Железнодорожная колея проходила по склону холма вдоль русла реки сначала на юг, затем на восток, спускаясь на равнину. Спутники, ни на минуту не забывая об опасности, поглядывали по сторонам, но признаков того, что их враги бросились в погоню, не было. Очень скоро путь, по которому мчался паровоз, стал круто заворачивать, устремляясь на восток. Спаркс велел притормозить. Барри выскочил и перевел стрелку, направляя поезд на юг, в сторону от реки. Дойл и Спаркс, раздевшись до рубашек, подкидывали уголь в топку. И хотя в кабине гулял ветер, от непривычного тяжелого труда очень скоро оба взмокли. Дверца топки была открыта, давление в котле достигало максимума, и стальной конь стремительно набирал скорость, унося их в Лондон.

Спаркс молча работал лопатой, не желая продолжать разговор о брате. Дойл ни о чем его не расспрашивал, чувствуя, что Джеку это не по душе, и так же, как Спаркс, яростно подкидывал уголь. Барри манипулировал рычагами и реверсом паровоза, не сбавляя хода на опасных поворотах и даже в том случае, когда путь переходило ленивое стадо коров. Он разогнал коров оглушительным гудком паровоза и собственными пронзительными воплями, сливавшимися с общим грохотом и шумом. Не однажды дежурные по станции, выскочив на платформу на шум приближающегося поезда, с ужасом смотрели на проносящийся мимо паровоз, из кабины которого им весело махал шляпой Барри, расплывшийся в хитрой улыбке. Перепуганным насмерть дежурным казалось, что поезд, который промчался вопреки годами не изменявшемуся расписанию, им просто пригрезился.

Барри как свои пять пальцев знал сеть железнодорожных путей, густо опутавших территорию от Кента до Сассекса. Время от времени он останавливал своего стального коня и переводил стрелки, чтобы паровоз не отклонился от главной магистрали и не застрял где-нибудь в тупике. Один раз они стали нагонять пассажирский поезд, следовавший из Дувра в Лондон. Барри, словно азартный игрок во время забега на приз Ирландской лотереи, орал как бешеный и подбрасывал в воздух шляпу, когда они проносились мимо. Простодушный Барри в который раз доказал, что он парень не промах.

Задолго до наступления темноты, продвигаясь по лабиринту подъездных путей, подходивших со всех сторон к Лондону, Барри предусмотрительно сбросил скорость. То время, которое они выиграли в головокружительной гонке по равнине, пришлось как нельзя кстати. Наконец паровоз оказался на запасном пути одного из частных товарных дворов в Баттерси. Его владелец был знакомым Спаркса, но по какой-то причине Спаркс предпочел его не называть. На город опустилась ночь.

Оставив Барри в Баттерси, Дойл со Спарксом наняли кеб и отправились на другой берег Темзы, в район Стрэнда.

— Куда мы едем, Джек? — спросил Дойл. — Ведь эти мерзавцы, судя по всему, могут отыскать меня в любом месте.

— Раньше наши шаги было легко предвидеть, потому что они были вполне предсказуемы. Теперь мы начинаем новую игру. Самое безопасное место, где можно спрятаться, — это толпа, Дойл. В Лондоне столько нор и закоулков, что самая пронырливая ищейка может рыскать всю жизнь и ничего не найти, — сказал Спаркс, стирая носовым платком угольную пыль с лица. Он неожиданно улыбнулся: — Вам бы стоило взглянуть на себя, Дойл, вы грязный, как трубочист.

— Джек, а не могли бы вы начиная с этого момента ставить меня в известность относительно ваших планов и намерений? — спросил Дойл, вытирая лицо рукавом рубашки. — Был бы вам очень признателен. Осмелюсь утверждать, что мои советы порой не так уж и плохи.

Спаркс молча взирал на него, весело усмехаясь, однако прежде, чем Дойл успел обидеться, спрятал улыбку под маской озабоченности.

— Разумеется, Дойл, разумеется. Мы уже договорились об этом, просто испытания, выпавшие на нашу долю за последние дни, несколько выбили меня из колеи.

— Спасибо, Джек. Но скажу вам прямо: я хотел бы знать все, что известно вам. Все, понимаете?

— Вы и так знаете уже слишком много…

— Боюсь, что слово «слишком» меня не устраивает. Я почту за честь хранить все ваши секреты до самой смерти. Полагаю, мое поведение вплоть до сегодняшнего дня не давало вам повода сомневаться в том, что вы можете довериться мне целиком и полностью.

— Нет, ни в малейшей степени, Дойл.

— Слава богу. Так когда же мы поговорим с вами?

— После горячей ванны, свежих устриц, омара, а также икры, которую нам будут подавать под звуки выстреливающих пробок шампанского, — ответил Спаркс. — Как-никак наступает Новый год. Что скажете, Дойл?

— Скажу, что меня вполне устраивает этот план, не вызывая во мне даже внутреннего протеста, — засмеялся Дойл, глотая слюнки в предвкушении роскошного пиршества.

Кеб довез их до самого Стрэнда, одной из оживленных улиц в центре Лондона, где царила предпраздничная суета. Они остановились перед не слишком привлекательной на вид гостиницей. Затертая вывеска возвещала: гостиница «Мелвин».

Эта гостиница была, конечно, приличнее, чем обычный постоялый двор, однако значительно хуже тех весьма скромных апартаментов, к которым привык Дойл. Как бы то ни было, но гостиница «Мелвин» была тем местом, где два джентльмена, вернее, джентльмен и его слуга могли спокойно остановиться, уверенные в том, что никто не станет задавать им лишних вопросов.

Подмигнув знакомому портье, Спаркс отметился в книге для постояльцев как Мило Смайли, эсквайр, и заплатил наличными за две смежные комнаты рядом с лестницей на втором этаже. Узнав, где можно помыться, они с радостью направились в душевую, расположенную в дальнем конце коридора; там уже мылись несколько мужчин. Прислушавшись к их разговорам, Дойл подумал, что, несмотря на скромную вывеску, гостиница «Мелвин» является прибежищем для весьма приличной и разборчивой публики.

Выйдя из душевой, Дойл впервые с того момента, как Барри сбрил ему усы и бакенбарды, взглянул на себя в зеркало. На него смотрел человек в круглых нелепых очках в металлической оправе, которыми его снабдил Спаркс. В этой незнакомой физиономии Дойл с трудом узнал самого себя.

Вдохновленный своим новым внешним видом, вымытый и побритый, Дойл первым вернулся в номер. У дверей он увидел незнакомый багаж и вечерний костюм, разложенный на кровати. Небезызвестный ему Ларри разводил огонь в камине. Обрадованный столь неожиданным появлением говоруна Ларри, Дойл едва не бросился обнимать его и заметил, что в глазах Ларри тоже пляшут веселые искорки. Дойлу не терпелось рассказать обо всем, что с ними приключилось за последнее время, однако Ларри, приложив палец к губам, остановил его.

— Прошу покорнейше простить, сэр, но мой братец уже изложил мне суть дела, стало быть, я знаю все про все: и про паровоз и тому подобное, и как вы их надули, так что им пока не до смеха. Но вообще-то странная история, скажу честно, сэр, и кстати, если позволите высказать мое мнение, сэр, поздравляю вас с этой прической: теперь вижу, у моего брата золотые руки, и не зря он, видно, работал, не припомню точно когда, помощником парикмахера (хотя, если по правде сказать, в то самое время Барри приглянулась парикмахерская дочка); и все же должен признаться, доктор, что без этих штук на щеках вы наилучшим образом достигли желаемого эффекта, потому что теперь вы, само собой, другой человек; то есть я хочу сказать, сэр, если б я не знал, что это точно вы, я бы ни в жизнь вас не узнал.

— А вы, как всегда, заняты делом, Ларри, — сказал Спаркс, входя в комнату и снимая с головы полотенце. — Расскажите нам, пожалуйста, что вам удалось разузнать.

Ларри в замешательстве перевел взгляд на Дойла.

— Насчет конфиденциальности можете не волноваться, Ларри, — успокоил его Спаркс. — Доктор посвящен в тайны нашего предприятия, и никаким динамитом их из него не выбить. Можете говорить открыто. Впрочем, подождите минутку! — и, прищурившись, Спаркс пристально оглядел робко улыбающегося Ларри с головы до ног.

— Как вам будет угодно, сэр, — проговорил Ларри, подмигнув Дойлу. — Вы же все наперед знаете.

— Итак, что я могу сказать? — начал Спаркс. — Осмотр дома Драммонда показал вам, что генерал не возвращался туда с того самого момента, когда за два дня до Рождества отправился на север Англии. Вы нашли лондонский дом лорда и леди Николсон. Это двухэтажное здание из желтого кирпича, расположенное неподалеку от Хэмстед-Хит. Его владельцы отсутствовали в момент вашего визита. Вы встретились с Барри в вашей любимой таверне «Слон и замок»; он поведал вам о последних событиях, пока вы пили пиво и ели… пирог с мясом.

В восхищении зацокав языком, Ларри улыбнулся Дойлу.

— Видали? Ох и люблю, когда мистер Спаркс проделывает это!

— Бросьте, Ларри! Скажите лучше, как вам понравилось мое описание?

— Прямо в точку, сэр, только про пирог с мясом, сэр, не совсем точно, потому что мы вдобавок еще и почки ели.

— Конечно. Бифштекс и почки. Сегодня же праздник, вот вы с Барри и раскошелились, — засмеялся Спаркс и обратился к Дойлу: — Видите крошки на пиджаке Ларри?

— Да. И пятно от соуса на галстуке, — сказал Дойл, будто бросая Джеку вызов. — Не говоря уже о стойком противном запахе дешевого трубочного табака, который предлагают в таких тавернах.

— Пресвятая дева Мария! И вы тоже, сэр?! — в ужасе воскликнул Ларри.

— Продолжайте, Дойл, расскажите Ларри, как я узнал все это, — сказал Спаркс.

Дойл с минуту взирал на остолбеневшего Ларри.

— Будем исходить из того, что по возвращении в Лондон вы должны были в первую очередь выяснить местонахождение генерала Драммонда. Если бы он оказался в городе, вряд ли у вас было время на то, чтобы пировать с братом и покупать для нас одежду. Следовательно, быстро покончив с первым делом, вы перешли ко второму. Рассуждая примерно так же, как и мистер Спаркс, можно определить, как вы искали дом Николсонов в Лондоне. Ваши локти и колени испачканы желтой пылью, но одежда цела, и на руках нет никаких ссадин; это доказывает, что ничего непредвиденного не случилось, и на второй этаж дома из желтого кирпича вы взбирались совершенно спокойно, заведомо зная, что он пустой. А красная глина, которой запачканы ваши сапоги, весьма типична для Хэмстед-Хит. Кстати сказать, таверна «Слон и замок» мне тоже очень нравится. В былые времена я частенько захаживал туда, чтобы подкрепиться свежим бифштексом и почками.

— Отлично, Дойл! — с азартом воскликнул Спаркс.

— Ой-ой-ой… — рванув шляпу с головы, заохал Ларри.

— Если у Ларри отнялся язык, надо срочно известить газеты, потому что такое случается гораздо реже, чем солнечное затмение, — с наигранной серьезностью произнес Спаркс.

— Да, сэр, только я-то все думал, что мы с Барри единственные близнецы тут такие, — сказал Ларри, обретя вновь дар речи. — Вроде как два отростка на орешнике. Ромул и Рем. Две стороны одной монеты. Мы так старались, доктор, чтобы вы приняли нашу сторону, сэр, очень старались, — без всякого перехода добавил Ларри.

— Спасибо, Ларри. Я воспринимаю это как большую честь, — с улыбкой ответил Дойл.

— До чего же вы оба сентиментальны, — хмыкнул Спаркс, завязывая галстук. — Ларри, что там с обедом?

— В девять тридцать в «Крайтерионе», сэр. Устрицы в раковинах, омары фри, хрустящие, свеженькие, и бутылочка бренди, разумеется. Все заказано, сэр.

Ровно в половине десятого вечера они стояли у дверей благословенного «Крайтериона» — популярного бара на Стрэнде, недалеко от их гостиницы. В своих элегантных вечерних костюмах они смешались с толпой светских щеголей, завсегдатаев этого заведения. Много раз, будучи студентом медицинского колледжа без гроша в кармане, Дойл заглядывал в окна этого бара, наблюдая царившее там веселье с любопытством и завистью. Никогда он не переступал порог недоступного для него заведения.

Спаркс, по всей видимости, был хорошо знаком с метрдотелем, проводившим их к столику. Друзей поджидало охлажденное шампанское и целый взвод услужливых официантов, приставленных следить за тем, чтобы их бокалы ни минуты не оставались пустыми. Расплывшийся в широчайшей улыбке метрдотель поздравил всех с Новым годом, и вслед за этим, как из рога изобилия, появилось такое количество разнообразнейших кушаний, что бедняга Дойл, поглощавший все подряд, едва мог вставить словечко перед тем, как проглотить очередной кусок. Это была настоящая гастрономическая вакханалия, устроенная с размахом и вкусом; очень скоро искрящееся шампанское заставило позабыть о том кошмаре, который преследовал их последние дни. От безудержного веселья приятно кружилась голова, женщины все до одной казались богинями, а мужчины демонстрировали средневековые галантность и пыл. Какой прекрасный вечер! Прекрасный город! Прекрасная страна!

И только за десертом, состоявшим из взбитых сливок с шоколадом и мороженого с вишнями, Дойл стал возвращаться к реальности. Обед еще не закончился, но уже казался сном. Дойл предполагал, что за десертом возобновится их разговор со Спарксом и в тот же миг они покинут пределы этого божественного места. А через некоторое время принесут счет, и это будет финалом их новогодней фиесты.

Со стола убрали посуду. Спаркс зажег свечу и подогрел на ней бокал с неизменным бренди.

— Итак, — заговорил он, словно восстанавливая связь времен, — вернемся к моему брату.

Дойл не ожидал, что его друг начнет сразу с главного, козырной карты, хотя жаждал услышать рассказ Спаркса как никогда. Он согласно кивнул и, не выказывая признаков нетерпения, спокойно потягивал свой бенедиктин.

— Не правда ли, Дойл, вас, как и меня, тревожит, что все надежды человечества связаны с понятием общественного прогресса? — неожиданно спросил Спаркс.

Взволнованный тон, которым был задан вопрос, вызывал на откровенный разговор. Но какое отношение это имеет к пресловутому брату Спаркса? Это было непонятно, но Дойл успокаивал себя тем, что и прежде в их беседе случались отклонения от темы, даже гораздо более странные, чем сейчас.

— Да, Джек, безусловно тревожит, — ответил Дойл, переключаясь на предложенную тему. — Сейчас я с удовольствием разглядываю эту сверкающую залу, наслаждаюсь атмосферой праздника вместе с этими симпатичными людьми, восхитительной едой, и мне хочется сказать: вот это и есть лучшее, что может предложить нам цивилизованное общество. Все это плоды образованности, достижений науки и социальной эволюции. Но царящее здесь воодушевление иллюзорно. Да и процент тех, кто может позволить себе все это, крайне ничтожен. Пока мы сидим тут и упиваемся собственной изысканностью и утонченностью, в двух шагах от нас существуют люди, жизнь которых представляет собой череду невыносимых страданий и боли. Я хочу спросить себя: если в мире так много несчастных людей, значит ли это, что наше общество чего-то достигло? Какие ценности мы оставим после себя? Что мы завещаем нашим потомкам?

— На эти вопросы трудно ответить, — в раздумье проговорил Спаркс. — Будущее поколение само решит, что мы внесли в развитие общества. Почему одна эпоха оставляет след в истории человечества, а другая предается забвению? Каковы критерии отбора? Что важнее: достижения человеческого разума или деяния человеческих рук? Елизаветинская эпоха подарила нам поэзию, которой мы наслаждаемся по сей день, ибо язык ее понятен нам. Египтяне возвели гигантские пирамиды, но их смысл для нас — тайна. Вполне возможно, что их достижения неповторимы. И в этом-то, быть может, весь секрет…

— Но какой из двух этих фактов важнее? Будут ли о нашей эпохе судить по возведенным нами монументам, мостам и железнодорожным вокзалам или предпочтение отдадут свершениям науки и искусства? — спросил Дойл.

— Мне кажется бесспорным, что благодаря исследованиям в области медицины мы научились продлевать человеческую жизнь, — сказал Спаркс.

— Это так. Однако многие открытия совершались в условиях именно процветающего общества. Я не стану спорить, что комфорт нашей жизни зависит от массового производства товаров потребления. Но весь вопрос в том, чем за это приходится расплачиваться. Нечеловеческие условия труда, загрязнение атмосферы и вообще безжалостное отношение к природе… Таким образом, без достижений медицины долго просуществовать в условиях «процветания» мы бы не сумели. Что же касается простых людей, которые умудряются выживать каким-то чудом, то для них долгая жизнь теряет всякую привлекательность. Они лишены возможности радоваться и быть счастливыми, у них на это просто нет времени!

— Но если на минуту забыть о страданиях этих несчастных — хотя в той или иной степени страдают все, — разве нельзя сказать, что благодаря научным достижениям мы стоим на пороге новой эпохи? Только представьте себе, Дойл, все эти восхитительные изобретения, которые очень скоро придут на помощь людям: электричество, автомобили, телефон, пишущие машинки, высокоразвитые способы коммуникации, свобода передвижения по всей планете… Словом, образованность победит невежество, — объявил Спаркс.

— И вы всерьез полагаете, что все эти чудеса изменят некоторые свойства натуры человека? Присущие извечно? — удивился Дойл.

— Какие свойства вы имеете в виду, Дойл?

— Стремление к власти, например. Стадное чувство. Инстинкт самосохранения…

— И, вероятно, инстинкт выживания, — продолжил Спаркс. — Выживает сильнейший…

— За счет слабых.

— Ну да. Все как в природе: жизнь — это состязание, борьба. Так ведь, дорогой Дойл? Борьба за пищу и жизненное пространство… Но ведь природа не говорит своим детям: «Не надо быть агрессивными, потому что земля изобилует разнообразными богатствами», — с ожесточением проговорил Спаркс, постукивая по столу пальцами.

— И когда в человеке первобытные инстинкты дают о себе знать, то начинается борьба за…

— Господство. Власть. Человек движим алчностью. В этом корень любого противоборства.

— Вот мы и пришли к согласию, Джек, — сказал Дойл.

Спаркс утвердительно кивнул и продолжил:

— Думаю, это непреодолимо. Человек стремится к власти, считая, что от этого зависит его выживание. Эти инстинкты настолько сильны, что подавляют все остальные чувства людей: любовь, жалость, сострадание и прочие штучки, дорогие сердцу любого из присутствующих в этом славном заведении — конечно, при условии, что их жизнь в безопасности и нет реальной угрозы их благосостоянию.

— Звучит парадоксально, — пожал плечами Дойл. — Получается, что человеческая воля к жизни представляет собой наибольшую угрозу самой жизни, не так ли?

— Вот именно. Если человек окажется неспособен изменить себя, то жди беды, — возбужденно проговорил Спаркс, понижая голос. — И как пример этого, расскажу вам о жизни некоего Александра Спаркса. Он был избалованным и безумно любимым первенцем богатых родителей и с детства привык, что любые его капризы и прихоти всегда исполнялись. Окруженный чрезмерной заботой, мальчик рос с сознанием привилегированности. Перед ним открывались перспективы, мало кому доступные. Вдобавок ко всему мальчик с детства демонстрировал твердость характера, железную волю, любознательность и ум, холодный и расчетливый… словом, по всем меркам это был выдающийся ребенок. К счастью, поначалу он не осознавал значения всех благ, которые сыпались на него, как из рога изобилия. В то время как его отец, служивший на дипломатическом поприще, разъезжал по всему миру, мальчик рос в окружении обожавших его женщин, думавших только о том, как удовлетворить его желания и прихоти. В центре этой женской вселенной сиял чудный алмаз — его мать, женщина необыкновенной красоты и тонкого вкуса, строгих моральных принципов и пытливого ума. Она не чаяла души в своем сыне и отдавала себя этому чувству целиком и полностью. Мальчик постепенно привык осознавать себя маленьким королем… Богом избранным властвовать над всеми… Он ощущал себя властелином не только над людьми, которые опекали его, но и над зелеными деревьями и прозрачными ручьями, легким ветерком и облаками, плывущими в поднебесье. Его мир — подлинный рай, и он в нем единственный и безграничный властелин. Но вот однажды, когда мальчику шел пятый год, его горячо любящая мать внезапно исчезла. Ее нет день, другой, третий — она исчезла, ни словом не предупредив его. Возвратить ее не в силах даже истерики, которые всегда были главным оружием в его арсенале. А на все его предположения о причинах ее отсутствия ему отвечают либо странным подмигиванием, либо загадочными улыбками. Наконец на четвертый день мальчика допускают в ее покои, и он, к своему изумлению и ужасу, видит у нее на руках отвратительное существо, которое, по всей видимости, узурпировало его права на мать. Существо абсолютно беспомощное, с красным сморщенным личиком, писает на руки и пищит как котенок. Обманутый «король» с отвращением наблюдает за проделками этого существа. Более всего его потрясает то, что мать находится в полном подчинении у этого крошечного демона. У этого «чудовища» хватает наглости лежать в присутствии «короля», прижимаясь к материнской груди и, словно в насмешку над ним, требуя и получая любовь и ласку, которые, как он всегда думал, предназначались только ему одному.

— Это были вы? — уточнил Дойл.

Спаркс отрицательно покачал головой.

— Моя сестра. Ее звали Мадлен Роз. Король оказался достаточно мудрым и сообразил, что, когда враг занимает более выгодную позицию, нужно отступить и приберечь силы для будущей битвы. Он улыбчив и не выражает никакого протеста, когда это мерзкое существо ведет себя по отношению к нему агрессивно и оскорбительно. Он скрывает свое отвращение и ярость, понимая, что это ничтожное, щуплое создание обладает достаточным влиянием и унижает его собственное величие. И как этому ничтожеству удалось подчинить себе мать, которая раньше безгранично обожала его одного? Мальчик вышел из покоев матери потрясенный: мир, в котором он жил, был разрушен до основания. Но ни одному человеку он не позволил заметить даже малейших признаков своего унижения. Инстинкт самосохранения подсказывает ему единственно возможную тактику поведения. Брошен беспрецедентный вызов его единоличному царствованию. Но он делает все, чтобы его подчиненные продолжали верить, что в королевстве ничего не изменилось. Мальчик выжидает неделю, две, месяц, надеясь, что необъяснимая любовь матери к этому существу пройдет, как лихорадка. Он изучает это гадкое существо бесстрастно и отстраненно, убеждаясь в его абсолютной беспомощности и заставляя мать поверить в то, что и для него этот вопящий сверток совершенно очарователен. Король терпеливо переносит всеобщее безумие своих подданных, не переставая удивляться, как могут эти глупые женщины воспринимать крошечное чудовище с таким восторгом и умилением, беспрестанно тискать и обнимать его! Он позволяет совершать им маленькие глупости и вынашивает план мести. Мальчик постоянно крутится возле матери, пытаясь раскрыть секрет ее мистической любви. Он знает распорядок дня этого пухленького демона — сон, бодрствование, слезы, кормление, писанье и каканье — все это обычно, и ничего, ничего магнетического в этом нет! И неприязнь к младенцу удваивает его решимость действовать, и действовать без промедления. И вскоре теплой летней ночью, когда весь дом затих, мальчик бесшумно пробирается в покои матери. Она спокойно спит в своей кровати. А маленький монстр лежит в колыбели, он проснулся и улыбается беззубым ртом, брыкаясь ручками и ножками. Вдруг на лицо младенца падает отблеск лунного света, и мальчик ловит его счастливый взгляд. В этот миг его непоколебимая решимость отступает, он охвачен стыдом и раскаянием из-за того, что ненавидит этот теплый, мягкий комочек. Ему страстно хочется взять его на руки, прижать к себе и почувствовать, как тепло и всепрощение обволакивают его, возвращая ему утраченные любовь и счастье. Но тотчас же мальчик с ужасом осознает, что сам становится пленником маленького чудовища, околдовавшего всех вокруг. Он заставляет себя отвести глаза в сторону, по-настоящему осознав ту страшную опасность, которую несет в себе лежащее перед ним существо.

— Нет! Это невозможно… — невольно воскликнул Дойл.

— Мальчик берет шелковую подушечку, кладет ее на лицо младенца и удерживает до тех пор, пока ручки и ножки этого существа не перестают шевелиться. Это существо не издало ни звука, но в тот самый миг, когда оно затихло навсегда, мать с криком проснулась. В тот момент, когда жизнь покинула это крошечное существо, оно продолжало быть связанным с матерью, как и прежде. Мальчик убегает из комнаты, уверенный в том, что мать видела его, заметила, как он склонился над колыбелью. Мать подошла к кроватке и увидела неподвижного младенца — разум ее не выдержал… Стены дома содрогнулись от душераздирающего вопля, и, возможно, распахнулись врата на небеса. Охваченный лихорадочной дрожью, мальчик слышит этот жуткий вопль, и словно кинжал пронзает его застывшее сердце. Долгие годы он будет вспоминать этот крик, и воспоминание станет для него источником невыразимого наслаждения, ни с чем не сравнимого. Его мать в глубоком обмороке, весь дом охвачен скорбью. К величайшему изумлению короля, подданные бросились утешать и его, воображая — глупые крестьяне! — что и он горюет так же, как они. Его ошеломленный вид лишь подтверждает их мысли, и они еще усерднее успокаивают мальчика. Мать снова скрывается от него, опекаемая многочисленной прислугой, которая на этот раз подробно сообщает мальчику о ее самочувствии. Сегодня она опять не в себе, ночь прошла беспокойно, а сегодня ничего не ест… И он несказанно радуется тому, что мать несет справедливое наказание за свое подлое предательство. Проходит неделя, и из дальних стран возвращается отец, которому так и не довелось увидеть в живых младенца. В глазах отца мальчик замечает тень сочувствия, когда он здоровается со своим наследником. Но после того, как отец около часа проводит в покоях жены, он запирается с сыном в своем кабинете. Он не говорит ему ни слова. Он просто держит сына за подбородок и пристально смотрит ему в глаза. Во взгляде его застыл вопрос: правда ли то, что видела его жена своими глазами? И все-таки это пока только вопрос, а не обвинение. Король знает, что никому не позволит проникнуть в свою тайну. Его лицо не выражает никаких эмоций: ни раскаяния, ни боли, ни горя… Абсолютная непроницаемость, вызывающая и холодная. В лице отца что-то меняется, в глазах появляется страх. Отец понял все, а мальчик понял, что отец бессилен против него. Ничего не добившись, отец покидает кабинет. А король убежден, что уже никогда отец не посмеет бросить ему вызов… Младенца хоронят в гробике, усыпанном весенними цветами. Мальчик стоит с отрешенным видом, по-королевски щедро позволяя своим подданным коснуться его, когда они проходят мимо свежей могилы. После похорон мальчик замечает, что в отношениях между ним и матерью что-то неуловимо изменилось. Она не смотрит на него с прежней безграничной любовью, которая всегда светилась в ее глазах до того, как в доме появилась крошка. Она избегает его взгляда. Появляться в ее покоях ему запрещено. Но все последующие дни он подслушивает у дверей, как она со слезами рассказывает что-то шепотом отцу, и однажды его застают за этим занятием, но он уверен, что никакому наказанию его не подвергнут. Через некоторое время отец уезжает в Египет. Мальчик, наслаждаясь уединением, много читает, приобретая всевозможные знания. Он ощущает в себе невероятные силы, подолгу прогуливается в одиночестве… Со временем обет молчания, добровольно принятый на себя матерью, как бы распространяется на всех его подданных. Они не притворяются и не выказывают фальшивой любви. Отношения короля с подданными сводятся к простейшей формуле: господство, основанное на силе. И тем и другим он обладал с избытком. Так король вернул свой утерянный трон.

— О господи, — пробормотал Дойл. — О господи, Джек.

Спаркс промолчал. Глотнув бренди, он бесстрастно продолжал рассказ.

— Вскоре мать снова забеременела. Эту новость скрывают от Александра, и, как только положение матери становится заметным, его отсылают учиться в пансион подальше от дома. Александра это не обеспокоило. Он стремился распространить свое влияние за пределами родового поместья. Новые люди — это то, что мне надо, говорит он себе. С любопытством он изучает открывающийся перед ним мир, населенный не только взрослыми, которыми он уже умел управлять, но и его сверстниками. Он добьется от них всего, чего захочет. И никто, в том числе и учителя, не подозревает, какой хищник живет рядом с ними. Следующей весной у матери родился второй сын. Александру не сообщают об этом. Его младший брат недосягаем для него.

На этот раз Дойлу не пришлось задавать уточняющий вопрос.

— Да, Дойл, теперь на сцене появился я.

— Ему так и не разрешили встретиться с вами?

— Нет. Многие годы он даже не подозревал о моем существовании, впрочем, как и я. Александр оставался в пансионе на все каникулы, даже на Рождество. А на лето его отправляли к дальним родственникам за границу. Родители навещали его раз в год, на Пасху. Отец к тому времени вышел в отставку и полностью посвятил себя жене и сыну. Я думаю, что, несмотря на перенесенный удар, они все-таки были счастливы. Они любили меня глубоко и самозабвенно. Однажды, незадолго до моего поступления в школу, конюх, которого я очень любил и которому поверял свои маленькие секреты, проговорился о моем брате Александре, сказав, что он когда-то катался на этом же пони. Я никогда не слышал этого имени от родителей, но, когда я начал приставать с расспросами о мальчике по имени Александр, они не стали уклоняться от ответа и рассказали мне о брате. Конечно, мне и в голову не пришло связывать их сдержанность с тем, какие чувства они испытывали к Александру. Имя моей умершей сестры вообще никогда не упоминалось в моем присутствии. Но как только я узнал, что у меня есть старший брат, мое любопытство разгорелось с необычайной силой. Я понял, что большего мне у родителей все равно не выведать, и стал расспрашивать прислугу, каким был мой брат. Слугам, очевидно, строго наказали ничего мне не рассказывать, и завеса молчания, окружавшая имя Александра, только умножала мое любопытство. Мне ужасно хотелось встретиться со своим братом. Раздобыть его адрес, чтобы написать письмо, мне не удалось. Я молил Бога, чтобы он помог мне увидеться с братом, который, как я был уверен, жил на свете только для того, чтобы быть мне товарищем, защитником и хранителем моих тайн.

— Ваши родители так и не позволили вам встретиться? — с волнением спросил Дойл.

— Позволили, но после двух лет моих неустанных уговоров. Полгода они выставляли многочисленные условия: никогда не писать брату писем, не принимать писем от него, никогда не оставаться с ним наедине и так далее и тому подобное. Я с готовностью принял все условия. И в тот год мы поехали навестить его на Пасху все вместе. Мне было шесть лет, Александру — двенадцать. Сухо поздоровавшись, мы пожали друг другу руки. Он был, без сомнения, необыкновенный мальчик: высокий, крепкого сложения брюнет; его взгляд притягивал и завораживал. С первой минуты встречи он произвел на меня неизгладимое впечатление, показавшись образцовым товарищем и другом. Родители ни на мгновение не оставляли нас одних. Александр был сама вежливость и учтивость и, казалось, искренне радовался нашему приезду. Родители разрешили нам после обеда прогуляться по саду, несколько ослабив свою бдительность. Как только мы скрылись за живой изгородью, Александр незаметно передал записку, умоляя не показывать ее родителям и прочесть тогда, когда я буду уверен, что никто этого не увидит. Вместе с запиской он вложил мне в руку черный гладкий камень, талисман, который, как уверял Александр, был одним из главных его сокровищ и который он хотел подарить именно мне. Я с восторгом принял его подарок и впервые в жизни по своей воле скрыл это от родителей. Таким образом, брат вбил первый клинышек между мной и родителями, и сделал он это совершенно сознательно.

— А что было в этом письме?

— Наивная школьная болтовня: описание ежедневных занятий, побед и поражений на спортивных площадках, насмешки над его школьными товарищами, рассуждения о том, чего можно ждать от пребывания в школе. Все это излагалось с апломбом мудреца, познавшего жизнь, наставника, дающего дельные советы отроку, который вот-вот переступит порог школы. Но общий тон письма был пронизан теплотой и доверительностью, словно мы знали друг друга всю жизнь. Послание было дружеским, спокойным, открытым и пронизанным юмором. Короче говоря, именно такое письмо я мечтал получить от «идеального» брата, каким я его себе представлял. В нем не содержалось ничего дурного, что могло бы огорчить моих родителей, доведись им прочитать его. И все-таки я предпринял все меры предосторожности, чтобы этого не произошло. В письме не было ни единой жалобы, ни единого упрека в адрес родителей, которые забыли о нем; напротив, брат писал о них с уважением и любовью. Он выражал признательность за то, что они определили его именно в эту школу, и надежду, что когда-нибудь он сумеет их отблагодарить. И только последний абзац был посвящен тому, ради чего, собственно, и сочинялось столь пространное послание. Каждая строка свидетельствовала об уме, хитром и расчетливом. Заключительный пассаж — о том, какой злой гений скрывался под маской невинной добродетели.

— И чем же кончалось письмо? — нетерпеливо спросил Дойл.

— И хотя мы должны стойко перенести все испытания, которые падут на нашу долю, сознание того, что у меня есть брат, придает мне силы, укрепляя мои надежды на будущее», — торжественно процитировал Спаркс, раскуривая трубку. — Стойкость, намеки на предстоящие испытания, — правда, не уточнялось, что это за испытания, — мое воображение разыгралось безгранично, создавая образ брата поистине героический. Мысль о том, что в свои неполные семь лет я могу облегчить страдания моего выдающегося брата, превратила меня в его преданного союзника. Я был слишком мал, чтобы воспротивиться такому напору чувств. Кроме того, сквозившая в письме назидательность суждений свидетельствовала о том, что Александр, по-видимому, знает меня лучше, чем я сам, и со временем научит меня глубже понимать себя и свое предназначение. Я мечтал, что, обретя друг друга, мы сможем сразиться хоть с целым светом. И если бы в этом письме брат потребовал от меня совершить что-то невероятное, я не задумываясь выполнил бы его приказ.

— А как вы отправили ему ответ?

— Письмо заканчивалось инструкциями, что нужно сделать, если я сочту возможным ответить ему. Дело в том, что в школе были предупреждены, и вся корреспонденция, поступавшая на имя Александра, должна была изыматься и передаваться родителям. Поэтому свои письма я должен был адресовать его однокласснику. Переписка, окруженная таинственностью, только увеличивала мой энтузиазм. Я ответил сразу, раскрыв сердце до дна, и поведал о том, что я безмерно счастлив, встретившись с ним. Александру осталось разжевать и проглотить меня с потрохами.

— Вы были еще так малы, Джек, — покачивая головой, произнес Дойл.

Спаркс в сочувствии Дойла, похоже, не нуждался. Его глаза горели яростью, и, допив бренди, он заказал еще порцию.

— Ни одной живой душе, Дойл, я не рассказывал об этом. Никогда…

Дойл понял, что никакие теплые слова не поддержат Спаркса. Принесли бренди. Сделав глоток, Спаркс заговорил:

— Я отправил письмо. Александр ни минуты не сомневался, что получит ответ, и позаботился о том, чтобы второе письмо было уже готово. Надо было найти способ пересылать мне письма, и он нашел его. Нашим доверенным стал кузен его одноклассника, тихий, скромный мальчик, живший по соседству с нашим поместьем. Плотина, разделявшая нас, была снесена, и письма хлынули настоящим потоком. Я получал не меньше двух в неделю, тут же отвечал и отвозил на велосипеде в тайник под старым дубом на границе поместья. Я прятал письма в жестяную коробку из-под печенья… Так началось мое общение с братом. С самого начала переписка была обширной и содержательной. Способности Александра были исключительными. Его знания истории, философии, литературы и искусства просто потрясали. Александр мог обсудить любую тему на уровне, превышавшем университетский, делая это в очаровательной и легкой манере. Преподаватели видели в нем скорее коллегу, чем ученика. Надо сказать, что в стенах этой школы воспитывались многие депутаты парламента и даже премьер-министры. Тем не менее преподаватели хором твердили, что такой юноша, как Александр, появляется раз в столетие. Брат не только был первым в учебе, но и обладал безупречными манерами и умел очаровать любого. Рано осознав свою тайную цель, Александр понял, что ее осуществление потребует от него не только знаний, но и светскости. Двенадцатилетний Александр заметно превосходил знаниями своих сверстников и обращал на себя внимание даже в кругу старших учеников. Он следил за своей физической формой, часами тренируясь в спортивном зале, в то время как его одноклассники уезжали домой или просто играли. Железная дисциплина и многочасовые занятия спортом дали результат: тринадцатилетний Александр выглядел юношей лет двадцати. Культ дисциплины заменил ему религию — условности христианской веры и морали казались ему смешными, ненужными, отжившими свой век, хотя внешне он и вынужден был их придерживаться. Обо всем этом он поведал мне в письмах, неизменно рисуя себя как некого сверхчеловека, подобного индийским божествам. Я жадно впитывал все, чему он ненавязчиво, но упорно учил меня. Этого, конечно, родители не замечали. Идеал сверхчеловека захватил мое воображение, и я старался укрепить свое тело и дух, чтобы во всем походить на Александра. Я стал его преданным учеником и последователем.

— Ну, это не пошло вам во вред, — заметил Дойл.

— Конечно. Самодисциплина и постоянные тренировки оказались невероятно полезными. Я бы без всяких колебаний рекомендовал взять их как основу школьного воспитания… Брат, правда, ни словом не обмолвился о том, как он собирается использовать свои достижения в будущем. Не задумывались об этом и его учителя, ослепленные интеллектуальными и физическими способностями Александра.

— Какова была его цель, Джек?

— Это выяснилось гораздо позже, — ответил Спаркс. — В те годы он даже намеком не давал понять, к чему стремится, и держал меня, не говоря уже о других, в полном неведении.

— Но вы, наверное, чувствовали что-то? — спросил Дойл.

— Мне и в голову не приходило расспрашивать его о высшей цели.

— Однако его натура наверняка чем-то выдавала себя?

— Кое-что в Александре мне действительно казалось странным, но все это как-то ускользало, и сделать определенный вывод было невозможно. Это было бы не по плечу даже очень прозорливому человеку.

— И все-таки, Джек, что-то вас настораживало? — спросил Дойл, чувствуя, как по спине пробегает неприятный холодок.

— Отдельные эпизоды. Например, за месяц до нашего знакомства один из одноклассников Александра умер при весьма загадочных обстоятельствах. При школе была пасека, и однажды этого мальчика нашли возле ульев мертвым. Мальчуган был большим проказником; в школе решили, что он потревожил пчел и они искусали его до смерти. Мальчик был одним из близких друзей моего брата, но эксплуатировать себя не позволял. Никто не знал, что за несколько дней до этого несчастья они с Александром поссорились. Не знали и о том, что мальчик принял в штыки одну из затей Александра и пригрозил, что расскажет об их секретах.

— Какие же секреты у них были?

— Клятвы, скрепленные кровью. Жестокость по отношению к новичкам. Издевательства над животными… Все это выглядело как обычные мальчишеские шалости, но с каждым разом проделки становились все более жестокими и ужасными… И вот произошло это несчастье. Никто не знал, что мальчика заманили на пасеку, послав ему записку, написанную якобы его другом. Сделал это Александр, скопировав чужой почерк. В записке мнимый друг назначал встречу и сообщал о своем решении дать отпор Александру. Мальчик пришел на пасеку, его неожиданно сбили нокаутирующим ударом. В бессознательном состоянии его перетащили к ульям, а записку уничтожили.

— Брат сам рассказал вам об этом?

— Это еще впереди. Во время нашей первой встречи я обратил внимание на странный амулет на груди Александра: пчела в кусочке янтаря.

Дойл ошеломленно покачал головой.

— Но слушайте дальше. Александру шел тринадцатый год. Осенью в городке, расположенном неподалеку от школы, поползли тревожные слухи. Молоденькие девушки — все из приличных семей — рассказывали, что, возвращаясь домой в сумерках, они чувствовали, что за ними кто-то идет. Некоторые из них утверждали, что кто-то подглядывал за ними в спальне. Никому из них не удавалось разглядеть преследователя, они видели лишь черную тень. По рассказам, это был высокий крепкий мужчина. Все сходились на этом. Он никогда не приближался к девушкам и не угрожал им, но жуткий страх, который внушала черная фигура, по словам девушек, был неописуем. Как-то ночью одна из девушек проснулась, словно от толчка, и увидела подле кровати черную тень. Бедняжку сковал такой ужас, что она не могла ни закричать, ни позвать на помощь. Черная фигура метнулась к открытому окну и исчезла в ночи. После этого происшествия местная полиция начала активно действовать. Молодым леди запретили выходить на улицу после наступления темноты. Окна теперь накрепко запирались, и занавеси плотно задвигались. В тех местах, где замечали странную фигуру, выставили патрули. Меры оказались эффективными, и преследования прекратились. Ни о чем подобном не было слышно на протяжении всей зимы. Но с приходом весны все экстренные меры, принятые осенью, показались ненужными, окна в домах вновь распахнулись, впуская свежий теплый воздух. Вечерние прогулки манили, как всегда, будто и не было мрачных событий прошедшего года. Но вот в начале апреля одну из самых хорошеньких девушек изнасиловали на берегу реки… Человек, совершивший злодеяние, жестоко избил свою жертву… Но лица его несчастная не видела, как не слышала и его голоса. В лихорадочном бреду девушка повторяла лишь одно: «Человек в черном…»

— Это как-то связано с Александром?

— В ходе расследования были опрошены и старшие школьники, но все были уверены, что это дело рук зрелого мужчины, судя по описанию, того же, что преследовал девушек осенью. Учащиеся тоже побаивались выходить за пределы школы вечером. Кроме того, в момент нападения на девушку все ученики были уже в спальнях.

— Все это было продумано, — хмыкнул Дойл.

Спаркс утвердительно кивнул.

— Интерес к противоположному полу, пробудившийся в Александре, и склонность к садизму требовали удовлетворения. О сдержанности мой брат никогда даже не задумывался. Он испытывал глубокое презрение ко всяческим проявлениям буржуазной этики, вроде ухаживаний и тому подобного. Он разделывался со своими жертвами без малейших угрызений совести, насмехаясь над моральными устоями общества, которым в его философии не было места. Вся эта дребедень, писал он мне, придумана для слабых и безвольных, большинство людей — тупые и покорные животные, готовые в любой момент отправиться на бойню. Сверхчеловек берет от жизни все, чего он хочет, — и жизнь дает ему это.

— До тех пор, пока сам не станет чьей-то добычей…

— Александр считал, что вероятность его поимки ничтожно мала. Он был абсолютно уверен в своей безнаказанности. Кстати сказать, изнасилование было совершено им всего за два дня до нашей встречи. Черный гладкий камень, который он подарил мне, был подобран на берегу реки; это был его боевой трофей, свидетельство победы.

Дойла едва не стошнило от омерзения.

— Но во время вашего визита разговоры об изнасиловании наверняка еще не стихли. Родители никак не связали это с Александром?

— Несмотря на все переживания моих родителей после смерти сестры, их подозрения никогда не переходили в полную уверенность; они до конца не осознавали, что их сын — орудие зла.

— Почему никогда? — недоумевал Дойл.

— Все предпринятые поиски не дали никаких результатов. Это было хорошо продуманное, хладнокровно совершенное преступление, насильник умело скрыл следы своего злодеяния.

— Больше он не совершал подобных преступлений?

— В этом городе — нет. По крайней мере, какое-то время… Лето Александр провел в Германии, где в одном из университетов изучал химию и металлургию. Кроме того, он занимался фехтованием на рапирах и достиг блестящих результатов. Не забывайте, ему было всего тринадцать лет… Александр придерживался строжайшего распорядка. Днем занимался в библиотеке — юнец среди седобородых старцев, он искал формулы новых сплавов, знания его становились поистине энциклопедическими. А по ночам бесшумно рыскал по городу, словно хищник в поисках добычи. Спал он очень мало, ему хватало часа, самое большее двух, чтобы полностью восстановить силы, а после полуночи он бодрствовал, наслаждаясь абсолютной свободой. Но и у этих ночных бдений была побочная цель: укрепить нервную систему.

— Каким образом? — спросил Дойл.

— Он тайком забирался в дома, часами просиживая в спальнях, прячась в тени и сам превращаясь в тень. Люди проходили мимо него, а сердце Александра билось все так же ровно. Он наблюдал, как люди спят, забирал с собой какие-нибудь безделушки — свои трофеи. Зрение его обострилось, и он видел в темноте так же хорошо, как большинство людей днем. Более того, теперь он предпочитал ночь дневным часам, которые посвящал занятиям наукой. К концу лета Александр научился скользить в ночной тьме, словно привидение, молчаливое и неуловимое. Накануне возвращения в Англию Александр решил побаловать себя и утолить все возраставшую страсть, сдерживаемую в течение многих месяцев. Еще раньше он пробрался в спальню некой девушки. Она была поистине прелестна. Вид белокурой красавицы до такой степени взволновал его, что он стал проникать в этот дом каждую ночь. Единственная дочь состоятельного буржуа, она в свои семнадцать лет была необыкновенно соблазнительна, и ее непорочность до крайности возбуждала Александра. Иногда и днем он следовал за ней по пятам: это было своего рода ухаживание, и Александру нравилось стоять рядом с ней, улыбаясь в ответ на случайный взгляд. Он ни разу так и не заговорил с ней. Думаю, что в глубине души он испытывал к этой девушке чувство, похожее на романтическую любовь. Он посвящал ей стихи. А однажды оставил в кувшине на окне чудесную красную розу. С каждым разом он вел себя все смелее, касался ее волос, отодвигал одеяло с груди. И пока его возлюбленная спала, каждое движение во сне воспринималось им с дрожью в сердце, и возбуждение его возрастало с каждым днем. Он жаждал открыться ей, жаждал обнять ее и овладеть ею. Однако днем все то, что он переживал ночью, преклонив колени возле своей красавицы, казалось ему унизительным: сверхчеловек не должен быть бессилен перед прелестями юной девы. В последнюю ночь своего пребывания в Германии Александр бесшумно проскользнул к ней в спальню. Приложив к губам возлюбленной платок, смоченный в хлороформе, он вынес ее из дома, никем не замеченный. В расположенном неподалеку лесу он овладел ею, как ночной демон. Затем Александр отнес девушку подальше в лес, прикладывая платок ко рту всякий раз, когда она начинала просыпаться. Связав ей руки и ноги, он положил ее на мягкое ложе из сосновых веток. К тому времени, когда охваченные паникой горожане нашли девушку, Александр уже отплыл на пакетботе в Англию.

— И он не убил ее? — спросил Дойл.

— Нет. И даже не избил, как делал неоднократно. Думаю, что его чувство к ней было сложнее и глубже, однако жажда насилия одержала в нем верх. По возвращении в школу он написал мне о своем летнем увлечении. Я усомнился в реальности происшедшего, так как еще ничего не знал об отношениях между мужчиной и женщиной. В доказательство он прислал мне белокурый локон…

— Он хотел поставить вас на место, — сказал Дойл.

— Очевидно. И хоть я ничего тогда не знал, но эта прядь волос вызвала во мне странное сомнение. От этого прелестного завитка веяло непонятным страданием, и всем своим существом я почувствовал что-то нехорошее. Я бросил локон в ручей и не писал Александру целую неделю. Но в своих письмах он больше не вспоминал о девушке и ни единым словом не выказал неудовольствия по поводу моего молчания. Все было так, как прежде, и я с облегчением забыл о своих ощущениях, как о глупых фантазиях. Наша переписка продолжалась.

Спаркс глядел в бокал с видом удрученным и обескураженным. Глаза его лихорадочно блестели. Оркестр заиграл вальс Штрауса, и по залу закружились красивые пары. Веселье, царившее вокруг, только усугубляло мрачное настроение Спаркса.

— Так все и шло. Мы писали друг другу письма, встречались на Пасху. Обмен письмами прервался, когда я с родителями уехал в путешествие по Европе. Но по возвращении я нашел под дубом целую пачку писем от брата. Александр интересовался моими успехами, никогда, впрочем, не переступая определенной границы заинтересованности. Ничего, кроме интереса со стороны человека любящего и более опытного, я в его письмах не чувствовал. По крайней мере, мне так казалось. Теперь, конечно, ясно, что он лишь скрупулезно сравнивал наши успехи; я был для него чем-то вроде подопытного кролика, на мне он проверял эффективность своих методов воспитания сверхчеловека. Естественно, он даже мысли не допускал, что я могу хоть в чем-то превзойти его: ученику не позволено подниматься выше наставника.

В последний год пребывания в школе, перед поступлением в университет, письма от Александра перестали приходить. Мне было столько же лет, сколько ему в год нашего знакомства. Я писал ему неоднократно, но не получал ответа. Ладно бы ответа, пусть прислал бы хоть какое-то объяснение. Ничего. У меня было чувство, что я выброшен из жизни. С упорством маньяка я писал снова и снова, заклиная его ответить, в чем я виноват. Почему он забыл обо мне?

— Вероятно, вы перестали интересовать его, — сказал Дойл.

— Да, Александр вознамерился довести меня до шока, демонстрируя, что легко может забыть то, что, как он уверял, ему дорого. Он хотел внушить мне страх, сделать меня еще более зависимым от него. Прошло долгих четыре месяца. В своем воображении я обдумывал тысячи самых мрачных версий, пока наконец не пришел к выводу, что виновник случившегося вовсе не я. Должно быть, во всем виноваты родители, решил я. Они узнали о нашей переписке и приняли решительные меры. Они отправили Александра куда-то, изолировав его от меня целиком и полностью. Наверное, они и в самом деле хитрые и мстительные, думал я: на это намекал Александр в последних письмах. Их ровное и заботливое отношение ко мне не могло рассеять моих подозрений. Когда бы я ни справлялся о самочувствии Александра, а я не смел делать это слишком часто, они неизменно уверяли меня, что у него все в полном порядке. Но я-то думал, что это ложь! Брат наверняка страдал так же, как и я, лишенный возможности общения со мной, и был так же несчастен. Мне хотелось отомстить им, и я стал скрывать от них свои чувства, воздвигнув между нами ту же холодную стену вежливого умолчания, которой отгораживался от них Александр. Родители сразу почувствовали, что со мной творится что-то неладное. Я отвергал такие предположения и считал дни и часы до наступления Пасхи, когда я смогу увидеться с братом. К моему огромному удивлению, родители не сделали ни малейшей попытки, чтобы отменить поездку; это еще больше убедило меня, что их коварство простиралось даже дальше, чем я предполагал. Когда мы наконец встретились, Александр не выразил никакого видимого беспокойства или неловкости в присутствии родителей и казался таким же, как и прежде. Сидя на веранде за чаем, мы являли собой образец английской семьи, обсуждающей поступление старшего сына в университет. Собрав всю свою выдержку, я едва сдерживался, чтобы не увести Александра. Мне не терпелось узнать правду о причинах его молчания. Однако такая возможность предоставилась только к концу дня. Как обычно, после чая мы отправились на прогулку. За долгие годы визитов на Пасху это стало своего рода ритуалом: братья чинно шагают впереди родителей. В нашем поведении не ощущалось никакой напряженности; Александр произнес всего несколько слов, но сказаны они были тоном заговорщика. «Сделай так, чтобы этим летом ты поехал в Европу. В июле. Один». Далее он назвал Зальцбург, город, в котором находилась всемирно известная музыкальная академия. Я растерялся. Как мне сделать это? Под каким предлогом? Эта идея показалась мне абсолютно неосуществимой. Александр повторил, что мне решать, как я выйду из этого положения, это была моя задача, а он давал мне возможность показать, на что я способен. И я поклялся, что сделаю все, что в моих силах. Ты должен это сделать, сказал он, любой ценой. К нам подошли родители и разговор прервался.

— Вероятно, он хотел там встретиться с вами, — предположил Дойл.

— Конечно, я тоже так подумал. И сразу по возвращении домой я решил совершенствовать то, что до этого можно было считать лишь попытками игры на скрипке. То, что раньше было скучной обязанностью, превратилось в неудержимое стремление. Я каждый день занимался по многу часов. Мои способности к музыке всегда были очевидны для родителей, теперь, к собственному изумлению, и я почувствовал любовь к инструменту. Через некоторое время я научился извлекать из скрипки звуки поистине волшебные, будто мне открылся новый мир, в котором язык музыки гораздо красноречивее, чем язык слов. Я сетовал на отсутствие преподавателей, которые смогли бы направить в нужное русло мои способности, проявлявшиеся столь бурно. Однажды в разговоре с родителями я вскользь упомянул о том, что слышал о музыкальной академии в Австрии, где совершенствовали свои способности многие величайшие музыканты нашего времени. Это в конечном счете и помогло им достичь всемирной известности. Несколько недель спустя родители предложили мне позаниматься летом в Зальцбургской академии. Я сделал вид, что искренне изумлен, и, конечно, выразил свою бесконечную признательность за понимание и щедрость. Я толком не понимал, что составляло предмет моей гордости: хитрость, приближавшая встречу с братом, или мои успехи в игре на скрипке. На следующий день я послал Александру свое последнее письмо, одно короткое предложение: «Все в порядке». Ответа не последовало. В середине июня родители отвезли меня в Брайтон — вместе со слугой, который должен был сопровождать меня; это было мое первое самостоятельное путешествие в Европу. Два дня спустя я прибыл в Зальцбург, где был сразу же зачислен в музыкальную академию. Я приступил к занятиям, с нетерпением ожидая вестей от Александра.

— Ну и? Он прислал вам весточку?

Спаркс холодно посмотрел на Дойла.

— Не совсем то, чего я ожидал. По прошествии двух недель меня прямо с урока пригласили к директору. Там уже был мой слуга, перепуганный и бледный как полотно. «Что-нибудь случилось?» — спросил я, зная ответ заранее.

Дойл боялся пропустить хотя бы слово… Присутствующие в зале не отрываясь следили за большими часами над баром, отбивавшими последние секунды уходящего года. Публика принялась отсчитывать хором:

— Десять, девять, восемь…

— «Вам придется немедленно вернуться в Англию, Джон, сегодня же, — сообщил директор. — В вашем поместье произошло несчастье, пожар».

— Семь, шесть, пять…

— «Они погибли? Мои родители погибли?» — спросил я.

— Четыре, три, два…

— «Да, Джон, — сказал он. — Да, погибли».

Часы пробили двенадцать, и зала потонула в грохоте выстреливающих пробок шампанского, разукрасившись яркими конфетти и ленточками серпантина. Всеобщее веселье достигло апогея. Оркестр загремел с новой силой. Дойл и Спаркс сидели с отсутствующим видом, не принимая участия в происходящем…

— Это сделал ваш брат, — проговорил Дойл, хотя и не был уверен, что Спаркс слышит его.

Спаркс кивнул. Молча поднявшись со стула, он бросил на стол несколько банкнот и направился к выходу. Дойл последовал за ним, расталкивая охваченную праздничным возбуждением публику. Добравшись до дверей, он еще энергичнее заработал локтями. Спаркс был уже на улице и раскуривал сигару. По одной из боковых улочек они спустились к реке. На противоположном берегу Темзы сверкали огни фейерверка, мириады искр падали вниз, отражаясь в черной ледяной воде.

— Мне потребовалось два дня, чтобы добраться до дома, — заговорил Спаркс. — Но дома не существовало. На его месте было пепелище. Местные жители говорили, что пламя пожара было видно за несколько миль. Пожар начался ночью, и помочь никто не мог. Пятеро слуг тоже погибли.

— А тела?..

— Останки матери так и не были найдены. А отец… Ему каким-то образом удалось выбраться из дома. Его нашли возле конюшен. Обгорел до неузнаваемости. В нем еще целые сутки теплилась жизнь. Он звал меня, надеясь, что я успею приехать. Перед самым концом, собрав последние силы, он продиктовал письмо священнику, которое тот вручил мне сразу по прибытии.

Спаркс смотрел на воду, не реагируя на пронизывающий встречный ветер. Дойл дрожал от холода.

— В письме отца говорилось о том, что у меня была сестра, которая прожила всего пятьдесят три дня, и что ее убил мой брат Александр. Это видела моя мать. Вот почему все эти годы нас держали вдалеке друг от друга и никогда не рассказывали мне о брате. Чувствуя приближение смерти, отец умолял меня навсегда забыть о существовании брата. С самого рождения в Александре было что-то нечеловеческое. Вопреки всему долгие годы в них теплилась надежда, что Александр переменится. И надежду эту питало насквозь лживое поведение Александра. И вот во второй раз они заплатили чудовищную цену за свою слепоту. Отец не винил в этом никого, кроме самого себя. На этом письмо обрывалось…

— Но должно было быть что-то еще, — тихо проговорил Дойл.

Спаркс кивнул.

— Священник всячески пытался убедить меня, что в последние ужасные часы отец — да упокоит Господь его душу — был словно не в себе и мне не следует доверять тому, что говорится в письме. Я посмотрел священнику в глаза. Этого человека я знал с раннего детства. Он был другом нашей семьи, добрым, честным и бескорыстным человеком. Но слабовольным. И я почувствовал, что он что-то скрывает. Я напомнил ему слова из Священного Писания о проклятии, которое обрушится на голову того, кто исказит слова, прозвучавшие со смертного одра. Он покаялся и вручил мне вторую часть письма отца. Из него я узнал жестокую правду…

Спаркс замолчал, будто собираясь с силами, прежде чем закончить свою мрачную историю.

— Брак родителей, как явствовало из письма, не был по-настоящему счастливым, потому что они оба отличались независимым, гордым характером. Они были способны испытывать глубокие чувства, но также были способны причинить друг другу невероятную боль. У отца были другие женщины, но он не просил у матери прощения, ибо знал, что никакого прощения быть не может. Как не просил о сочувствии или понимании. Незадолго до рождения Александра их отношения обострились до такой степени, что отец с радостью принял назначение на дипломатический пост в Каире в надежде, что разлука пойдет им только на пользу. Оскорбленная изменами мужа, мать излила на маленького Александра все свои чувства, не подозревая, к каким чудовищным результатам это приведет. Во время короткого и бурного примирения с отцом мать забеременела моей сестрой. Отец вернулся в Египет, не зная об этом. Да и о рождении дочери ему сообщили не сразу. К тому времени, когда он вернулся в Англию, несчастье уже свершилось. Эта трагедия совершенно убила мою мать, она нуждалась в постоянной поддержке. Безграничная любовь, которую она испытывала к Александру, была растоптана. Отец хотел, чтобы мальчика навсегда отлучили от дома и лишили родительской опеки. Мать протестовала и грозила лишить себя жизни, если отец решится на это. Оказавшись в тупике, отец уехал. Через какое-то время, пытаясь сохранить их хрупкий союз, отец навсегда возвратился из-за границы. Он уговорил жену, и Александра изгнали из поместья, когда она в третий раз забеременела. А потом, когда родился их второй сын, жизнь приобрела новый смысл. Этого сына они воспитывали вместе, отдавая ему свою горячую любовь. Рождение ребенка в какой-то степени утешило их и наполнило существование давно забытой радостью и миром.

Докурив сигару, Спаркс зябко передернул плечами. Дойл понял, что ему предстоит выслушать самое ужасное.

— В тот роковой вечер отец намеревался лечь пораньше, но задремал, сидя у камина. Он был разбужен истошным криком матери. Кинулся к ней в спальню и увидел, что ее руки и ноги привязаны к стойкам кровати. От сильного удара по голове он потерял сознание. Когда отец пришел в себя, он почувствовал, что привязан к стулу. Жену, распростертую на кровати, насиловал кто-то в черном. Обезумевшая женщина дико кричала. Негодяй обернулся, злобно ухмыляясь: перед отцом было лицо его старшего сына… Дойл опустил голову. У него потемнело в глазах.

— Александр не спешил покинуть спальню. Не упуская ни одной кровавой детали, он рассказал, что перебил всех слуг в доме, подробно описывая смерть каждого из них. В течение четырех часов он пытал родителей. Облив керосином постель матери, он раскурил сигару и поднес огонь к ее лицу. Он сказал, что ей не придется тратить время на молитвы, она и без того отправится в ад за свои грехи, как только он убьет ее. Впрочем, сказал он, можно считать, что они оба уже в преисподней в руках Дьявола. Развязав отца, Александр предложил ему выбор: либо отец на его глазах займется любовью с матерью, либо попробует схватиться с ним. В ярости отец бросился на Александра. Он был еще очень крепким и сильным, однако Александр, сбив отца с ног, стал жестоко и методично избивать его, пока отец не потерял сознание. Когда отец приходил в себя, он снова бросался с кулаками на сына. И снова Александр избивал его, зверея от вида крови и наслаждаясь унижением отца. В лютой злобе он что-то кричал — человеческое существо на это было не способно. Через некоторое время тот, кого отец считал своим сыном, растворился в темноте. Отец пришел в себя от невыносимого жара. Спальня была объята пламенем; кровать, к которой была привязана моя мать, сгорела дотла. Каким-то непостижимым образом отцу удалось выползти в коридор. Он дотянулся до окна и вывалился вниз. Упав на кусты, он переломал ноги. Какое-то время спустя священник нашел его возле конюшен. Отец был без сознания.

Спаркс тяжело вздохнул. Он шел, опустив голову, то и дело зябко поводя плечами, будто охваченный лихорадкой. Дойл попросил прервать рассказ: ему стало нехорошо. Схватившись за парапет, он склонился к воде. Его вырвало.

— Извините, — промямлил Дойл. — Извините, Джек.

Спаркс подождал, пока Дойл придет в себя.

— Я попросил священника показать мне тело отца. Священник было воспротивился, но очень скоро уступил и отвел меня в гончарную — единственную постройку, уцелевшую после пожара. На узких деревянных столах лежало несколько обгорелых тел, которые удалось вытащить из-под обломков. Лицо отца было неузнаваемым. Я посмотрел на его руки: обручальное кольцо расплавилось на почерневшем пальце. На внутренней стороне ладони я увидел отпечаток, словно вдавленный в кожу. Подавив ужас и страх, я вглядывался в его ладонь, пытаясь вспомнить, где этот рисунок видел раньше. Много позже я вспомнил. Отец вывез из Египта множество древних безделушек, стены его кабинета были увешаны ими. Более других меня изумляла серебряная вещица — амулет в форме глаза бога Тота. Зная, что он мне нравится, отец подарил мне его в день моего рождения. Когда мы впервые встретились с Александром и он отдал мне свой черный камень, я в благодарность послал ему эту дорогую для меня вещь. Отец вскоре заметил ее пропажу, и мне пришлось сказать, что я потерял ее, купаясь в речке. Думаю, отец не поверил… Я знал, что Александр надевал этот амулет во время ночных вылазок. Он был убежден, что амулет обладает какой-то мистической силой, помогая ему быть неуловимым. Увидев отпечаток на ладони отца, я понял, что всё до единого слова в его письме было правдой; во время схватки отец, видимо, сдернул амулет с шеи Александра. Он хотел дать мне возможность самому все увидеть и понять.

— Но Александр, должно быть, вырвал амулет из рук отца, — проговорил Дойл.

— Да, однако он отпечатался на ладони.

— Александра схватили?

Спаркс отрицательно покачал головой.

— Нет. Он словно растворился. Школьный курс он закончил и успел осуществить план чудовищной мести. Скорее всего, он был вне пределов досягаемости кого бы то ни было. Через три недели после похорон на мое имя пришло письмо. Без обратного адреса. Почерк мне был незнаком. В письме подробно описывалось убийство мальчика на пасеке, нападение на девушку у реки, а также изнасилование девушки в Германии. Теперь я понял страшный смысл подарков, полученных когда-то от Александра. В письме лежал и этот серебряный амулет.

Спаркс разжал ладонь — на ней тускло поблескивал серебряный глаз Тота.

— Вы его сохранили? — У Дойла перехватило дыхание. Спаркс пожал плечами.

— Больше ничего не осталось. Мне нужно было хоть что-то… — он отыскивал подходящее слово, — чтобы как-то собраться с силами…

— Чтобы отомстить, — подсказал Дойл.

— Не только. Осознать все я был не в состоянии. На это потребовались годы. Я искал… смысл. Ясное понимание и цель. Мне было всего двенадцать лет, мой привычный мир рухнул. Все, что я любил, во что верил и чем дорожил, погибло… Это было ужасно.

— Я понимаю, Джек.

— Зло, существовавшее в мире, опалило меня своим черным крылом. Я ощутил это и понял, на что оно способно. Самым непостижимым казалось то, что зло появилось на свет в облике красивого и сильного человека. И я по своей воле отдал себя в его руки, позволил ему руководить и распоряжаться мной, стал его образом и подобием.

Спаркс взглянул на Дойла, в его глазах застыли печаль, ужас и стыд.

— А что, если я такой же, как он? — спрашивал я себя. Я должен был задать себе этот вопрос, понимаете, Дойл? Что, если тот же злой дух поселился и в моей душе, исковеркав ее и навсегда подчинив себе? Что я, в свои двенадцать лет, мог думать об этом?

Дойл вздрогнул, пытаясь представить себе переживания несчастного ребенка, на которого судьба обрушила столь сокрушительный удар. Вообразить это было нелегко, он и сейчас не мог подыскать слова, чтобы выразить сострадание и сочувствие человеку, шагавшему рядом с ним. Дойл молчал, подавленный тяжестью услышанного.

— Я заставил себя поверить, что все, чему научил меня брат, пойдет мне на пользу, — охрипшим голосом проговорил Спаркс. — Физическая подготовка и сила духа сами по себе не могли причинить вреда. Я убеждал себя в том, что сверхчеловек — это не бездушное орудие зла, а нечто другое. Я сделал выбор: торжество справедливости — вот что стало моей путеводной звездой, а не чудовищное самообожествление. Я должен стать поборником жизни, а не смерти, повторял я себе. И если судьбой предначертано мне быть родным братом демона, я решил противостоять ему на равных. Я должен найти в мире силу, способную отвести человечество от той страшной бездны, к краю которой привел меня мой брат. Я поклялся, что восстановлю доброе имя своей семьи или погибну. В этом моя миссия. Встать на его пути. Быть его роком. Осуществить предначертанное Немесидой.

Дойл вздохнул полной грудью. Слабая надежда затеплилась в нем. Какое-то время они стояли молча, глядя на холодные воды Темзы, каждый думал о своем.