довелось бы принять смерть не от случая, а от родного племянника.
Мишка назначил свадьбу на конец ноября. Ритины кавалеры, знавшие, что она может принадлежать каждому, кто рядом с ней не струсит почувствовать себя мужчиной, и дравшиеся за неё, потому что каждый всё же хотел быть единственным, уступили Мишке Риту без боя. Дело не в том, что он был старше и, пожалуй, сильнее каждого из них в отдельности, просто в нём ясно угадывалась не только решимость, но и возможность дать ей то, что она потребует, и даже больше – возможность объяснить ей, чего она на самом деле хочет. Они с завистью поняли, что с ними чудо лишь прогуливалось, но покорится оно – вот этому. И мальчишкам, не умеющим молчать, дабы не померк добытый ими авторитет, осталось одно – рассыпать по свету, что прежде на Мишкином месте был я-ты-он и на этом месте я-ты-он делал то-то и то-то. Эту трепотню собирал Пётр, приносил со шкодным злорадством в дом и, разом вытряхнув её и распалясь, требовал выслать Риту на Соловки или сдать, как маньячку, в психушку, забрить Мишку в армию или впаять срок за совращение малолетки – сделать что угодно, лишь бы не допустить свадьбы. Высыпбл он подобранные толки на нас с Натальей – при Мишке не сплетничал, тот обещал ему за враки вырвать кадык, и обещал так, что даже мне захотелось спрятаться в печку. Пётр искал себе союзников. Только мы с Натальей в эти контры не лезли: Наталья доверяла сыну больше, чем ста Петрам, больше, чем всей Мельне и ещё ста Петрам сверху, а я не хотела чинить препоны, в которых заранее не видела проку. С Мишкой всё было ясно: он плевал на слухи, тем более что почти никто не смел повторить их в его присутствии, – он был готов драться за то, чтобы женщина оставалась с надеждой обрести достоинство! Он бы и дня не тянул со свадьбой, но Рите только в ноябре исполнялось восемнадцать.
Пётр так и не нашёл себе единомышленников – мельчане предпочли остаться зрителями. И тогда Пётр – паршивая овца, урод в семье – стал воевать за чистоту зотовской породы в одиночку, исподтишка. Наблюдая этот поединок, мельчане не упускали случая прыснуть в кулак за Мишкиной спиной – и уж подавно никто не думал помогать ему выстоять.
Пётр вёл тихую войну намёков и сплетен до самого Мишкиного отъезда. А когда Мишка в конце сентября, уже пропустив две недели занятий, умчался в Ленинград, Пётр приступил к открытым полномасштабным действиям. До своей кончины он успел несколько раз сцепиться в рукопашной с Ритиной матерью – Марией Хайми. В последней стычке он её форменным образом отдубасил: принародно сбил с ног на улице и начал таскать за волосы по земле и охаживать своей инвалидной тростью – бушевал до тех пор, пока прохожие не оттащили его за сухую ногу. Прохожие тянули калеку за башмак и штанину, с него присползли брюки, а он всё ругался и размахивал в пространстве клоком волос, точно пучком бурой тины. Выдранная из шевелюры Марии Хайми крашеная прядь так и осталась единственным трофеем Петра, если бывают трофеи в войне, которая ведётся не ради приобретения, а ради отказа от приобретения, потому что завоёванный Вавилон означает поражение – он развратит, изнежит, перелицует на свой лад душу завоевателя… Через день после драки Пётр отправился в столярные мастерские, где служил сторожем сутки через трое и заодно подтибривал досочки. Из заречья в город три пути: по двум автомобильным мостам и через тот, железнодорожный с пешеходной дорожкой, где сегодня шли мы. Автомобильные не близко – выше и ниже по Ивнице, – поэтому заречинцы, живущие, как мы, рядом с железкой, когда случается выбираться в город, по большей части пользуются кратким путём – вдоль рельсов. В то время пешеходная дорожка была в починке – кое-где не хватало перильцев, – но Пётр всё равно отправился к железнодорожному мосту.
Никто не видел, как он сорвался в холодную стремнину. Может, прошёл поезд и закачались доски, может, сам запнулся по хромости, может, поскользнулся на подгнившей сырой доске? – известно только, что Пётр упал с моста и его задубелый труп прибило к берегу километром ниже по течению.
Смерть Петра, как это ни странно, разбудила совесть в недавно битой им Марии Хайми. Та всё же не посмела, не нашла в себе сил благословить семейное счастье своей дочурки. Она решила сама отговорить Мишку от его затеи – решила объяснить ему, что, даже женившись на змее, нельзя быть уверенным, что она тебя не ужалит. Или так: сочетаясь браком с уличным фонарём, пустое думать, что с этих пор он будет светить только одному тебе. И когда Мишка приехал на похороны Петра, Мария Хайми не нашла места лучше, чем кладбище, и времени лучше, чем молчаливые минуты проводов покойника, чтобы очистить совесть перед женихом своей дочери. Голову её покрывал цветастый платок, несовместимый с выбранным местом и часом, – это лишь подчёркивало, что пришла она сюда не ради Петра, на чьём счету записана вина в умалении её шевелюры, а ради Мишки или, что вернее, ради себя самой: ведь если верно, что совесть – это дар неба, данный человеку для спасения души, то облегчённая совесть больше всего нужна её хозяину, чем кому бы то ни было.
Когда гроб завалили землёй, Мария Хайми отвела Мишку за кресты и начала ему что-то втолковывать. Она говорила – и я видела, как от её слов Мишкино лицо становится пепельным.
В тот же день, не оставшись на поминки, Мишка вернулся в Ленинград. И пока мы в Мельне пили водку за упокой увечной Петровой души, Мишка в Ленинграде выстрелил себе в рот из именного дедовского револьвера.
Николай ВТОРУШИН
Старуха говорила так долго, что возникшая вдруг тишина осознаётся не как гармония мелких звуков, а как уродство – глухота. Сквозь глухоту упорно продирается жужжание осы, кружащей над земляничным вареньем. Скрадывая паузу, прикрывая её движением, я поднимаюсь со стула и наливаю остывший чай в давно опустевший стакан Анны Михайловны. Старуха задумчиво сбивает сухой ладонью осу с варенья, оса потешно кувыркается на скатерти и исчезает со стола. В плотной глухоте я ставлю на место пустой чайник, опускаюсь на стул и чувствую под собой раскалённый уголь. Вскакивая, задеваю стол – звонко подпрыгивает чайник, глухоты как не бывало, – на стуле корчится, дёргая полосатым брюшком, раздавленная оса. От моего прыжка старуха приходит в себя.
Анна ЗОТОВА
– Я говорила… для двоих этого дома много. Если хочешь, живи с нами. Можешь выбрать любую комнату – платить не надо. Мы с Натальей всю жизнь о ком-то заботились… Для тебя этот город – чужой, ты в нём один, тебе приходится делать работу, какую не пристало делать мужчине…
Николай ВТОРУШИН
Жить с ней в одном доме?! Подчиниться её тесному универсуму? Но в нём не повернуться, как в печной трубе. А разрушить его она не позволит. Не-ет… С меня достаточно того, что я живу в чужом городе, зачем проживать в нём чужую жизнь?
– Я подумаю.
Анна ЗОТОВА
– Я рассказала всё, что могла. В нашем доме не осталось мужчин. Они ненавидели жизнь, и жизнь отплатила им за их ненависть. Но я никак не пойму, что же в ней было для них так непереносимо? Скажи мне: почему они её ненавидели?
Николай ВТОРУШИН
– Я понял иначе. Они и не думали ненавидеть жизнь. Они её любили. И делали это благородно: чувствуя её расположение к себе, были ей верны и преданы, а видя пренебрежение, уходили от неё первыми. Только двое подкачали: в Якове было слишком много доверчивой фатальности, а Пётр любил по-пёсьему, без достоинства. Во всех остальных благородства и достоинства было хоть отбавляй! В этом – объяснение. Ведь в гордой любви нет прощения, и когда жизнь им изменяла, они даже не интересовались, почему так вышло, они просто раз и навсегда от неё отворачивались. – Пожалуй, это звучит слишком красиво, чтобы быть правдой. Да и старуха не поверит – как могут её родичи любить?! Для неё любовь – вещь не из их гардероба: надень на них, и получится что-то нелепое, вроде цыганки в брюках. Больше меня не пригласят жить в этом доме…
13
Николай ВТОРУШИН
Водка жаром разбегается по жилам, теснит вон из сердца холодное величие декабря. В песне метели, распустившей белые космы, уже слышится радость – так может веселить яростный вой пожара. Роман Ильич зорко следит за столом, он начеку – стаканы полны на четверть, на один глоток. Я запиваю водку прямо из литровой банки, закусываю картошкой, смотрю в окно на мглистую декабрьскую метель, укутавшую землю в снег. Трубы воют ведьмбчками, и нет больше желаний – только бы сидеть здесь, вытянув ноги в тепло рефлектора, чувствовать огонь, бегущий по жилам, только бы слушать древнюю песню пурги, фоном подложенную под повесть о закате Зотовых; слушать саму повесть – из уст свидетеля, который не держит зла на этих людей и которому, собственно говоря, плевать, говорить ли про них или про давешний скандал на рынке, когда у одной торговки в бочке солёных огурцов нашлась дохлая крыса. Хорошо, что ему плевать – он не ищет потаённый смысл в их в общем заурядных русских жизнях, не ищет предначертанную им от века судьбу; ему понятны эти люди, а понятное – всегда просто, будь то печная вьюшка или теория филогенеза. А в старухе нет понимания. Оттого она и разыскивает человека, способного понять её родню, но понять так, чтобы те и в самом деле оказались виновны во всех сочинённых ею грехах: в братоубийстве, женоубийстве, детоубийстве, в жестокости и равнодушии, в ненависти и злобе к жизни, – она хочет, чтобы равнодушие уживалось в них с ненавистью и чтобы ей объяснили: как это может быть? Старуха ищет человека, способного развеять её сомнения относительно ею же вынесенного приговора – во мне она такого человека не нашла… А Серпокрыл, который всё понимает, понял и это, и теперь я окажусь виновным в болезни старухи, которая, быть может, просто промочила ноги…
Роман Ильич откусывает макушку варёного яйца и высыпает в рот – вослед закуске – щедрую щепоть соли.
Роман СЕРПОКРЫЛ
– Скучно тебе здесь, поди, раз после бабки Зотовой готов ещё раз всю эту историю…
Николай ВТОРУШИН
Дело не в скуке, просто моё воображение голодно, как триумфальная арка, – оно может сожрать армию. Теперь я сам сочиняю историю Зотовых, складывая, как пазлы, кусочки рассказов и легенд в надежде, что в итоге откроется нечто цельное, какие-нибудь «Бурлаки на Волге»…
Роман СЕРПОКРЫЛ
– Мы с Мишкой Зотовым были закадычные приятели. Секретов друг от друга не держали, делились, по-мальчишески, всем – от грибных мест до сердечных тайн, поэтому скажу точно: о семье Хайми он знать ничего не знал и с фамилией этой был знаком разве что со слов своей двоюродной тётки, упоминавшей ссыльного студента в сказании о переселении Зотовых в Мельну.
Как только мы сдали последний экзамен за десятый класс, из Ленинграда к Мишке примчался дед. Семён не был в Мельне лет шесть, однако самостоятельно решил, что именно Мишка выведет Зотовых в тот учёный, неугомонный мир, из которого возник когда-то перед Семёном ссыльный студент Сергей Хайми. Одним словом, дед во что бы то ни стало решил определить Мишку в университет. И то правда, через мать от деда-зоолога досталась Мишке любовь к разной мелкой живности – обожал ловить жуков и стрекоз и считать им ножки-крылышки, – но об университете он не мыслил и никогда о нём не говорил. Однако на предложение деда согласился сразу – не из покорности, просто он моментально поверил, что это именно то, что нужно.
В Ленинграде Мишка два года трубил на брони в каком-то химическом институте – выдувал в стеклодувной мастерской реторты и колбы, – потом-таки поступил в университет и стал наведываться в Мельну на каникулах. Потом умер Семён, за месяц сделавшись дряхлым, слюнявым стариком, и Мишка опять приехал домой. Он привёз из Ленинграда в заказном автобусе гроб и под хлипким осенним дождём похоронил деда на кладбище, за часовней, где уложены остальные Зотовы, чьи остатки удалось собрать по свету.
А через два года на каникулах Мишка встретил в Мельне Риту Хайми. Семнадцатилетняя камелия, она уже заставляла встречных прохожих провожать себя взглядом – мужчин, потому что они мужчины, а женщин, потому что они боялись за своих мужчин. Ей поражались и её ненавидели – любить её было страшно.
Николай ВТОРУШИН
– Я её видел. В кассе, на вокзале.
Роман СЕРПОКРЫЛ
– Успел?
Николай ВТОРУШИН
– Почему – успел?
Роман СЕРПОКРЫЛ
– Она нам ручкой сделала. Месяц назад её в вагон-ресторан сманили официанткой, а теперь она в Питере у бригадира проводников – хозяйка.
Вернёмся в предысторию: по городу о Рите ходили скверные слухи – не всё в них было правдой, но была и правда, – так вот, Мишка на те слухи плевать хотел и неделю спустя, как Риту закадрил, не тыл показал, как бы всякий при её славе сделал, а отправился к ней домой свататься.
Свадьбу уговорились сыграть в ноябре, когда невесте исполнится восемнадцать.
Рита зажгла Мишку как порох – он стал бешеным. Ему было из-за чего беситься – ладно, что невеста его (я не говорю, что он был для неё чужим, ненужным – нет) о верности имела такое же понятие, какое имеет о ней, скажем, цветочный пестик, так ещё Пётр, узнав о свадьбе, погнал такую пургу, будто дело шло не о Мишкиной женитьбе, а о продаже калеки в галерные рабы. Но Мишка и в детстве не очень-то Петра жаловал, а теперь для него в дядькином слове подавно весу не было. Однако Пётр от своего не отступал, упёрся – не сдвинуть: обещал парней представить, которые после свадьбы Мишке вроде родственников выйдут, и с ними доктора, который якобы на Рите диссертацию защитил по абортам. Мишка Петра выслушал, потом взял его за горло и сказал, что если тот Риту ещё раз своим навозным языком помянёт, то понадобится калеке уже не трость и даже не инвалидная коляска, а гроб и место на кладбище. Пётр тогда непотребности говорить перестал, но только свадьбы, сказал, всё равно не допустит – такую стойку держал до самой своей кончины. Так что к середине сентября, когда Мишка наконец собрался ехать в Ленинград на свою учёбу, от всех этих достач мозги у него сильно сбились набекрень.
Перед отъездом он просил меня доглядывать за Петром и, если вдруг калека затеет какое-нибудь паскудство, тут же отстучать в Ленинград телеграмму. Я сказал ему, чтобы он забил на дядю, а заодно и на всю Мельну – всё равно он собирается после свадьбы жить с Ритой в Ленинграде, а там ему Пётр будет так же досаждать, как моим аквариумным рыбкам тайфун во Флориде. Но Мишка ответил, что калека не блажит, что он действительно хочет помешать свадьбе, так что я должен отнестись к его просьбе серьёзно. Пётр в самом деле был дурной и мог при желании наскандалить не хуже Одихмантьева сына – это точно. Я Мишку спросил: что он будет делать, если инвалид действительно напаскудит? – и он мне ответил:
– Угроблю.
Вот тогда я понял, что он – сумасшедший.
Николай ВТОРУШИН
– Сумасшедший?
Роман СЕРПОКРЫЛ
– Ну да, псих, чокнутый, на всю голову простуженный… Так вот, он просил отстучать ему телеграмму, и я её отстучал. Месяца не прошло с его отъезда, как мне довелось увидеть драку между Петром и Ритиной матерью. Калека таскал её по асфальту за крашеные космы, и оба крыли друг друга такой завидной бранью, будто это была не импровизация, а отменная домашняя заготовка. В телеграмме я докладывал: свадьбы не будет тчк покойниках не женятся тчк начинает с матери. Мне было жутко интересно, что из этого выйдет…
Ты, должно быть, знаешь: из заречья многие ходят в город не шоссейным мостом, а железнодорожным – так короче. Там есть пешеходная дорожка, узенькая, как путь в магометанский рай. В то время дорожку ремонтировали – в пролётах по очереди меняли гнилые перила и настил. Работали не спеша, и неделями над каким-нибудь разобранным пролётом лежала одна перекинутая доска.
На следующий день после отправки телеграммы я решил проследить за Петром.
Николай ВТОРУШИН
Роман Ильич, прищурившись от дыма, лениво раскуривает папиросу.
– Вы хотите сказать… Пётр не сам упал с этого моста?
Роман СЕРПОКРЫЛ
– Никто его не сталкивал. Я шёл за Петром по пятам от самого его дома. Было раннее воскресное утро, народу – ни души. Пётр хромал на службу – сторожить столярные мастерские, а я на порядочном расстоянии крался следом, укрываясь за деревьями. И вдруг между мной и Петром возник Мишка. Он вынырнул из-за кустов, когда дядька уже шагал по мосту, – помню, я порадовался, как славно работает почта, – Пётр его не видел, а Мишка не видел меня – я стоял за тополями и соображал, как бы мне незаметно проскочить за Петром и Мишкой на ту сторону. Но Мишка за калекой не пошёл; он оглядел пустой берег и, когда Пётр сделал шаг по доске, перекинутой над разобранным пролётом, вложил в рот два пальца.
Николай ВТОРУШИН
– Выходит, Мишка застрелился не…
Роман СЕРПОКРЫЛ
– А ты думал, он всадил в себя пулю, потому что влюбился в собственную сестру?
14
Мария ХАЙМИ
Я чувствовала, как вытягивается моё лицо, как карабкаются на лоб брови, чувствовала горячую кровь, прилившую к щекам, и ничего не могла с собой поделать, потому что ни о чём, абсолютно ни о чём ещё не успела подумать. И только то, что называют словом «чутьё», кричало во мне: ты дождалась, его нельзя отпускать!
А парень протягивал мне букет оранжевых роз, произносил отчаянную речь и неловко мялся перед порогом. Желтоволосый, сухопарый, скроенный по ненавистной мерке, он говорил о Рите, но его слова укладывались в моей голове без связи с их смыслом, я слышала: возмездие уже близко, кончилось ожидание, теперь надо хитрить, оплетать паутиной, жалить. И когда я принимала цветы, пропускала его в дверь, вела в гостиную, то чувствовала только скольжение прорвавшего запруду времени, ещё не понимая того, что этот человек пришёл просить руки моей дочери.
Ах, как я их ненавидела! Всё их поганое семя! Как душила меня злость при одной мысли о них – о том, что живут они, не замечая меня, как будто нет меня вовсе на свете, что полны они своими, а не моими заботами и не делятся со мной всем, что имеют, чем счастливы, о том, что вот так просто смеют ходить по земле эти люди, один из которых принёс мне боль и унижение, испепелил меня, сделал пауком, чья жизнь – голодное ожидание над распущенной сетью. Они – вечные мои должники, и первый – Пётр. Он должен мне за ту ночь, когда я поддалась ему, пусть это случилось не только из страха и не только из-за его кобелиного упорства… Он не получал дара, он взял то, что ему не предлагали, значит – виновен.
Тогда, в Новгороде, где я – кокетливая девятнадцатилетняя дура – стучала на «Ремингтоне» в райвоенкомате, Пётр Зотов караулил меня после службы на бульваре, хромал следом, лапал за тугой зад, грудь, живот, говорил похабные слова, и изо рта его пахло болотом. Он говорил, что, если я буду упрямой, он откроет моему начальству обман в анкете, где я умолчала про отца. Он догадался, что без этого обмана меня бы не взяли работать в хлебный военкомат. Я боялась Петра, но я знала его семью – знала, что если Семёну Зотову станет известно, с каким снаряжением выходит на охоту его сын, то от Петра жидкой лужицы не останется. Но Семён был в Мельне, а я была в чужом городе, и Пётр домогался с бесстыдным упорством, разжигая во мне отвращение и подлое любопытство. Я была молода, молодость, лишь понаслышке знакомая с мужским арсеналом, жгла меня изнутри и томила жаждой неведомого. Говоря себе, будто отдаюсь Петру от отчаяния, я отдалась ему из любопытства, потому что тело моё, не считаясь со стыдом, хотело отделаться от него именно так. Но был и страх, и циничный напор, без которых я, пожалуй, и носа не повернула бы в сторону Петра.
Я отдалась калеке. И эта ночь погубила во мне девочку, мечтавшую о красавце-женихе, читавшую стихи и книжки по астрономии. Эта ночь измазала мне душу грязью, мерзостью стыда и унижения – так грубо и безобразно открыл мне Пётр соль любви без самой любви.
Но тогда я носила в сердце лишь отвращение – ещё не расцвела в нём ненависть. Ненависть появилась потом, когда я почувствовала, что грязь, коснувшись меня, во мне продолжается, даёт росток, когда я по-настоящему испугалась, растерялась, не зная, что делать, куда кинуться за помощью, чтобы при этом не умереть от позора, не зная, есть ли вообще на свете сила, способная убить ненавистную, прорастающую во мне жизнь, когда я затаилась, в страхе, оглушённая случившимся, сунула голову в мох, как перепёлка, сшив свободное платье и перестав ходить в баню, где могла встретить знакомых, когда в отчаянии нашла Петра и он кричал мне, что я шлюха, панельная трепушка, и бил меня кулаком в ухо, потому что поздно было что-то делать, когда перестало спасать платье и меня уволили с работы, когда я голодала, оставшись без рубля, когда меня выгоняли из общежития, а вернуться в Мельну казалось мне страшнее смерти, когда Пётр неожиданно сам нашёл меня и трусливо предложил каждый месяц давать мне деньги, лишь бы я ни о чём не проболталась Семёну (ведь он убьёт его, нет, конечно, не из-за неё, не за то, что сыночек обрюхатил набитую дуру, а за то, что сыночек забрызгал своей поганой спермой имя Сергея Хайми), и когда я, растерянная, затравленная, согласилась на эти деньги, потому что мне нужно было что-то есть и потому что я ещё не поняла с предельной ясностью, что хочу его смерти, – вот тогда в моём сердце раскрылся бутон ненависти.
Потом за мной приехала мать. Были гнев, слёзы, отчаяние и тихое примирение; был отъезд домой, в Мельну, где у меня родилась дочь – плод любви без самой любви. И дома стало легче, там была хоть какая-то забота и помощь, – дома в моей ненависти убавилось горечи, но появился хищный, злой азарт. Я видела, как боится калека Семёна, как метёт он по городу лисьим хвостом, распуская обо мне молву, как о первейшей блудне, а после приносит мне свою инвалидскую пенсию и по-дворняжьи, нагло и трусливо заглядывает мне в глаза, – я видела это, злость веселилась во мне, и я говорила: «Мало!» Пётр уходил, поджимая хвост, и в следующий раз докладывал к пенсии червонцы из своей зарплаты, а я забирала дань, скалилась ему в прозрачные глаза и говорила: «Не по достоинству плата – я тебя дороже оцениваю!» И ликовала во мне злость, смирялась обида. Проходил месяц, и покорно приносил Пётр все свои деньги, все до рубля, кусал губы от бессильной ярости, говорил, что всё я из него выжала, не осталось на табак и спички, а во мне веселилась злость: «Так возьми себе дочь, что от тебя первая блудня родила! И Семёну на старости потеха! А если нет, то мне твоих копеек мало!»
Хотелось, чтобы по всему зотовскому дому прошлась косой беда, но чтобы больше всех его – Петра – посекло. Пусть одна ему будет еда досыта – чёрная земля, пусть вся хворь со всего света съест ему печень, сердце, глаза, пусть гниёт заживо в язвах, в лишаях, в струпьях, пусть оступается на каждом шагу, пусть бьётся в кровь, в одну сплошную рану, пусть сгинет из мира в мэке, в корчи, в каких никто никогда не отходил, пусть пусто на его месте станет, как будто ничего вовек не было!
Довела – стал Пётр воровать из дома. Тащил всё, что продавалось, приносил деньги мне. Семён бил его всякий раз, как открывалась пропажа, а я смотрела на его синяки и ссадины, на его перебитый нос и смеялась: «То-то будет тебе, как прознает кто, что ты меня в постель отцовской лагерной бедой затянул!» Но недолго утешалась я его синяками – через год уехал из Мельны Семён, перестал Пётр бояться (некого стало бояться), а без страха и дань иссякла. Раньше не деньги мне были милы, а радость отмщения, – теперь же поняла: и денег стоит его подлота – всё, что он имеет, мне принадлежать должно по праву. Собралась и пошла к нему – взять хоть часть от своего. Но он погнал меня костылём за дверь, отыгрался за страх, за дань и побои, за былое бессилие. Осталась я с дочерью на жалких материнских копейках, а как умерла мать, впряглась сама в лямку, чтобы жить, поднимать малолетку. Петром же всё недоданное, что моим было по справедливости, я украденным посчитала и Петру в долг поставила.
С той поры, как Пётр страх забыл и ярмо с себя снял, настал для меня паучий век – ждать, стеречь добычу, а как придёт время, то схватить, оплести сетью, жалить намертво. В этом времени, запруженном ожиданием, росла Рита. Росла тихой, покорной, удивительно равнодушной ко всему, что могло привлечь движением, цветением, игрой. В детской её покорности, в послушании материнской воле я видела изъян – не любовь и не уважение были им причиной, а отчуждение от всего, что извне заявляло на неё права, – тут был простой расчёт, по которому легче выполнить поручение, чем нарушить свой скрытый мир препирательством, ссорой. От меня взяла она не злость и ненависть, а лишь умение скрывать в себе тайную, глухую жизнь.
Росла Рита, менялась в ней алая детская кровь на багряную женскую, и, как пятно от грязи проклятой ночи, проступал в дочери порок: в томных изгибах тела, в бесстыдстве зотовских прозрачных глаз, в ожидающей улыбке – во всём узнавала я своё былое любопытство. Ей было тринадцать лет, когда однажды ночью, зайдя в её спальню за кремом, я задохнулась от густого вязкого запаха пали. Я увидела Риту – комок под одеялом, – увидела её лицо на белой подушке и в полутьме – глаза с пляшущим в них бледно-красным огнём. Испугавшись, я кинулась к дочери, к влажным её простыням и стала пытать о недуге, и она рассказала, чту не даёт ей уснуть, чту жжёт и лихорадит её тело, – от услышанного мне захотелось выть. Я принесла в спальню таз с холодной водой, задрала Рите ночную рубашку и, как луковицу в стакан, посадила в воду – остужать бушующее чрево. С той ночи всегда стоял под Ритиной кроватью таз, и всякий раз, как бунтовала в ней опостылевшая самой себе невинность, спасалась она в холодной воде – сидела в тазу, пока не гасли угли, пока не унимался зуд в сбесившемся девичьем лоне. Но ясно было: это – лекарство детское, из него вырастают.
По человеческой привычке кого-то винить за свою беду я винила Петра. Давилась в душе проклятьями за всё, что уже есть, за всё, что вот-вот будет, чего жду я теперь каждый день: за грядущую злую славу дочери, за свою славу, измышлённую некогда Петром, которая через дочь оживёт и снова, как сороконожка, побежит по свету, опираясь на людские языки, за всё новые унижения, весь новый позор, что ждут впереди.
Я стала стеречь Риту: запирала её вечерами дома, повела счёт знакомствам – сомнительные рушила решительно и строго, – но даже на таком коротком поводке удержать дочь от соблазна я смогла только один год.
В четырнадцать лет Рита первый раз не пришла ночью домой.
Я сидела на балконе, смотрела, как падает небо в ночь, как разгорается в его бездне изжелта-голубой Геспер – первая вечерняя звезда (потом он станет Люцифером – последней утренней искрой), как скользит своим путём костяной месяц; я пила крепкий чай и вспоминала астрономию из своих детских книжек: вот ломаная ящерка Кассиопеи, а вот Полярная… Позже, на кухне, я заваривала свежий чай и старательно думала о чём-то существующем вне меня: о дивной силе ночи, о том, что делает она душу внимательной и щедрой, – думала, и становилось у самой на сердце чернее и злее. В окно я видела, как светлеет небо, как выплёскивается заря жидкой горячей краской… Сидя на кухне, встретила вернувшуюся дочь, швырнула ей в ненавистные глаза: «Нашла себе лекарство?» – и долго била её мокрым полотенцем.
С той поры я надела на Риту суровый ошейник. Разрешались школа и прогулки со спаниелем, остальное время – дома взаперти. Если приходилось нарушать распорядок, то я старалась не спускать с неё глаз, всё время чувствовать поводок. И всё же, случалось, недосматривала – пропадала Рита на вечер или на всю ночь, а когда возвращалась, то всякий раз, не утруждаясь выдумкой, говорила, будто прокручивала склеенную кольцом магнитофонную ленту, что гуляла на прудах в городском саду, а я смотрела в её красивое лицо, в прозрачные, сытые глаза и чувствовала своё бессилие перед тем, что отмерено на мою долю кем-то могучим и жестоким.
Но я не сдавалась! Я верила в то, что кончится паучий век и настанет мой час радостной мести. Я окунала в воду полотенце и хлестала им нежное лицо – лицо моей беды, – пока оно не измазывалось в размытой туши, в крови, хлынувшей из носа, пока не опускались от усталости мои руки. Было и утешение – как-то, устав трудиться полотенцем, я спросила: «Что ты делаешь, чтобы не забеременеть?» И Рита ответила: «Ничего». Срамница была неугомонной, но при этом бесплодной.
Так шли годы, так закаляли они то, что выплавила давняя обида, так сделали они ненависть и злость самыми прочными, самыми стойкими к сносу вещами из всего груза, что несла в себе моя душа.
И паучий век кончился! Передо мной был человек, я называла его по имени и говорила ему «ты» (не от дружеской теплоты и не от презрения, как к чему-то низшему, нет, я обращалась к нему как к вспомогательному предмету – к мосту, который открывает путь к недоступному прежде берегу), но и его я ненавидела – той ненавистью, которая возникает не только к смертельному врагу, но и ко всему, что с ним связано: к его голосу, цвету волос, к его пиджаку и шляпе – ко всем на свете похожим шляпам и пиджакам.
Он сидел за столом со мной и дочерью; на столе в вазе красовались чайные розы; а над столом, над розами, над чашками с кофе порхали Ритины слова: «Я согласна, но мне только в ноябре будет восемнадцать». В сердце моём играла свирель – моя паутина дрожала! И потянулась нить, чтобы крепче оплести добычу, сдавить силок; и не было жалости – даже к дочери, в неведении помогавшей мне накидывать петли, ведь она была не палачом, не сообщницей, а невольным орудием казни, вроде верёвки или куска мыла, жалеть их не приходит в голову. Я старательно сводила брата с сестрой, не подозревавших о своём кровном родстве, скрепляла их страстью, чтобы стали они одним целым, как сиамские уродцы, чтобы разрыв стал возможен только через живое, через кровоточащее мясо. Вернее, я прилаживала к Рите Михаила, а до дочери мне не было дела – я не верила, что в этом существе способно зародиться иное чувство, кроме всеядной похоти. А её согласие на свадьбу я понимала как желание любым путём избавиться от конвоя – от моей назойливой опеки.
Ловко сплеталась нить: я рассказывала Михаилу о досадной сиротской доле, сыпала ему на сердце ядовитые слова о человеческой подлости, выдумывала небыль, отравляла его страсть жалостью, чтобы ожесточить душу ко всем, кто скажет о Хайми злое слово. Но не надеялась на одну душу: как хитрая сводня, то сама раскладывала им постель, то неделями сторожила Риту, не давала им быть вдвоём – чтобы ключом кипела его кровь, чтобы обожгла ему рассудок. И замечала: выходит прок из моего шельмовства, в сухое сено упали мои угли – голова его больше не властна над его чувствами.
Был случай мне в этом убедиться. Однажды, когда я в очередной раз удерживала дочь на коротком поводке, она выскользнула из ошейника. Ночью я выпила на балконе три чайника крепкой заварки; глядя на небо, я молилась: «Господи, пусть лекарство, которым пользуется сейчас Рита, зовётся Михаил Зотов, пусть будет так, иначе мой силок лопнет, иначе не свершится отмщение и вернётся мой паучий век!» Лежало в раковине мокрое полотенце – в голове я уже вершила над дочерью суд, и Фагот под моей забывшейся рукой, треплющей его морду, взвизгивал от боли. Утром на щебет дверного звонка я выбежала в прихожую с полотенцем в руках, даже не сообразив, что у Риты есть ключ. За порогом стоял Михаил, угрюмый и сильный. Он сказал, что обещал Рите покатать её сегодня по реке на лодке, так что пусть она собирается и выходит. «Бог с тобой, – сказала я, растерявшись, – того и гляди, дождь зарядит». И вытянула руку к окну, к разгорающемуся утреннему солнцу.
Пока Михаил разглядывал ясное небо, я пыталась сообразить: как бы ловчее, без обиды, отослать его прочь. Начала говорить, что Рита прихворнула, сидит с насморком, как тут хлопнула дверь парадной и на лестнице, лениво, без опаски кося глаза на скрученное полотенце (догадывалась, что не стану бить её при женихе), появилась Рита. По привычке она запустила кольцо магнитофонной ленты: парк, пруды, – а когда я, стараясь оборвать её никудышное враньё и заодно вывернуться из собственной лжи, крикнула: «Зачем ты выходила из дома? Ведь ты больна!» – она округлила глаза, вспыхнула и сказала, как смяла хрусткую фольгу: «Говори теперь – чем!»
Михаил смотрел на нас, и лицо его ничего не выражало. Он не произнёс ни слова, просто напялил на голову шапочку с козырьком, свернул козырёк на затылок и пошёл от нас прочь. Я слушала его шаги по лестнице с тоской и ненавистью, пока они не затихли за дверью парадной, потом втолкнула дочь в прихожую и там избила отчаянно и жестоко, как не била никогда раньше. Мне казалось: лопнул силок, где уже задыхалась добыча, напрасен был лукавый труд, теперь нужна новая сеть, новое время – успею ли?..
Но через три дня Михаил снова позвонил в нашу дверь. В руках он держал букет роз и большеголовую стеклянную стрекозу изумительной работы. Тогда я поверила: нет силы, способной помешать мне, и судьба, испытывавшая меня восемнадцать лет, подарит скоро радость возмездия, оплатит предъявленный счёт…
Как-то на улице меня подкараулил Пётр. Он тряс в воздухе костылём и требовал, чтобы я прекратила случать сестру с братом, грозился сжить, удавить, размазать… «Родня двоюродная, – смеялась я, – греха нет. И порода в такой вязке вернее сохранится!» – «Тварь позорная!» – «А ты его сам отговори. Расскажи, как меня отцовской бедой в постель загнал, как потом языком пакостничал, как от родной дочери откупался, – Мишка, глядишь, и отступится!» – «Гадюка!» – шипел Пётр, и изо рта его летела жёлтая слюна. «Верно говорю: отступится. Только прежде тебе глотку вырвет!» Плюнула ему под ноги и пошла дальше. После ловила по городу слухи, как беснуется дома Пётр, как впустую собачится с племянником, черня Риту, как затыкает ему племянник пасть, и ликовала, чувствуя скорую развязку.
В сентябре, перед отъездом Михаила в Ленинград, когда все мы сидели за столом и Рита угощала гостя кофе с пряниками, когда он должен был чувствовать смятение (если не страх) перед судьбой незавершённого дела, остающегося без присмотра, я сказала, стараясь наполнить голос чем-то вроде материнской благодарности, что знаю о его домашних размолвках и рада видеть в нём твёрдость духа, потому что такому человеку я могу смело передать свою дочь – он сумеет защитить её от любого обидчика. И ещё я сказала, что чувствую в нём характер, который не позволит ему отступиться от намерений и остановиться у преграды, за которой уже видна цель, а это – первейшее качество из всех, какие женщине приятно видеть в мужчине… И тут я испугалась, потому что он молчал, не поднимая глаз от чашки, и мне показалось, что он понимает меня не настолько, насколько я этого желаю, а до последнего, злого, мутного дна. Но через миг он поднял глаза и сказал: «Когда мы с Ритой будем жить в Ленинграде, вы сможете навещать её, когда пожелаете», и я поняла, что он вообще меня не слушал.
Я не знала точно, что произойдёт, но чувствовала: что-то случится непременно – Пётр не оставит упрямой мысли расстроить свадьбу, слишком сильна наша взаимная ненависть, а Михаил не отступится от Риты, пока страсть держит на привязи его разум. В положении нет равновесия, оно не устоит долго – маятник не может застыть отклонённым от вертикали. И я ещё сильнее раскачивала маятник: при встрече сама задиралась к Петру, жалила его злым словом, так что однажды, после перебранки, Пётр прямо на улице кинулся на меня с кулаками. Он сбил меня с ног и оттаскал за волосы на виду у прохожих. Теперь я хотела одного: чтобы Рита скорее каким-нибудь образом сообщила Михаилу об этом мамаевом побоище. Но я даже не успела нужным образом наставить дочь, как на второй день после драки тело Петра выловили из Ивницы.
Я не могла этого постигнуть. Весь город твердил: несчастный случай. Пётр упал с железнодорожного моста, когда шёл утром на работу, с ним вместе упала доска, перекинутая над разобранным пролётом, – с ними рухнула моя вера в справедливость. В моём представлении о возмездии не было места для случайности! Нет, случайность меня никак не устраивала! Воздающей десницей должна быть я – это моё право решать судьбу должника и никакая в мире сила не смеет отнимать у меня это право!.. Я не могла поверить в случайность – такой оборот дела стал бы насмешкой над моей жизнью, сложенной из упорных трудов мести. Но Михаил – мой джокер – был тогда в Ленинграде. И вдруг – молния: а был ли он в Ленинграде?! Никогда прежде я так не ждала встречи с ним – только Михаил мог открыть мне: насмешку или долгожданную награду вынесла к берегу Ивница в километре ниже железнодорожного моста по течению.
Михаил приехал в день дядиных похорон. Я не смогла встретиться с ним прежде и увидела его уже на кладбище, куда пришла для того, чтобы лично проводить Петра к могильным червям и впредь никогда не сомневаться в реальности его смерти. Пётр был безусловно мёртв, а в глазах Михаила не было ничего, кроме холодного непроницаемого воска. Я стояла в стороне от Зотовых, рядом с Петровым дружком Федькой Худолеевым и кладбищенским сторожем Еропычем, и нетерпеливо теребила концы цветастой праздничной шали, накинутой на плечи с вызовом тому, чем был теперь Пётр и чему ещё можно было бросить вызов. Я думала: как растопить этот стылый воск? А когда мы с Михаилом отошли от засыпанной могилы в сторону, на тихую тропинку, и я, не в силах осадить нетерпение и ещё потому, что не видела больше надобности в игре, спросила: «Зачем ты это сделал?» – и он поднял глаза, с которых воск мгновенно стаял, – тогда я наконец увидела, что́ за ним было.
«Я спрашиваю – зачем ты убил его?» – повторила я. Михаил молчал, и страшный, сумасшедший взгляд его жёг меня, заставляя дышать торопливей и радостней. «Если вы не знаете…» – «Дурак! Ты сам ничего не знаешь! Слушай: ты никогда не получишь моей дочери! Не потому, что ты – убийца (если ты хоть на шаг подойдёшь к Рите, об этом узнают все), а потому, что ни по одному человеческому закону она тебе принадлежать не может: ты – убийца её отца!»
Я распустила перед Михаилом свою сеть, показала ячеи и петельки, в которых он задыхался, – не для того, чтобы этим убить его (я больше ничего от него не хотела), а с единственной целью – этой исповедью окончательно разгрузить душу от неподъёмной ненависти. Вся будущая жизнь виделась мне теперь продлением этого счастливого мига – слишком много я отдала за него, чтобы когда-нибудь позволить ему прекратиться. А эти двое – моя дочь и человек, исполнивший мою волю, оторванный теперь с кровью и отброшенный в сторону, – останутся снаружи моего счастливого мига, который, раздувшись, вместит в себя все годы, что отведены ещё мне на жизнь.
15
Мир, как свихнувшийся зверь в зверинце, продолжал нелепое движение по клетке. Облака пеленали небо глухой, осенней стёганкой; под облаками шумели леса, отдавали земле с ветвей положенную октябрьскую мзду; в полях ветер гонял дымы и палый древесный сор; сквозь леса и поля по насыпям ползли сырые и грязные поезда, колёсным перестуком диктуя ветру бессмыслицу. Михаил ехал в Ленинград. За окном тянулись мёртвые пашни, усыпанные крикливым вороньём, склоны насыпи с пожухлой травой и высоковольтные линии с опорами, похожими на каких-нибудь татлинских атлантов. В вагоне были сырость и грязь; в вагоне был десяток угрюмых пассажиров. И в вагоне, и снаружи была тоска.
С вокзала Михаил поехал домой, в коммуналку на Разъезжей. Дворники жгли опавшие листья – воздух пах дымом. Шесть лет назад Михаил определил два типичных ленинградских запаха: дымный октябрьский и майский, когда весь город пахнет корюшкой. Ежегодно эти запахи повторяются. Мир держится повторяемостью явлений. Земля кругла, замкнута её орбита, земля наматывает круг за кругом и стареет, как человек. Человек может сойти со своего круга – что будет, если покинет орбиту земля? В подъезде Михаил проверил почтовый ящик – пусто, газеты вынули соседи. Он всё делал как обычно, только неспешней и рассеянней. Из кухни по квартире растекался тёплый аромат капустного пирога – по субботам соседка Серафимовна угощала капустником или рыбными расстегаями всю коммуналку, поднося каждому дымящийся ломоть. Михаилу всегда выкраивался кусок из середины, «из души», как называла его долю Серафимовна.
Сидя за огромным дедовским столом, который до сих пор был набит принадлежавшими деду и пережившими его вещами, Михаил выкурил подряд две папиросы. Пепел падал на затянутую сукном столешницу. Взгляд Михаила скользил по укреплённым над столом полкам, заставленным причудливыми стеклянными фигурками, по стене, к окну… За окном дремотно меркнул день – земля не покидала орбиты.
Когда Михаил наклонился и выдвинул из тумбы стола нижний ящик, предметы в комнате уже подтаяли в сумеречном свете и утратили дневную остроту углов. Из ящика он вынул и положил на стол скрипку, сработанную и подаренную некогда Тухачевским отчаянному начдиву Семёну Зотову. Следом на стол опустилась жестяная коробка из-под китайского чая. Михаил откинул крышку – в коробке, в россыпи патронов, лежал именной дедовский наган, не имевший документов и никогда не регистрировавшийся в военкомате. Вынув вороного зверька, Михаил освободил барабан, забил патронами все каморы и заглянул зверьку в скуластую морду. Нижняя губа почувствовала холод стали.
В коридоре зазвучали шаркающие шаги. Повторяя субботний обряд, крошечная, сутулая Серафимовна несла в рябых от старости руках тарелку с пышным ломтём «из души».
Человек может сойти со своего круга… Некоторое время Михаил слушал надвигающиеся шаги, потом резко нажал собачку, потому что почувствовал зубами, как начинают дрожать его руки.
16
Николай ВТОРУШИН
– …Из Зотовых никого не осталось. – Ленинград затопила густая новогодняя ночь, набитая звёздным планктоном. Среди звёзд, в морозном сиреневом ореоле плывёт хищная луна. В углу комнаты мерцает ёлка, опутанная электрической гирляндой; разноцветные искры мерцают на стекле и фольге ёлочных игрушек. Уже отстреляло шампанское. Уже порядком поубавилось в бутылке водки. Лена, зевающая от нашего разговора, затихла у телевизора с нудным, как запущенный кариес, «Голубым огоньком». Стол хранит остатки новогоднего пира – полупустые салатницы с оливье, квашеной капустой и свёклой с чесноком и грецкими орехами, треску под маринадом, блюдо мяса по-французски и латку тушённого с овощами риса. Здесь же – вино и водка, а во фруктовой вазе – душистые новогодние ноздреватые мандарины… Рассказаны все новости, обсуждены дела, делишки и общие знакомые – разговор давно буксует в разбитой колее убогого русского просёлка. Говорим, приглушая голос, – в соседней комнате спит трёхмесячный сын Грибовых.
Дмитрий ГРИБОВ
– Значит, он застрелился не из-за того, что Рита принадлежала ему ровно настолько, насколько и каждому, кто имел смелость её захотеть, как считала старуха Зотова, и не из-за того, что она оказалась его сестрой, как думал ты, – просто он убил человека, запутался в том, что же в действительности есть «справедливость», совершил ошибку, исправить которую уже не мог, – так?
Николай ВТОРУШИН
– Так. Только ему было плевать на справедливость. Ему изменила жизнь, сваляла с ним дурака, перестала относиться к нему серьёзно.
Дмитрий ГРИБОВ
– То есть он бросил жизнь, как бросают неверную любовницу?
Николай ВТОРУШИН
– Да, если помнить, что «любовница» происходит от слова «любовь».
Лена ГРИБОВА
Любовь?.. Что это? Я помню – раньше, до замужества, до родов, я любила Митю без оглядки, просто так, ни за что. Тогда он был мне любовником. То время – воздушно, волшебно и смертельно горячо. То время – хаос, пламя, магма без формы. Мы вместе были одним протуберанцем. Теперь мы выделились – каждый в себя. Теперь у нас есть сын. Семья отмежевала каждого от хаоса, она дала нам структуру. Но разве я перестала любить его? Нет же, просто сейчас у любви есть обязанность – он отец моего ребёнка, он мой муж, а я – мать и жена. Просто пламя теперь несмертельно, потому что я не должна умирать. Любовь не прошла, она повзрослела. Что будет дальше?
Дмитрий ГРИБОВ
– Я тебя понял: они любили жизнь так, будто она имела сознание и волю. Любили чрезмерно. Мы с тобой знаем: жить хорошо, но противно. Они этого не знали – для влюблённых даже недостатки желанного предмета кажутся достоинствами. А раз они видели в жизни сознание и волю, значит могли заподозрить в ней и предательство. Так что дело совсем не в Рите, верно?
Николай ВТОРУШИН
– Лучше водки выпей, она полезная.
Дмитрий ГРИБОВ
– Ты сказал: из Зотовых никого не осталось?
Николай ВТОРУШИН
– Старуху похоронили неделю назад. У неё не нашли никакой хвори, она просто взяла и умерла безо всякого медицинского повода. Осталась одна Рита. Она где-то здесь, в Ленинграде.
Дмитрий ГРИБОВ
– Верно, ведь Рита тоже… Ну, так теперь она настрогает бесенят в Питере – горемычный город, мало ему доставалось!
Николай ВТОРУШИН
– Нет. Женщины этой породы – бесплодны. Зотовы вымерли. – За стеной пронзительно и монотонно начинает кричать ребёнок. Лена бросает телевизор и спешит на зов. Митя морщится, словно его взяла за горло астма. За окном щетинит сиреневый нимб луна.
Дмитрий ГРИБОВ
– Один англичанин шутил: мне нравится, когда дети плачут, потому что тогда их уносят.
Лена ГРИБОВА
Маленький мой, не плачь! Ты видел страшный сон? Разве есть уже в мире что-то, чего ты боишься? Разве младенцы не самые бесстрашные люди на свете? Какие у тебя горькие слёзки… Не плачь! Ты голоден? Сейчас… Соси своё молоко, расти сильным, красивым и смелым и больше не бойся снов. Успокойся, маленький! Я так люблю тебя, и тебя так любит папа! Как ему не любить, когда у тебя его глаза, его улыбка, его кровь… Сейчас он редко бывает с тобой, но ты подрастёшь, и он будет внимательнее к тебе, потому что вы оба – мужчины. Соси своё молоко, расти быстрее и ничего не бойся! Какая тихая ночь за окном… Посмотри, как прекрасна первая в твоей жизни новогодняя ночь! Как жаль, что это одна из тех новогодних ночей, которые ты не запомнишь. Впрочем, ты ещё долго не будешь жалеть времени, ещё долго ты будешь его подгонять… Вот так, соси своё молоко, зайка, и ничего не бойся – впереди у тебя вечность! Впереди у тебя считалки детства, запах костра, палимого тайком от взрослых на пустыре за домом, белокурая соседка по школьной парте с расстёгнутым воротом платья, ты случайно заглянешь под ворот и увидишь маленькие груди – такие были у меня до родов; впереди у тебя первая бутылка красного вина, горсть мелочи в табачных крошках, стыд от первой неудачи в постели первой женщины, печальная кружка пива, насморк, больничный лист за своего ребёнка и старые родители. Соси своё молоко, маленький! Живи!
Дмитрий ГРИБОВ
– А я, пожалуй, уже готов отправиться в твою Мельну. Скажи-ка, трое Грибовых уместятся в твоей комнате, пока им не дадут приличное жилище?
Николай ВТОРУШИН
Я наливаю в рюмки водку. Я улыбаюсь новому году, его конопатому лицу с бешеным сиреневым глазом. Жизнь умнее человека. Ребёнок за стеной больше не плачет.
