В лесу было тихо. Последние редкие снежинки внезапно разыгравшейся вьюги медленно опускались на землю. Все как будто замерло. На искривленном суку старого красного бука сидел человек. Он скрестил руки, затянутые в перчатки, локтями опирался о колени, а на левом предплечье держал большую птицу.

Человек и птица находились здесь уже давно, все время, пока бушевала метель. Они словно растворились в тишине, в торжественном молчании, воцарившемся вокруг. Глаза у них были закрыты, но оба не спали, ждали первого звука, означающего, что буря кончилась, того самого вздоха, за которым последует все остальное.

Вот. Там. Едва заметное подергивание ноздрей. Лишь их розовый цвет нарушал белое безмолвие. Еле различимое шмыганье носом.

Таким оказался первый звук. Он, невесомый и призрачный, эхом разнесся по всей долине. Зайчиха высунулась наружу, не ведая о том, что оказалась самой смелой в огромном лесу.

Это даже трудно было назвать звуком, но человек и ястреб одновременно раскрыли глаза. Птица была красная, огненно-красная, дьявольски красная, потому что она была уже старая, девяти лет. Ее расцвет минул пять лет назад, когда она всего за один день могла поймать десять зайцев, полдюжины белок и уйму горностаев. Птица делала это не ради мяса, в котором не очень-то нуждалась, и не ради мехов, хотя в них и одевался ее хозяин. Просто она получала удовольствие, когда убивала.

Две пары глаз смотрели на снег, скопившийся в прогалине, и выискивали источник того самого звука.

Зайчиха целиком высунула голову из-под снега, покрытого тонкой ледяной коркой. Метель застигла ее врасплох, она спряталась между стволами бука и осины, закопалась в корнях и сильно замерзла. Новый снег, который намело пургой, поднимался на высоту ее роста, но задние лапы зайчихи опирались на старую корку наста. Ее норка находилась совсем недалеко отсюда. Там, среди опавших листьев и сухих веток, она чувствовала бы себя в безопасности.

Мужчина, сидящий на дереве, поднял руку. Ком снега сорвался с его рукава, нарушив тишину. Зайчиха метнулась в прыжке. Молодая, быстрая, она уже пробежала половину пути до своего убежища, когда охотник резко вытянул руку и птица устремилась вниз. Она сделала пять широких взмахов крыльями и зависла в воздухе над жертвой. Зайчиха петляла. По-зимнему тощая, она буквально скользила по рыхлому снегу между деревьями, но внезапно наткнулась на упавший сук, похожий на арку при входе в церковь.

Ястреб нанес удар. Его когти пронзили мех и вошли в тело. Зайчиха извернулась и освободилась от одного из трех зубцов, впившихся в нее, но это не помогло. Брызнула кровь, словно красный наконечник стрелы разорвал священную неподвижность леса. Через мгновение борьба прекратилась, зайчиха перестала дергаться. Вокруг снова воцарилась тишина.

Человек осторожно спрыгнул с дерева и тяжело охнул, хотя и приземлился вполне удачно, угодив в мягкий сугроб. Снег посыпался с его одежды, в которой чередовались полосы меха зайца, белки и горностая, с пирамидальной шапки, сделанной из шкуры волка. Он медленно двинулся вперед, поглаживая давно не мытую белесую волнистую бороду и сбивая с нее кусочки льда, наклонился, ухватил птицу за спину и осторожно потянул на себя. Ястреб и заяц были соединены так крепко, что вместе подались к нему.

Вдруг птица расслабилась. Теперь она смотрела на кожаный мешочек, подвешенный к поясу хозяина. Свободной рукой он развязал горловину и вынул кусок свежего мяса. Птица схватила его и проглотила. Послышался короткий возглас, выражающий восторг.

Зайчиха глядела вверх, ее глаза остекленели от ужаса. Несколько мгновений человек смотрел на нее. Затем он крепко сжал шею зверька.

Все произошло почти мгновенно. Послышался резкий щелчок, и эхо немедленно откликнулось на него. Хозяин ястреба прислушался и понял, что неподалеку находятся люди, которые явно не хотят быть замеченными.

Раздался еще один щелчок, в глубине равнины. Охотник понял, что там даже больше незваных гостей, чем он сперва подумал. В этих местах зимой не так уж много зверья, так что эти люди, судя по всему, шли за ним.

Он удивился, что им вздумалось идти именно теперь, по свежему снегу. Но метель налетела неожиданно, мгновенно, это оказался запоздалый удар зимы, так что, скорее всего, они вышли еще до ее начала. В горах не так уж много тропок. Он знал их все и вполне мог сделать вывод, что охота шла за ним. Сейчас эти солдаты, дровосеки, цыгане распределятся за деревьями и образуют цепь, наподобие сети.

Конечно, эти люди привели с собой собак. Да, так и есть. Короткий яростный лай послышался снизу, другие псы ответили с высоты. Поводки были натянуты слишком поздно и уже не могли заставить животных замолчать.

Он всегда знал, что рано или поздно за ним придут. Охотник бросил зайчиху в мешок, сжал левую руку в кулак, и ястреб мгновенно вскочил на нее. Его пронзительно-красные глаза неотрывно смотрели в лицо человеку.

— Пора, — прошептал он.

Птица слегка наклонила голову, словно задавала вопрос. Они прекрасно понимали друг друга. Пронесшийся ураган был всего лишь последним отголоском зимы.

— Лети, найди себе друга, — приказал человек.

Каждую весну охотник выпускал птицу на волю, в конце лета находил ее гнездо, забирал подросших птенцов, некоторое время учил их, потом продавал в городе по дюжине золотых за голову. Обученные ястребы ценились весьма высоко. А что же будет теперь? Птица уже стара и вряд ли сможет найти себе партнера. Кроме того, кто эти люди, которые идут из долины и спускаются с гор? Возможно, именно ему не суждено сюда вернуться.

— Лети, — снова произнес он и резко вскинул руку.

Ястреб пять раз сильно ударил крыльями и сделал над его головой широкий круг. Он вдруг перевернулся в воздухе, как будто собираясь схватить голубя, поднял когтистые лапы, точно прощался с хозяином, а потом исчез между двумя деревьями, улетел прочь из его жизни.

Человек закрыл глаза, прислушался, затем медленно пошел в сторону, противоположную той, куда направилась птица. Деревья теснились вокруг него, их ветви переплетались, но снег здесь был не особенно глубоким. Он ускорил шаг, а потом побежал, спотыкаясь.

Охотник теперь сам оказался жертвой и вынужден был искать убежище, в котором мог бы спрятаться.

Туман опустился на округу. Зима настойчиво проникала в небольшую келью, не обращая внимания на гобелены, закрывающие стены, и куски овчины, лежащие на полу. Вода, предназначенная для купания, быстро остывала в корыте, пар превращался в капельки влаги, которая оседала по его краям. Они соединялись, тонкими струйками стекали на пол и становились ледышками.

Женщина сняла с себя верхнюю одежду и осталась в длинной холщовой сорочке. Она ждала, дрожа от холода и поставив одну босую ногу на другую. Воду только что вскипятили, поэтому к ней невозможно было прикоснуться. Но монахине и требовалась горячая, чтобы можно было лечь в нее и долго не подниматься. Ей хотелось, чтобы боли отступили, тогда она ощутила бы облегчение и даже удовольствие.

Женщина опустила руку в корыто. Ладонь покраснела, но ее вполне можно было держать в воде. Уже почти пора.

Она откупорила пузырек, наклонила его над корытом, наблюдая, как капает в воду тягучая, вязкая жидкость. Короткое мгновение, всего два удара сердца, и все, достаточно — пар уже был наполнен горьковатым привкусом ромашки, смешанным с запахами шалфея и сандалового дерева. Обитательница кельи закрыла глаза, глубоко вдохнула, потом коротко, печально выдохнула. Аромат был свежим, молодым, но чего-то в нем недоставало.

«Возможно, масла бергамота, — подумала она. — Мне не удастся его достать, пока турецкие торговцы не приедут на весеннюю ярмарку. Надо ждать еще месяц».

От холода монахиню бил озноб, но она все еще ждала. Когда-то давно люди, знавшие в этом толк, научили ее, что удовольствие, которого надо подождать, становится двойным. Но существовала и еще одна причина того, почему эта женщина все еще тянула время.

Она знала, что, сняв сорочку, увидит свое тело. Эта особа когда-то рассматривала себя в самых лучших венецианских зеркалах, но не смотрелась ни в одно с тех пор, как приняла постриг, то есть уже девятнадцать лет. В монастыре их просто не было. Конечно, ее тело, которое вдохновляло принцев и князей, за которое они соперничали, теперь изменилось не в лучшую сторону.

Лихорадка снова сковала монахиню, и не только потому, что было холодно. Наступил момент, которого она ждала. Вода достигла нужной температуры. Смешанный аромат трав щекотал ноздри и волновал. Ее тело… вот что было причиной. Женщина скрестила руки, взялась за ткань, облекающую широкие бедра, потянула сорочку наверх, сняла ее и взглянула.

Месяц назад в одной деревне, недалеко от Тырговиште, на статуе Святой Девы проявились кровавые пятна. Раны, нанесенные Иисусу Христу, проступили на изображении Марии, его матери. Из ее ладоней и лодыжек сочилась кровь. Тысячи людей со всей Валахии приходили взглянуть на это чудо. Некоторые паломники пробирались сюда по горным тропам из Трансильвании несмотря на то, что стояла необыкновенно суровая зима, какой никто не мог и припомнить.

А кто придет посмотреть на ее раны?

Монахиня осторожно опустилась в корыто, не удержалась и застонала от пронзительной боли. Потом она легла на спину и провела кончиками пальцев по багровым шрамам, которые четко выступали на покрасневшей коже. Женщина чувствовала, как нудная, тупая боль пульсировала в них от неожиданного прикосновения горячей воды, но еще сильнее страдала, вспоминая о человеке, который оставил эти шрамы. Ей становилось вовсе нестерпимо, когда память возвращала те мгновения, в которые этот мужчина совсем иначе прикасался к ней.

Вода полностью поглотила ее тело, ласкала его, дарила облегчение ранам и воспоминаниям. Аромат трав и тепло воды заставляли монахиню забыть о боли, предаться удовольствию и даже радости.

Подкидыши, которых она взяла на свое попечение, становились сильнее и подрастали с каждым днем. Увы, троих из них, которые слишком поздно попали ей в руки, она не смогла спасти в эту зиму, но остальные пятеро шли на поправку. В люльке, сплетенной из веток розмарина, спала самая маленькая — Флорика. Девочку принесли только этим утром. Женщина привязала к прутьям локон своих волос, таких же светлых, какими они были в юности. Возможно, это поможет малышке, и Флорика будет обласкана жизнью, как однажды была обласкана она сама, пока не приняла постриг.

Христова невеста скорее почувствовала, чем услышала, как кто-то громко стучался в ворота монастыря. Три удара донеслись до нее сквозь камень и дерево. Вода в корыте подернулась рябью, но она даже не открыла глаз. Послушницы уже собрались к заутрене по удару колокола. Ни один посетитель не будет допущен в монастырь, пока не наступит рассвет. Это может потревожить молящихся и даже обидеть их.

Бам! Бам! Бам! Монахиня села, потому что узнала этот звук, вспомнила, что уже слышала его однажды. Это случилось в тот самый день, когда ужасные шрамы появились на ее теле.

В дверь колотили рукояткой меча.

Она слышала, как приглушенно скрипнула дверная решетка и раздался негромкий, хнычущий голос старого привратника Кристо, который что-то спросил у незваных гостей. Ему ответили низко, грубо, явно приказывая. Монахиня не могла разобрать слов, но хорошо поняла их смысл, потому что всегда чувствовала, что ей придется однажды снова услышать их.

— Я здесь по приказанию воеводы, чтобы арестовать…

Ворота распахнулись. Женщина быстро поднялась. Рядом с корытом лежали простыни, но она не стала ими вытираться. Очень важно было успеть одеться, снова вернуться в прежнее состояние, спрятаться за своим привычным образом.

Монахиня просунула голову в ворот сорочки и остановилась. Скорее всего, тот человек, который сейчас направлялся к ней, высекая железными подковками искры из камней, уложенных на монастырском дворе, прекрасно знал, кем она была. Он шел к ней, чтобы спросить о мужчине, который последним видел ее обнаженной и первым лицезрел эти ужасные раны. Пять лет назад она обмыла его тело перед погребением.

Все подошло к концу. Девятнадцать лет жизни в монастыре оставались позади. Монахиня, потом аббатиса — все это пустые названия. Им теперь место на свалке прошлого, вместе с другими словами, которые когда-то имели к ней отношение. Рабыня, наложница, любовница князя. Женщина сожалела только о том, что уже не увидит, как ее сиротки окрепнут и подрастут. Но о них, конечно же, позаботятся другие люди.

Теперь она уже не дрожала и вдруг с интересом подумала, как это будет — снова увидеть себя обнаженной в зеркале глаз другого мужчины. Монахиня отбросила сорочку и взяла в руки корзинку, сплетенную из веток розмарина, к которой был привязан локон светлых волос. Еще сегодня утром она рассказывала Флорике, что розмарин вызывает воспоминания. Что ж, теперь, держа корзинку перед собой, женщина вспомнила все и с улыбкой обернулась к открывающейся двери.

Рыцарь охотился в абсолютной темноте подземелья.

Нет, он не шевелился, и вовсе не потому, что почти ослеп. Здесь это не имело значения. Каждое место охоты требует особого умения, каждый род добычи — неповторимых приемов. Есть дичь, которую надо преследовать, а есть такая, что сама идет в руки. За пять лет, прожитых в полной темноте, узник приспособился к этому миру. Он изучил его так же, как когда-то знал назубок долины и леса, пустыни и моря, сам сотворил его из того, что было для него доступно.

Камыш, застилающий пол, не меняли с осени. Он был густо покрыт грязью. Когда температура поднималась и наступала оттепель, как сегодня, подстилка становилась мягкой, так что этот человек легко мог проложить воображаемую тропку для любого существа, такого же голодного, как он сам. Дичь, которую он представлял себе, кружила и петляла по камере, сплетая лабиринт вокруг человека, стоявшего в центре. Он старался не упрощать задачи. Все здешние твари были осторожны и осмотрительны, как и в природе, но их мучил голод, а у его ног лежал заплесневелый хлеб.

Охотник ждал, но вовсе не в подземелье. Ему не было никакого интереса быть здесь. Какая-то часть его существа постоянно оставалась настороже и прислушивалась, зато другая, в воображении, конечно же, поднималась наверх и охотилась за большими животными. Рыцарь даже не придумывал для себя ничего, он полностью доверял своей памяти и отправлялся на охоту, куда хотел и с кем хотел.

Узник ехал туда, где прошла его жизнь, где он был мальчишкой, юношей, мужчиной.

Да! Вот сейчас вокруг них горные склоны, спускающиеся к равнинам. Они еще дети, им едва исполнилось по десять лет, но эти мальчишки уже давно оставили позади своих сверстников. Ведь у них были лучшие лошади по всей округе, они лучше всех умели управляться с ними. В них горело страстное желание не убивать, а драться — с животными, с ровесниками, со всеми и побеждать всех. Сейчас и всегда.

Они охотились на кабана, того самого, которого недавно заметили в долине, огромного бурого хряка с желтоватыми клыками, кривыми как турецкий ятаган.

Секач поднялся из логовища. Шпоры на сапогах мальчишек потемнели от крови. Она сочилась с боков скакунов, которых всадники сильно кололи в бока в неодолимой жажде настичь жертву как можно скорее. Впереди маячил лесок. Переплетенные ветви деревьев — преграда для охотника и лошади, защита для их жертвы. Они снова и снова били коней шпорами. Быстрее, еще быстрей!

Он бросил копье, далеко, с напряжением всех сил. Это был последний шанс, и юный охотник не упустил его. Стальное лезвие распороло спину животного. На месте пореза выступила кровь, кабан сбавил ход, но не остановился. Его товарищ, брат, разве что не кровный, тоже бросил копье и не промахнулся. Секач споткнулся, упал, перекувырнулся несколько раз и уперся в дерево, которое могло бы спасти его. Он был обречен, но жизнь еще теплилась в нем. Эти последние мгновения жизни дикого животного всегда бывают самыми опасными.

— Нет, не надо, — прошептал мальчишка, которого охватил внезапный страх, когда его товарищ соскочил с седла и поднял копье. — Подождем, пока он умрет.

Из памяти рыцаря, из его снов исчезли многие лица, даже те, которые были самыми близкими и знакомыми — родители, дети, любовницы, враги. Но это не исчезало никогда.

Товарищ помедлил, напряженно посмотрел на кабана зелеными глазами из-под черных волос, упавших на лоб, потом улыбнулся и мягко спросил:

— Сколько раз, Ион, тебе приходилось смотреть им в глаза, когда они умирали?

В воспоминании, которое было почти что сном, друг шагнул вперед. Кабан поднялся. Он оглушительно ревел, кровь хлестала из раскрытой пасти. Древко копья, впившегося ему в бок, дрожало на весу. Секач готовился атаковать. Юноша держал оружие наперевес, как на поле боя.

Кабан бросился на него, он отступил в сторону, прицелился и нанес удар. Острие копья, выточенное в форме листа, впилось в грудь животного, но не сразу остановило его. Кабан резко взбрыкнул. Вслед за стальным наконечником в его плоть вошло древко. Оно впилось почти на полную длину, и зверь застыл. Его огромная голова безжизненно опустилась, клык уперся в землю.

— Красивая смерть, — с улыбкой сказал сын Дьявола.

Высоко наверху стукнул засов. Звук был тихий, едва различимый, но в мертвой тишине, царящей вокруг, он показался узнику пронзительным. Человек слышал каждое движение зверя и следовал за ним, пока охотился. Этот стук снова вернул его к действительности. Ион громко вскрикнул от отчаяния. Тюремщики лишили его возможности насладиться добычей, и все потому, что привели какого-то несчастного заключенного, обреченного сидеть в темнице.

Еще одна дверь открылась. Он вскинул голову, словно хотел пробурить взглядом камень. Не так уж часто кого-то приводят в камеру, расположенную на втором уровне. Возможно, это человек высокого ранга, обвиняемый в каком-то страшном преступлении.

Рыцарь вздохнул. Там, на втором уровне, под потолком должно быть прорезано отверстие, закрытое решеткой. Хотя его зрение теперь стало совсем плохим, он наверняка сумел бы различить, как меняется оттенок неба, проглядывающего в камеру, больше того, наверняка унюхал бы, как пахнет собачья шерсть, мокрая от снега, как, потрескивая, горят в огне сухие ветки яблоневого дерева, как варят вино с пряностями, услышал бы фырканье лошади, плач младенца, чей-то язвительный смех.

Наверху, прямо над ним, снова щелкнул засов. Узник вдруг почувствовал волнение, казалось бы, давно забытое. Заключенным сегодня не должны были приносить еду, но кто-то пришел, это совершенно точно. Он приподнял веки и придерживал их, упираясь большими пальцами в щеки, дабы быть уверенным в том, что они не закроются. Тусклый лучик света, попадающий в его камеру через щель в потолке, был единственной причиной того, что он еще не ослеп полностью.

Человек встал на колени и прижался губами к влажному мху, покрывающему стены. Дверь камеры наверху снова скрипнула. Потом он услышал, как кто-то шагнул только один раз, вскрикнул и опустился на пол. Охранники всегда ходили по двое. Только священник или палач могли оказаться здесь в одиночестве.

Теперь его глаза смотрели широко, их не надо было поддерживать пальцами. Иону казалось, что ужас, который веял от незнакомца, пожаловавшего в камеру наверху, просачивался сквозь плотную каменную кладку пола. Нет, тот человек, который находился сейчас там, над ним, не был священником. Он был палачом.

Узник на ощупь отыскал в темноте заостренную кость, взял ее, поднес к шее и вдавил в кожу. Ему приходилось видеть людей, которые были замучены до смерти. Он и сам, бывало, мучил других, поэтому дал себе клятву в том, что никогда не расстанется с жизнью таким образом.

Нет, Ион пока еще не воткнул кость себе в горло. Он давно уже мог бы убить себя, покончить со всей этой мерзостью, но не хотел поступить так, не дождавшись последней исповеди. Тогда мучения, которые он перенес в течение этих пяти лет, длились бы целую вечность. Чего уж хуже! Если бы узник не дождался отпущения грехов, то проклятие самоубийцы оказалось бы ничем по сравнению с тем, что ждало бы его. Девятый, самый последний и самый ужасный круг ада, что-то вроде подземелья в замке Бухареста, куда обычно отправляли предателей.

Наверху что-то звякнуло. Нет, это не засов. Это крюк зацепил поперечную балку. Потом камень над головой Иона вдруг поднялся в первый раз за пять лет. Факел вспыхнул над ним. Он напоминал красный шар солнца, повисший в полдень над пустыней. Темная фигура смотрела на арестанта сверху, держа факел высоко над собой. Кто это? Священник или палач?

Он еще сильнее вдавил заостренную кость в горло, но все-таки не решился воткнуть ее, лишь прохрипел в последней надежде:

— Отец, я грешен перед Богом и перед вами.

На мгновение повисла тишина, все замерло. Потом в отверстие медленно опустилась рука.