Книга: Смысл ночи
Назад: Часть четвертая Сломанная печать Октябрь — ноябрь 1853
Дальше: Часть пятая Смысл ночи 1853–1855
Письменное свидетельство П. Картерета, эскв., касательно покойной леди Лауры Тансор
I
21 октября 1853, пятница
Лицам, которых сей документ может касаться.
Я, Пол Стивен Картерет, обитатель вдовьего особняка в Эвенвуде, графство Нортгемптоншир, находясь в здравом уме и твердой памяти, торжественно клянусь, что нижеследующее свидетельство содержит правду, только правду и ничего кроме правды. Да поможет мне Бог.
Я начинаю таким образом, поскольку хочу с самого начала заявить о своем намерении выступить в роли очевидца неких событий, облеченного соответствующей ответственностью, хотя я и не стою за свидетельской трибуной в суде. Тем не менее настоятельно прошу всех вероятных читателей данного документа считать меня человеком, стоящим (пусть лишь в воображении) за означенной трибуной перед лицом Слепого Правосудия и под торжественной присягой дающим самые полные и точные показания, какие он только может дать.
Преступления, как и грехи, разнятся по характеру и по тяжести последствий, а потому разнообразны и наказания, назначаемые лицам, их свершившим. Но преступление, о котором я поведаю ниже, — к какому разряду противозаконных деяний его следует отнести и какого наказания оно заслуживает? В том, что это было преступление, я не сомневаюсь — но какое определение к нему применить? Вот первая трудность, вставшая передо мной.
Вынести суждение на сей счет я предоставлю особам, превосходящим меня умом. Сам же я уверен в одном: поступок, о коем пойдет речь ниже, являлся целенаправленным и сознательным актом причинения морального вреда другому человеку. А как еще назвать подобное деяние, если не преступлением? Пусть никого не лишили материальной собственности и ничья кровь не пролилась. Но я все же утверждаю: имело место воровство — своего рода, и имело место убийство — своего рода. Одним словом, имело место преступление — своего рода.
Есть еще одна трудность: лицо, совершившее противоправный поступок, давно ушло из жизни, а жертва не знает о беззаконии, против нее сотворенном. Однако я упорно продолжаю называть случившееся преступлением, и совесть не даст мне покоя, покуда я не изложу письменно все известные мне факты. Чем кончится дело, мне пока непонятно, поскольку я знаю не все, а лишь кое-что. Посему я пишу данное свидетельство как необходимое уведомление перед некими грядущими событиями, исхода которых я в настоящий момент предсказать не в силах и в которых я сам, возможно, приму участие, а возможно, и нет. Ибо мне думается, что сделанное мной открытие повлекло за собой опасные и уже непредотвратимые последствия.
Через четыре дня у меня назначена встреча с представителем фирмы «Тредголд, Тредголд и Орр» — юридическими консультантами моего работодателя. Я не знаком с этим господином, но меня заверили, что он пользуется полным доверием мистера Кристофера Тредголда — а последнего я вот уже двадцать пять лет знаю и уважаю как партнера по деловой переписке и друга. Я обязался посвятить агента мистера Тредголда в некие обстоятельства, обнаруженные мной в ходе моей работы и превелико меня взволновавшие.
Дабы дать ясное представление о положении вещей, я должен сначала сказать несколько слов о себе и некоторых фактах своей биографии.
Я начал работать в должности секретаря у своего кузена, двадцать пятого барона Тансора, в феврале 1821 года. Тремя годами ранее я закончил Оксфорд, не имея определенных видов на будущее, и какое-то время самым безответственным образом предавался праздности дома.
Наша семья — то есть мои родители и я (мой старший брат в ту пору уже получил дипломатическую должность за границей) — тогда жила припеваючи через реку от Эвенвуда, в Эшби-Сент-Джон, в чудесном старом доме, купленном моим прадедом по отцовской линии, основателем семейного благополучия. Однако, будучи младшим сыном, я не мог вечно оставаться на иждивении отца; вдобавок я хотел, очень хотел жениться на старшей дочери одного из наших соседей, мисс Марианне Хант-Грэм. А потому, немного попутешествовав, я наконец решил по примеру своего старшего брата Лоурена поступить на дипломатическую службу — ведь помимо уважаемой ученой степени и братнина содействия я располагал рекомендациями своего влиятельного кузена лорда Тансора, водившего знакомство с тогдашним министром иностранных дел. Под впечатлением от такого моего решения отец позволил мне — хотя и неохотно — сделать предложение мисс Хант-Грэм и согласился выдавать нам небольшое содержание, покуда я не укреплю свои позиции на избранном поприще. Моя возлюбленная приняла предложение, и в декабре 1820-го мы поженились — день нашего бракосочетания навсегда останется для меня одним из счастливейших в жизни.
Но через месяц после свадьбы мой отец заболел и умер, а с его кончиной наше благополучие рухнуло. Втайне от всех нас, даже от моей матери, в девичестве Софии Дюпор, он вложил все свои деньги в неудачные спекуляции, самым безрассудным образом наделал долгов и, как следствие, оставил нас почти без средств. Дом, конечно, пришлось продать, вместе с весьма ценной отцовской коллекцией римских монет, и мы с молодой женой лишились всякой возможности начать новую жизнь в Лондоне. Моя бедная мать тяжело переживала постигшее нас бесчестье, и если бы не великодушие ее именитого племянника, незамедлительно предложившего мне поступить к нему на службу секретарем и всем нам поселиться во вдовьем особняке Эвенвуда вместе с его мачехой, я даже не представляю, что бы мы делали. Я всем обязан лорду Тансору.
В пору, когда я приступил к секретарской работе, мой кузен состоял в браке со своей первой женой, леди Лаурой Тансор, чьи предки, как и предки моего отца, издавна жили на западе страны. Немногим ранее у лорда и леди Тансор произошел глубокий разлад в отношениях (впоследствии восстановленных), вследствие чего ее светлость оставила мужа и более года прожила во Франции. Она вернулась с континента в конце сентября 1820 года совершенно другой женщиной.
Я вспоминаю леди Тансор с неизменной любовью, ибо иначе невозможно. Не спорю, у нее было много недостатков, но, когда я впервые встретился с ней, в первые годы ее супружества с моим кузеном, она представилась моему впечатлительному уму спенсеровской Кипридой, «из пены океанских вод рожденной». В ту пору я уже любил без памяти мисс Хант-Грэм, и никакие другие женщины меня не интересовали; но я был обычным человеком из плоти и крови, а ни один молодой мужчина, обладающий смертной природой, не мог не восхищаться леди Тансор. Она была сама красота, само изящество, сама жизнерадостность — веселая, остроумная, наделенная многими талантами, такая живая и пылкая, что все рядом с ней казались бездушными автоматами. Она ни в малейшей мере не походила на моего кузена, своего мужа, ибо он по натуре чрезвычайно серьезен, сдержан и являл собой полную противоположность своей страстной, порывистой жене. Однако, несмотря на разницу темпераментов, они довольно долго на удивление хорошо ладили между собой и словно уравновешивали друг друга.
Я почти ежедневно виделся с лордом и леди Тансор по возвращении последней из Франции. Мне выделили рабочий кабинет при Эвенвудской библиотеке, на первом этаже башни Хэмнита — верхний же этаж башни занимает архивная комната, где хранятся различные юридические документы, счета, деловая и частная корреспонденция, имущественные описи и прочие бумаги, имеющие отношение к роду Дюпоров и восходящие к тринадцатому веку, когда жил первый барон Тансор. В этот кабинет я приходил каждый день, чтобы исполнять свои служебные обязанности, в круг которых вошло и общее заведование библиотекой (тогда еще не каталогизированной) после того, как я проявил интерес к хранящимся в архивной комнате манускриптам, собранным нашим дедом.
Мне предписывалось каждое утро в восемь часов являться к кузену, дабы получить распоряжения на день. Обычно он завтракал с женой в так называемой Желтой гостиной, за маленьким столом в эркере, выходящем в огороженный стеной сад с южной стороны усадьбы. Ко времени моего поступления на секретарскую должность леди Тансор вот уже почти год как вернулась в Англию, с виду примирившись с мужем. Ее портрет, начатый еще до упомянутого выше семейного разлада, висел на стене в этой скромной комнате и служил каждодневным наглядным напоминанием о странной перемене в ее облике, произошедшей с момента, когда художник только-только приступил к работе над картиной, — ослепительная, обворожительная красавица с роскошной гривой цвета воронова крыла и горделивым взором горящих глаз превратилась в исхудалую сутуловатую женщину с тронутыми преждевременной сединой волосами, которая в любое время года и при любой погоде молча сидела напротив своего мужа, безучастно глядя поверх его плеча в сад, пока он читал «Таймс» и пил кофий. Какая разительная перемена! И сколь прискорбная! Когда я поутру входил в гостиную, миледи едва замечала мое появление и не принимала участия в нашей с кузеном беседе. Иногда она с отсутствующим видом вставала из-за стола, роняя салфетку на пол, и безмолвно покидала комнату, точно несчастный призрак.
По много дней кряду, особенно сумрачной зимней порой, она безвылазно сидела в своих покоях над библиотекой, не видясь ни с кем, помимо своей горничной, своей компаньонки мисс Имс, ну и, разумеется, своего мужа за завтраком, обедом и ужином. Однако спустя какое-то время у нее появилось обыкновение внезапно срываться с места и уезжать в город или еще куда-нибудь, невзирая на погоду и состояние дорог. Однажды, к примеру, миледи настояла — с долей былой решительности — на необходимости срочно повидаться со старой подругой и в страшный ливень уехала на южное побережье, в сопровождении одной только мисс Имс, к великому недовольству моего кузена и к ужасу тех, кто любил ее и беспокоился о ее здоровье. Это произошло в конце 1821 года, как явствует из моего дневника.
Этот случай особенно мне запомнился потому, что по возвращении с побережья леди Тансор несколько воспрянула духом, словно тяжкий груз свалился у нее с плеч. Мало-помалу она начала оказывать мужу мелкие знаки внимания; заходя поутру в Желтую гостиную, я изредка видел даже, как она улыбается в ответ на какую-нибудь плоскую шутку лорда Тансора — улыбкой слабой и натянутой, конечно, но отрадной моему сердцу. С наступлением весны миледи принялась понемногу заниматься разными делами — наметила планировку нового участка в саду, сменила оконные занавески в своей личной гостиной, устроила прием для политических друзей своего супруга и стала время от времени ездить с ним в город. Таким образом, в браке моего кузена вновь воцарилось согласие, хотя отношения между супругами уже не были — и никогда не станут — прежними и в глазах миледи уже никогда не загорится былой огонь, столь удачно запечатленный художником на незаконченном портрете, что висел в Желтой гостиной.
Частично восстановленное супружеское счастье, пусть тихое и хрупкое, достигло кульминации, когда ее светлость, ко всеобщему удовольствию многочисленных друзей семейства, объявила о своей беременности. Лорд Тансор не скрывал своей радости, ибо прежде он глубоко переживал и тревожился из-за того, что в своем союзе с леди Тансор все еще не обрел самого главного: кровного наследника.
В моем кузене произошла разительная перемена. Однажды даже я услышал нечто такое, чего не слышал никогда раньше: как он насвистывает, спускаясь к завтраку чуть позже обычного. Он окружил жену нежной заботой, стараясь предупредить каждое ее желание; всецело поглощенный мыслями о благополучии своей половины, он зачастую выпроваживал меня прочь утром, либо заявляя, что не в состоянии думать о делах в такое время, либо резко осведомляясь, зачем я суюсь со своими разговорами, когда вижу, что миледи утомлена или что ей надобно побыть с ним наедине, либо же выразительно давая понять словом, взглядом или жестом о своем намерении оставить всякие дела на сегодня и посвятить все время супруге.
Ее светлость, однако, принимала эти непривычные знаки внимания без видимого удовольствия — на самом деле они даже вызывали у нее раздражение, которое грозило нарушить мир и согласие, установившиеся между супругами с недавних пор. Это нисколько не обескураживало лорда Тансора, но создавало не самую приятную атмосферу: проявляя чудеса терпения, мой кузен упорно искал все новые и новые способы выказать заботу о беременной жене, а она становилась все более капризной, вздорной и нередко бесцеремонно пресекала благожелательные расспросы мужа, явно не заслуживавшего такого обращения. Однажды утром, подойдя к двери Желтой гостиной и уже собираясь постучать, я услышал, как миледи резко говорит моему кузену, что он не должен с ней нянчиться, что она не желает и не заслуживает этого. Поразмыслив позже над этими словами, я пришел к заключению, что столь нервное поведение объясняется остаточным чувством вины за уход от мужа вкупе с естественными волнениями и страхами в преддверии материнства.
Так все продолжалось до 17 ноября 1822 года, когда в начале четвертого пополудни леди Тансор произвела на свет сына. Мальчик, впоследствии нареченный Генри Херевардом, родился крепким и здоровым, но его мать, прискорбно обессиленная родами, несколько дней находилась между жизнью и смертью. Едва дыша, она лежала пластом в огромной кровати с балдахином, изготовленной по изумительному эскизу дю Серсо, которую привезла в Эвенвуд леди Констанция Силк, выйдя замуж за отца лорда Тансора. Постепенно миледи начала оправляться, есть понемногу и садиться в постели. Через неделю после родов мой кузен в сопровождении кормилицы впервые принес ей ребенка, но она даже не пожелала взглянуть на него. Откинувшись на подушки, она устало закрыла глаза и сказала лишь, что хочет спать. В ответ на ласковые уговоры мужа познакомиться с их чудесным сыном и наследником она, не открывая глаз, еле слышно прошептала, что не желает его видеть.
«Я выполнила свой долг», — только и промолвила миледи, когда наконец, по настоянию супруга, чуть приоткрыла глаза и взглянула все же на личико новорожденного. Она даже отказалась присутствовать при крещении младенца, которое отложили до времени, когда она вполне оправится.
Лорд Тансор оставил ее в покое и больше не трогал. И если раньше он пекся единственно о благополучии жены, то теперь полностью посвятил себя сыну.
II
21 октября 1853, пятница (продолжение)
Пришла зима 1822 года, сырая и слякотная. Ее светлость стала вставать с постели, но отказывалась одеваться и целыми днями сидела, закутавшись в шаль, в кресле у камина, горевшего круглые сутки, а порой даже засыпала там и пробуждалась только утром, когда приходила служанка и раздвигала портьеры. Текли недели, но она по-прежнему не желала видеть своего сына или покидать свои покои. На все уговоры друзей встряхнуться и приступить к исполнению материнских обязанностей она отвечала одно: «Я выполнила свой долг. Больше я никому ничего не должна».
С течением времени она перестала принимать визитеров, даже мою дорогую покойную жену, к которой питала особенную привязанность. Только компаньонке мисс Джулии Имс было дозволено находиться с ней в мрачной, обшитой панелями комнате, где она проводила почти все дни. Мой кузен недолюбливал мисс Имс и часто ставил под сомнение необходимость ее присутствия в своем доме, когда у жены столько знакомых и в округе, и в городе. Но миледи, увы, по обыкновению, игнорировала желания супруга и раздраженно отказывалась расстаться с компаньонкой, что стало причиной постоянных разногласий между ними.
Именно к мисс Имс, к ней одной, ее светлость обратилась за дружеским участием и поддержкой в недели и месяцы, последовавшие за рождением сына. Я понял, насколько близкие у них отношения, в конце весны 1823 года, когда однажды леди Тансор прислала мне записку с просьбой принести ей из библиотеки «Суждения» Фелтема. Я премного обрадовался, посчитав подобную просьбу свидетельством, что миледи возвращается к прежним привычкам: ведь она, при всей своей любви к нарядам, драгоценностям и прочей мишуре, всегда была серьезным и разборчивым читателем — в отличие от моего кузена, обладавшего неразвитым литературным вкусом и совершенно не понимавшего пристрастия своей жены к поэзии и философии.
Поднявшись с испрошенной книгой в гостиную миледи, я застал последнюю за беседой с мисс Имс — дамы сидели рядом, голова к голове, за маленьким рабочим столиком, где стояла костяная шкатулка с письмами и разными бумагами, и разговаривали тихими напряженными голосами. При моем появлении леди Тансор медленно закрыла шкатулку и откинулась на спинку кресла, а мисс Имс встала и быстро направилась ко мне, протягивая руку за книгой, причем у меня сложилось впечатление, что она хочет воспрепятствовать мне подойти ближе к шкатулке с бумагами.
Этот пустяшный на первый взгляд эпизод впоследствии представился мне немаловажным, как я расскажу ниже.
Итак, продолжу повествование, дабы поскорее завершить свое письменное свидетельство.
Миледи по-прежнему не поддавалась на уговоры выйти из своего добровольного заточения и решительно отказывалась покидать свои покои. Но с приближением осени настроение у нее стало понемногу выправляться, и одним холодным ясным днем в начале октября 1823 года она наконец вышла из своих комнат, закутанная в меха, — из окна архивной комнаты я сам видел, как она медленно прогуливалась взад-вперед по Библиотечной террасе под руку с мисс Имс. На другое утро маленький господин Генри, принесенный кормилицей, пару минут посидел на коленях у своей матери, а со следующего дня она снова начала завтракать с мужем в Желтой гостиной.
Мой кузен встретил возвращение жены к семейной жизни с холодной учтивостью; она же, со своей стороны, относилась к нему с полным безразличием, хотя ела за одним столом с ним и сидела с ним по вечерам, — они никогда не перемолвливались ни словом и расходились по своим спальням в противоположных концах дома, даже не пожелав друг другу доброй ночи. Не больше интереса миледи проявляла и к своему сыну, хотя не стала возражать, когда мой кузен заказал сэру Томасу Лоуренсу семейный портрет, что ныне украшает вестибюль Эвенвудской усадьбы.
Но вскоре она начала обнаруживать тревожные признаки нервного расстройства, сперва легкие, потом все более явные. В ноябре 1823 года, как отмечено в моем дневнике, она неоднократно выражала настойчивое, почти истерическое желание повидаться со старой подругой, которую навещала ранее на южном побережье. Муж благоразумно запретил подобную поездку, но ее светлость все же покинула Эвенвуд, когда лорд Тансор уехал по делам в город. По возвращении миледи между супругами произошла ссора, после чего она заперлась в своих покоях и отказывалась выходить, не внимая даже уговорам мисс Имс, покуда по прошествии двух дней мой кузен не приказал взломать дверь. Когда его светлость вошел в комнату, дабы удостовериться, что жена не причинила себе никакого вреда, она сунула ему в руку листок бумаги с несколькими строками, выписанными из книги Фелтема, что я принес ей несколько месяцев назад. Вот эти строки:
Когда ты видишь бездыханное тело, покрытое скорбной смертной бледностию, в глухую пору ночи, когда в безмолвной тьме мерцает тусклый огонь твоей свечи, и слышишь погребальный звон, возглашающий печальную весть миру, который замирает, внемля сим звукам, — скажи, в силах ли ты тогда помыслить о том, чтобы и впредь предаваться мимолетным наслаждениям и увеселениям скоротечной жизни?
Некогда леди Тансор, пленительная и беззаботная, была украшением любого общества. Теперь же она всецело сосредоточилась на мучительном ожидании своей неминуемой кончины. Мне и сейчас тяжело говорить о последних месяцах, когда она стала совсем уже непредсказуемой и невменяемой. Мой кузен распорядился, чтобы жену ни на минуту не оставляли одну, и приставил к ней женщину из деревни, миссис Марианну Брайн, чтобы она ночью спала на раскладной кровати рядом с ложем ее светлости. Днем же, даже когда с ней находилась мисс Имс, одна из служанок неизменно сидела за дверью комнаты, ключи от которой у миледи отобрали, дабы она не смогла снова запереться.
Но принятые меры предосторожности оказались недостаточными, и однажды ночью, когда от мороза земля была твердой как камень, леди Тансор выскользнула из дома в одной сорочке. Ее нашли наутро на тропе, ведущей к Греческому храму, расположенному близ западной границы парка, — грязная и растрепанная, с ободранными о шипы терновника босыми ногами, она бродила там, испуская душераздирающие вопли и стоны.
На несчастную накинули одеяло, и Габриэл Брайн — тогдашний конюх его светлости и муж женщины, присматривавшей за ней ночью, — на руках отнес ее обратно в усадьбу. Брайн сам рассказывал мне, что она продолжала лепетать всякий вздор, стонать и страдальчески восклицать время от времени: «Он для меня навек потерян, мой сын, мой сын!» — но когда он, пытаясь ее утешить, сказал, что все в порядке и господин Генри спокойно спит в своей колыбели, миледи впала в неистовство и принялась визжать, извиваться, вырываться, выкрикивая ужасные проклятья. Только уже в переднем дворе, при виде своего встревоженного мужа, стоявшего под фонарем в портике, она вдруг стихла, закрыла глаза и бессильно обмякла на руках Брайна.
Несколько мгновений лорд Тансор молча смотрел на свою некогда прекрасную жену, ныне представлявшую собой столь плачевное зрелище. Я стоял позади него, в дверях. Потом его светлость кивнул Брайну, и тот прошел со своей печальной ношей в дом, поднялся по лестнице и уложил госпожу на кровать леди Констанции, с которой она больше уже не поднималась.
Леди Тансор мирно скончалась 8 февраля 1824 года, в начале седьмого вечера, и тремя днями позже была погребена в мавзолее, построенном прадедом ее мужа.
Так завершилась жизнь Лауры Роуз Дюпор, урожденной Фэйрмайл, жены двадцать пятого барона Тансора. Теперь я перейду к скрытым последствиям сей трагической жизни и, наконец, к преступлению, совершенному в ущерб кровным интересам моего кузена. Но я надеюсь, страстно надеюсь, что душа свершителя преступного деяния обрела милосердное прощение Того, в Чьих руках все мы однажды окажемся.
III
22 октября 1853, суббота
Сразу после похорон лорд Тансор вызвал к себе мисс Имс и попросил ее покинуть Эвенвуд по возможности скорее. Он присовокупил щедрое дополнительное вознаграждение к причитающемуся компаньонке жалованью, холодно поблагодарил за услуги, оказанные покойной жене, и выразил надежду, что не давал ей повода для жалоб на дурное обхождение. Мисс Имс отвечала, что у него нет нужды беспокоиться на сей счет и что она весьма признательна за уважение, которым пользовалась в Эвенвуде.
Мой кузен не потрудился спросить ни мисс Имс, ни себя самого, есть ли у нее дом, куда вернуться. А дома у нее как раз не было: ее вдовый отец умер вскоре после бегства миледи во Францию, а все сестры повыходили замуж. Одна из них, впрочем, жила в Лондоне, и именно к ней мисс Имс отправила из Истона телеграмму с просьбой о временном пристанище.
Оставив мисс Имс паковать свои немногочисленные вещи к отъезду, его светлость явился в мой рабочий кабинет и велел мне собрать все личные бумаги леди Тансор и отнести на хранение в архивную комнату. Желает ли он перечитать их, когда я все подготовлю? Нет. Желает ли он просмотреть или самолично рассортировать их? Нет. Будут ли у него какие-нибудь дальнейшие распоряжения относительно бумаг ее светлости? Нет. От меня требуется лишь одно еще: убрать незаконченный портрет миледи из Желтой гостиной и повесить «где-нибудь подальше от глаз». Имеет ли милорд в виду какое-нибудь определенное место? Нет. Не станет ли он возражать, если я повешу портрет здесь, в своем рабочем кабинете? Нисколько.
Примерно часом позже в дверь ко мне опять постучали — то мисс Имс пришла попрощаться. Она тепло поблагодарила меня за различные мелкие услуги, которые я с удовольствием оказывал ей на протяжении всего времени своей работы в Эвенвуде, и сказала, что всегда будет помнить меня как доброго друга. Затем она произнесла слова, премного меня озадачившие:
— Вы ведь никогда не станете думать обо мне плохо, правда, мистер Картерет? Мне было бы неприятно… просто невыносимо… случись такое.
Я решительно заявил, что ни при каких обстоятельствах не переменю своего мнения о ней, ибо действительно считал мисс Имс весьма здравомыслящей и благонадежной особой, по природе своей чрезвычайно доброй и отзывчивой — я так и сказал ей, а еще добавил, что никто не смог бы служить покойной миледи более усердно и преданно, нежели она, и одно это всегда будет вызывать у меня восхищение, поскольку умение добросовестно исполнять свои обязанности перед работодателем или благодетелем является, по моему разумению, одной из главных человеческих добродетелей.
— В таком случае я спокойна, — промолвила мисс Имс с бледной улыбкой. — Мы с вами оба верные слуги, так ведь?
С этими странными словами она удалилась, чтобы подготовиться к отъезду. И больше я никогда не видел мисс Джулию Имс.
На следующее утро, после традиционного визита к кузену, я принялся обшаривать покои миледи в поисках писем и прочих документов, которые надлежало отнести в архивную комнату, согласно полученному распоряжению. Я нашел множество разных бумаг в лакированном бюро, стоявшем у окна в гостиной, а также в шкапчиках и столах с выдвижными ящиками, но нигде не обнаружил костяной шкатулки, прежде несколько раз попадавшейся мне на глаза и привлекшей особенное мое внимание в тот день, когда я принес миледи фелтемовские «Суждения». Я искал с величайшим усердием — по два-три раза перерыл содержимое каждого шкапчика и выдвижного ящика, даже опустился на четвереньки и заглянул под огромную кровать с балдахином, — но без успеха. Не переставая гадать, куда же подевалась шкатулка, я уложил все бумаги в саквояж, принесенный с собой, вернулся в свой рабочий кабинет, а оттуда поднялся в архивную комнату.
Оставлять бумаги в беспорядке было противно моей природе, а потому я решил рассортировать их по категориям и в общих чертах описать, прежде чем положить на хранение. Дело не заняло много времени, и уже через час на столе у меня лежали кипы квитанций, счетов, блокнотов, записок и памяток, писем и черновиков писем, а также альбом для автографов, толстая тетрадь с памятными цитатами и афоризмами в позолоченном стальном футляре, записная книжка с оригинальными стихами и прозаическими фрагментами, адресная книжка в тисненом переплете из телячьей кожи и ряд других предметов. Раскладывая бумаги, блокноты и тетради по кипам, я не удержался от соблазна заглянуть в иные из них (а кто удержался бы?), хотя признаюсь, при этом я испытывал легкое чувство вины — ведь мой работодатель велел мне оставить архив миледи неразобранным.
В альбоме для автографов содержались любопытные сведения о друзьях и именитых особах, посещавших Эвенвуд и городской дом моего кузена на Парк-лейн; затем я засиделся дольше, чем следовало бы, над альбомом с восхитительными перьевыми рисунками и карандашными набросками, выполненными миледи в течение нескольких лет. Французские пейзажи (относящиеся, несомненно, к периоду ее европейской эскапады) удались особенно хорошо: леди Тансор была превосходной рисовальщицей с тонким композиционным чутьем. Под большинством рисунков стояли инициалы и дата, «ЛРД, 1819», а к одному или двум прилагались краткие пояснения. Мне особенно запомнился великолепный, проникнутый романтичным духом эскиз с подписью «Рю де Шапитр, Ренн, вечер», где изображался величественный старинный особняк, наполовину деревянный, с резными балками и крытым проходом во внутренний двор. В альбоме имелись еще несколько более проработанных рисунков того же здания, выполненных с замечательным тщанием.
Звон часовенных курантов, пробивших полдень, вернул меня к действительности, и я принялся укладывать туго перевязанные бечевкой пачки в маленький окованный железом сундучок, к которому прикрепил ярлык с пометкой «Архив леди Тансор». Уже собираясь спуститься в рабочий кабинет, я взял свой саквояж и вдруг заметил, что там осталась какая-то бумажка.
При рассмотрении она оказалась маловажным документом: всего лишь квитанция за заказ шкатулки красного дерева у мистера Джеймса Бича, столяра с Черч-хилл в Истоне, датированная 15 сентября 1823 года. Сам не знаю, зачем я упоминаю здесь о ней, — наверное, из искреннего желания представить самый полный и точный отчет о событиях, какой только возможно, а также потому, что мне показалось странным, что ее светлость самолично поручила изготовление обыкновенной шкатулки городскому мастеру, хотя у лорда Тансора работал искусный столяр, который изготовил бы для нее подобную вещицу в два счета. Так или иначе, я не чувствовал себя вправе потратить еще часть своего служебного времени на досужие размышления, ибо и без того уже слишком долго провозился с порученным мне делом. Посему я приложил квитанцию к соответствующей пачке документов, закрыл сундучок и воротился в рабочий кабинет.
У меня самого тогда не имелось причин обращаться к личным бумагам леди Тансор, а от моего работодателя никаких распоряжений на сей счет не поступало. Все важные финансовые и юридические документы за годы брака, конечно же, успели пройти через руки его светлости и теперь перешли ко мне на хранение. Поэтому уже через несколько недель я начал потихоньку забывать про содержимое окованного железом сундучка, а со временем забыл окончательно.
На протяжении многих лет у меня не возникало повода вспомнить о существовании частных бумаг леди Тансор. За это время жизнь, как всегда бывает, принесла нам нашу долю радостей и печалей. Мачеха лорда Тансора, Анна Дюпор, наша сожительница по вдовьему особняку, покинула бренный мир в 1826 году. Следующей весной мой кузен женился на почтенной Эстер Тревалин, и поскольку его светлости тогда было всего тридцать шесть, а вторая супруга была десятью годами младше, все надеялись, что со временем Господь наградит сей брачный союз потомством, которое продолжит род Тансоров.
После смерти первой жены мой кузен полностью посвятил себя взращиванию и воспитанию сына. Я уверен, он скорбел по леди Лауре, но на свой лад. Многие называли его бесчувственным, особенно когда через год после кончины леди Тансор он начал выказывать интерес к мисс Тревалин, но мне кажется, такое мнение объясняется характерной для него непроницаемой сдержанностью, а равно неспособностью порицателей понять, к какому поведению обязывал его общественный статус.
В обращении с сыном мой кузен проявлял чудесную природную способность к искренней любви. Он души не чаял в ребенке, иначе не скажешь. Внешне мальчик поразительно походил на свою мать — огромные темные глаза, волнистые черные волосы, — а по мере взросления начал обнаруживать и черты характера, свойственные ее светлости. Непоседливый сорванец, упрямец и отчаянный спорщик, он вечно дергал отца за рукав, требуя разрешения сделать то или это, и убегал прочь с яростным ревом, коли получал отказ; однако, я ни разу не видел, чтобы милорд рассердился на него за подобные капризы, ибо уже через минуту мальчик возвращался, воодушевленный какой-нибудь новой затеей, на которую вырывал-таки согласие, и вприпрыжку уносился прочь, вопя во все горло, точно счастливый дикарь. Полный жизни, полный природного очарования, юный Генри Херевард был всеобщим любимцем.
Вдобавок ко всем своим обаятельным качествам он являлся наследником рода Тансоров. Значение данного обстоятельства для моего кузена невозможно преувеличить. Ни один отец не пекся о сыне сильнее, ни один отец не делал для сына больше. Так вообразите же, что почувствовал милорд, когда в один черный день Смерть тихо постучалась в дверь и забрала не просто любимого сына, но и единственного наследника.
Это была страшнейшая катастрофа из всех мыслимых, жесточайший удар судьбы, чудовищнейшее оскорбление, которого мой кузен не мог ни вынести, ни понять. Он был отцом и страдал как отец, потерявший сына; но он был также бароном Тансором, двадцать пятым по счету. Кто теперь станет двадцать шестым? Несчастный был убит горем, совершенно безутешен в своем отчаянии, и несколько недель мы опасались, всерьез опасались за его рассудок.
Мне трудно писать об этих вещах, поскольку я, будучи двоюродным братом лорда Тансора, являлся и остаюсь поныне побочным наследником баронского титула. Но я, положа руку на сердце, клянусь, что данное обстоятельство никогда не брало верх над моим чувством долга перед кузеном и что я всегда заботился в первую очередь о его интересах. Мне тяжело говорить об этом еще и потому, что юный Генри Херевард погиб всего через пятнадцать месяцев после того, как безжалостная Смерть отняла у нас с женой нашу дорогую дочь Джейн. Двое милых деток часто играли вместе — играли и в тот роковой день, когда наш ангелочек упала в реку с моста, через который пролегает дорога от Южных ворот к усадьбе. Трагедия эта навсегда омрачила нашу жизнь.
Но здесь я веду речь о своем кузене, и я столь подробно описал его горе, вызванное смертью сына, для того лишь, чтобы по возможности яснее показать всю тяжесть преступления, по моему предположению, умышленно против него совершенного. С учетом всего сказанного выше о маниакальном желании лорда Тансора продлить свой род (я не говорю, что он был помешан на этом в буквальном понимании слова, но употребленное мной выражение абсолютно уместно в метафорическом смысле), — так вот, с учетом всего вышесказанного, подумайте, какое самое страшное зло, за исключением физического насилия или убийства, можно было причинить такому человеку?
Я оставлю вопрос без ответа pro tempore, а сейчас продолжу свое повествование. Боюсь, я пишу не вполне связно и последовательно, хотя и стараюсь по мере сил предупредить вопросы и возражения воображаемого собеседника. Взяв перо в руку, я с удивлением обнаружил, как трудно ограничиться сухим изложением одних только существенных фактов — столько разных мыслей теснится в голове.
В общем, если коротко, скажу так. Мой кузен смирился бы со смертью единственного сына и наследника, насколько человек, наделенный чувствами, способен смириться с подобным несчастьем, если бы во втором браке у него родились другие наследники — но этого не произошло и, вероятно, уже никогда не произойдет. Посему, по прошествии многих лет, его светлости пришлось заново обдумать свое положение, и вот, на шестьдесят третьем году жизни, он измыслил иной способ осуществить свою мечту о преемнике. К этому важному моменту я вернусь в должное время.
IV
23 октября 1853, воскресенье
Летом 1830 года наше маленькое общество получило в высшей степени приятное пополнение, когда мой кузен назначил главой Эвенвудского прихода преподобного Ахилла Даунта, коего я ныне с гордостью называю своим другом. Доктор Даунт, вместе со своей второй женой и сыном от первого брака, прибыл к нам с севера страны, имея заслуженную репутацию блестящего ученого. Эвенвуд — место чудесное во многих отношениях, но, боюсь, обладателей высоких интеллектуальных достоинств у нас в округе наперечет, а потому появление доктора Даунта превелико меня обрадовало, ибо в его лице я обрел проницательного, широкообразованного собеседника, сведущего в вопросах истории и палеографии, представляющих для меня особенный интерес. Я имел честь оказать моему другу скромную помощь в работе над систематическим каталогом библиотеки Дюпоров, и именно по его совету я впоследствии занялся сбором материалов по истории рода Дюпоров, в каковом начинании, хочу с благодарностью отметить, меня поддержал и поощрил мой кузен.
Единственный сын моего друга вскоре стал любимцем лорда Тансора, по чьему настоянию мальчика отправили учиться в Итон. Я почувствовал изрядное беспокойство, когда кузен начал относиться к нему почти как к родному сыну. Со временем явная привязанность к мальчику переросла в нечто большее и в конечном счете превратилась в слепое обожание, питавшееся самим собой и заглушавшее в милорде голос здравого смысла. Юный Феб Даунт был сильным, здоровым, живым пареньком, хорошо успевавшим в науках и принимавшим с надлежащей благодарностью знаки внимания со стороны знатного покровителя своего отца. Наверное, не приходится удивляться, что лорд Тансор видел в нем подобие своего умершего наследника, пусть менее пристрастному наблюдателю он представлялся весьма слабым подобием Генри Хереварда. Но я находил противоестественным (мне неловко критиковать моего знатного родственника, но я чувствую себя обязанным выразить свое мнение) явное желание его светлости заполучить пасторского сына в свое, так сказать, единоличное владение — каковое желание выражалось, в частности, в бесчисленных материальных благодеяниях, учет которых мне приходилось вести по роду моей службы. Разумеется, мой кузен не мог взять и купить мальчика, как породистую лошадь или новую карету, но он мог завладеть им — и завладевал — постепенно, привязывая к себе все теснее и теснее узами своекорыстия, прочнейшими из всех возможных. Какой молодой человек, только-только с университетской скамьи, не почувствовал бы себя глубоко польщенным и не возвысился бы в собственных глазах до чрезвычайности, если бы к нему относился с таким исключительным вниманием один из самых влиятельных пэров страны? Уж определенно не мистер Феб Даунт.
Мысль сделать мистера Феба Даунта своим наследником впервые пришла моему кузену в голову, когда юноша вернулся из Кембриджа. Со временем она укрепилась в уме, и в настоящее время уже ничто, похоже, не может заставить лорда Тансора переменить решение. Не мне подвергать сомнению благоразумность или целесообразность его желания оставить все свое состояние этому джентльмену, при единственном условии, что он возьмет имя своего знатного покровителя. Скажу лишь, что такой выбор наследника отнюдь не свидетельствует о проницательности и здравомыслии, какие мой кузен обычно обнаруживал в делах, и что с момента, когда он сообщил о принятом решении заинтересованным лицам, сын моего друга изменился в худшую сторону, наглядно проявив все изъяны своего характера. Милорд объявил о своей воле три месяца назад, во время частного обеда в Эвенвуде, на который были приглашены только доктор и миссис Даунт с сыном; и когда новость распространилась, в нашем местном обществе многие отмечали, что молодой человек и его мачеха тотчас же заважничали и стали вести себя самым недопустимым образом (я сожалею о нелицеприятной прямоте своих слов, но не отказываюсь от них), но вот пастор с достоинством хранил молчание на сей счет — и похоже даже, решительно не желал разговаривать на данную тему.
Я мог бы еще много чего поведать о мистере Фебе Даунте, но не хочу отклоняться от главной своей цели.
Итак, вернусь к своему многолетнему труду над историей рода Дюпоров, к коему принадлежу и сам. Не стану утомлять читателя подробным рассказом о ходе работы, требующей кропотливого и терпеливого исследования бесчисленных письменных источников. Год за годом я медленно, но упорно изучал документы, собранные и сохраненные многими поколениями нашего рода, делая выписки и заметки, составляя черновые наброски.
В январе нынешнего 1853 года я писал начерно главу о периоде Гражданской войны, когда благосостояние семейства находилось под прямой угрозой. Между делом я случайно взглянул на незавершенный портрет первой жены моего кузена, ныне висевший у меня в кабинете. Со своими секретарскими обязанностями я на сегодня уже покончил и в ближайшие час-другой намеревался посвятить внимание истории семейства Дюпоров в период правления Карла I; но я сильно устал за день и сейчас, созерцая прекрасное лицо на портрете, вдруг невесть почему почувствовал острое желание еще раз взглянуть на архив леди Тансор, собранный мной после ее смерти. Вообще-то, отступать от логичного хода действий для меня в высшей степени нехарактерно — ведь я собираю материалы для задуманной «Истории рода Дюпоров» в строго хронологическом порядке. Однако тогда я поддался внезапному порыву и, поднявшись в архивную комнату, открыл окованный железом сундучок, куда почти тридцать лет назад убрал бумаги миледи.
Я снова просмотрел восхитительные эскизы и рисунки леди Тансор, особенно относившиеся к периоду жизни во Франции, и впервые прочитал стихи и прочие словоизлияния, которые мгновенно вызвали в моей памяти ее образ — столько было в них страсти, жизни и воодушевления. Затем я обратился к толстой пачке писем и, чтобы не терять времени даром, сразу принялся делать краткие пометки и выписки для своей надобности. Но по завершении работы я обратил внимание на одно курьезное обстоятельство.
После миледи осталась весьма обширная корреспонденция, включающая послания, написанные моим кузеном еще в пору ухаживания, и великое множество писем от родственников и друзей из западной Англии. При разборе большого количества бумаг я обычно сперва раскладываю их по датам и отправителям. Так я поступил и на сей раз, но, управившись с сортировкой, я с удивлением обнаружил, что часть писем отсутствует — а именно, письма от некой Симоны Мор, в замужестве Глайвер, давней детской подруги ее светлости. Начиная с августа 1816 года — года знакомства миледи с моим кузеном — упомянутая дама писала по меньшей мере раз в месяц, а порой два или три, но потом, в июле 1819 года, письма от нее прекратились и вновь стали приходить, с прежней частотой, только с октября 1820-го. Из посланий мисс Мор, вернее, миссис Глайвер, явствовало, что она состояла в чрезвычайно близких отношениях с первой женой моего кузена, а потому столь длительный перерыв в переписке — около пятнадцати месяцев — казался весьма странным.
В ряде других документов — счетах, квитанциях и прочих бумагах — наблюдался аналогичный хронологический пробел. Хорошенько поразмыслив и сверившись на предмет дат со своим личным дневником, я пришел к заключению, что имела место умышленная попытка изъять и, вероятно, уничтожить все документы, даже самые несущественные, за период с июля 1819-го, когда миледи уехала во Францию, до конца сентября следующего года, когда она вернулась к мужу.
Я попробовал осторожно выяснить у кузена, не осталось ли у него еще каких-нибудь бумаг первой жены. Похоже, не осталось. Я даже еще раз тщательно обыскал бывшие покои ее светлости и все прочие уголки дома, где они, по моему предположению, могли находиться. Но без всякого успеха. Озадаченный, я убрал письма обратно в сундучок.
V
23 октября 1853, воскресенье (продолжение)
Из моего дневника явствует, что нижеследующее письмо я получил 25 марта 1853 года.
Глубокоуважаемый мистер Картерет!С прискорбием сообщаю вам, что моя сестра, мисс Джулия Имс, скончалась 21 числа сего месяца, в минувший четверг. Родственники и многочисленные друзья усопшей благодарят Бога, милосердно избавившего ее от жестоких страданий в последние часы жизни.Перед смертью у сестры достало сил попросить меня, в высшей степени настойчиво, чтобы после ее кончины я письменно известила вас, что в нашем доме находятся некие документы, в свое время отданные ей на хранение, которые теперь непременно надлежит передать вам.Посему я надеюсь, что вы при первой же возможности удостоите меня ответом, где укажете день и время, когда вам будет удобно нанести нам визит, дабы я смогла исполнить последнюю волю моей дорогой покойной сестры.За сим, сэр, остаюсь искренне вашаС. Макбрайд (миссис).
Мой кузен тогда находился на острове Уайт, где консультировал принца-консорта по каким-то вопросам, связанным с новой резиденцией ее величества, и должен был вернуться еще не скоро, а потому я незамедлительно условился с миссис Макбрайд о встрече на следующей неделе.
Означенная дама, внешне очень похожая на свою покойную сестру, тепло приняла меня в хорошо обставленном доме на Гайд-Парк-сквер, в новом фешенебельном квартале Лондона, получившем название Тайберния. После того как мы обменялись традиционными приветственными фразами и я выразил искренние соболезнования по поводу постигшей миссис Макбрайд утраты, она предложила мне чаю, но я вежливо отказался. Тогда хозяйка подошла к громоздкому комоду в углу комнаты и отперла ключом верхний ящик.
— Вот что хотела передать вам сестра.
В последний раз я видел эту вещь почти тридцать лет назад, на столе в гостиной миледи. Большая костяная шкатулка с выложенными перламутром инициалами «ЛРД» на крышке.
— И еще это. — Она вручила мне письмо, адресованное на мое имя.
Мы обменялись еще несколькими словами, и я откланялся. Поскольку на следующий день у меня были дела в городе, я по приезде снял комнату в гостинице «Хамам» и теперь направился туда.
Я поставил шкатулку на стол в своем номере, не заглядывая в нее, и сперва распечатал письмо.
Как я и предполагал, это оказалось послание от мисс Имс — написанное нетвердым почерком и датированное за три дня до ее смерти. Привожу его здесь полностью.
Глубокоуважаемый мистер Картерет!Не знаю, сколько еще мне осталось жить, знаю лишь, что недолго. Я не хочу отойти к Всевышнему, не исполнив последней воли моей дорогой подруги, покойной Лауры Дюпор, а посему поручаю своей сестре после моего ухода из греховного бренного мира передать вам, в согласии с предсмертным распоряжением вышепоименованной подруги, некую вещь, вверенную мне на хранение. Когда вы будете читать сии строки, я уже обрету избавление от боли и страданий и, прощенная милосердным Господом за все мои прегрешения, воссоединюсь в вечности с той, кому верно служила при жизни.В последние годы жизни моя подруга жестоко мучилась совестью из-за совершенного ранее поступка, в котором она не могла признаться и который не могла исправить. Я — вместе с еще одной особой — являлась сопричастницей данного деяния, и моя совесть тоже отягощена виной, да так сильно, что порой терпеть невмоготу. Ибо я не сумела отговорить подругу от задуманного, хотя и пыталась неоднократно. Однажды я попросила вас никогда не думать обо мне плохо. Сейчас я призываю вас судить мой преступный поступок, заключавшийся в бездействии и умолчании, на основании принципов дружбы и доверия, которые, я знаю, вы ставите превыше всего, — ведь я торжественно поклялась, на Библии моей матушки, хранить тайну миледи, покуда она жива, и держать свое слово вплоть до времени, когда Всемогущему станет угодно забрать меня. Видит Бог, все эти годы я так и делала. Если я поступила дурно, выполнив обещание, данное возлюбленной подруге, тогда я молю о прощении — у Бога милосердного и справедливого, а равно у тех живых, кому могло повредить мое молчание.Таким образом, дорогой мистер Картерет, я умираю с надеждой, что бумаги, ныне перешедшие в ваше владение, помогут вам исправить несправедливость, сотворенную моей подругой. Я не осуждаю и не виню ее за то, что она сделала, — ибо кто из нас без греха? Она была простой смертной, и ее ослепил гнев, проистекавший из пылкой преданности возлюбленному родителю. Она раскаялась в содеянном, искренне раскаялась, и пыталась искупить вину. Но она мучительно терзалась неотступными мыслями о своем грехе — таковым она считала свой поступок: эти мысли свели несчастную с ума, а потом довели и до могилы. Скоро я встречусь с ней, и сердце мое радуется.Да благословит и хранит вас Бог. Молитесь обо мне, чтобы были отпущены мне беззакония и грехи мои покрыты.Дж. Имс
Я отложил письмо и открыл костяную шкатулку леди Тансор.
Под покатой крышкой оказалось множество бумаг — главным образом писем от мисс Симоны Глайвер, отправленных в Эвенвуд из деревни Сэндчерч в Дорсете и датированных начиная с июля 1819 года; два или три послания были написаны поименованной дамой из Динана во Франции на парижский адрес летом следующего года; все прочие в августе и сентябре отсылались из Дорсета в Париж, а с октября — опять в Эвенвуд. Хотя дата стояла не на всех письмах, я тотчас увидел, что они частично заполняют пятнадцатимесячный перерыв в переписке, замеченный мной при просмотре корреспонденции от миссис Глайвер, уже находившейся в моем распоряжении. Я сел и принялся читать послания одно за другим.
У меня нет времени, чтобы подробно изложить здесь каждое письмо. Иные из них, бессвязные и несущественные, не содержали ничего, помимо обычной дамской болтовни о разных пустяках да всякого рода сплетен. Но многие — особенно самые ранние, датированные июлем 1819 года, — были написаны в совершенно другом тоне и свидетельствовали о приближении некоего драматического события. Для примера приведу несколько выдержек из посланий миссис Глайвер к ее светлости, отправленных в указанном месяце (под «мисс И.» в них, судя по всему, подразумевается мисс Имс).
[9 июля 1819 г., пятница, Сэндчерч]Прошу тебя, дражайшая подруга, подумать хорошенько. Пока еще не поздно. Мисс И., я знаю, неоднократно умоляла тебя переменить решение. Я присоединяю свой голос к ее мольбам — я, которая любит тебя как сестра и всегда будет печься о твоих интересах. Я знаю, как ты страдала после смерти твоего бедного отца, но разве страшное наказание, тобой замысленное, соразмерно совершенному преступлению? Еще не дописав вопроса, я предугадываю твой ответ — но все же снова призываю тебя, со всей горячностью, остановиться и подумать, что же ты делаешь. Я боюсь, мисс И. боится, да и тебе следует бояться возможных ужасных последствий твоего шага, которые не можешь ни предвидеть, ни устранить.
[17 июля 1819 г., четверг, Сэндчерч]Я не ожидала иного ответа — вижу, ты исполнена решимости осуществить задуманное. В своем послании ко мне мисс И. говорит, что тебя не переубедить, а следовательно, тебе надобно помочь — дабы все прошло хорошо и осталось в тайне. Мы не можем оставить тебя одну в такой момент.
[17 июля 1819 г., суббота, Сэндчерч]Пишу в спешке. Я уже сделала все необходимые приготовления — мисс И. сообщит тебе название гостиницы, — и у меня есть адрес твоего юриста в Лондоне. Такая гарантия на будущее послужит мне некоторым утешением, хотя и эгоистичным. Да простит нас Бог за то, что мы собираемся сделать, — но будь уверена, дорогая Л., я никогда не выдам тебя! Никогда, даже если меня призовут к ответу — ни в этой жизни, ни в следующей. Сестрой я сызмалу называла тебя — и ты мне поистине сестра и останешься сестрой навек. Дороже тебя у меня нет никого. Я буду верна тебе до последнего часа.
[30 июля 1819 г., пятница, «Красный лев», Фэйрхэм]Я благополучно прибыла сюда сегодня во второй половине дня и спешу сообщить тебе, что все в порядке. Капитан не стал возражать против моего отъезда — он знать не желает о моих делах, покуда я не мешаю ему жить в свое удовольствие. Он имел любезность заявить, что я могу убираться к дьяволу — лишь бы оставила его в покое. И премного обрадовался, узнав, что моя поездка с тобой не потребует от него никаких расходов! Одно только это его и волновало. Завтра я навещу свою тетушку в Портсмуте. Она сильно подозревает, что об истинной причине моего «положения» лучше помалкивать — разумеется, мне это не очень приятно, но я не стану выводить ее из заблуждения: пусть все останется покрыто мраком тайны. Тетушка ничего не скажет Капитану, поскольку питает к нему неодолимое отвращение, и она ничуть не осуждает меня — даже одобряет поступок, который, имей он место на самом деле, я считала бы величайшим позором. В общем, я еду туда как своего рода героиня — тетушка, будучи страстной поклонницей мисс Уоллстонкрафт, бросающей вызов общественной морали, видит во мне единомышленницу последней, по примеру мисс У. преступающую нормы нравственности в порядке борьбы за права нашего пола. Не знаю, что скажет Капитан, когда я вернусь домой с младенцем на руках. Но календарь будет свидетельствовать в мою пользу — об этом я позаботилась (хотя он, возможно, и не помнит). Я приеду к тебе, как и планировалось, во вторник утром. Итак, жребий брошен, и два мужа сегодня лягут спать без жен. Хотелось бы, чтобы все было иначе, — но для подобных разговоров уже слишком поздно. Ни слова боле. Пожалуйста, уничтожь это послание по прочтении, как уничтожила, надеюсь, все прочие, — я приняла все меры предосторожности и не оставила ни единой письменной улики.
Гостиничная квитанция, датированная 3 августа 1819 года, заставляет предположить, что две подруги встретились в Фолкстоне — вероятно, с ними была и мисс Имс. 5 или 6 числа они отплыли в Булонь. Письмо на имя ее светлости, отправленное из Торки через несколько недель, свидетельствует, что мисс Имс на континент с ними не поехала. После процитированного выше письма, где несколько фраз поначалу показались мне неясными, миссис Глайвер не писала миледи до 16 июня 1820-го отсюда напрашивалась мысль, что обе дамы находились вместе во Франции, и так оно и оказалось на самом деле. Имелись, однако, послания к ее светлости от некоего мистера Джеймса Мартина, помощника парижского посла сэра Чарльза Стюарта, написанные в феврале и марте следующего года, — при виде их я вспомнил, что сей господин неоднократно наведывался в Эвенвуд. В переписке с ним обсуждался вопрос о найме жилья для миледи на лето. Несмотря на возрастающий страх, я невольно улыбнулся, увидев адрес, на который приходили ответы мистера Мартина: «Отель де Кебриак», рю де Шапитр, Ренн.
Письмо от миссис Глайвер, датированное 16 июня 1820 года, было отправлено из Динана в Париж, в дом на рю дю Фобур-сен-Оноре. Похоже, во вторую неделю июня подруги покинули Ренн и сняли комнаты в Динане, а потом ее светлость одна уехала в Париж. В упомянутом послании миссис Глайвер сначала говорит о своем предстоящем возвращении в Англию, а далее следует такой вот удивительный пассаж:
Вчера я показывала малютке гробницы в Salle des Gisants — похоже, он остался доволен, хотя мы не задержались там долго, поскольку в зале было холодно и сыро. Но перед самым нашим уходом он вытянул крохотную ручонку и дотронулся — самым трогательным образом — до лица одной из статуй, изображающей худую старую даму. Жест этот, разумеется, был совершенно случайным, но производил впечатление умышленного — и я прошептала малышу, что здесь покоятся благородные лорды и леди — такие же, как его мама и папа. А он посмотрел на меня так, будто понял все до единого слова. На Порт дю Гише мы повстречали мадам Бертран, и она прогулялась с нами по бульвару. День стоял чудесный — безоблачное небо, ласковый ветерок, сверкающая на солнце река внизу, — и мне безумно хотелось, чтобы ты снова была с нами. Мадам Б. опять отметила ваше с ним поразительное сходство, и действительно, он очень похож на тебя, хотя совсем еще крошка. По крайней мере, когда я смотрю в это милое личико, в эти серьезные черные глазки, мне кажется, будто ты рядом. Мне невыносимо думать, что ты там одна-одинешенька, когда мы здесь и тоскуем по тебе — и прошлой ночью я плакала о нас обеих. Ты так мужественно держалась при расставании с нами. У меня просто сердце разрывалось, ведь я знала, что ты страдаешь и будешь страдать еще сильнее, когда мы скроемся из виду. Даже сейчас я мигом привезла бы тебе малютку, перемени ты свое решение. Но такое едва ли случится — и я плачу о тебе, возлюбленная сестра. Каждый вечер я целую твоего чудесного сына и говорю ему, что мамочка всегда будет любить его. И я тоже. Напиши ответ поскорее.
Последующие письма от миссис Глайвер окончательно прояснили дело: в марте месяце 1820 года в городе Ренн, в гостинице «Отель де Кебриак» по адресу рю де Шапитр, миледи родила сына.
Но дело было гораздо серьезнее — настолько серьезным, что даже не верилось. Однако я располагал недвусмысленными свидетельствами, содержавшимися в посланиях Симоны Глайвер к миледи, а также в письмах мисс Имс, которые она получала в Париже. Леди Тансор вернулась в Англию 25 сентября 1820 года — одна. Куда же делся ребенок? Я было подумал, что он умер, но в письмах от миссис Глайвер, полученных ее светлостью уже после возвращения в Эвенвуд, содержались обстоятельные отчеты о малыше — какие привычки у него вырабатываются, как у него темнеют волосики, как он лепечет и гукает и что означают эти трогательные звуки, как он любит наблюдать за волнами, с шумом набегающими на берег, и за чайками, кружащими в небе. Похоже также (как ни странно представить такое), что ребенка тайно привозили в Эвенвуд в последнее лето жизни леди Тансор, когда милорд уехал по делам: в одном из писем миссис Глайвер вспоминала, в какой восторг приводили малютку белые голуби, порхавшие вокруг шпилей и башен огромного здания, и огромные серебряные караси, безмолвно скользившие в темной воде пруда.
Несколько посланий я перечитал еще раз, потом другой и третий, дабы убедиться, что я не заблуждаюсь. Но свидетельства, в них представленные, не поддавались никакому иному толкованию. Леди Тансор тайно произвела на свет законного наследника своего мужа для того лишь, чтобы отдать его другой женщине.
Итак, я возвращаюсь наконец к тому, с чего начал. Вот преступление, о котором я заявляю: умышленный акт обмана и жестокости (я не стану говорить «акт зла», хотя иные скажут именно так), совершенный с целью лишить отцовства моего кузена, издавна одержимого единственным желанием передать все состояние, унаследованное от предков, своему законнорожденному сыну. Миледи поступила дурно — я говорю это как человек, питавший к ней глубокую любовь. Я утверждаю, что отнять у моего кузена то, в чем он видел смысл жизни, было просто бесчеловечно. Никто не станет отрицать, что здесь имело место проявление мстительной жестокости. А поскольку своим поступком миледи лишила лорда Тансора того, что принадлежало ему по праву (хотя он остался в неведении о своей утрате), я истинно полагаю, что она, в сущности, совершила преступление.
И все же, выдвинув обвинение и представив свидетельства против леди Тансор, могу ли я осуждать ее? Несчастная заплатила страшную цену за содеянное; она действовала не одна — две подруги, особливо одна из них, виновны в пособничестве, хотя они помогали ей из любви и преданности; она и они теперь недосягаемы для земного правосудия и предстали перед судом Того, Кто судит всех нас. Ибо, как заметила мисс Имс, кто из нас без греха? В жизни каждого человека есть тайны, и, возможно, хранить подобные тайны — наименьшее зло из всех возможных. Так позвольте же мне, обвинителю леди Лауры Тансор, просить о снисхождении к ней. Пусть она покоится с миром.
Но остаются последствия преступления, на которые не так просто закрыть глаза. Какие еще обстоятельства откроются? Жив ли сын лорда Тансора? Знает ли, кто он такой? Возможно ли исправить свершенную несправедливость?
С самого момента, когда я сделал сие открытие, меня денно и нощно преследовал один вопрос: следует ли мне сохранить тайну миледи или же рассказать кузену все, что мне известно? Знание, открывшееся мне, мучает меня так же, как в свое время, наверное, мучило милую мисс Имс; но сейчас наконец обстоятельства побуждают меня перейти к действиям — и не только для того, чтобы предвосхитить возможные обвинения в сокрытии фактов из своекорыстных соображений.
Решение кузена сделать Феба Даунта своим законным наследником, таким образом восполнив отсутствие того, чем его обделила природа, заставляет меня открыть правду, дабы были немедленно предприняты шаги к розыскам настоящего наследника. Я не вправе молчать и дальше: необходимо приложить все усилия к тому, чтобы найти законнорожденного сына, коли он еще жив, и тем самым отвратить моего кузена от губительного намерения. Помимо всего прочего, меня беспокоит еще одно.
В прошлом апреле, войдя как-то вечером в библиотеку, я увидел мистера Феба Даунта, покидающего мой рабочий кабинет, где у него нет никаких дел, — он тихонько затворил дверь и воровато огляделся по сторонам. Человек, подумалось мне, больше всего становится самим собой, когда полагает, что находится один. Я подождал, не обнаруживая своего присутствия, когда он выйдет на террасу через одну из дверей. Войдя в кабинет, я тотчас понял, что в бумагах на моем столе рылись. По счастью, дверь в архивную комнату была заперта, и ключ лежал у меня в кармане.
В течение последующих недель я часто заставал в библиотеке мистера Даунта, читающего какую-нибудь книгу или пишущего за столом. Подозреваю, однако, что на самом деле он поджидал удобного случая, чтобы войти в мой кабинет и, вероятно, проникнуть в архивную комнату. Однако такой возможности молодому человеку не представилось, ибо теперь, покидая библиотеку, я непременно запирал кабинет на ключ.
Это был далеко не первый случай, когда я получил повод заподозрить сына моего дорогого друга в низком поведении, достойном презрения. Я сказал «заподозрить»? Да какие там подозрения! Я знаю наверное, что мистер Даунт тайком читал частную корреспонденцию лорда Тансора, даже строго конфиденциальные письма, не имея на то разрешения. Мне давно следовало открыто высказаться на сей счет, и я горько сожалею, что не сделал этого. Но главным образом я хочу сказать вот что: на какие поступки способен решительный и бессовестный человек, если он предполагает, что его планы на будущее — самые честолюбивые планы — находятся под угрозой? Отвечаю: такой человек не остановится ни перед чем, лишь бы только сохранить свое положение. Выскажусь еще яснее: не представляю, откуда мистер Феб Даунт мог это узнать, но я абсолютно уверен, что он знает, какого рода бумаги оставила мне мисс Джулия Имс.
Полночь.
Он там, хотя я его не вижу — он отступает в тень, растворяется во мраке. Но он стоял там — и по-прежнему стоит. Поначалу я подумал, что это Джон Брайн, но нет, такого быть не может. Он стоит неподвижно в тени кипариса — и наблюдает, наблюдает за мной. Но когда я открыл окно, он мигом исчез, растаял в ночной мгле.
Я и прежде не раз замечал, как он следует за мной на почтительном расстоянии, когда я в сумерках возвращаюсь домой через парк, а в последнее время такие случаи участились.
Еще я уверен, что на прошлой неделе имела место попытка проникновения в мой рабочий кабинет, хотя я не заметил там никакой пропажи. Стремянная лестница, взятая в одном из сараев, была найдена брошенной в кустарнике под моим окном, а оконная рама носила следы взлома.
Я постоянно чувствую на себе его пристальный взгляд, даже когда он остается вне поля видимости. Что это значит? Боюсь, ничего хорошего.
Ибо мне кажется, я знаю, кто приставил ко мне соглядатая и кому хочется узнать то, что стало известно мне. Он улыбается и спрашивает, как мои дела, и в глазах общества он подобен лучезарному солнцу — но в сердце у него зло.
Свеча догорает, и мне пора заканчивать.
Возможным читателям данного свидетельства повторю еще раз: все написанное здесь — правда, то есть вся правда, мне известная, и в каждом своем утверждении я основывался на документах, находящихся в моем распоряжении, на личном знании фактов и на собственных наблюдениях.
В этом я клянусь всем, что для меня свято.
Писано мной 23 октября 1853 года.
П. Картерет
34. Quaere verum
В смятении чувств, вызванном письменными показаниями мистера Картерета, я откинулся на спинку кресла, обессиленный и ошеломленный. Мертвец заговорил в конце концов — и какие перспективы открылись передо мной теперь!
К последней странице документа была прикреплена короткая записка следующего содержания:
Мистеру Глэпторну
Сэр! Я поручил мистеру Чалмерсу, управляющему гостиницы «Георг», передать вам сей письменный отчет перед вашим отъездом, а коли такой возможности не представится, отправить пакет непосредственно мистеру Тредголду. Я счел благоразумным принять такие меры на случай, если со мной что-нибудь стрясется, прежде чем я успею вручить вам письма миледи. По крайней мере, вы будете знать, о чем я хотел рассказать вам.Я человек не суеверный, но нынче днем я повстречал сороку, вперевалку шагавшую через переднюю лужайку, и не потрудился приветственно приподнять шляпу, как меня всегда учила матушка. Этот эпизод весь день нейдет у меня из головы, но я надеюсь, с восходом солнца способность к здравому рассуждению вернется ко мне.Письма из шкатулки миледи я положил на хранение в надежное место, но завтра перед нашей встречей заберу их оттуда. Мне есть еще что сказать, но я очень устал и хочу спать.Только еще одно.К письму, полученному мной от мисс Имс, прилагался листок бумаги, на котором печатными буквами было написано всего два слова: «SURSUM CORDA». Я долго ломал голову, что бы это могло значить, но так и не догадался. Лишь недавно — к своему стыду — я сообразил, что подразумевается под данным выражением, и завтра хочу предложить вам план действий, подсказанный мне этими словами.П. К.
Я не обратил на постскриптум особого внимания, глубоко потрясенный рассказом о последних годах жизни и ужасной смерти леди Тансор, о своем рождении на рю де Шапитр, о последующем переезде Симоны Глайвер со мной в Динан, об изготовлении шкатулки, в которую, я не сомневался, «мисс Лэмб» положила двести соверенов, предназначенные мне в подарок. Удивительно было читать обо всем этом на исписанных аккуратным почерком мистера Картерета страницах, ибо со дня смерти той, кого я некогда называл своей матерью, я считал, что все эти тайны известны только мне, мне одному. Но здесь они излагались — как общедоступные голые факты — совершенно посторонним человеком. Ощущение было жутковатое: словно ты повернул за угол и столкнулся с самим собой.
И оказывается, меня в младенчестве привозили в Эвенвуд! При этой мысли сердце мое забилось от мучительного восторга. Значит, колдовской замок-дворец с высокими башнями, постоянно грезившийся мне в детстве, существовал в действительности — не плод воображения, но воспоминание об отцовском доме, что однажды станет моим.
Однако еще много вопросов оставалось без ответа, и многое еще предстояло выяснить. Я прочитал рукопись мистера Картерета еще раз, потом второй и третий. Я сидел до поздней ночи, читая и перечитывая, размышляя и задаваясь вопросами.
Я испытывал ощущения, какие испытывает человек во сне, когда с выпрыгивающим из груди сердцем несется во весь дух к некой цели, вечно удаляющейся от него. Сколь бы быстро я ни бежал, я ни на шаг не приближался к своей цели — она всегда оставалась в пределах видимости, но далеко за пределами досягаемости. И вот опять мне показали фрагмент общей картины, но вся истина, частью которой являлось письменное свидетельство мистера Картерета, по-прежнему оставалась скрытой от меня.
Истина? Мы всю жизнь ищем истину, верно? Постоянный поиск некоего соответствия известным фактам, или общепринятой норме, или нашим чувственным впечатлениям — неотъемлемое свойство человеческого существования. Но есть нечто гораздо более значительное, чем просто «истинное». То, что мы обычно называем «истинным» — утверждение «А равно В» или «всех нас ожидает смерть», — зачастую является лишь тенью или слабым подобием чего-то гораздо большего. Только когда эта тень истины соединяется со смыслом, и в первую очередь со смыслом постигнутым, тогда мы видим самую Суть — Истину истин. Я не сомневался, что в письменных показаниях мистера Картерета содержится чистая правда, однако она по-прежнему оставалась лишь частью некоего целого, пока еще недоступного для понимания.
Я сознавал, конечно, что теперь располагаю документом, весомо подкрепляющим мои претензии на звание наследника лорда Тансора. Но, повидав на своем веку немало ушлых адвокатов за работой, я прекрасно понимал, что свидетельство мистера Картерета юридически уязвимо, а потому никак не мог счесть оное окончательным и неоспоримым доказательством, которое я столь долго искал. Во-первых, предъявить оригинальные документы, откуда мистер Картерет приводил выдержки, теперь не представлялось возможным; они находились у него в сумке, когда он подвергся нападению. Разве можно доказать в таком случае, что эти письма действительно существовали и что мистер Картерет процитировал подлинные слова из них, а не написал чистый вымысел? Общеизвестные честность и порядочность секретаря говорили против подобного предположения, но любой адвокат, знающий свое дело, без труда поставит под сомнение достоверность данного свидетельства. Или заявит, что мистер Картерет написал показания по моей просьбе. Получив в свое владение сей документ, я не сильно продвинулся к цели; письменное свидетельство секретаря служило ценным косвенным подтверждением фактов, изложенных в дневнике моей приемной матери, но этого было недостаточно.
Хотя я наконец узнал, что хотел рассказать мне мистер Картерет и что он вез в егерской сумке, еще одно предположение, возникшее из тумана сомнений и догадок, обратилось в ужасную уверенность. Теперь стало ясно, почему секретарь выглядел таким встревоженным, когда сидел в столовом зале гостиницы «Георг», поджидая меня; он боялся за свою безопасность, возможно даже, за свою жизнь, ибо видел прямую угрозу в человеке, приставившем к нему соглядатая.
Какой же я тупица! Чтобы понять правду, мне стоило лишь задаться одним-единственным вопросом: Cui bono?
Предположим, некто случайно становится обладателем сведений, разглашение которых помешает другому человеку получить ожидаемое громадное наследство. Предположим, возможный наследник честолюбив сверх всякой меры и бессовестен в выборе средств для достижения своей цели. Разве подобный субъект не сочтет необходимым позаботиться о том, чтобы навсегда исключить вероятность огласки данной информации и таким образом устранить все препятствия на пути к наследству? Только одному человеку было жизненно важно заполучить документы, находившиеся в сумке мистера Картерета. Только одному. Кто, по словам мистера Картерета, постоянно совал нос в частные дела лорда Тансора и совершал еще худшие проступки? Кто проявлял острый интерес к бумагам первой леди Тансор? Кому очень хотелось узнать то, что знал мистер Картерет? И кто установил за ним слежку?
Этим человеком был Феб Даунт. Завладев корреспонденцией леди Тансор, он наверняка рассчитывал раз и навсегда лишить потерянного наследника возможности заявить о своих законных правах. Но умышленное убийство? Неужто Даунт способен на такое?
Я закрыл глаза и снова увидел окровавленное, изуродованное лицо бедного мистера Картерета. Уже в следующий миг я интуитивно догадался, кто это сделал. Следы зверских побоев выдавали тяжелую руку Джосаи Плакроуза — наверняка точно такие же были на лице несчастной Агнес, сестры Мэри Бейкер, а сравнительно недавно и на физиономии Льюиса Петтингейла. Плакроуз, действовавший по приказу Феба Даунта, сперва следил за мистером Картеретом, а потом напал на него, когда он въехал в Эвенвудский парк через Западные ворота. Я увидел все словно воочию. Пусть по-прежнему оставалось неизвестным, являлось целью нападения убийство или просто похищение сумки. Но относительно личности преступников у меня теперь не было никаких сомнений.
А потом, выстроив дальнейшую логическую цепочку умозаключений, я начал сознавать, что и сам окажусь в опасности, если Даунту станет известно, что Эдвард Глэпторн, представитель фирмы «Тредголд, Тредголд и Орр», является не кем иным, как Эдвардом Глайвером, потерянным наследником. Ибо внутренний голос подсказывал мне, что игра уже ведется и в настоящее время мой враг пытается разыскать своего старого школьного товарища — по одной-единственной причине. Живой Эдвард Глайвер представлял собой постоянную угрозу. Мертвый Эдвард Глайвер служил залогом спокойствия и благоденствия.
Но даже если Даунт станет разыскивать Эдварда Глайвера по всему свету — где он сможет напасть на след? В Сэндчерче не осталось никого, кто знает нынешнее его местонахождение. Никто больше не отправляет ему писем оттуда. Искать в адресной книге бесполезно, он там не значится. Нигде нет ни дверной таблички, ни надгробного камня с именем Эдварда Глайвера. Он сгинул с лица земли. И все же он живет и дышит во мне! Во мне, Эдварде Глэпторне в настоящем, Эдварде Глайвере в прошлом и Эдварде Дюпоре в будущем. О Феб, светоч эпохи! Как поймаешь ты этого призрака, этого фантома, постоянно меняющего обличья? Он то здесь, то там. Он нигде. Он позади тебя.
У меня есть еще одно преимущество. Я много чего знаю о Даунте, а он обо мне пока ничего не знает. Я заделался другом его отца и могу спокойно заявиться к нему домой, когда мне заблагорассудится, — как сделал на днях. Я остаюсь невидимым для моего врага, когда он неспешным шагом направляется в свой клуб или прогуливается по Эвенвудскому парку вечером. Только подумай, могущественный Феб, что это значит! Попутчик, сидящий напротив тебя в поезде, которым ты возвращаешься в Лондон, — он тебе никого не напоминает? Что-то в нем кажется тебе смутно знакомым, привлекает твое внимание — но лишь на мгновение. Ты возвращаешься к чтению газеты и не замечаешь, что он пристально наблюдает за тобой. Он для тебя никто, просто один из пассажиров, но тебе следует держать ухо востро. Нынче вечером город окутан туманом и улицы пустынны, никто не услышит твоего крика. Ибо где твой щит, где твоя броня, способная защитить от человека, которого ты не видишь и не знаешь ни в лицо, ни по имени? Неожиданно для себя я смеюсь в голос, хохочу во все горло, до слез.
А когда приступ смеха проходит, я отчетливо понимаю, чем кончится дело. Но кто будет охотником, а кто — жертвой?
Назад: Часть четвертая Сломанная печать Октябрь — ноябрь 1853
Дальше: Часть пятая Смысл ночи 1853–1855
