47
26 год от P. X.
Лидда
Возвращение из Кесарии в Иерусалим для Каиафы превратилось в подлинное мучение. Он ничего не говорил, лишь коротко отдавал приказы или о чем-нибудь спрашивал слугу, верного Малха. Временами его начинала бить дрожь. Когда они достигли Лидды, он уже боялся, что грудь разорвется от бешеного биения сердца.
Постоялый двор у пересечения виа Марис, Морской дороги, и дороги в Еммаус казался самым подходящим местом для отдыха на пути между Иоппой и Иерусалимом. Но здесь было множество путников: зловонные караванщики, шумные римские солдаты, чиновники, пронырливые торговцы из Египта и евреи из прибрежных городов — Аполлонии, Иоппы и Ашдода. Одни направлялись в иерусалимский Храм, другие возвращались обратно. А с ними — многочисленные лошади и ослы. А также куры, овцы и козы, которых здесь держали, и тучи мух. Смешение языков: латыни, греческого, египетского и арамейского, а иногда и других. Мешанина из запахов еды, которую готовили сразу на нескольких очагах. От всего этого может стать дурно даже человеку, который прекрасно себя чувствует. А Каиафа чувствовал себя далеко не прекрасно.
Знакомая боль не давала ему покоя с самой аудиенции у префекта. Как обычно, все началось с тупой боли, едва заметной на фоне усталости и беспокойства, оставшихся после всего, что ему пришлось сделать. Или не сделать. Беда казалась почти неминуемой. Когда он и Малх покинули снятое в Аполлонии жилье, на смену беспокойству пришла нескончаемая пульсирующая боль в висках и за правым глазом. Непрерывная тошнота, которая дважды за сегодняшний день заставила сделать остановку в пути.
— Скоро Шаббат, — прошептал Малх, помогая первосвященнику устроиться на кровати под навесом. — Вы сможете как следует отдохнуть.
— Отдохнуть? — пробормотал Каиафа.
Пот стекал по его лицу, каплями повисая на верхней губе.
— Разве я смогу отдохнуть? Тем более здесь.
— Я принесу вам воды из колодца.
— Не оставляй меня, Малх! Я не хочу пить. Останься, — попросил Каиафа, прижимая пальцами веки.
Но Малх быстро вернулся и принес булькающий бурдюк из козловой кожи. Каиафа открыл глаза — ненадолго, только чтобы увидеть, как Малх намочил в воде платок. Слегка отжав, он накрыл им глаза и лоб первосвященника.
— Вы должны отдохнуть. Путь был очень тяжелый.
— Дорога здесь ни при чем, — ответил Каиафа. — Я боюсь, Малх. За Гамалиила. За мой народ. За страну.
Он громко застонал, будто стоны могли облегчить терзающую его боль.
— Что, если у нас ничего не выйдет? Если я отправил их прямиком в Шеол? Что мне делать тогда?
Мысль о том, что придется провести Шаббат в этом шумном и зловонном караван-сарае в каких-то тридцати милях от дома, ужасала Каиафу. Но еще хуже было то, что пройдут дни, а он так и не будет знать, принесла ли его стратегия плоды, на которые он рассчитывал. Оставалось ждать весточки от Гамалиила и остальных.
Что будет, если Пилат просто тянул время или лицемерил? Что, если он не захочет принять Гамалиила и его посольство? Или толпа откажется последовать за Гамалиилом и бросится на солдат? Что, если…
О чем он думал? И как Гамалиил мог совершить такую глупость — согласиться на его план. Даже после того как Каиафа попытался разубедить его и объяснить, на какой риск он идет? Слишком много «если». Им не следовало так поступать.
Приподнявшись на локтях, Каиафа чувствовал, что не может дышать. Воздух не проникал в легкие. Он умрет здесь, на этом жалком постоялом дворе.
