Глава 5

ДНЕВНИК МЕРИ УИНДЕМ-ЦЕПЕШ

В предыдущую ночь я почти не сомкнула глаз, хотя и притворилась спящей, когда Аркадий вернулся из замка. Я была слишком взбудоражена и настойчиво желала разобраться во всем увиденном. Час за часом лежала я без сна, слушала ровное дыхание мужа и молила Бога, чтобы утром все мои ночные видения оказались кошмарным сном.

В эти дни я часто молюсь. Тайно. Аркадий знает о моей вере в Бога (какими улыбками, исполненными терпимости, одаривали мы друг друга, когда каждый из нас брался рассуждать о религии, естественно делая это со своих позиций). Но не в мрачного и гневливого Бога англиканской церкви, который проклял бы моего мужа за безверие. Я молюсь другому Богу: мудрому, любящему. Мой Бог слишком хорошо знает человеческую природу, чтобы всерьез обращать внимание на смехотворные принципы людей, их зависть и постоянную вражду. Мой Бог не станет гневаться на Аркадия за его атеизм и уж конечно не обречет мужа на вечные муки.

Увы, мой Бог, наверное, находится слишком далеко от Трансильвании. Хотя лично я никогда не верила в дьявола, любой, кто попадает в эти места, непременно ощущает владычество какой-то темной, злобной силы... Нет, Бог явно не услышал моих молитв. Проснувшись утром, я с ужасом поняла, что видела не кошмарные сны, а кошмарную действительность.

Более того, я получаю все новые и новые подтверждения истинности своих наблюдений. Как было бы хорошо, если бы то, чему я сегодня стала свидетельницей, оказалось просто моей выдумкой. Молю своего Бога, чтобы именно так и получилось. Мои разум и сердце утратили согласие. Разум объявляет увиденное абсолютно ложным и настаивает на том, что я сошла с ума. Сердце утверждает обратное. Но я не имею права беспокоить Аркадия каждой своей фантастической догадкой. Вначале я должна проверить, насколько они истинны.

Вчера Жужанна опять не спустилась к завтраку, и я снова пошла к ней в спальню. Не успела я постучать, как дверь отворилась и в коридор вылетела Дуня с подносом, на котором громоздились тарелки. Вопреки обыкновению, она не поклонилась мне. Зато в этот раз Дуня не отвела глаз, и в них я прочитала испуг и отчаяние.

– Дуня, что-нибудь случилось? – спросила я у нее по-немецки.

Вместо ответа Дуня сдвинула свои черные, с рыжеватым отливом брови. Глаза девушки были полны невыразимой душевной муки. Сначала она приложила палец к губам, а затем махнула рукой, словно бы приглашая меня отойти подальше от двери. Разумеется, я согласно кивнула. Удерживая в одной руке поднос, другой она неслышно затворила дверь спальни. Сделав несколько шагов, Дуня обернулась посмотреть, иду ли я следом.

Наконец она остановилась, повернулась ко мне и, перегнувшись через поднос, охрипшим голосом прошептала:

– Он все-таки это сделал! Он сломал schwur!

Дуня употребила явно немецкое слово, но я не знала его значения.

– Кто сделал? И что сломал? – спросила я.

– Влад, – боязливо озираясь по сторонам, ответила Дуня.

Не сомневаюсь, если бы у нее в руках не было подноса, она осенила бы себя крестным знамением.

– Домнишоарэ– молодая хозяйка – очень плоха. Очень плоха.

– Жужанна? – переспросила я, оглянувшись на дверь спальни. – Она больна?

Дуня быстро закивала головой.

– Очень плоха, – повторила она.

У меня все еще не было полной уверенности по поводу сцены, которую я наблюдала предыдущей ночью. Я истолковала слова Дуни как подтверждение своих догадок. Соблазнение Владом собственной племянницы и его игривость в обращении со мной давали мне все основания считать его грязным животным, лишенным моральных устоев. Я невольно покраснела, подумав, что и Дуня знает о ночных визитах Влада и обеспокоена их последствиями. Возможно, наутро у Жужанны случился нервный срыв, сопровождавшийся упадком сил. Вскоре эта новость разлетится по дому, а затем станет достоянием всей деревни.

– Я должна немедленно поговорить с Жужанной, – объявила я Дуне и повернулась, чтобы пойти в спальню.

– Фрау Цепеш! – почти прошипела горничная. – Доамнэ! Вы должны поверить! Он ее укусил. Я знаю, ваш муж не поверит, но кто-то из вас должен поверить и помочь ей!

Я застыла на месте, потом опять повернулась к Дуне. Та шумно опустила поднос на пол, затем кинулась ко мне. В глазах этой девушки было столько мольбы, что я не удивилась бы, если бы она грохнулась передо мной на колени.

– Как понимать твои слова? – тихо, чтобы не услышала Жужанна, спросила я. – Что значит "укусил"?

Дуня притронулась к своей шее чуть выше ключицы.

– Здесь, – шепнула она. – Он укусил ее в это место.

Мне вдруг подумалось, будто я всю жизнь провела в темной комнате, и вот впервые туда внесли светильник. Мое тело одеревенело. Я сразу же вспомнила, как мистер Джеффрис, посмеиваясь, сказал пару дней назад: "Вампир, мадам... Он якобы заключил договор с дьяволом и получил бессмертие в обмен на души невинных людей".

– Стригой? – спросила я и только потом сообразила, какое слово произнесла.

– Да, стригой. Да! Мы должны ей помочь!

Не знаю, поверила ли я тогда до конца словам Дуни. Но дверь спальни я открывала с предчувствием чего-то ужасного.

Переступив порог, я попала в мрачную, гнетущую атмосферу и сразу подумала, что трагические события вокруг Жужанны еще только начинают разворачиваться. Воздух в спальне показался мне холодным и застоявшимся. Такая же атмосфера царила в склепе, когда хоронили Петру. Вдобавок к этому мой нос уловил едва ощутимый запах тления. Я тут же подумала: поскольку Влад был здесь всего несколько часов назад, возможно, я сгущаю краски и даю волю своему воображению.

Черные волосы Жужанны разметались по подушкам. Брут сидел рядом, положив свою большую квадратную голову на край постели. В собачьих глазах, неотрывно глядящих на хозяйку, я уловила тревогу. Когда я вошла, пес повернул морду ко мне и тихо заскулил, словно прося о помощи.

Увидев Жужанну, я торопливо прикрыла рот рукой, чтобы не вскрикнуть от ужаса.

Она напоминала живой труп. Мертвенная бледность ее лица сливалась с белизной подушек и ночной сорочки. Глаза ввалились, и вокруг них залегли темные круги. Лицо осунулось, и на нем еще сильнее выступили скулы. Фамильная горбинка на носу стала еще заметнее. Глаза и скулы придавали Жужанне странное сходство с дикой кошкой. В ее нынешнем облике было даже что-то красивое... Красота увядания.

Я присмотрелась. Такое ощущение, будто передо мной лежала покойница с неподвижным, восковым лицом, но живыми глазами, сиявшими от странного возбуждения. Теперь я увидела, что она не лежит, а полусидит, утопая в трех подушках. Дыхание Жужанны было частым и прерывистым. Перед нею находилось нечто вроде подставки, на которой лежал раскрытый дневник. Жужанна силилась туда что-то записать, останавливаясь на каждом слове.

Мое появление удивило и насторожило ее. С проворством, которое стоило ей последних сил, она захлопнула изящную тетрадку (однако мне все-таки удалось разглядеть, что дневник ведется по-английски – вероятно, Жужанна не хотела, чтобы любопытные служанки ненароком прочли ее записи). Жужанна улыбнулась мне, блеснув зубами. Я заметила, что ее сероватые десны как будто сжались, сделав зубы непривычно длинными.

Я тоже улыбнулась, постаравшись стереть со своего лица отразившийся на нем ужас (глядя на Жужанну, я не могла отделаться от мысли, что смотрю на оскалившийся череп). Неужели она действительно больна и болезнь стремительно прогрессирует? Еще вчера Жужанна выглядела просто слабой и уставшей, сейчас я сказала бы, что она находится на пороге смерти.

– Жужанна! – воскликнула я. – Что с вами, моя дорогая?

Она не поднялась – на это у нее не хватило сил. Она едва смогла набрать воздуха и прошептать:

– Не знаю. Я ощущаю невероятную слабость. И спина нестерпимо болит.

Жужанна вяло шевельнула рукой. Мне показалось – нет, конечно же, только показалось, что ее плечи почти выровнялись, в то время как еще вчера одно плечо было на несколько дюймов выше другого.

– Но вы не волнуйтесь, Мери. Мне все равно...

Жужанна снова улыбнулась, и ее глаза блеснули каким-то завораживающим безумием.

– Не тратьте силы на слова, – тоном больничной сиделки велела я. – Вы и так слишком слабы.

Я повернулась к Дуне (она вошла следом за мной и стояла испуганная, но готовая к решительным действиям). Ее худенькие руки были сложены возле груди, словно она молча молилась.

– Дуня, пошли кого-нибудь из слуг за врачом, – распорядилась я.

– Мне не нужен врач, – прошептала Жужанна, но мы обе даже внимания не обратили на столь нелепое заявление.

– Врач живет в Бистрице, – ответила Дуня. – Если сейчас послать за ним, к вечеру он будет. Только он, доамнэ, не слишком хороший врач. А хороший живет в Клуже. Но пока за ним едут, мы потеряем время.

Понизив голос, девушка добавила:

– Я знаю, как ей помочь.

Я нахмурилась, опасаясь, как бы Дуня не сказала чего-нибудь такого, что огорчит Жужанну. Я не хотела в ее присутствии упоминать имени Влада, обсуждать Дунины предположения, основанные на предрассудках, и, конечно же, не собиралась делиться с горничной своими наблюдениями. Нервы Жужанны и так были предельно расстроены.

– Тогда пусть едут в Бистриц за тамошним врачом, – наконец решила я.

Дуня кивнула. Немного задержавшись в спальне, она еще раз взглянула на Жужанну, и в смышленых глазах этой решительной девушки я увидела гнев, страх и ненависть. Наверное, так смотрит женщина, подвергшаяся насилию, которая никогда не простит надругательства над собой.

Горничная ушла, а я присела на край постели, стараясь не задеть подставку с пером и раскрытой чернильницей. Бедняга Брут уткнулся мордой мне в колени, ища сочувствия. Я стала гладить его большую, крепкую голову, однако чувствовалось, что мои ласки не приносят ему успокоения. Жужанна не делала попыток сесть. Протянув руку, она быстро спрятала свой дневник под одеялом. Неужели она опасалась, что я схвачу тетрадку и прочту ее записи?

Честно сказать, мне очень этого хотелось. Стыдно признаться, но я сгорала от любопытства и желания узнать содержание дневника.

Я мягко коснулась рукой ее безжизненной ладони, а другую положила на лоб. И рука, и лоб были совершенно холодными, и это весьма удивило меня. Блеск в глазах Жужанны я посчитала симптомом телесного жара. Я сразу же вспомнила ледяное пожатие руки Влада во время поманы. Жужанна слегка вздрогнула, затем слабо улыбнулась. Чувствовалось, что она ждет не дождется, когда я уйду.

– Мне не нужен врач, – снова прошептала Жужанна. – Мне нужно лишь отдохнуть и побыть одной.

– Вы заблуждаетесь, – твердо возразила я. – Поймите, Жужанна, вы больны и нуждаетесь в лечении.

Задним числом я вспомнила про Дунин поднос: вся еда на тарелках осталась нетронутой.

– Вы хоть поели? – спросила я Жужанну.

Она покачала головой. От слабости голова ее склонилась к плечу.

– Не могу. Сил не хватает.

В ответ я выразительно посмотрела на ее писчие принадлежности.

– Вам нужно что-нибудь съесть. Я сама схожу на кухню. Наверное, лучше всего подойдет бульон. Его можно просто выпить.

Я встала. Жужанна, словно забыв, что я еще не ушла, взялась рукой за тесемки ночной сорочки, слегка ослабила их и дотронулась кончиками пальцев до своей шеи. Тонкое белое полотно сорочки немного сдвинулось в сторону, и я увидела на шее Жужанны (чуть повыше ключицы) небольшую красную метку.

– Дорогая, да вы никак оцарапались? – спросила я и достаточно бесцеремонно откинула сорочку, чтобы получше разглядеть рану...

Отметин было две, а не одна. Вероятнее всего, Жужанна застегивала брошку и нечаянно уколола себе шею. Я отчетливо увидела два маленьких темно-красных пятнышка, идеально круглых, с белыми точечками в центре – следами от уколов. Под одной ранкой запеклась капелька крови.

Мне сразу же вспомнилась увиденная сцена: Влад у окна этой спальни, вот он обнимает Жужанну, склоняется к ней. Следом в памяти всплыли слова Дуни: "Он ее укусил..."

Конечно, чего еще ожидать от простой крестьянской девушки, выросшей в глуши и с детства погруженной в атмосферу нелепых суеверий? Мой разум отказывался принимать Дунины слова всерьез и тут же отмел их. Но я невольно отдернула руку, будто под сорочкой Жужанны обнаружила свернувшуюся змею. У меня заколотилось сердце. Я вдруг ощутила неизъяснимый ужас. Уловив мое состояние, ребенок в животе беспокойно шевельнулся.

Нет, это не следы от брошки. Наверное, это Брут полез ласкаться и случайно задел когтями шею хозяйки... Догадку пришлось тут же отбросить: кожа Жужанны была проколота, а не расцарапана. Невозможно представить, чтобы добродушный, спокойный Брут вдруг укусил свою хозяйку. И потом, собачьи зубы не оставили бы таких следов. Кошек в доме я не видела. Спрашивается, какое еще животное могло забежать в спальню Жужанны и укусить ее?

Размер обеих ранок и расстояние между ними безошибочно указывали на... человеческие зубы... если, конечно, укусившего можно назвать человеком.

Мне не удалось скрыть своего отвращения. Жужанна его заметила и искоса поглядела на меня из-под тяжелых век, опушенных угольно-черными ресницами. Ее пальцы вновь коснулись раны. Жужанна глядела прямо перед собой, а выражение ее лица...

Выражение ее лица крайне удивило и встревожило меня. Бледные губы Жужанны изогнулись в подобии улыбки, грудь начала вздыматься, дыхание участилось, а глаза широко раскрылись, полные непонятного мне восторга. Потом они сузились до щелочек, как будто Жужанна испытывала сейчас тайное чувственное наслаждение. Она медленно и сладострастно опустила руку ниже, и ее пальцы повторили изгиб груди. Жужанна находилась в каком-то странном экстазе, и она погрузилась в это состояние целиком, совершенно забыв о моем присутствии.

"Должно быть, она сошла с ума", – подумалось мне. И не только она. Разве Влад не такой же безумец? А я сама, начинающая всерьез принимать старинные легенды и суеверия?

Жужанна одарила меня еще одним косым взглядом. На губах появилась усмешка, напоминающая оскал. Я сразу же вспомнила, что похожую усмешку видела у ее дяди и еще... у волка под окном.

– Мери, это всего лишь пустяковый булавочный укол. Не надо так беспокоиться.

– Конечно, – запинаясь, ответила я. – Я совсем забыла о вашем бульоне. Пойду на кухню. Вам непременно нужно чем-нибудь подкрепиться.

Я с облегчением покинула спальню, сбросив с себя тяжкий гнет тамошней обстановки. Даже воздух в комнате невестки казался мне ядовитым. Выйдя за порог и закрыв дверь, я глубоко вздохнула. В коридоре дышалось несравненно легче.

Ошеломленная, дрожащая всем телом, я стояла, держась рукой за стену. В глубине коридора послышались шаги. Я вскинула голову и увидела Дуню.

– Я послала Богдана за врачом, – отчиталась она.

Страх не исчез из Дуниных глаз. Но владевшая ею решимость стала от этого только сильнее. Это чувствовалось в самом облике горничной. Ее плечи распрямились, а подбородок был упрямо выпячен. Посмотришь – худенькая девушка, еще почти ребенок, но ее силе воли можно было позавидовать. Дунины пальцы сжались в кулаки. И куда только девалась ее робость? Честно скажу: Дунин боевой настрой подействовал на меня успокаивающе.

Я перестала опираться о стену и волевым усилием подавила дрожь. Для меня нет ничего более ненавистного, чем слабость. Если бы после гибели родителей я поддалась слабости, то вряд ли осталась бы жить на белом свете.

Мы с Дуней мрачно переглянулись.

– Я видела ее шею, – сказала я.

Горничная кивнула, прекрасно поняв, о чем речь.

– Она опять на ночь запирала Брута на кухне, чтобы не мешал, – сообщила она, глотнув воздуха, а потом торопливо добавила: – Он сломал schwur.

Наверное, эти слова казались ей достаточным объяснением, но меня они только смутили. Поначалу я решила, что сказанное тоже относится к собаке, чем-то провинившейся перед хозяйкой. Но, говоря о собаке, Дуня не стала бы опускать глаза и оглядываться по сторонам. Конечно же, ее слова относились к Владу.

– Я не понимаю, что означает слово "schwur". Назови другое, похожее, – попросила я Дуню.

– Schwur... Bund...Других не знаю.

Она больше не боялась глядеть мне прямо в глаза. Все, что касалось Жужанны, было настолько серьезным, что Дуня начисто позабыла о своем положении служанки и говорила со мной на равных.

– Если мы его не остановим, Жужанна умрет.

– Тогда мы должны его остановить, – ответила я, уже не зная, во что верить, но твердо понимая одно: Влад причинил Жужанне зло, и ему нельзя позволить творить это зло дальше. – Расскажи мне, а в чем заключается этот... Schwur.

– Пока мы ему повинуемся, он нас не тронет.

Дуня быстро и тяжело вздохнула. Взгляд ее блуждал по дальним углам коридора, словно она что-то там увидела, но не могла понять, что именно.

– Я не знаю, почему так случилось. Он – стригой, но всегда вел себя честно. Но если он ее укусил... – В глазах Дуни вспыхнул прежний страх. – Тогда, доамнэ, мы все в опасности. Даже вы с вашим мужем.

С точки зрения логики в ее словах было не больше смысла, чем во всех крестьянских поверьях. Но вопреки логике у меня в мозгу назойливо застучало: "Мой ребенок. Мой ребенок. Мой ребенок..."

При мысли, что это чудовище может протянуть свою хищную лапу и к моему малышу, у меня волосы стали дыбом. Руки в момент заледенели, и обжигающий холод пронзил все тело. Я боялась, что у меня подкосятся ноги, однако удержалась и не упала. В этот момент я решилась войти в магический мир Дуниных суеверий, и все вдруг обрело предельную ясность.

Теперь я поняла, почему Влад укусил свою племянницу и почему он хотел ее смерти. Я вспомнила, какой яростью налились его глаза во время поманы, когда Жужанна стала кричать, что он не должен уезжать в Англию. Нет, Влад не позволит никому, даже любимой родственнице, становиться поперек его воли.

"Пока мы ему повинуемся..."

– Ты говоришь, если мы не остановим его, Жужанна умрет? – спросила я, решив, что пришла пора говорить откровенно.

– Умрет, – подтвердила Дуня, – и сама станет стригоицей. Вы что, доамнэ, ничего не заметили? У нее уже начались перемены. Спина прямой становится. Но это неправильно. До сих пор было как: стригой – только он один и больше никто, чтобы люди жили спокойно.

Я провела рукой по лбу, словно этим жестом можно было охладить лихорадочные мысли. Значит, выровнявшиеся плечи Жужанны мне не привиделись?

– Что нам делать? – спросила я Дуню.

– Я могу помочь, доамнэ. Нужно огородить ее спальню, чтобы ему было не войти. Вчера она отвела собаку на ночь в кухню. Сказала, лает и не дает спать.

– Значит, мы должны сделать так, чтобы на эту ночь Брут остался в спальне Жужанны.

– Да, – согласилась Дуня. – И другое тоже надо сделать, чтобы не пускать к ней стригоя.

– Что?

Ко мне вернулась частичка моей всегдашней рассудительности. Я поняла: все Дунины приготовления должны остаться незамеченными, иначе мой муж их обнаружит и рассердится. Сейчас мною двигал сильный страх, сама же я толком не знала, чему и во что верю. Единственное, мне не хотелось усугублять и без того нервическое состояние Аркадия и добавлять ему страданий.

– Надо взять knoblauch*, – сказала Дуня. – Я положу его возле окна. А ей на шею нужно надеть распятие и обязательно оставить Брута спать рядом. Это все, что мы можем. Но этого достаточно, пока она жива. Правда, вы должны знать, доамнэ, что если пройдут годы и она заболеет и умрет...

Дуня умолкла, словно все остальное было и так ясно. Мне же это было отнюдь не ясно, и я недоуменно взглянула на горничную и даже нахмурилась, поскольку не люблю недомолвок. Дуня упрямо молчала.

– Дуня, что это за манера говорить загадками? – наконец не выдержала я. – Если в дальнейшем Жужанна заболеет и умрет, что тогда?

– Она станет стригоицей, как и он. Но есть способ спасти ей жизнь.

Опять молчание.

– Какой способ? Говори.

– Убить его, доамнэ. Колом и ножом. Только так, и никак иначе.

Не знаю, что говорить, что думать и какие ощущения считать правильными. Иногда я смеюсь над собой за то, что согласилась участвовать в смехотворных Дуниных "охранительных приготовлениях". Я говорю себе, что вижу кошмарный сон про Влада. Я знаю причину этого сна: меня потрясли противоестественные отношения между ним и Жужанной. Вот она – настоящая причина, почему мой разум перестал сопротивляться нелепым крестьянским суевериям. Вдобавок меня измотала дорога, а затем и все остальное, что сопровождало похороны Петру. Люди не способны превращаться в волков. А Жрканна просто укололась булавкой.

Проходит несколько минут, и направление моих мыслей меняется. Я начинаю думать: я ведь видела то, что происходило в спальне Жужанны. Я тогда бодрствовала, как и сейчас Я помню гипнотический блеск глаз Влада и испытанное мною отвращение. И ледяное прикосновение его языка к моей коже я тоже помню.

Нет, никакая булавка, никакая брошка, никакая собака не оставят следов, которые я видела у Жужанны на шее.

Когда приехал врач, я обрадовалась и подумала: "Он – образованный человек. Он объяснит и происхождение отметин на шее, и внезапную слабость Жужанны, и вообще рассеет мои опасения, подтвердив абсурдность крестьянских суеверий".

Я проводила врача к Жужанне и осталась, чтобы присутствовать при ее осмотре. Врач оказался человеком средних лет. Скорее всего – выходец из среднего класса, но, несомненно, человек разумный и умеющий рационально мыслить. Но едва он вошел в дом, я сразу заметила какую-то скованность в его движениях, будто ему внезапно стало не по себе. Когда же он осмотрел отметины на шее Жужанны, скованность переросла в откровенный страх. Он дал рекомендации относительно диеты и заставил больную выпить снотворное. В коридоре я напрямик спросила его о причинах болезни. Врач отвечал крайне уклончиво, прячась за обтекаемыми фразами и стараясь не встречаться со мной глазами.

В отличие от служанок, он хотя бы не крестился!

Я решила не мешать Дуне претворять свой план в жизнь. Пусть делает, что задумала, пока об этом не знает Аркадий. Когда муж отправился в замок и уехал врач, мы с Дуней занялись приготовлениями. Мы опоясали окно ее спальни связками чеснока. Бедняга Брут следил за нашими действиями, опустив морду на лапы. Жужанна спала. Если бы не слабое дыхание, ее вполне можно было бы принять за покойницу. Думаю, благодаря снотворному собачий лай не помешает ей грядущей ночью.

Когда мы закончили возиться с окном и подошли к постели, чтобы надеть Жужанне на шею распятие, Брут даже не заворчал, а, наоборот, одобрительно завилял хвостом.

Я спросила у Дуни, не останется ли она ночевать в доме, поскольку было уже достаточно поздно. Она покачала головой и сказала, что не хочет волновать своего престарелого отца. Я попросила одного из слуг отвезти Дуню в деревню. Горничная пообещала, что обязательно останется на следующую ночь и будет вместе с Брутом дежурить у постели Жужанны. Не знаю почему, но рядом с этой хрупкой девушкой я чувствовала себя намного спокойнее. Когда Дуню увезли, меня вновь охватил страх.

Вскоре вернулся Аркадий, и я тут же забыла о собственных страхах, видя, что он пытается скрыть свое крайне нервозное состояние. Не выдержав, я спросила его напрямую о причинах его тревоги. Он ответил, что ничего особенного. Просто когда он возвращался домой, из леса вдруг выскочил волк. Столь внезапное появление зверя испугало и его, и лошадей. Аркадий тут же стал уверять меня, что бояться, по сути, нечего, поскольку волки достаточно трусливы и нападают только стаей.

Рассказ мужа звучал не слишком убедительно. Думаю, его нервозность опять была связана с Владом.

Но прошло каких-то полчаса, и я вновь стала думать: "Ну что я ищу какие-то причины, когда достаточно всего одной – тяжелая утрата? Не прошло и недели, как Аркадий потерял отца. Зачем я пристаю к нему с расспросами? Пусть успокоится".

Разве я могу сказать своему трезвомыслящему мужу: "Крестьянские легенды – вовсе не дурацкие предрассудки, а правда. Твой дядя – действительно вампир, и если его не убить, такая же участь ожидает и твою сестру"?..

Вчера вечером я разыскала в библиотеке массивный немецко-английский словарь. Сев в кресло, возраст которого насчитывал не менее двух веков, я положила увесистый том себе на колени и нашла слова "schwur" и "bund".

Договор.

Договор с дьяволом?

ДНЕВНИК АРКАДИЯ ЦЕПЕША

День прошел, не принеся никаких новостей относительно исчезновения Джеффриса и его возможной участи.

Я сплю очень мало. Стоит мне уснуть, как я сразу же возвращаюсь в лес, в темноту, обступавшую меня со всех сторон. Меня охватывает паника, мне кажется, что я обречен навсегда остаться в этом жутком мире, где сосновые ветви хлещут по лицу, где совсем рядом я чувствую горячее дыхание волка и слышу, как щелкают его челюсти под аккомпанемент неистового ржания обезумевших лошадей. Напрасно я изо всех сил натягиваю поводья – коляска крутится на одном месте. Ветви продолжают хлестать меня, и лошади все так же надсадно ржут, слыша рычание волчьей стаи. Я знаю: лес этот бесконечен и мне никогда из него не выбраться.

Никогда.

А еще мне снится Джеффрис. Я вижу его высунувшимся из окна в северном крыле замка. Джеффрис глядит с головокружительной высоты вниз, на бескрайнее зеленое море лесов. Его лицо раскраснелось от страха, даже полоска пробора, разделяющая его молочно-белые волосы, и та порозовела. Лоб англичанина покрыт крупными каплями пота, которые он безуспешно вытирает носовым платком с вышитой монограммой. Глаза Джеффриса полны ужаса. Проходит еще несколько мгновений... и он вываливается из окна.

Призывно раскрытое окно, ожидавшее свою жертву... Я бросаюсь к окну, крепко хватаюсь руками за подоконник и вижу, как падает Джеффрис. Нелепо размахивая руками и ногами, он летит вниз, со свистом рассекая холодный горный воздух. Я начинаю вспоминать, где я слышал похожий свист. Там, в лесу, когда воздух вырывался сквозь стиснутые волчьи зубы. Джеффрис отчаянно пытается задержать свое падение, где-то на середине ему удается изменить положение тела, и теперь мне видно его лицо с широко раскрытыми, побелевшими от ужаса глазами. Лицо искажено гримасой, рот замер в беззвучном крике.

Он падает все ниже, ниже, ниже... Я по-прежнему не слышу его криков – только свист ветра и далекое рычание, доносящееся откуда-то извне.

Джеффрис падает очень долго.

Наконец он достигает верхушек деревьев, и здесь мой сон превращается в полную фантасмагорию. Ветки не ломаются под тяжестью его веса, не царапают ему лицо и руки, а дождь хвои не сопровождает его до роковой встречи с землей. Едва Джеффрис касается кроны самого высокого дерева, сучья мгновенно превращаются в острые колья и пронзают его туловище, шею, руки и ноги.

Он висит, наколотый на них, словно гигантское насекомое. Ветер раскачивает окровавленные ветви, торчащие, подобно древкам стрел, из тела Джеффриса. Мне сразу же вспоминаются картины, живописующие мучения святого Себастьяна.

Англичанин улыбается и поворачивает голову ко мне (при этом мышцы его шеи напрягаются, и кровь еще гуще окрашивает сосновые колья). Он смотрит на меня с тем же любопытством, что и в тот момент, когда мы стояли перед портретом моего далекого предка. Затем он говорит: "Влад Цепеш, что означает Колосажатель. Родился в декабре 1431 года. Признайтесь, вы ведь и есть Колосажатель? Человек-волк, правда? Вы уверены, что это имя подходит вам больше, чем Дракул?.."

Я просыпаюсь. Сердце тошнотворно колотится. Я вспоминаю недавний страх в глазах Джеффриса и думаю: "Когда я привел его в ту комнату, он ведь испугался не высоты, а своей участи. Он понял, что его ждет".

Чем больше я размышляю над случившимся с журналистом, тем отчетливее понимаю, насколько бессмысленно ехать к властям в Бистриц, располагая такими смехотворными фактами. Как говорят служители Фемиды: non habemus corpus. Нет трупа. А раз нет трупа, нет и преступления. В. упорно отказывается верить в виновность Ласло и продолжает твердить, что англичанину просто взбрело в голову покинуть замок.

Я обещал лошадям, что больше не поеду в лес без отцовского ружья. Тогда я совсем забыл, что у отца есть более современное и надежное оружие – блестящий многозарядный револьвер системы Кольта. Револьвер был моим последним подарком отцу, присланным из Англии. Сегодня утром я достал кольт, почистил его и вместе с фонарем отнес в коляску.

После этого я отправился в деревню. Я медленно ехал вдоль кромки леса. Намеренно свернув в сторону замка, я вернулся на то место, где в последний раз видел Стефана. Однако призрак брата не появился.

Где-то около полудня я подъехал ко двору деревенской церкви. К нему примыкало небольшое кладбище, на котором должны были похоронить сына Машики. Я привязал лошадей к столбу и издали наблюдал за скромным крестьянским обрядом. Он был печально красив своей суровой простотой. Шесть дюжих крестьян вынесли на плечах сосновый гроб и опустили перед свежевырытой могилой. Крестьянки высокими, срывающимися голосами пели бочете. Здесь не было ни наемных плакальщиц, ни изящного мраморного склепа, под сводами которого незримо витали бы души предков, ни золотой таблички с именем и датами жизни. Просто глубокая яма в земле и невзрачная каменная надгробная плита. Через два-три десятка лет дожди, снег, ветер и солнце сотрут выбитую надпись. Нельзя сказать, чтобы крестьяне не почитали своих предков, но сохранять память об истории своего рода им было не по карману. Я увидел Машику Ивановну, всю в черном. Кроме нее, других родственников на похоронах не было. И только она – мать, потерявшая единственного сына, – упала на гроб и громко запричитала.

Потом несколько женщин осторожно подняли ее с гроба, помогли встать на ноги и отвели в сторону, чтобы священник мог отпеть усопшего. Он встал позади надгробного камня и прочел пятидесятый псалом, после чего приступил к отпеванию. Приятным, мелодичным голосом он произносил ритуальные фразы, то повышая, то понижая интонацию. Там, где это требовалось, крестьянки ему подпевали. Затем гроб опустили в могилу, и каждый бросил туда горсть земли и цветок шиповника Я вспомнил о прекрасных алых розах, которыми была украшена отцовская ниша в фамильном склепе... и о пряном аромате, ударившем мне в нос на следующий день, когда я увидел на мраморном полу их растоптанные лепестки.

Когда отпевание закончилось и крестьяне стали расходиться, многие норовили обойти меня как можно дальше, при этом они крестились, затем растопыривали указательный и средний пальцы и тыкали в мою сторону. Таким образом они надеялись защититься от "дурного глаза". Одна из женщин, шедшая рядом с Машикой Ивановной, поравнявшись со мной, даже зашипела. Такое отношение озадачило и несколько рассердило меня, ведь я не сделал этим людям ничего плохого. Только Машика Ивановна с красным, опухшим от слез лицом подошла ко мне и тепло пожала руку.

Мы обнялись, словно родственники, давно не видевшие друг друга... Сейчас, когда я пишу эти строки, мое поведение кажется мне странным и неуместным, но в тот момент я испытывал к ней по-настоящему родственные чувства, какие питаю к дяде или Жужанне.

Не выпуская моих рук, Машика Ивановна отодвинулась, посмотрела на меня и печально, совсем по-матерински, сказала:

– Аркадий Петрович! Как хорошо, что вы пришли. Я вам так благодарна. Хоть посмотрю на вас еще раз!

В ее последней фразе было столько обреченности, что я насторожился и поспешил ответить:

– Ты еще много раз увидишь меня в замке.

Машика Ивановна плотно сжала губы и покачала головой. В ее глазах вспыхнул знакомый страх. Впервые я увидел его в отцовском кабинете, когда она испугалась внезапного появления Ласло.

– Нет, – тихо возразила она. – Больше я туда не вернусь.

– Машика Ивановна, я понимаю, тебе сейчас не до чего. Но пройдет неделя-другая, ты оправишься от своего горя и вернешься на работу. Кроме тебя, у меня там нет настоящих друзей.

Я осторожно разжал ее руки, потом достал большое золотое распятие с цепочкой, которое вчера вечером забрал из комнаты для гостей. Я отдал распятие Машике Ивановне. Она нахмурилась.

– Джеффрису оно не понадобится, – объяснил я и, понизив голос, добавил: – Он исчез.

– Ой, Аркадий! – воскликнула Машика Ивановна, от горя забыв про свою обыкновенную учтивость. – Неужели вы до сих пор не поняли?

Она торопливо оглянулась на женщин, ожидавших ее поодаль. Словно боясь, что нас могут подслушать, она наклонилась ко мне и зашептала:

– Мне теперь все равно, что будет со мною. Я потеряла двух самых дорогих людей. Ближе их у меня никого не было. И мне уже безразлично, буду ли я жить или тоже умру. Но я боюсь за вас, вашу жену и ребенка...

Неужели она думает, что Мери грозит опасность? Сердце у меня забилось.

– Машика, а чего именно ты боишься? Что кто-то причинит нам вред?

"Ласло, – тут же подумалось мне. – Она знает, что он – убийца".

Ее ответ меня ошеломил.

– Я не про телесный вред. Куда хуже, когда калечат душу.

Машика Ивановна горько заплакала. Сквозь ее всхлипывания я разобрал:

– Я достаточно натерпелась. Теперь я хочу только умереть.

– Машика, ты не должна говорить таких слов.

Будто не слыша меня, она протянула ко мне руки и нежно погладила по щекам.

– Вы – как ваш отец в молодости. Он тоже верил в добро и справедливость... Нет, наверное, уже поздно. Слишком поздно.

– Я не понимаю, о чем ты, – пробормотал я и сразу же замолчал, опасаясь пропустить нечто важное.

– Договор, Аркадий Петрович! Договор! Приходите ко мне днем, когда он спит. Здесь говорить опасно: слишком много ушей, да и доносчиков тоже хватает. Сегодня, однако, не получится: у меня будет полно народу. Но не мешкайте, приходите завтра или послезавтра. И вот еще что...

Ее голос превратился в едва различимый шепот.

– Сын оставил для вас письмо. Он знал, что его час близок, и написал вам. Но никому не говорите об этом. Поклянитесь, что не скажете. Только обязательно приходите!

В ее голосе звучала непривычная требовательность, но смысл предостережения оставался мне непонятен.

– Скажи, Машика, почему я должен клясться?

– Потому что... – начала она и осеклась, внимательно глядя на меня беспокойными, потемневшими от горя глазами и словно боясь услышать мое осуждение, – потому что я любила вашего отца. И потому что сегодня мы похоронили... вашего брата.

Эти слова подействовали на меня, как удар. Я отпрянул, лишившись дара речи, а Машика Ивановна повернулась и быстро пошла к заждавшимся ее женщинам. Вскоре все они скрылись из виду, точно стайка дроздов, пролетевших над весенними всходами.

Я подождал, пока с кладбища уйдут все крестьяне, затем подошел к могиле, которую двое дюжих работников уже начали забрасывать землей. На простом надгробном камне я прочел:

РАДУ ПЕТРОВИЧ БУЛГАКОВ

1823 – 1845

Фамилия меня не удивила: у сына Машики, как и у нее самой, она была русская. Но отчество покойного неприятно резануло по сердцу. Петрович, сын Петру.

Не могу точно описать эмоциональное состояние, овладевшее мной в тот момент. Я чувствовал себя одновременно ошеломленным, уязвленным и обманутым. Даже преданным. Я был зол и на Машику, и на отца. Нелепо, но я злился и на умершего Раду за то, что не успел познакомиться с ним.

Успокоившись и взяв себя в руки, я спросил у могильщика постарше:

– Отчего он умер?

Тот перестал орудовать лопатой и посмотрел на меня с враждебностью, скрытой под знакомой мне маской раболепной учтивости, а затем стянул с головы измятую шапку и вытер грязный лоб еще более грязной ладонью.

– Вы же Дракул, господин. Вам ли не знать?

Как и во взгляде, за учтиво произнесенными словами скрывалась ненависть ко мне, и еще – страх.

– Моя фамилия Цепеш, – поправил я могильщика.

Я не собирался ни злиться на него, ни выговаривать ему. Мною владело искреннее желание узнать причину смерти Раду. При слове "Дракул" мне сразу вспомнился Джеффрис, проткнутый сосновыми кольями. Я тут же прогнал это воспоминание.

– Я не знаю, потому и спрашиваю, – пояснил я. – Скажи мне... – Я замолчал, подумав о Ласло. – Его убили?

Сощурившись, могильщик недоверчиво поглядел на меня, будто оценивал, насколько искренен мой интерес. Не знаю, что именно убедило его, но он все-таки удостоил меня ответом. Возобновив работу, могильщик пробурчал:

– Можно сказать и так, господин. Волки перегрызли ему горло.