Глава 6
ДНЕВНИК ЖУЖАННЫ ЦЕПЕШ
12 апреля
Я непрестанно думаю о его глазах, его изумрудных глазах.
Вчера я была уверена, что умру, однако сегодня мне стало лучше. Я могу сидеть на постели и пить бульон, который приносит Дуня. Черканье в дневнике перестало требовать неимоверных усилий. Но все это странным образом раздражает меня.
В моем теле нынче живут две женщины. Одна – слишком хорошо знакомая мне Жужанна: слабая, застенчивая, благовоспитанная "папенькина дочка". Та Жужанна благодарна Мери за ее доброту, Дуне – за заботу и хлопоты. Та Жужанна знает, что они обе любят ее и делают все возможное, чтобы она поправилась. Та Жужанна с благодарностью принимает их заботу. Она испытывает безграничную нежность к верному Бруту, не отходящему от ее постели, и готова лить слезы, чувствуя, как мокрый, холодный собачий нос утыкается ей в руку, а сам пес глядит на нее преданными янтарными глазами. Та Жужанна чувствует приближение смерти и страшится ее.
Но другая Жужанна...
Да, другая... Она знает, что меняется, и приветствует эти перемены. Она сильна, полна страсти и ждет не дождется, когда он придет и исполнит обещание, после чего они соединятся навеки.
Я знаю: он все время пытается проникнуть в мою спальню. Он ничего не забыл. Прошлой ночью он опять приходил. Я смутно помню, как Брут кидался на окно и яростно лаял. Снотворное, которое меня заставил выпить врач, притупило все мои чувства, но я помню его глаза, проникшие в мой сон. Я пыталась говорить, но у меня ничего не вышло. Тогда я обратилась к нему в мыслях. Уверена, он их услышал. Я сказала ему, что Дуня и Мери что-то делали возле окна. Скорее всего, они хотели помешать его приходу. Я предупредила его насчет собаки.
Боже, до чего же другая Жужанна ненавидит Мери! Как она ненавидит Дуню! И как ей ненавистна эта противная собака, не подпускавшая его к окну.
Если бы не слабость, не дающая мне встать, я бы собственными руками задушила их всех за то, что они осмеливаются нас разлучить! Жалкие лгуньи, они все прекрасно знают! Они думали, будто снотворное полностью одурманило меня и я не видела, как они привели из кухни Брута и, озираясь, точно две воровки, развесили над окном гирлянду из чеснока. Они думали, что я не вижу их злодеяний.
Эти дурочки считают, что сумеют меня "уберечь"!
Пусть я слаба, но я чувствую: ко мне приближается неведомая Сила. Мое тело, которое я ненавидела всю жизнь, начинает исправляться. Я ощущаю, как у меня выпрямляется спина, словно кто-то растягивает позвоночник. С каждым днем моя осанка становится все более прямой. У меня тупо ныла ступня увечной ноги. Дождавшись, когда Дуня и Мери уйдут из спальни, я откинула одеяло и увидела: нога тоже начинает распрямляться. Невзирая на боль, я улыбалась. Наконец-то я стану свободной! Наконец-то я стану сильной. Я приветствую другую Жужанну. Я меняюсь, превращаясь в новое, удивительное создание. Я пока не знаю, кем стану, но уверена: моя жизнь будет несравненно лучше того существования, какое я влачила до сих пор. Бывают мгновения, когда слабость меня покидает, и тогда я ловлю чарующий отблеск своей новой жизни. Быть сильной, свободной и связанной с ним – это и есть рай!
Пусть маленькая жалкая калека умрет! Наконец-то я избавлюсь от нее!
Отец и Аркадий ошибались: посмертная жизнь существует. Но не та унылая вечность, какую рисуют христиане, – с облаками, на которых восседают ангелоподобные существа и, сладенько улыбаясь, помахивают крылышками под звуки небесных арф. Нет, в посмертной жизни есть и мрак, и глубина, и яростный огонь. Она чиста, полна страсти и самопожертвования, сравнимого с самопожертвованием Люцифера!
Пусть они не надеются на победу. Он научит меня всему необходимому, и, когда наступит подходящее время, я его позову. Нужно лишь набраться терпения и ждать...
* * *
ДНЕВНИК МЕРИ УИНДЕМ-ЦЕПЕШ
12 апреля
Я очень волнуюсь за своего мужа.
Жужанне сегодня заметно лучше. Не берусь гадать, чьими стараниями это достигнуто – врача или Дуниными. Она еще крайне слаба, но уже может сидеть и есть. Когда я навестила ее, Жужанна как раз завтракала.
Состояние невестки несколько развеяло мои страхи по поводу стригоя – по крайней мере, сегодня, когда за окнами ярко светит солнце, и теперь мне даже кажется, будто я выдумала весь вчерашний разговор с Дуней. И превращение Влада в волка – не более чем полузабытый кошмарный сон. Подчас мне удается себя убедить, что все эти видения – просто болезненные галлюцинации, вызванные утомительным путешествием, кончиной Петру и моей беременностью. Лишь в одном я непоколебимо убеждена: Влад угрожает здоровью и рассудку Жужанны, и мы должны сделать все, что в наших силах, чтобы только не подпускать его к ней.
А ночью мне снились глаза Влада, и я чувствовала, что все это – не выдумки и не галлюцинации. Ночью гораздо труднее объяснить себе, почему вдруг у Жужанны начала распрямляться спина.
Сегодня я снова приму участие в Дуниных "отвращающих" действиях и помогу ей развесить гирлянду из чеснока вокруг окна спальни (но только на ночь, а утром мы предусмотрительно убрали эту гирлянду, зная, что Аркадий придет проведать сестру). Пусть это крестьянские предрассудки, но чеснок не принесет Жужанне вреда (после захода солнца я начинаю думать, что от него будет немалая польза). Главное, мы постараемся, чтобы Брут на ночь остался в спальне.
Однако сейчас меня волнует не столько Жужанна, сколько Аркадий. Я начала записи с Жужанны, надеясь немного успокоиться. Но нет, только я подумала о нем, как к горлу подступили слезы... Сегодня мы с ним впервые поссорились.
Я сама виновата. С моей стороны было весьма глупо пытаться заговорить с ним об отношениях между Владом и Жужанной. Тоже, выбрала время! После смерти Петру прошла всего неделя, и Аркадий не успел оправиться от горя. Вполне понятное состояние сына, горячо любившего своего отца. И все же...
И все же я не могу отрицать очевидный факт: с тех пор как мы приехали в Трансильванию, Аркадий стал мрачным и скрытным. Он почти ничего мне не рассказывает, хотя в Англии мы с ним говорили часами. Он постоянно советовался со мной, повторяя: "Ты, Мери, обладаешь холодной логикой, а мне ее недостает". Да, Аркадий и в Англии оставался эмоциональным, но в хорошем, положительном смысле. Мне так нравились его кипучая энергия, его страстность.
Здесь он стал молчаливым, погруженным в себя, его голова постоянно занята какими-то неведомыми мне мыслями. Вечером, вернувшись из замка, он не торопится в постель, чтобы побеседовать со мной, а засиживается допоздна со своим дневником. Я чувствую, его что-то гложет. Между ним и Владом наверняка что-то произошло, и это не дает Аркадию покоя.
Утром, когда я встаю, он еще спит. Я смотрю на его волосы, разметавшиеся по подушке, на сомкнутые веки, скрывающие большие глаза, на дерзко изогнутые черные брови, на узкий прямой нос с горбинкой. С каждым днем лицо мужа становится все бледнее. Под глазами появились темные круги и паутинка морщин. За эту неделю он постарел на целых десять лет. Мне не отделаться от мысли, что Аркадий и Жужанна страдают одним и тем же недугом – эмоциональной зависимостью от Влада, который морально иссушает их обоих.
Я чувствую себя одинокой. Муж, к которому я привыкла, превращается в незнакомого мне человека; отстраненного и меланхоличного. Я боюсь, как бы Аркадий не застрял в этом состоянии, как бы он не остался в нем и когда боль утраты постепенно начнет ослабевать.
Сегодня он встал почти перед самым ленчем. Мы сели есть и за все время перекинулись лишь парой незначительных фраз. Аркадий выглядел изможденным, но не столько телесно, сколько душевно. Он, как и прежде, был ласков со мной, однако его мысли блуждали где-то далеко. Что-то не давало ему покоя. За ленчем я не решилась тревожить мужа, но затем была вынуждена начать разговор. Жужанна серьезно больна, и я не имею права скрывать это от него, ведь рано или поздно он непременно узнает все и сам (хотя сейчас он настолько погружен в свои раздумья, что даже не спрашивает, почему сестра не появляется за столом). Будучи ее родным братом, Аркадий имеет право знать.
Стол, рассчитанный на большую семью, выглядел печально пустым, когда за ним сидели всего двое.
– Дорогой, – начала я, – мне не хотелось бы добавлять тебе страданий, но я должна сказать, что у Жужанны проблемы со здоровьем. Твоя сестра очень больна. Вчера мы посылали в Бистриц за доктором.
Аркадий уже вставал из-за стола. Услышав о Жужанне, он застыл и, казалось, ценой изрядных усилий вернулся к реальности из неведомых мне далей. Взгляд его светло-карих глаз еще какое-то время был отсутствующим, затем прояснился, и я поняла, что мои слова наконец-то дошли до мужа. Он наморщил лоб.
– Жужанна больна?
– Да, – ответила я и добавила предельно бодрым тоном: – Думаю, доктор сумел ей помочь. Сегодня Жужанне несколько лучше.
Аркадий рассеянно скользнул взглядом по мне, неубранному столу, стенам столовой, и наконец его взор остановился на прямоугольнике солнечного света, позолотившего пол возле дальнего окна.
– Надо же... Я рад, что ей лучше. Пожалуй, нужно к ней заглянуть.
– Сходи прямо сейчас. Она будет рада.
Я ободряюще улыбнулась. Знал бы он, какие "украшения" были развешаны ночью в спальне его сестры! Но чесночную гирлянду давно уже сняли и убрали в шкаф. Поди догадайся, что примерная, благоразумная жена помогала горничной в ее суеверных затеях!
– Пожалуй, и я схожу с тобой. Не возражаешь? – спросила я и, не дав ему времени на ответ, обняла его за талию.
Здесь у меня тоже был свой расчет. Мне хотелось убедиться, что Жужанна ничем не огорчит Аркадия. (Вдруг она обнаружила чеснок? Или вдруг на нее найдет раскаяние и она со слезами на глазах начнет рассказывать брату о своих отношениях с Владом?) Пусть он обо всем узнает постепенно.
Мы отправились в спальню Жужанны. Сестра Аркадия сидела в постели и писала в своем дневнике. Как и вчера, она поспешно спрятала тетрадку, боясь, что мы прочитаем ее сокровенные мысли. Сквозь открытые ставни лился солнечный свет. Он заливал все пространство эркера, где я несколько раз видела Жужанну и Влада застывшими в объятиях. Рамы также были открыты, и спальню наполнял свежий, по-летнему теплый воздух. Комната выглядела мило и уютно, словно яркое солнце выжгло в ней все зло. Даже Брут успокоился и приветствовал нас неистовым вилянием хвоста и собачьей улыбкой. Правда, я уловила слабый запах чеснока, но Аркадию, похоже, было не до странных ароматов.
К счастью, Жужанна ничем не расстроила брата. Наоборот, она держалась с ним очень ласково и заботливо и просила не волноваться по поводу ее болезни. Распятие, которое Дуня повесила ей на шею, было скрыто ночной сорочкой, и Аркадий ничего не увидел.
Все шло замечательно. Покинув спальню Жужанны, мы прошли по коридору к большой винтовой лестнице и начали спускаться. Аркадий шел справа, давая мне возможность держаться за широкие, отполированные множеством рук деревянные перила.
Sotto voce, словно боясь, что Жужанна или слуги нас услышат, Аркадий спросил:
– Что доктор говорил по поводу ее заболевания? Жужанна выглядит чересчур бледной.
– По его мнению, у Жужанны анемия, – тоже шепотом ответила я.
Сердце у меня забилось, я силилась подыскать нужные слова, чтобы осторожно завести разговор о том, о чем уже давно и безуспешно стремилась с ним побеседовать.
– Но я боюсь, что ее болезнь вызвана, помимо прочего, еще и душевными переживаниями, – наконец сказала я.
Вместо вопроса Аркадий устремил на меня свой взгляд и не сводил глаз до тех пор, пока я не продолжила:
– Я думаю... я уверена, это связано с твоим дядей Владом.
– Каким образом? – спросил Аркадий.
Вопрос был задан спокойным тоном, хотя позже мне показалась, что я все же уловила в интонациях мужа какую-то скрытую настороженность.
– Жужанне не дает покоя мысль, что Влад уедет в Англию, – проговорила я и неожиданно для себя покраснела.
Лоб Аркадия вновь прорезала складка, словно предупреждение о том, что я захожу слишком далеко.
– Но это полная нелепость, – по-прежнему шепотом ответил Аркадий, не желая делать наш разговор достоянием чьих-либо ушей (он забыл, что слуги не понимают по-английски, а спальня Жужанны находится достаточно далеко от лестницы). – Дядя ведь пообещал сестре, что мы никуда без нее не поедем. Мы подождем, пока она поправится и окрепнет. Или ей страшно покидать дом, в котором она выросла и прожила всю жизнь?
– Не совсем так...
Я замолчала. Мне вдруг подумалось, что лучше оставить эту тему, но Аркадий непременно хотел знать причину столь странного душевного состояния сестры.
– Если не это, тогда что же? – с явным нетерпением спросил он.
– Видишь ли... я думаю, Жужанна все равно боится, что дядя может уехать без нее.
Мои щеки и шея пылали. Нетерпение Аркадия передалось и мне. Я решила, что и так слишком долго скрывала от мужа правду и больше не хочу ее утаивать.
– Жужанна... Влад... Понимаешь, Аркадий, между ними любовь.
Он отпрянул, как будто получил пощечину, и застыл на ступенях. Его непонимающие, широко раскрытые глаза были устремлены на меня. Когда Аркадий заговорил, я едва разобрала его шепот:
– Ч-что т-ты сказала? Как это понимать?
– Я дважды видела Влада ночью в спальне Жужанны. Думаю, испытываемое твоей сестрой чувство вины в какой-то мере объясняет ее странную болезнь.
Сбросив со своих плеч тяжкий груз правды, я вдруг почувствовала неимоверную слабость. Щеки Аркадия зарделись и стали такого же цвета, как и мои. Он отвернулся к каменной стене и прошептал:
– Нет, такого просто не может быть.
Я едва одолела последние две ступеньки, отделявшие меня от мужа, и заглянула ему в глаза.
– Поверь, у меня сердце разрывается оттого, что я вынуждена причинять тебе боль. Ты меня знаешь: я бы не решилась заикнуться о столь ужасных вещах, не будь это правдой. Но ради Жужанны я...
Аркадий вдруг обхватил голову руками, будто его пронзила острая боль. Я испугалась, однако он тут же опустил руки и посмотрел на меня. Его лицо перекосилось от ярости.
– Как ты смеешь? – закричал он. – Ты ничем не лучше крестьян, распространяющих злобную ложь о дяде! Он не сделал тебе ничего плохого, только хорошее. Он подарил тебе дом, он сделал тебя богатой, а ты? Не слишком ли много вы себе позволяете, миссис Цепеш? Вы – неблагодарная особа, а он святой! Да, святой!
– Извольте не кричать на меня, мистер Цепеш, – промолвила я, начиная раздражаться. – Не надо называть меня неблагодарной особой, а своего дядю – святым.
Слова мужа больно ранили меня и в то же время удивили. Я думала, что его больше заденет честь сестры, нежели дядина репутация.
Не дав мне договорить, Аркадий резко взмахнул рукой прямо у меня перед лицом.
– С меня довольно! Я больше не желаю слышать эти гнусные наветы!
Даже не взглянув на меня, он быстро пошел прочь. Я слушала его удаляющиеся шаги, вначале приглушенные ковром, затем усиленные гулкими каменными плитами. Если бы он повел себя, как знакомый мне, прежний Аркадий, я бы обязательно побежала следом, быстро извинилась, и мы бы помирились. Но передо мной предстал совсем другой, незнакомый человек, чье поведение было абсолютно непредсказуемо. И этому человеку я предоставила полную свободу. Пусть побудет наедине с собой и приведет в порядок мысли и чувства.
Аркадий заперся в одной из комнат и не выходил оттуда целый час, а может, и больше. Затем он молча покинул дом, сел в коляску и уехал. Он еще никогда не уезжал так рано. Вероятно, он отправился в замок. Не представляю, решится ли он говорить с Владом о том, что услышал от меня.
Теперь я жалею, что завела разговор о Жужанне. Аркадий еще полностью находится во власти своего горя и болезненно воспринимает все, так или иначе связанное с его семьей. Но тогда как же мне рассказать ему о том, что Влад на моих глазах превратился в волка? А про все остальное? Про отметины на шее Жужанны?
Я почти уверена, что Влад – стригой, и потому помогаю защищать спальню невестки чесночными гирляндами, а ее саму – золотым распятием. Но как я поведаю обо всем этом Аркадию? Что я услышу в ответ?
Не знаю. Но я не придумываю свои страхи. Я действительно боюсь. Боюсь Влада, боюсь за Жужанну и за своего еще не родившегося ребенка.
Однако сильнее всего меня страшит, что с момента приезда сюда мой муж постепенно превращается в совершенно чужого мне человека. И я сама превращаюсь из здравомыслящей женщины в испуганную крестьянку, у которой голова набита дремучими суевериями. Особенно остро я это чувствую, когда Дуня говорит об опасности перерождения Жужанны в стригоицу.
Влад стал волком. В кого превратимся мы с Аркадием, если нас постигнет ее злая участь?
* * *
ДНЕВНИК ЖУЖАННЫ ЦЕПЕШ
13 апреля
Минувшей ночью он опять стучался в окно, и я была готова встретить его. Я заранее сняла с шеи распятие и убрала гирлянду с цветками чеснока, спрятав ее в шкафу, как это делают по утрам Дуня и Мери. Они думают, что я не знаю об их уловке! Я открыла ставни и распахнула окно, но вновь возникло досадное препятствие. Когда он пришел, Брут снова начал отчаянно лаять. Никакие мои уговоры и ласки не действовали на упрямого пса. Мне пришлось закрыть окно и ставни и вернуться в постель, иначе этот неистовый лай поднял бы весь дом.
Я отвела было Брута на кухню, но оказалось, что там спит Дуня. При нашем появлении она заворочалась на полу, и нам пришлось уйти.
Я чувствую себя более сильной, но изменения в моем теле почему-то прекратились. Мне это не нравится. Не люблю ждать. Надо что-то делать.
* * *
ДНЕВНИК АРКАДИЯ ЦЕПЕША
14 апреля
Наконец-то у меня появились силы сесть к столу и начать писать. События вчерашнего дня полностью изгладились из моей памяти. Помню лишь нежное лицо Мери, обрамленное золотистыми локонами. Они касались моих щек, когда Мери наклонялась надо мной. Ее лицо, ее мягкая, прохладная рука, которую она клала мне на лоб, и слова утешения – вот и все мои воспоминания. Как же она добра ко мне. Я несколько раз пытался попросить у Мери прощения за то, что накричал на нее позавчера, но она лишь улыбалась и тонкими пальцами накрывала мне губы.
Боже милосердный, если бы мне удалось забыть все то, что произошло двенадцатого апреля! Но нет, эти картины будут преследовать меня до конца дней. Куда все катится? Куда мы движемся? Нет, сейчас я не должен размышлять о будущем... Ну вот, у меня уже начинают трястись руки. Я приказал себе методично написать обо всем, что со мной случилось. Может, тогда мне станет понятно, как жить дальше.
Позавчера (все того же двенадцатого апреля!) я узнал, что у моей сестры сильная анемия. Это известие само по себе расстроило меня, но после того, как мы с Мери навестили Ж., на меня обрушилась еще более шокирующая новость. Мери сообщила мне, что видела Влада поздно ночью в спальне Жужанны и что они стояли обнявшись.
Стыдно признаться, но я накричал на жену. Я отказался верить чудовищной клевете, порочащей мою сестру и дядю – нашего щедрого благодетеля. Но в то же время я сознавал: Мери не способна лгать и не склонна выдумывать небылицы. Когда я ее слушал, мне уже в который раз показалось, что я схожу с ума, и я поддался неуправляемому гневу. Я уединился, намереваясь записать услышанное и успокоиться, однако был слишком перевозбужден. Тогда я покинул дом, сел в коляску и поехал сам не зная куда.
День выдался теплый. Правда, к полудню небо стали затягивать облака. В воздухе запахло скорым дождем. Что-то неизъяснимое заставило меня поехать в сторону опушки леса, туда, где в прошлый раз я видел Стефана. Пока лошади пробирались между деревьев, начал накрапывать дождь, но густая листва защищала нас от капель. Тем не менее я все же вымок, поскольку ветки щедро сбрасывали на меня скопившуюся воду.
Лошади мотали головами и негромко ржали, недовольные моим глупым решением вновь отправиться в лес. Я твердил себе, что ничего не боюсь, хотя во рту у меня пересохло и язык прилип к небу. У меня даже слегка тряслись руки. Но я продолжал мысленно ободрять себя и в то же время беспокойно поглядывал на верхушки самых высоких деревьев, как будто боялся увидеть там окровавленное тело Джеффриса.
Чего мне бояться? – спрашивал я себя. Сейчас не ночь, а день, теплый день. Днем волки никогда не нападают на людей, тем более что в такую погоду полно другой, более легкой добычи. И вообще большинство страшных историй про серых хищников – обыкновенные крестьянские россказни. Я еще с детства знал, что по-настоящему надо опасаться волков лишь зимними ночами... Я твердил себе успокоительные слова, а память подсказывала обратное: Стефан погиб солнечным летним днем, и горло ему перегрыз добрейший пес-полукровка, в котором внезапно пробудилась его волчья сущность. Я не сдавался: брат был ребенком. Я же – взрослый сильный мужчина. К тому же у меня есть надежный револьвер. Если хищники и появятся, первый же выстрел сразу отобьет у них охоту связываться со мной.
Стефан не появлялся. Я ехал медленно, вглядываясь в лесной полумрак – не мелькнет ли где его призрачная фигурка. Так я добрался до того места, где, как мне представлялось, подвергся намедни нападению волков.
Лошади били копытами и тревожно фыркали. Я старался не шевелиться и следил глазами за большой ольхой. Мне казалось, что в прошлый раз Стефан стоял именно там. Я внимательно смотрел и слушал, но вокруг не происходило ничего, лишь в отдалении шелестели ветви. Наверное, там резвились белки. Где-то рядом недовольно каркнула ворона. Ей ответила какая-то другая птица.
Прошло несколько минут, но до моего слуха по-прежнему долетала только приглушенная дробь дождя да мое собственное дыхание. Наконец я дождался. Там, где свет и серо-коричневые тени сплетались в причудливый узор, среди дрожавших листьев стали медленно проступать очертания детской фигурки. Стефан.
Он звал меня вперед, в глубь леса.
Я тронул поводья. Колеса повозки покатились по влажной, устланной хвоей земле, с хрустом ломая попадавшиеся на пути прутики и веточки.
Как и в прошлый раз, призрак моего брата исчез и тут же появился, но в некотором отдалении. Когда я подъехал туда, Стефан переместился еще дальше. Такие его "прыжки" продолжались не менее получаса.
В какой-то момент брат, вновь появившись, вдруг замер с опущенными руками. Он больше не звал меня жестами за собой, а просто долго и пристально вглядывался в мое лицо. Так обычно смотрят перед разлукой, когда хотят запомнить и сохранить в памяти дорогие черты.
Потом он исчез.
Я недоуменно покрутил головой по сторонам, но ничего не увидел, кроме сосен, перемежающихся с зарослями ольшаника. Подождав еще несколько минут, я заткнул револьвер за пояс и выбрался из коляски. Лошадей я привязал к стволу ближайшей сосны, после чего продолжил осматривать место, куда завел меня Стефан. Вокруг не было ничего примечательного: такие же деревья, такая же темная почва, покрытая ковром из прошлогодних листьев и сосновой хвои.
Но когда я добрался до большого старого дерева, где только что стоял Стефан, земля у меня под ногами странно зачавкала, словно я вдруг попал на болото. Наклонившись, я разгреб листья и хвою и увидел, что кто-то совсем недавно здесь копал. Пятачок земли, открывшийся моим глазам, был более темным и рыхлым.
У меня забилось сердце. Присев на корточки, я принялся спешно освобождать землю от ее мокрого прелого ковра. Внезапно пальцы наткнулись на что-то белое и твердое. То был кусок кости. Мне и раньше доводилось встречать в лесу кости каких-нибудь зверей. Но рассмотреть находку мне не удалось – лошади громко и тревожно заржали.
Я поднял голову и увидел волка. Его серая шкура мелькала среди деревьев. Странно, но зверь бежал не к лошадям, а двигался прямо на меня.
Я выпрямился. В мозгу молнией пронеслась леденящая мысль: неужели Стефан заманил меня сюда, чтобы я разделил участь обоих своих братьев: родного и сводного? Я представил, как моя кровь смешивается с падающим дождем и окрашивает землю в зловещий ярко-красный цвет.
Волк рванулся ко мне. Я выхватил револьвер и выстрелил. Нас разделяло не более четырех футов. Зверь хрипло взвыл и повалился на землю. Я ранил его в лапу.
Тем не менее боль его не остановила. Волк поднялся и, покачиваясь на трех здоровых лапах, вновь двинулся на меня. Мне пришлось выстрелить вторично. На этот раз я вогнал пулю точно между его белых глаз. Зверь заскулил, несколько раз дернулся и затих.
Сейчас мне хотелось только одного: привалиться спиной к ближайшему стволу и унять охватившую меня дрожь. Но я вспомнил трупы трех волков, обнаруженные мною возле фамильного склепа, и решил держать револьвер наготове.
Предчувствие не обмануло меня: через считанные секунды из-за деревьев появился второй волк. Я заставил себя не торопиться, решив подпустить его поближе. Когда же зверь оказался на расстоянии, выстрелив с которого я бы точно не промахнулся, у меня затряслась правая рука, и мне пришлось поддержать ее левой. Волк прыгнул. Я нажал на курок, но ладонь моя была влажной от дождя. Револьвер дрогнул, и пуля пролетела мимо.
Я едва успел сообразить, что промахнулся и драгоценное время безвозвратно упущено. Я понял, что обречен. Волк нацелился на мое горло. Наши тела столкнулись, и я выронил револьвер. Мощные когти зацепили мои плечи, и я опрокинулся на мокрую землю. Я ждал, что зубы хищника вот-вот сомкнутся на моей шее. В ту секунду я думал не об иронии собственной судьбы и не о вероломстве Стефана, а лишь о Мери и нашем малыше.
Волк опустил ко мне морду и уставился большими бесцветными глазами. Из пасти высунулся длинный розовый язык, по обе стороны которого торчали желтоватые клыки, густо покрытые блестящей слюной. Зверь зарычал и разинул пасть еще шире, приготовившись вонзить в меня зубы. Его жаркое дыхание было направлено прямо на мое беззащитное горло. Судорожно глотая воздух, я зажмурился и приготовился к смерти.
А потом случилось нечто невероятное.
Глаза мои оставались закрытыми. Я ощутил какое-то движение, но ожидаемой острой боли все не было, а затем вместо горячего дыхания зверя моей кожи коснулся легкий свежий ветерок, и волчьи лапы перестали давить мне на плечи.
Открыв глаза, я увидел волка сидящим возле моих ног. Сейчас хищник напоминал послушного пса, терпеливо ожидавшего хозяйского внимания. Высунув язык, зверь шумно, по-собачьи, дышал.
Я приподнялся. Волк зарычал, щелкнул зубами и приготовился к новому броску, однако в последнюю секунду нехотя отступил, будто наткнувшись на невидимую преграду, не подпускавшую его ко мне.
Я не стал тратить время на раздумья о возможных причинах столь странного поведения зверя. Револьвер валялся неподалеку. Я стал медленно, дюйм за дюймом, передвигаться в ту сторону. Волк сердито рычал, но с места не трогался. Наконец я схватил оружие и в упор выстрелил в серого хищника, не делавшего никаких попыток напасть на меня. Мне стало совестно. Волк тихо заскулил, уронил морду на передние лапы и испустил дух.
Меня обступила тишина. Не было слышно ни беличьей возни, ни птичьего щебетания, только монотонный звук дождевых капель, барабанящих по листве. Некоторое время я еще держал револьвер наготове, но волки больше не появлялись. Когда утихла дрожь в теле, я попробовал измерить шагами примерную площадь засыпанной ямы. Она оказалась куда меньше, чем я ожидал, – всего лишь три квадратных фута. Этого было явно недостаточно для погребения тела. Меня вдруг обуяло мрачное веселье, которое в любую секунду могло смениться истерикой. Я засмеялся: получалось, все эти легенды о мороях – не выдумка. Быть может, призрак Стефана привел меня туда, где зарыт клад с драгоценными камнями или золотыми монетами. Одержимый этой мыслью, я принялся голыми руками раскапывать землю.
В первые же минуты работы меня прошиб пот. Мокрая земля плохо поддавалась моим усилиям, но я остервенело продолжал копать. Прошел час, а может, и два Я взмок от пота, вся одежда была заляпана грязью. У меня ломило спину. К этому времени дождь припустил еще сильнее. Я стал всерьез подумывать, не бросить ли свою безумную затею, как вдруг рука наткнулась в коричнево-бурой жиже на что-то мягкое.
Кажется, то был кусок ткани, свернутый в несколько слоев. Я лихорадочно вцепился в неведомую добычу, стараясь поддеть ее и вытащить на поверхность. Наконец мне удалось подсунуть кончики пальцев под дно какого-то твердого предмета, в длину не превышавшего двенадцати дюймов. На ощупь моя находка была похожа на завернутую в тряпку металлическую или деревянную шкатулку.
Я опустился на колени и сразу же провалился в зыбкое месиво. Я еще глубже подсунул пальцы под шкатулку и стал извлекать ее из глинистого плена. Земля словно не хотела расставаться с зарытым в нее кладом. Прошло несколько минут, пока я сумел найти удачное положение для рук. Подавшись вперед, я что есть силы дернул шкатулку на себя. С громким чавканьем она покинула место своего заточения.
Я присел на корточки и начал разглядывать свое сокровище. Моя находка, как я и предполагал, была завернута в несколько слоев тонкого черного шелка. Он успел промокнуть и запачкаться, однако не вызывало сомнений, что ткань пролежала в земле совсем недолго, самое большее – сутки. Я торопливо развернул шелк. Под ним оказалась не шкатулка, а простой деревянный ящичек из неструганых сосновых досок. Крышку удерживала грубо сработанная медная щеколда.
Я выбрал место посуше, поставил туда ящик и, едва взявшись за щеколду, тут же порезал большой палец об ее острую кромку. Но я был настолько возбужден, что даже не обратил на это внимания. Крышка разбухла от воды и не желала открываться. Перочинного ножа у меня с собой не было. Впившись в зазор крышки ногтями, я старался его расширить. Не сразу, но крышка шевельнулась и широко распахнулась.
На меня смотрели остекленевшие, безжизненные глаза Джеффриса.
Я вскрикнул, вскочил на ноги и нечаянно перевернул ящик. Голова Джеффриса с глухим стуком запрыгала по мокрой листве и остановилась у самого края своей могилы лицом вверх. Из открытого рта что-то вывалилось (рот был перекошен, совсем как в моем кошмарном сне). Я протянул руку и выловил из глинистой жижи... головку чеснока.
Осмотрев голову несчастного англичанина, я увидел, что ее отделили от тела таким же варварским способом, как и голову моего отца, – с помощью пилы. В рот Джеффрису плотно натолкали едко пахнущих цветков чеснока. Лицо журналиста было невообразимо бледным (я даже не предполагал, что человеческая кожа может быть такого жуткого цвета). Клочья слипшихся волос торчали в разные стороны.
Я тупо глядел на отпиленную голову. Прогремел гром. Порыв ветра качнул деревья, и скопившаяся на ветвях вода хлынула на меня, смывая грязь с брюк и рукавов. Дождь хлестал по широко открытым, невидящим глазам Джеффриса, прибивал намокшие волосы ко лбу. Струйки дочиста отмыли кожу, унеся с нее хвоинки, комочки грязи и одинокий ольховый листик, приставший к мраморно-белой щеке.
Мне вдруг показалось, что меня сейчас вытошнит, но произошло совсем другое.
Я стал смеяться. Вначале тихо, потом все громче и визгливее, пока смех мой не превратился в истеричный хохот. Я запрокинул голову и смеялся, заливаясь слезами, которые тут же смешивались с дождем. Капли дождя били мне в глаза, так же как и в глаза англичанина, и вся разница заключалась в том, что я это видел, а вот он – уже нет. Мой рот, перекошенный истеричным хохотом, тоже наполнялся водой, пока я не наклонился и меня все-таки не вырвало. Но и тогда дьявольское ликование не оставляло меня.
Я вспомнил: а ведь Стефан звал меня сюда еще до появления Джеффриса. Гибель англичанина – просто совпадение. И его голова – не единственное "сокровище", ожидавшее меня здесь.
Да, мой братик, я нашел этот "клад". По сравнению с ним голова Джеффриса была просто каплей в море.
Позабыв про дождь, я широко раскинул руки и закружился, как мальчишка, которому интересно, сколько он сумеет выдержать, прежде чем перед глазами запляшут разноцветные полосы. Я кружился, продираясь сквозь кусты и не думая ни о каких волках. Мои ноги месили устланный хвоей суглинок. Когда они натыкались на что-то, я останавливался, словно пес, почуявший зарытую кем-то кость.
Правда, мои находки были несколько иными. Из земли я доставал не кости, а черепа. Целое кладбище черепов. Большие черепа, маленькие черепа. Похоже, в наши дни возродился обычай древних спартанцев – убивать младенцев, родившихся с физическими недостатками. Большинство обнаруженных мною черепов имели уродливую форму. Мне даже попался череп, из которого странным образом высовывался другой, будто несчастный ребенок, едва появившись на свет, пытался родить из своей головы Афину.
Мне встречались и ящики, однако, вскрыв один из них, я больше к ним не прикасался. Внутри лежала осклизлая, наполовину разложившаяся голова взрослого человека. Тем не менее тошнотворное зрелище не остановило моих раскопок. Я извлекал черепа и ящики и складывал их, точно трофеи. Когда их число перевалило за две дюжины, я почувствовал, что выдохся, хотя земля продолжала открывать мне свои страшные "клады".
Сколько же еще подобных кладбищ таит этот безграничный лес?
Слишком много, чтобы их мог перекопать один человек. В одиночку такой кошмар просто не вынести.
Но куда делись тела погребенных – тела взрослых и уродливые тельца отвергнутых родителями детей?
Ах, Стефан, думаю, я знаю ответ на этот вопрос.
В глинистом месиве, среди хвои, листьев и веток, мне попадались обломки костей. Внимательно рассмотрев некоторые из них, я понял, что обезглавленные трупы бросали на съедение волкам. Звери пожирали мясо, потом своими мощными челюстями дробили крупные кости, чтобы полакомиться костным мозгом.
Не берусь даже предположить, сколько времени я провел в безумных раскопках. Да и кто станет следить за часами, столкнувшись с таким ужасом?
Могу сказать лишь одно: когда руки отказались мне повиноваться и я, обессилев, повалился на землю, мой взгляд обратился к небу, уже начавшему розоветь. Значит, перед закатом тучи рассеялись.
Я напрочь не помню, что было после. Спасительное беспамятство окутало мой разум, превратив его в tabula rasa. He знаю, предал ли я вновь свои страшные находки земле (хочется думать, что у меня хватило сил уберечь Джеффриса и остальных жертв от дальнейшего бесчестия). Очевидно, потом я кое-как сумел забраться в коляску и поехал домой.
Когда я вернулся домой – изможденный, промокший и грязный, – у меня начался горячечный бред. Мери говорит, что я метался в жару в течение двух дней. По ее словам, в ночь с двенадцатого на тринадцатое я был настолько плох, что она серьезно опасалась за мою жизнь. Жена догадывается: со мной произошло нечто чудовищное, но у нее хватает любви и доброты не терзать меня расспросами.
Да и как я расскажу ей об этом? Страшно подумать, что весь этот кромешный ад находится совсем рядом, на расстоянии двух-трех миль от дома! И не кто иной, как я, привез ее сюда! Если с ней или ребенком что-нибудь случится...
Не могу больше писать, ибо это заставляет меня вспоминать и размышлять. А когда я начинаю вспоминать и размышлять, ко мне вновь подступает безумие...
* * *
ДНЕВНИК МЕРИ УИНДЕМ-ЦЕПЕШ
14 апреля
Последние два дня Аркадий был настолько тяжело болен, что я боялась оставить его даже на несколько минут.
Аркадий привык вставать поздно, почти перед ленчем. После еды он либо читает, либо пишет, или же гуляет, а под конец дня уезжает в замок. Там он проводит весь вечер. Когда он возвращается, я обычно уже сплю.
Но позавчера он вернулся непривычно рано – вскоре после захода солнца. Старого Иона – здешнего садовника – удивило, что Аркадий как-то странно правит лошадьми. Это насторожило его, и старик с криком "Доамнэ! Доамнэ!" бросился в дом.
Я читала, сидя в одной из гостиных. Встревоженный голос садовника взволновал и меня. Я бросила книгу и побежала вниз. Сердце подсказывало мне: с мужем случилось какое-то несчастье.
Я подоспела вовремя. Ион открыл тяжелую входную дверь, и Аркадий буквально ввалился внутрь. Его волосы были всклокочены, а мокрую, измятую одежду густо покрывали пятна глины. Глаза мужа лихорадочно блестели, лицо перекосилось, словно от боли, но при этом он... смеялся. От его смеха у меня внутри все похолодело.
Я поднесла руку к тому месту, где у меня под платьем висит золотой крестик, и совсем тихо спросила:
– Аркадий, что с тобой?
Я думала, раскаты его истеричного хохота заглушат мои слова, но он услышал. Смех оборвался, и лицо мужа исказилось от ужаса. Не в силах выносить душевную муку, Аркадий опустился на колени и спрятал лицо в ладонях. Потом он застонал и произнес странную фразу:
– Черепа! Там полно маленьких черепов!
Я дотронулась до его лба. Сомнений не оставалось: горячка. Повернувшись к Иону, я сказала по-немецки:
– Немедленно пошлите за доктором.
В ту минуту я забыла, что садовник не знает немецкого языка, однако слово doktor он понял, поскольку, выразительно кивнув, поспешил в людскую.
Аркадий обнял мои ноги, прильнул лицом к моему внушительному животу и заплакал.
– Его голова! Его голова! – всхлипывая, повторял он. – Стефан оказался прав. Лес полон сокровищ!
Подоспела Дуня и другая горничная, Илона. Втроем нам удалось довести Аркадия до кровати и уложить. Ночью жар усилился. Аркадий беспрестанно бредил и метался в постели. Нам с Дуней пришлось следить, чтобы он не свалился на пол. Он выкрикивал какие-то ужасные слова о костях и черепах, вспоминал мистера Джеффриса и Стефана – своего старшего брата, погибшего в детстве. Потом он говорил что-то маловразумительное о волках, якобы напавших на него.
Где-то в середине ночи Аркадий вдруг сел на постели. Зрачки его глаз были неестественно расширены, по лицу струился пот. Глядя на меня, он воскликнул:
– Боже милосердный! Я собственной рукой написал письмо и заманил его сюда! Мы с дядей оба!
Вслед за этим Аркадий испустил громкий душераздирающий вопль. Наверное, он был слышен во всех уголках дома.
Я боялась, что Аркадий не доживет до утра. Но Божья доброта сохранила ему жизнь. На следующий день Аркадию стало лучше, хотя время от времени он снова начинал бредить, но уже тихо. Мы с Дуней решили дежурить возле его постели по очереди, но, когда наступила моя очередь бодрствовать, она не стала меня будить, так что свою часть дежурства я проспала. Славная девушка, она понимает мое состояние и стремится помочь всем, чем может. Увы, ни сон, ни отдых не восстанавливают мои силы, и усталость не желает меня покидать. Между тем ребенок опускается во чреве все ниже.
Сегодня Аркадию лучше. Горячка прошла. Глаза вновь сделались ясными, ласковыми и заботливыми, какими были всегда.
Жужанне тоже значительно полегчало. Сегодня она вышла в гостиную. И я, и слуги, не сговариваясь, решили не сообщать ей о болезни брата. Ко мне она относится с прежним дружелюбием. Мы поговорили о разных пустяках. Тем не менее я ощутила в Жужанне какую-то перемену. Она словно здесь и не здесь, а в ее улыбке я улавливаю самодовольную снисходительность. Я склоняюсь к мысли, что своим выздоровлением Жужанна в большей степени обязана усилиям Дуни, нежели врача. На ночь мы развешиваем вокруг окна ее спальни чесночную гирлянду, а на рассвете прячем ее в шкаф.
Сегодня случилось еще одно несчастье, которое нам вряд ли удастся надолго скрыть от Жужанны. Утро выдалось теплым и солнечным. Пока Аркадий мирно посапывал, я отправилась в ландшафтный садик, примыкающий к восточному крылу дома, ибо в ясную погоду он всегда залит солнцем. Я уселась в просторное железное кресло, закрыла глаза и задремала, убаюканная восхитительным теплом. Вскоре поблизости раздались шаги. Я открыла глаза и увидела садовника Иона с Брутом на руках. Поначалу я улыбнулась, подумав, что пес решил вспомнить, каково это быть щенком. Но нет, голова Брута безжизненно свешивалась с крепкой руки садовника. Горло и бок несчастной собаки были сильно изуродованы и окровавлены.
Я не отличаюсь сентиментальностью, однако в тот момент у меня из глаз хлынули слезы.
– Как это произошло? – спросила я.
Ион остановился, посмотрел на мертвую собаку и покачал головой. То ли он сожалел о гибели верного пса, то ли показывал, что не понимает меня.
Всхлипывая, я дотронулась до своей груди и сказала:
– Я скажу Жужанне.
Затем я приложила палец к губам, надеясь, что садовник поймет этот жест и не станет распространяться о случившемся, пока я не сообщу хозяйке.
Кажется, Ион понял. Он кивнул, а затем медленно пошел прочь. Вероятно, он собирался, не откладывая, предать Брута земле.
Надеюсь, он похоронил верного пса где-нибудь в саду, под деревом, среди густой травы и цветов.
Я вернулась в дом и сообщила печальную новость Дуне. Горничная выслушала меня, не проронив ни звука, но, судя по глазам, ее горе было неподдельным. Хотя я ничего не сказала ей о своих подозрениях насчет гибели Брута, Дуня сразу же заявила, что сегодня будет ночевать в спальне Жужанны.
Я не возражала.
Пусть это глупые предрассудки. Многое из того, что произошло в последние дни, логика объявляет невозможным, но события разворачиваются вопреки логике. Мой муж едва не сошел с ума и не умер от неведомого мне ужаса, который тоже не поддается никаким разумным объяснениям. Я знаю, что послужило причиной гибели несчастного пса: Брут мешал их свиданиям.
Я только молю Бога, чтобы верную и преданную Дуню не постигла та же участь.
* * *
ДНЕВНИК ЖУЖАННЫ ЦЕПЕШ
15 апреля. 2 часа ночи
Свершилось! Отныне я принадлежу ему.
У меня нестерпимо болит спина и вся нога – от бедра до ступни. Но я знаю: это – благословенная боль, подобная родовым схваткам, она вскоре забудется, ибо ее заслонит радость свершившегося. Невзирая на боль, у меня буквально звенит все тело; оно поет, наполненное удивительной, незнакомой силой. Жизненная энергия захлестывает меня. Я не хочу возвращаться в постель, потому что все равно не усну. Он ушел, а я стою, нагая и перепачканная кровью, перед открытым окном и протягиваю руки к луне, приглашая ее танцевать вместе со мной. Я протягиваю руки к звездам и смеюсь от счастья.
Никогда в прежней жизни я так не смеялась. Мне становится весело при виде Дуни – этой маленькой дурочки. Она заняла место Брута и беспробудно спит на коврике возле моей постели. Я смотрю на ее отвратительный рот, раскрытый во сне, на ненавистное распятие. Я могу смеяться и дразнить ее сколько угодно – она все равно не проснется до самого утра. Не удержавшись, я наклоняюсь и пою ей прямо в ухо: "Ах, Дуня, глупая дикарка, плохая из тебя овчарка!"
Даже не шевельнулась. Он был прав. Теперь я знаю все, что известно ему.
Я знаю все.
Еще совсем недавно жалкая калека, даже боявшаяся мечтать о чьей-либо любви, нынче я сильнее и прекраснее вас всех! Его любовь сделала меня бессмертной. До этой ночи я не представляла, что может существовать такая любовь. Я и сейчас заворожена случившимся. Мне не унять благоговейный трепет, охватывающий все мое существо.
О, как же я люблю его!
Вечером Мери и Дуня, ставшая буквально ее тенью, рассказали мне о гибели Брута. Обе запинались, тщательно подбирали слова и ждали, как я восприму это известие. Я не стала обманывать их ожиданий и чуть-чуть всплакнула. Какая-то часть меня (правда, совсем крошечная) была искренне опечалена смертью собаки. Та часть горевала, сокрушалась – словом, вела себя, как и полагается хозяйке, потерявшей верного пса.
На самом деле я была несказанно рада. Рада и счастлива, ибо знала: ночью я увижу его. Я поняла, что мне нужно сделать. Даже когда Мери сообщила мне, что Дуня будет ночевать у меня в спальне "на случай, если вам вдруг станет хуже", это меня не обеспокоило. Я научилась доверять ему. (Пусть уж Дуня, нежели Мери. Теперь, когда мне открылись все знания, я не удивляюсь, что одни люди лучше поддаются влиянию, а другие хуже. Мери – едва ли не самая неподатливая из тех, кто меня окружает. Она еще упрямее Брута. Я постоянно опасаюсь, что она подчинит себе Аркадия. С братом и так бывает достаточно трудно справиться, поскольку он унаследовал от матери невероятное своеволие. С Дуней же все просто. Как и большинство местных крестьян, она достаточно легко поддается влиянию, особенно во сне.)
Итак, я как ни в чем не бывало легла в постель и притворилась спящей. На самом деле я ждала его появления, и сердце мое колотилось от волнения. Наконец я почувствовала: он совсем рядом. Я ощутила его прекрасные глаза, подобные двум драгоценным изумрудам. Глаза вечности. Когда Дуня захрапела, свернувшись на коврике, я поняла: пора! Я тихо выскользнула из постели, сняла развешенную вокруг окна гирлянду чеснока и убрала ее в шкаф. Какой отвратительный запах!
Затем я открыла ставни и окно. В комнату хлынул серебристый, пьянящий свет луны и звезд. Я встала в центр сияющего островка и смотрела, как крохотные частички света вращаются, приобретая радужное сияние, какое бывает на мыльных пузырях. Потом частички задрожали, закружились все быстрее и окутали меня, словно покрывалом. Вскоре я уже не могла уследить за ними – так бешено они вращались. Из этого вихря стал медленно появляться Влад. Поначалу он был похож на фигуру, сотканную из дыма, на призрак, но постепенно его черты становились все более осязаемыми. Его кожа показалась мне уже не столь бледной, как раньше, однако она все еще сохраняла перламутровый блеск и знакомые мне серебристые, розовые и перламутровые крапинки. Он стал моложе. Я не оговорилась – он действительно стал моложе, и даже волосы на висках потемнели. К ним вообще начал возвращаться характерный для нашей семьи черный цвет. Я коснулась его холодных рук, и он притянул меня к себе.
Мы поцеловались по-родственному: неторопливо, в обе щеки, сжимая друг другу руки. Затем он обнял меня за талию и осторожно развязал тесемки ночной сорочки, которая сразу же упала вниз. Я высвободилась из нее и откинула в сторону. Его сильная рука легла мне на спину (почти совершенно прямую!).
Он снова прижал меня к себе и поцеловал, но уже как возлюбленный – горячо, страстно, касаясь языком и зубами.
Обмирая от ожидания, я запрокинула голову, выгнула спину, и длинные распущенные волосы почти коснулись пола. Мое тело, посеребренное лунным светом, само сейчас напоминало полумесяц.
Тело Влада тоже изогнулось наподобие турецкой сабли. Мы слились в поцелуе, а потом его губы (они уже не были холодны), оторвавшись от моих, опустились к подбородку и ниже, к подставленной мною шее. Его язык осторожно обогнул две прежние ранки, находящиеся чуть выше ключицы. О, с какой неясностью он это проделал! Затем его рот раскрылся шире, губы прижались к моей коже, язык быстро задвигался. Его зубы вновь оказались над почти уже зажившими ранками и замерли. Наверное, так замирает змея, прежде чем укусить.
Я дрожала от ожидания.
Он поднял голову и шепнул мне:
– Нет. Ты пока еще очень слаба. Сегодня мы начнем с меня...
Я не поняла его слов и очень огорчилась. Он отстранился, словно торопясь уйти, и разжал руки, высвободив меня из своих объятий. В отчаянии я тихо вскрикнула, но тут же замолчала, увидев, как его бледные, фосфоресцирующие пальцы расстегивают черный плащ. Плащ полетел на пол. Влад быстро расстегнул жилетку, а потом и рубашку. Снимать их он не стал, только распахнул, обнажив свою широкую, мускулистую грудь, показавшуюся мне высеченной из мрамора. Сейчас он был похож на вечно юного бога из римского пантеона. Он поднял руку и вытянул палец с длинным и острым как нож ногтем, а затем полоснул им наискось по своей прекрасной груди, оставив красный след.
Я не понимала смысла происходящего, но не могла отвести глаз от раны. Тем временем Влад приоткрыл края раны и, найдя вену, молниеносно проколол ее. В его глазах мелькнул отсвет боли, которую сразу же поглотило нарастающее возбуждение. Из раны потекла густая малиново-красная кровь. Я жадно и зачарованно глядела на нее, чувствуя себя жрицей во время священного ритуала.
Он осторожно дотронулся пальцами до моего затылка, после чего нежно прижал мою голову к своей груди.
Я вкусила его крови.
Я пила ее, как новорожденный младенец сосет материнское молоко; я пила ее, как возлюбленная пьет нектар любви. Если в нашу первую ночь прикосновение его губ было ледяным, если потом я ощущала прохладу его кожи, то его кровь... вряд ли у кого-либо кровь горячее, чем у него. Она обжигала губы, язык и горло. У меня по щекам текли слезы, и, попадая в рот, они добавляли соли к насыщенному, железистому привкусу его крови.
О, эта кровь, исполненная непостижимой тайны!..
Я жадно и шумно всасывала ее в себя, позабыв обо всем. Обвив Влада руками, я притянула его к себе, причем с такой силой, что он тихо и понимающе засмеялся. Вместе с тем мой напор оказался несколько неожиданным даже для него, и теперь уже не я, а он находился в положении соблазненного, захваченного водоворотом страсти. Я улыбалась, ибо наконец-то поняла, какое невыразимое наслаждение испытывал он, когда пил мою кровь. Мой внезапный порыв чуть не лишил его равновесия, и Владу даже пришлось ухватиться за меня, чтобы не упасть. Видели бы они сейчас "бедняжку Жужанну"!
Вместе с его кровью я получала знания. Его кровь учила меня; в считанные секунды мне открылись события нескольких столетий. Теперь я понимала, почему он так торопится уехать в Англию. Окружающий мир менялся, и скорость, с которой это происходило, нарастала в геометрической прогрессии. Мы свыклись с мыслью, что живем в глуши. Все четыре века, что род Цепешей обитает в этих краях, европейской цивилизации словно не было до нас дела. Нынче же она стремилась наверстать упущенное. Власть Цепешей давно уже перестала быть здесь полной и безраздельной. Влад с тревогой следил за укреплением могущества Австро-Венгрии, поскольку это означало закат его могущества.
Пока ему еще как-то удавалось отстаивать свои пределы от посягательства австрийцев, но рано или поздно они все равно попытаются вмешаться в нашу жизнь. Когда это произойдет, Трансильвания перестанет быть "медвежьим углом". Новые власти наверняка заинтересуются, почему исчезают путешественники, которых дядя приглашает в свой замок. Гостей стало совсем мало, но от них дядя узнает интересные и важные новости о меняющемся мире. Деревня пустеет, да и крестьяне уже не те.
Карпатский край теряет былую оторванность от мира. Мудрый и предусмотрительный, как старый хищник, дядя давно стал готовиться к тому, чтобы покинуть земли своих предков. Он намеренно отправил Аркадия учиться в Лондон. За четыре года мой брат освоился в громадном городе, и это значительно облегчит Владу будущий переезд.
Глупая, как я могла сердиться на дядю и думать, что он уедет без меня? Сейчас я с предельной ясностью понимаю всю глубину его любви ко мне и плачу благодарными слезами. Что, как не его любовь, позволило совершить это чудо? Мы уедем вместе. Далеко. В Англию.
Знания буквально захлестывают меня. Когда почти четыреста лет назад умерла его жена, дядя очень страдал от одиночества. Он мог бы взять себе в спутницы любую из женщин, однако его выбор пал на меня. Вместе с его кровью в меня втекали самые сокровенные его чувства. Они обступали меня, как волны. Я знала: обменявшись кровью, мы связали свои жизни навсегда.
Он избрал меня своей невестой, потому что я избрала его. Я привлекла его внимание к себе, и он увидел мое отчаяние, мое одиночество, мой любовный голод, и они были сильнее, чем у него.
Он избрал меня, потому что я одна любила его бескорыстно... нет, "любовь" – неподходящее слово для испытываемого мною чувства. Я почитала его так, как он этого заслуживал.
Я пила его кровь, и вместе с нею в меня входила его страсть, непреклонная воля, его ненависть к суеверным крестьянам, боящимся его, точно чудовища.
Нет, он – не чудовище и не дьявол, каким его считают крестьяне. Он – святой, ангел, сошедший с небес.
Нет, даже больше. Он – бог.
Я пила его кровь и плакала, скорбя по нашим многочисленным предкам, сошедшим в могилу и покоящимся в часовне и склепе. Каково жить, когда знаешь, что каждое юное лицо обезобразит гримаса старости, каждая любовь угаснет и каждая жизнь оборвется, замерев под очередной могильной плитой? За секунды передо мной промелькнула целая вереница лиц – разных и в то же время похожих на отца, на Аркадия и на благородное лицо Влада. Нескончаемый круговорот: любовь, утрата, горе и одиночество – долгое и куда более ужасающее, чем то, что испытала я за свою недолгую жизнь смертной.
Я пила его кровь и сознавала: больше мы с ним никогда не будем одиноки.
Наконец Влад вздрогнул и застонал. Его руки слабо скользнули по моей шее, он попытался отстранить меня. Будто голодный зверь, я еще плотнее прильнула к его груди и никак не могла насытиться.
– Жужанна, – тихо простонал он.
Это была просьба, мольба. Я чувствовала, его силы на исходе, зато мои собственные возросли многократно. Я стала необычайно, сверхъестественно могущественной. Если бы я захотела, то смогла бы переломить ему позвоночник, как прутик.
Как же велико было его доверие ко мне. Теперь я поняла, какой силой он обладает. А ведь он ни разу не причинил мне вреда.
Наконец я оторвалась от его кровоточащей раны и выпрямилась. Я облизала губы и сложила чашей руки, чтобы собрать кровь, капающую с моего подбородка. Потом я по-кошачьи облизала ладони. Насытившаяся, удовлетворенная, всемогущая, я подняла голову. Его глаза горели неистовым, безумным желанием.
Он овладел мною. Да, он был слаб, а я намного сильнее, однако я послушно легла и не противилась, желая пройти круг наслаждения до самого конца. Я откинула волосы, обнажив шею. Я даже не вздрогнула, когда его острые зубы нашли прежние ранки и прокусили их снова. Нет, я не вскрикнула и не попыталась вырваться, а лишь испустила долгий и тихий вздох.
На этот раз он пил недолго. Потом он поставил меня на ноги, шатающуюся, пьяную от наслаждения. Я обхватила его руки и встала перед ним на колени, умоляя закончить то, что он начал. Мне надоело играть роль несчастной, слабой Жужанны.
Но он был тверд. Он разжал мои руки и велел остаться. Я не смела возражать, ибо он теперь – мой повелитель, и я сделаю так, как он приказывает. И все же, когда он смешался с тенями, я заплакала, бросилась к открытому окну и стала негромко звать его.
Прохладный ночной воздух обдувал мне кожу. Я вновь почувствовала себя пьяной – пьяной от крови, наслаждения и силы.
Мои чувства необычайно обострились. Звезды теперь не просто мерцают, а ослепительно сверкают. Ночной лес полон жизни. Я слышу стрекотание насекомых, слышу шорох ветвей, сквозь которые пробирается какой-то зверь. Где-то вдали раздается призывный волчий вой. Мои губы хранят вкус его крови: бархатный, терпкий, пьянящий сильнее любого вина Легкий ветер несет аромат его крови: резкий, горьковатый, чем-то напоминающий запах металла. Но и запах тоже опьяняет меня. Время от времени я касаюсь кончиком пальца одной из темных капелек, застывающих на моей жемчужно-белой груди, и подношу к губам, чтобы вдохнуть ее благоухание, поцеловать и проглотить еще одну частичку его крови.
До чего я сильна! Сейчас мне ничего не стоило бы убить Дуню – легким движением руки сломать ей шею.
Но я не стану этого делать. Пока еще не время. Я поиграю чуть дольше, потому что такова его воля. Я возьму кувшин, плесну в таз воды и смою следы крови с рук, лица и груди. Потом я верну на место их дурацкую гирлянду, надену сорочку и нырну в постель.
Хотя нет, повременю немного. До рассвета еще далеко, а слизывать капельки его крови так сладостно...
* * *
ДНЕВНИК МЕРИ УИНДЕМ-ЦЕПЕШ
15 апреля
Аркадий знает про Влада. Каким-то образом он выяснил, кто есть его дядя на самом деле.
Я не стала допытываться у него подробностей. Мне хватает того, что знаю я сама, а этого уже более чем достаточно, чтобы лишить меня рассудка. Но сегодня утром у нас с Аркадием состоялся долгий разговор.
Вчера к вечеру он окончательно оправился после горячки и всю ночь спал спокойно. Правда, может, мне так только показалось, ибо я сама уснула, как убитая, после утомительного двухдневного дежурства у постели мужа. Мне опять приснился Влад. Я в ужасе пробудилась и увидела, что Аркадий мирно сопит рядом. Я снова погрузилась в сон, и ничто меня не тревожило до самого утра. Встав, чтобы отодвинуть портьеры и пустить в комнату веселые солнечные лучи, я увидела Аркадия уже бодрствующим и даже сидящим на постели. Видом своим он напоминал кающегося грешника.
– Что с тобой, дорогой? – спросила я. – Скажи наконец, что тебя тревожит?
Я подошла и присела рядом.
– Я хочу попросить у тебя прощения, – ответил муж.
Я взяла его за руку, хотя, надо признаться, Аркадий меня не на шутку напутал. Думаю, сердце любой жены похолодело бы от подобных слов, как бы она ни доверяла своему мужу. Но потом я вспомнила нашу ссору двухдневной давности и рассмеялась:
– Аркадий, я давно уже все забыла. И потом, у тебя, наверное, уже начиналась горячка. Неудивительно, что ты был излишне раздражен. Я знаю, ты не способен на дурные поступки, а потому нет причин просить у меня прощения.
– Я не об этом, – возразил он столь угрюмо, что мне вновь стало страшно. – Я прошу прощения за то, что привез тебя и нашего будущего ребенка сюда – в это проклятое место!
Я напряглась и приготовилась молча выслушать его исповедь. Аркадий опустил голову и даже отвернулся от меня – ему и вправду было мучительно стыдно. Он глядел на золотистый солнечный свет и на окно спальни Жужанны (наверное, она еще спала, и Дуня не решалась открыть ставни).
– Я видел жуткие вещи. Только не спрашивай! – поспешно добавил он, видя, что с моих губ уже готовился слететь вопрос. – Я не в состоянии об этом говорить. Единственное – я обещаю тебе! – я сделаю все возможное и положу конец этим ужасам. И позабочусь о вашей безопасности – твоей и малыша.
– В таком случае мы должны немедленно уехать отсюда! – вырвалось у меня. – Скажи Владу, что мы не можем здесь оставаться!
Я не стала рассказывать мужу, какие ужасы мне довелось увидеть. Думаю, он был свидетелем чего-то похожего, и не стоило усугублять его страдания лишними расспросами. Сейчас самым главным было другое: я должна убедить Аркадия, что нам нужно срочно покинуть это страшное место.
Аркадий медленно вынул руку из моих стиснутых ладоней.
– Но дядя крайне огорчится, если я покину его и Жужанну.
– Нас это не должно волновать! Скажи ему... скажи ему, что врач для укрепления здоровья рекомендовал тебе сменить обстановку, что мы уедем совсем ненадолго. Ведь мы могли бы остановиться в Вене.
Он выслушал мои порывистые слова, потом задумчиво кивнул.
– Да.
Наши глаза встретились. Я невольно улыбнулась, видя, с какой легкостью он согласился.
– Дорогая, я сегодня же поговорю об этом с дядей. Уверен, он не станет противиться. Он даже настоит, чтобы я позаботился о своем здоровье.
– Да, дорогой, – облегченно прошептала я.
Видя мои слезы, Аркадий обнял меня и крепко прижал к себе. Мне захотелось навсегда остаться в его объятиях (не важно, что они сдавливали живот). Плача, я рассказала мужу, как переволновалась за него в последние несколько дней. Я говорила, что он едва не умер от горячки, а сегодня, когда я вновь увидела его страдающим, мои нервы просто не выдержали. Аркадий тоже заплакал и пообещал мне, что мы обязательно уедем отсюда. Вечером он поговорит с дядей и все уладит.
Как легко сейчас у меня на сердце. Я начала собирать вещи, напевая колыбельные песенки себе самой и ребенку. Потом достала англо-немецкий разговорник, чтобы освежить в памяти необходимые фразы. Мне кажется, в доме прибавилось жизни. Даже здоровье Жужанны заметно улучшилось. Дуня решила, что пока она будет ночевать в ее спальне. Жужанна этому не противится. Думаю, гирлянды чеснока и присутствие горничной – достаточные средства, чтобы оградить Жужанну от зла.
* * *
ДНЕВНИК АРКАДИЯ ЦЕПЕША
15 апреля
Уже достаточно поздно, и моя дорогая Мери спокойно спит. Я затопил камин в западной гостиной и уселся писать свой дневник, время от времени поглядывая на языки пламени. Дважды я вставал, собираясь швырнуть в огонь надиктованное В. письмо, и дважды чувствовал, что не в состоянии этого сделать. Знакомая боль сдавливала мне череп, а за ней приходило странное ощущение. Мне казалось, что, уничтожив письмо, я нарушу свои обязательства перед нашим родом.
Я считаю себя честным человеком и ненавижу обман, но сейчас мне необходимо выбирать одно из двух: либо продолжать ублажать дядю, либо добиваться торжества справедливости. Я еще не знаю, как сообщу Мери о том, что он строжайшим образом запретил нам покидать свои владения. Она так обрадовалась, так загорелась предстоящим переездом в Вену. Признаюсь, я и сам был бы рад сбежать отсюда. Но наши надежды на возвращение в цивилизованный мир разбиты в пух и прах. Единственный способ – уехать самовольно, а следовательно, нарушить дядин запрет и... навсегда порвать с семьей.
При всей моей любви к дяде, при всей благодарности за его щедрость по отношению ко мне и Мери, я с трудом заставил себя переступить порог замка. Ощущение родового гнезда начисто исчезло. Теперь при этих словах в моем расстроенном воображении возникает не место, где обитали многие поколения моих предков, а древнее ухмыляющееся чудовище, которое затаилось и ждет, готовясь меня сожрать. Железные заклепки на входных дверях видятся мне острыми клыками, порог – разинутой пастью, а темные коридоры, куда не проникает свежий воздух, – громадным чревом, в котором я могу бесследно сгинуть.
Сегодня под вечер, когда я входил в эту "ненасытную пасть", прихватив на всякий случай отцовский револьвер, все мои мысли были о Джеффрисе. Где, в каком месте смерть настигла беспечного англичанина? В комнатах для гостей? В людской? Или его под каким-нибудь предлогом заманили в сумрак леса и расправились с ним там?
Я шел, внимательно приглядываясь к полу, стенам, мебели – не мелькнет ли где пятнышко крови. Поднимаясь по каменным ступеням, я боялся, что сейчас мне навстречу выкатится голова Джеффриса и спросит: "Ведь вы и есть Колосажатель, не так ли? Вы – из породы людей-волков?"
И стоило мне войти в отцовский кабинет, как на меня вновь нахлынули бредовые видения – я опять и опять вел раскопки в лесной чаще. Я попробовал работать и не смог – бумаги валились у меня из рук. Я запретил себе погружаться в раздумья, ибо сейчас это было весьма опасным занятием. Я просто сидел в отцовском кресле и сражался с холодным ужасом, подступавшим ко мне со всех сторон. Я бился за сохранение рассудка и, когда более или менее совладал с собой, встал и направился в дядину гостиную.
Я постучал и, услышав приглашение, вошел.
В гостиной ничего не изменилось. Дядя сидел в кресле перед пылающим очагом. Как всегда, огонь распространял тепло и уют. В хрустальном графине переливалась янтарными огоньками сливовица, но дядя еще не притрагивался к ней. Все было как всегда, кроме самого В. Он помолодел лет на двадцать. Я же на двадцать лет постарел.
Что за чушь? Этого не может быть! Неужели я все-таки схожу с ума?
– А, Аркадий, – приветливо произнес дядя, поворачиваясь ко мне.
Улыбку на его лице тут же сменила тревога. Я заметил, что его виски еще сильнее потемнели, а лицо, хотя и бледное из-за неприязни дяди к солнечному свету, показалось мне пышущим здоровьем.
– Ты белый как мел, племянник. Прошу тебя, садись.
Я послушно опустился во второе кресло, стараясь не выдать своего волнения, хотя неожиданное омоложение дяди совершенно выбило меня из колеи. Прищурившись, он окинул меня долгим, внимательным взглядом, затем налил в бокал сливовицы, улыбнулся и сказал:
– Знаю, ты был сильно болен. Твоя милая жена известила меня через слугу. Надеюсь, теперь тебе лучше? На-ка, выпей. От этого хорошо розовеют щеки.
Дрожащими руками я принял бокал. Несколько капель выплеснулось через край, наполнив воздух характерным терпким ароматом сливовицы. Я чуть было и вовсе не выронил бокал, но все-таки кое-как поднес его к губам и выпил.
В. с легкой улыбкой и в то же время пристально следил за моими действиями.
– Ну как, лучше стало? – спросил он.
– Да, – пробормотал я, ощущая жжение в горле и изо всех сил борясь с кашлем. – Теперь совсем хорошо. Врач нашел у меня мозговую лихорадку, однако сейчас я вполне здоров.
– Серьезно? Ты уверен, что уже совсем поправился?
Я отвернулся к огню. Гостиная вдруг показалась мне тесной и душной.
– Правильнее будет сказать, в достаточной мере. Но для окончательного выздоровления врач настоятельно советовал сменить на время обстановку. Мери согласилась отправиться со мной в Вену. Разумеется, с вашего позволения.
– Нет, – коротко ответил В.
Я удивленно открыл рот и, похоже, даже вскрикнул от удивления. Я отказывался верить своим ушам и глядел на дядю, ожидая, что он вот-вот рассмеется и объявит свое "нет" шуткой.
Этого не случилось. Его лицо оставалось бесстрастным. И заговорил он без раздражения, но таким тоном, который вообще не оставлял места для моих возражений.
– Мери уже почти на сносях. В ее состоянии любая поездка – это дополнительный риск. И потом, ребенок должен родиться здесь, в доме своих предков, а не в какой-нибудь венской гостинице.
– Но...
– Ей нужны твои забота и поддержка, Аркадий. Ты ведь не можешь поехать, а оставлять ее одну негоже – не забывай, я тоже нуждаюсь в твоей помощи. Сегодня мы должны написать письмо лондонскому стряпчему с просьбой подыскать для нас подобающее жилье. Время летит неумолимо. Я не могу больше ждать.
– Я...
– И это еще не все. Вскоре в Бистриц должны прибыть мои гости. Им мы тоже должны написать. Завтра Ласло отвезет оба моих послания. В общем, Аркадий, имеется множество больших и малых дел, которыми тебе необходимо заняться. Ты был прав, когда сказал, что лучшее лекарство от горя – работа. Так давай браться за работу. Но обещаю тебе: ты замечательно отдохнешь вместе с Мери и ребенком. В Англии. Мы все замечательно там отдохнем.
– Я не могу здесь оставаться, – дрожащим, срывающимся голосом произнес я и поднес руку ко лбу, чтобы стереть обильно выступивший пот. – Не могу! Я больше этого не вынесу! Дядя, я нашел... голову Джеффриса. Ее отпилили от тела и закопали в лесу!
Я опустил лицо и уставился на собственные колени.
Установилась зловещая тишина. Я никак не мог заставить себя взглянуть на дядю, и, даже когда он заговорил, я продолжал сидеть с опущенной головой.
– Ты в этом уверен? – тихо и с каким-то сожалением спросил он, как будто я был не в своем уме.
– Уверен! – огрызнулся я. – Не думайте, будто мне это привиделось! Мне ничего не привиделось: ни голова Джеффриса, ни его кольцо на пальце у Ласло!
– Понимаю, – ничуть не рассердившись, сказал дядя, хотя на самом деле он ничего не понял и едва ли мне поверил. – Неудивительно, что все это так на тебя подействовало. Тут бы каждый повредился умом.
– Да, – прошептал я, безуспешно пытаясь унять дрожь в руках.
– Страшные вещи, ничего не скажешь. – Он помолчал. – А скажи, как тебе удалось... как вообще ты набрел на эту ужасную находку? Ты видел, как кто-то закапывал его голову?
– Нет, – едва слышно проговорил я.
Я не мог раскрыть ему всей правды, поскольку упоминание о призраке Стефана явилось бы для дяди лучшим доказательством моего безумия. Отняв от лица руки, я взглянул на В. и увидел в его кресле... призрак своего брата. Стефан, подражая манере дяди, опирался на подлокотники кресла и болтал худенькими ножками, не достававшими до пола.
В мягком красновато-оранжевом свете очага отчетливо виднелась рана на его горле. Я видел кровь, капавшую оттуда на его рваную, перепачканную в земле рубашку. Пятна были ярко-алыми и совсем свежими. Я оцепенел, не в силах шевельнуться или вскрикнуть. Детское личико Стефана расплылось в зловещей улыбке.
Я зажмурился и крепко прижал ладони к глазам. Не знаю, сколько я так просидел. Потом чья-то рука коснулась моего рукава Я вздрогнул от страха. На меня смотрели изумрудные дядины глаза. Мне показалось, что в них, правда всего лишь на долю секунды, мелькнула такая же зловещая улыбка, какую я видел на лице Стефана. Я опять зажмурился, а когда снова решился открыть глаза, то не увидел ничего необычного. Только дядино лицо. Он с тревогой и искренним сочувствием глядел на меня.
– Напрасно я стал тебя расспрашивать, – извиняющимся, убаюкивающим тоном произнес В. – Прости, что разбередил твою душевную рану. Давай не будем говорить о неприятных вещах.
Я подался вперед, будучи в полнейшей растерянности. Почему дядя так спокоен? Почему он предлагает мне оставить этот разговор, словно речь идет о каких-то пустяках? Неужели его не потрясло известие о моей находке? Я ничего не понимал, кроме одного: я нахожусь на самом краю пропасти. Достаточно легкого толчка, и я полечу туда в пропасть безумия.
– Я не могу здесь оставаться, дядя! Неужели вы до сих пор не поняли? В замке есть некто...
– Ты имеешь в виду Ласло? – перебил он меня, словно уточнял какие-то малосущественные детали, хотя сам продолжал сомневаться в главном.
– Да, Ласло! – воскликнул я, раскрасневшись от гнева. – Это он убил вашего гостя. Как я, моя жена и ребенок можем оставаться здесь, рядом с чудовищем, способным...
Я осекся, вспомнив, что Ласло живет в замке всего два года, а количество черепов... Нет, один человек не мог за два года совершить столько убийств.
У меня вновь нестерпимо сдавило виски. Так было, когда Машика пыталась рассказать мне какую-то тайну, повторилось третьего дня, когда Мери заговорила о странных отношениях между В. и Жужей. Я принялся растирать виски, спрашивая себя: является ли эта боль результатом нервного истощения, или же она имеет патологический характер?
– Аркадий, – по-отечески заботливо и с необыкновенной теплотой обратился ко мне В. – Ты любишь меня?
В его голосе звучала ничем не прикрытая тоска одинокого старика. Он опустил плечи, ссутулившись в своем кресле. Слабый старик, боящийся внешнего мира. Грозный правитель исчез. Я видел перед собой отца, каким бы он стал, доведись ему прожить еще несколько десятков лет, наполненных утратами и горем. Он умоляюще смотрел на меня, и я понимал, сколько печали видели эти прекрасные глаза, которые совсем недавно оплакивали своего дорогого Петру. В его взгляде не было властности, а только отчаянная потребность в надежной опоре.
Дядин вопрос застиг меня врасплох. Моим натянутым нервам легче не стало, но эти простые слова что-то затронули во мне, и я, запинаясь, ответил:
– Конечно, дядя... я люблю вас... очень люблю. Надеюсь, вы в этом не сомневаетесь.
– И ты мне доверяешь?
Он немного выпрямился, в голосе прибавилось силы и уверенности. Похоже, грозный правитель возвращался, но в его интонациях было что-то умиротворяющее, даже гипнотическое. Я успокоился, как успокаивается испуганная собака, которую гладит любящий хозяин.
Наверняка он считал меня совсем безумным, но в тот момент я верил ему и уповал на его помощь.
– Да, я вам доверяю, – поспешил ответить я.
– Тогда предоставь мне разобраться со всеми этими страшными делами, – сказал он уже прежним, твердым и уверенным голосом. – Поверь, я сделаю все, чтобы ни тебе, ни твоим близким никто не причинил никакого вреда. Ты должен мне верить, Аркадий. Я скорее сам погибну, чем позволю злу коснуться тебя. Я уберегу тебя от всех напастей – клянусь тебе именем нашего рода! Ты и так достаточно настрадался: сначала смерть отца, потом горячка, к этому добавляются волнения, связанные с рождением первенца. Неудивительно, что ты едва не повредился рассудком. Ты нуждаешься в отдыхе, довольно с тебя забот. Позволь мне снять этот тяжкий груз с твоих плеч.
Дядя тронул меня за руку. Его рука была холодной, однако от этого прикосновения мне стало еще легче и спокойнее.
– Не покидай меня, Аркадий. Ради блага жены и ребенка и ради моего блага. Ты мне очень нужен. А сейчас давай займемся делами, и ты сам убедишься, что работа прекрасно исцеляет душевные недуги. И не будем больше говорить об отъезде.
Что мне оставалось делать? Мне нечего было ему возразить, а потому мы занялись делами. Вместе мы написали письмо в Лондон, моему знакомому стряпчему, которому В. поручил подыскать нам дом в окрестностях Лондона или в какой-нибудь курортной местности. Затем дядя продиктовал письмо, адресованное чете новобрачных, проводившей медовый месяц в путешествии по Европе. Он велел мне по пути домой отдать письма Ласло, чтобы тот завтра утром отвез их в Бистриц.
Пока я находился рядом с дядей, такой ход событий казался мне вполне разумным. Потом мы расстались. Я покинул гостиную и собрался домой. Мне все равно нужно было пройти мимо людской, в которой сейчас никто, кроме Ласло, не жил. Пока я спускался по лестнице и шел по коридорам, ко мне вернулась способность рассуждать самостоятельно.
Что за нелепость – просить Ласло отвезти приглашение этим новобрачным, чтобы затем в замке появились новые жертвы? Дядя, может, и доверяет своему кучеру, но у меня к нему нет и не может быть никакого доверия. Я вдруг почувствовал, что не желаю даже видеть наглое, самодовольное лицо этого мерзавца.
Мысль прочно обосновалась в моем мозгу. Мне показалось, будто я слышу дядин шепот: "Ради блага всех нас поезжай в Бистриц сам".
Да, так я и сделаю. Необходимость моей поездки туда стала для меня абсолютно очевидной. Пусть я еще не оправился от горя, пусть измотан душевно и нахожусь почти на грани безумия... Час настал: если меня по-настоящему заботит благо нашей семьи, я обязан взять себя в руки и действовать надлежащим образом.
Я сунул оба письма в карман и, вместо того чтобы постучаться в дверь людской, быстро прошел мимо, сел в коляску и отправился восвояси.
Дома я написал чете новобрачных совсем другое письмо, известив их, что в силу изменившихся обстоятельств визит в наш замок придется отложить на неопределенное время. Письмо, написанное под дядину диктовку, я сейчас брошу в огонь (если у меня хватит решимости на такой поступок). Завтра с утра я поеду в Бистриц, но не только чтобы отправить письма. Я намерен рассказать властям о "кладбище черепов" в лесу и просить их помощи в изобличении убийцы.
