39

С километр или около того Ангус молчал. Дэвид снова попытался заговорить с шотландцем. В ответ — тишина. Молодой человек вот уже в третий раз повторил вопрос. На этот раз Ангус откашлялся и сказал с не свойственным ему оттенком нервозности, как будто ему не хватало кислорода, а горло запорошил песок пустыни.

— Почему ты так говоришь?

Дэвиду совсем не хотелось говорить: «Потому что я видел, как Мигель отрезал кусок от твоего друга». Но он чувствовал, что выбора у него нет. И в качестве предисловия к своему вопросу рассказал шотландцу все. О том, что делал Мигель ночью. А потом — о событиях в тайном убежище каготов. О жидкости, образовавшейся из давно сложенных в особую яму и полурастворившихся тел.

Ангус смотрел в окно машины, на бесконечную пустоту великой Намиб. А потом сказал, не оборачиваясь:

— Да, конечно. И именно поэтому сработал фокус с дымом.

Эми перебила его:

— Простите, о чем вы?

— Это выглядит… даже бессердечным. Обсуждать такое. Ведь каготов почти не осталось, они вымерли или ассимилировались. Зачем же валить всякую дрянь на их могилы?

— Но…

— Но ты уже догадываешься. Ты ведь… стал свидетелем… И мне, черт побери, можно быть откровенным. Да, это правда. Мигель склонен к каннибализму. Потому что он кагот. Это часть их генетического проклятия. — Ангус наклонился немного вперед. — Да, каготы были каннибалами.

Эми растерянно покачала головой:

— Прошу… объясни, пожалуйста!

— В период раннего Средневековья их обвиняли в том, что они едят человеческую плоть, и эта репутация намертво за ними закрепилась. Конечно, это могло оказаться полной ерундой, вроде разного рода клеветы на иудеев… но это оказалось правдой. Они действительно были Семенем Змея, проклятием Каина. Сторонняя раса, потомство проклятого народа. Все это правда.

— Как?.. Я не понимаю! — Эми побледнела от гнева; ее белое лицо как бы взяли в раму желтые пески пустыни, мелькавшие за окном машины. — Элоиза?! Она не сумасшедшая. И она никогда ничего подобного не говорила.

— Ну, она и не могла, разве не так? — саркастически бросил Ангус. — Это великий позор каготов, это не то, о чем можно поболтать с соседями… ну, вроде: «Почему бы вам не заглянуть к нам на ужин, зажарим жирненького соседа…»

— Но что говорит наука? — Дэвид провел «Лендровер» между двумя мертвыми деревьями с жесткими острыми ветвями. — Каннибализм? Какого черта, как он мог… возникнуть?

Ангус нахмурился:

— Это все из-за близкородственных браков, из-за изолированности каготов. И синдактилия потому же, перепонки между пальцами на руках и ногах. Типичное явление для горных народов, когда набор генов слишком ограничен. Синдактилия сродни многим другим хромосомным нарушениям. Иные из них ведут к психозам, жестокости, странным сексуальным потребностям, бог знает к чему еще… понимаете?

Эми бросила быстрый взгляд на Дэвида, потом опять посмотрела на Ангуса.

— Мигель был… обладал большим сексуальным аппетитом.

— Избыточное либидо, конечно. — Ангус даже улыбнулся. — Гиперсексуальность, сатириазис. Это психиатрический термин. И патологическая сонливость.

— Он всегда сразу засыпал после секса.

— Типичный представитель. Ничего не поделаешь. — Ангус некоторое время смотрел в пустоту, потом продолжил: — В общем, я подозреваю, что у Мигеля присутствует некая довольно сложная комбинация синдромов Клейне — Левина и Галлервордена — Шпатца, что, в общем, обычно для каготов в среднем. И симптоматика ухудшается, усиливается со временем. И одним из психосексуальных синдромов может быть антропофагия, каннибализм. Я понял, что у него есть эта тяга, когда увидел, как он принюхивается к дыму… прошлой ночью.

Дэвид глянул на шотландца: в агрессивном юморе ученого слышалась явная и неизбывная печаль, хотя Ангус и улыбался.

Эми сказала:

— Так вот почему на него подействовал молочай…

— Именно. После того как я видел, как он наслаждается запахом горящего Альфи, я знал, что он снова будет вдыхать дым костра, радуясь запаху горящей человеческой плоти. Я знал, что он это сделает, когда они начнут жечь тебя, Дэвид. Просто не сможет удержаться.

— А молочай?..

— Euphorbia virosa. Известный также как бушменская отрава. Если съесть листья этого растения, оно очень быстро тебя убьет. Да и дым может убить со временем, а уж с ног сбивает моментально. И я рассчитывал на то, что Мигель подойдет ближе и вдохнет этот дым, пытаясь уловить соблазнительный для него запах.

Дэвида охватила тошнотворная слабость, у него даже голова закружилась.

— Но, Ангус… а если бы Мигель не подошел к костру и не… ведь дым молочая убил бы меня?

В машине стало тихо. Старая пыльная тропа превратилась в настоящую дорогу. Черную, гудронированную, убийственно прямую: как будто идеальная игла упала на землю, указывая строго на юг. Тени пробегавших вдали страусов тянулись прямиком к пустынному горизонту. Дэвид подумал о своем исхудавшем деде, лежавшем в хосписе посреди пустыни: desolada, desolada, desolada… Стыд и печаль его деда; ужасная судьба его родителей…

Эми спросила:

— Куда мы направляемся?

— В Рехобот. Город ублюдков.

— То есть?..

Дэвид снова посмотрел на Ангуса; шотландец продолжал улыбаться кривой нагловатой улыбкой.

— Я хочу повидаться с матерью Альфонса, всего на минутку. Рассказать ей, что случилось. Альфонс был бастером. Бастардом. Ублюдком. Его мать живет в Рехоботе, и мы должны добраться туда как можно скорее, потому что Мигель не умер и он со своими людьми выберется из пустыни и отправится в Шперргебит, они отыщут Элоизу…

Эми перебила его:

— Но почему он тебе не поверил? Когда ты сказал ему, что Элоиза — на запретных территориях? Почему он продолжил… то, что делал? Он ведь получил ответ.

Ангус фыркнул:

— Ты все еще не понимаешь? Этого человека ведут его постыдные импульсы, его каготский каннибализм. Возможно, он подавлял все это долгие годы, но синдромы развивались, набирая первобытную силу, и зло его желаний в конце концов выбралось на поверхность…

— Он кусал руку той женщины-каготки, которую убил в Гюрсе. Бабушки Элоизы. Полицейские назвали это «пробой»…

— Вот видишь. Первая попытка. Он наконец понемногу уступает этим прирожденным желаниям — и сходит с ума. Синдром крепнет, сжимает его ум. Можешь обогнать ту машину, между прочим. Нам надо торопиться.

Это был первый автомобиль, который они увидели за целый час. Дэвид промчался мимо машины; ее водителем был крупный мужчина, похожий на немца. Он мигнул фарами, когда они его обогнали: два раза вспыхнули серебристые круги в мерцающем от жары воздухе.

Ангус продолжил:

— Так что, как видите, Мигель просто воспользовался ситуацией, чтобы… кого-нибудь зажарить. Да, он получил ответ, но его импульсы, его тяга оказались сильнее. Чего он хотел на самом деле, так это попробовать человеческую плоть. Получить кусок побольше. Это был шанс удовлетворить свои самые дурные потребности. Он просто не в силах был удержаться.

— А теперь что?

— Он будет гоняться за Элоизой. В конце концов, это работа, которую он должен сделать. Уничтожить результаты экспериментов и прервать наши исследования, а потом убить Элоизу, последнюю из каготов.

В голове Дэвида вспыхнула пугающая мысль.

— Ангус… а Элоиза что, тоже сумасшедшая?

— Нет. Совсем не каждый кагот страдает от этих синдромов. С ней все в порядке. Да и множество каготов абсолютно здоровы… то есть были здоровы. В особенности в самом начале их изоляции.

— А потом?

— А потом, с течением столетий, генетический фонд иссяк и стали распространяться разного рода генетические нарушения, и здоровые каготы стали редкостью, а несчастные безумцы подвергались еще худшим преследованиям, как люди из проклятого племени, и в результате их возможность освежить генофонд стала еще меньше. Они просто вынуждены были заключать близкородственные браки, потому что не могли найти партнеров на стороне; не исключено, что они дошли и до прямого инцеста. А от этого появлялось еще больше каннибалов, и кретинов, и насильников с перепончатыми пальцами… Нам бы лучше заправить машину.

Заправочная станция возникла как-то вдруг, как некий аванпост сложного и разветвленного бизнеса в унылой безлюдной пустыне. У заправки стоял мини-фургон с полудюжиной монахинь, черных монахинь с улыбчивыми черными лицами, смеющихся. В тени сидели два байкера; они обливали водой из бутылок сожженные солнцем лбы.

Набрав воды и заправив машину, беглецы купили орехов, вяленых яблок и несколько полосок вяленого мяса. Потом снова сели в машину. Бесконечная черная лента дороги продолжила разматываться в пустоте.

Ангус все продолжал говорить, как будто видел в беседе способ заглушить воспоминания о том, через что им пришлось пройти. Дэвид был только рад этому; он и сам постоянно гнал прочь мысли о том, что они все пережили прошлой ночью.

— А теперь вы мне скажите, вы оба, — заявил Ангус, отпив немного воды из бутылки. — Нам ведь необходимо знать, кто именно нас предал, так?

— Да…

— Но мне кажется, это совершенно очевидно. Это ведь ты?

— Нет, — удивленно ответил Дэвид.

Ангус продолжил недовольным тоном:

— За тобой начали присматривать еще там, в Свакопе. И тот парень, Ганс Петерсен… Он ждал тебя. Ты думаешь, что ты и вправду вот так случайно наткнулся на него и он любезно согласился подбросить тебя до нашего лагеря? Да ничего подобного. Я сразу заподозрил неладное, когда ты появился, но я был рассеян, как последний дурак, и ничего не предпринял. Просто не подумал.

Дэвид возразил:

— Не думаю, что это он нас выдал. Нет, он…

— Да чтоб тебя… это был он! Слоновий человек. Он хорошо известен в Намибии, он ненавидит нацистов, ему ненавистен любой намек на расистскую науку. Ему, скорее всего, сказали, что мы продолжаем эксперименты Фишера, и он согласился помочь — чтобы узнать, где мы… я так предполагаю.

— Мы не говорили ему, зачем сюда едем.

— Он уже это знал. Кто-то в Свакопе ему сказал, и он был готов подружиться с тобой, чтобы ты выдал ему местонахождение Элоизы… к счастью, я уже отправил ее отсюда… — Еще один глоток воды. — Ну, как бы то ни было, черт побери, мы добрались. Вот он, город ублюдков.

Они въехали в довольно большой город, окруженный заправочными станциями и металлическими бунгало. Вокруг торчали белые вышки телефонных ретрансляторов на голых пыльных холмах. В такой жаркий час улицы были широкими и безжизненными. И все они носили пышные немецкие наименования: Банхофштрассе, Кайзерштрассе… Крупные собаки бегали за высокими проволочными оградами. Девушки с кофейной, с оранжевым оттенком кожей смеялись перед розовым строением с вывеской: «Бассейн». Дэвид опустил стекло и уставился на покупателей, заходящих в супермаркет «Спар».

Люди здесь были ошеломительно красивыми. Как Альфонс. Кофейного цвета кожа, миндалевидные глаза, невероятно изысканно очерченные скулы…

— Да кто такие эти бастеры?

Ангус объяснил:

— Это потомки смешанных союзов… союзов между крепкими, здоровыми немецкими поселенцами и миниатюрными людьми койсанских племен — прославленных бушменов из солончаковых пустынь, возможно, также нама и дамара. Это тоже племена миниатюрных людей. Немцы и бушмены давали потомство в XVIII и XIX веках. В Капской колонии. Здесь поверни налево… вот тут, приехали… — Голос Ангуса надломился. — Здесь живут родные Альфонса. Я познакомился с ним в университете в Виндхуке. Мне был нужен помощник… он был так прекрасен… прекрасный бастард из Рехобота…

Эми посмотрела на Дэвида. Потом сказала:

— Ангус, если хочешь побыть один… мы можем…

— Нет-нет. Со мной все в порядке. Я в порядке. Позволь кое-что объяснить, Эми. Бастеров ненавидели и презирали все, и немцы, и племенные народы, потому что это было уж слишком необычно — родиться, так сказать, между кастами; они выглядели смесью уж слишком разнородных начал. Из-за расовых предрассудков их постепенно вытеснили на север, на другую сторону пустыни, в Намибию. И они осели здесь, на довольно высоком плато, к югу от Виндхука. Разводили скот. — Ангус ткнул пальцем назад, в сторону мясной лавки, мимо которой они только что проехали — с солидными решетками на окнах. — Они стали отдельной народностью, с собственным флагом и гимном. Народом бастардов. Именно это и означает слово «бастер». Бастард, ублюдок. — Ангус хмыкнул. — Так они и существуют здесь по сей день. Драгоценный генетический пережиток. Уникальное смешение генов сделало бастеров экстатически прекрасными — кофейная кожа, высокие скулы; иногда у них бывают светлые волосы, но при этом все равно смуглая кожа. Буквально самый красивый народ в мире. Да вы и сами можете видеть… посмотрите на тех девушек возле почты. Ошеломительно. Они любят алкоголь, азартные игры, всяческие авантюры. И они жутко скандальны и любят подраться. Каждый раз, как выпьют. Ладно, подождите меня немного. Пять минут.

Они остановились перед ярким голубым бунгало с баскетбольным кольцом у гаража, с высокой проволочной оградой вокруг аккуратной, хотя и излишне строгой зеленой лужайки. Такой дом вполне мог стоять где-нибудь в Америке, если не брать в расчет обжигающее африканское солнце, акации вдоль улицы и странных, стройных, прекрасных людей с высокими скулами, смеющихся на ступенях лютеранской церкви и возле подражающего дворцу аляповатого зеленого игорного зала по соседству.

Дэвид и Эми молчали. Они сидели в раскаленном автомобиле, и Эми коснулась руки Дэвида, а он в ответ сжал ее пальцы, и они молчали.

Вскоре шотландец вернулся.

— Это было… забавно, — сказал он, сев в машину, и отмахнулся от возможных вопросов Дэвида. — Держи теперь на юг. Нам нужно просто добраться туда. Добраться до Шперргебита как можно быстрее. И все. Вперед!

Они поехали, и Ангус снова начал говорить, говорить… Он рассказывал о бастерах и Евгении Фишере. Казалось, его бесконечная речь служила ему чем-то вроде лекарства. Дэвид вслушивался в гипнотизирующую болтовню шотландца. Эта болтовня отчасти успокаивала, отчасти тревожила. Пустыня вновь окружила их, а они все катили на юг по прямой черной дороге со скоростью сто миль в час. Шоссе было таким пустым и прямым, таким хорошим и гладким, что Дэвиду казалось — они могли бы увеличить скорость до трехсот, чтобы поскорее оставить позади эту пустоту. И не было никаких машин.

— Ты ведь хотел бы узнать, почему Фишер явился сюда. В Рехобот. В Намибию. Да? Так?

Дэвид пожал плечами:

— Пожалуй.

— Ответ прост. Потому что здесь — настоящий рай для тех, кого интересует генетика, вроде Фишера. В Африке вообще наибольшее количество генетических вариаций, чем можно отыскать где-либо в мире. А в Намибии их больше, чем где-либо на этом континенте. Столько племен! От нама до чистокровных буров. И у меня есть образцы крови всех! Я собрал все. Я даже добрался до койсанов, бушменов! Предки Альфи… Они были так важны для экспериментов фишера. Теперь нам нужно свернуть направо, с дороги. Вон на ту тропу.

И они мгновенно очутились в другом мире. Машина громыхала по затопляемой низине, мертвой, насыщенной пылью и выпарившейся солью. Дюны здесь были гораздо ниже.

Ангус тем временем продолжал:

— Итак, чем здесь занимался Фишер? Он был уверен, что в строгом смысле бушмены — особая ветвь человечества, особая разновидность людей. Конечно, они ведь самым уникальным образом приспособлены к жизни в сухих песках пустыни. Они очень маленького роста и чрезвычайно проворны, но в остальном такие же, как все люди. Просто они в процессе эволюции мудрейшим образом приобрели миниатюрность. Как японская электроника. Я называю их «бушменами Сони».

— То есть? Но в чем тогда их отличие?

— У бушменов отличающийся набор генов и физиогномика. И стеатопигия.

— Стеато… что?

— Очень большие задницы. Это такая форма адаптации к суровому климату и регулярно повторяющемуся голоду. Как горбы у верблюда. А у женщин имеется то, что называется «готтентотским фартуком». Фрэнсис Гальтон, великий ученый-евгеник, назвал это гипертрофией малых половых губ. Что, конечно, сказано весьма деликатно. Он вообще-то измерял вагины этих женщин с помощью секстанта.

— То есть ты утверждаешь, — заговорила Эми чуть дрожащим голосом, — что женщины-бушменки, готтентотки или кто там еще, что у них… другие… гениталии?

— Да. Именно так. У них другое влагалище, по-другому устроены половые губы. Они раздуты и слегка перекошены. Если бы бушмены были… ну, скажем, морскими чайками, систематики выделили бы их в самостоятельный вид. Точнее, подвид. — Ангус улыбнулся, посмотрев в зеркало заднего вида на ошеломленное лицо Дэвида. — Кстати, разве это не странно — что Евгения Фишера, величайшего евгеника после Гальтона, назвали именно Евгением? Ген. Это как если бы родители Чарльза Дарвина назвали сына Эволютом, а не Чарли. — Ангус помолчал. — Но это совсем не значит, что Фишер был настоящим убежденным расистом. Он им не был. Находясь в Намибии, он подружился с Келлерманами. Ему нравились образованные, интеллигентные миллионеры-иудеи в Йоханнесбурге и Кейптауне… и их прекрасные жены-иудейки. И, в общем-то, он неплохо относился к зулусам. Ладно, где это мы?

Ангус уставился на подвижные пески впереди. Дюны уже почти исчезли, они приближались к другому пейзажу — более плоскому, с легкими признаками зелени; это все еще была пустыня, но с маленькими, странно выглядевшими деревцами верблюжьей колючки и желтыми акрами девственной древней ныли. Дэвид посмотрел на часы. Они ехали уже много часов. Сотни и сотни миль, прямиком через Центральную Намибию. И не встретили ни единого человеческого существа.

Ангус сказал:

— Нам сейчас надо двигаться к Аусу. А потом — через пустыню к Рошу. — Прищурившись, посмотрел на солнце. — Хотя нам не добраться до Ауса до темноты… — Он откинулся на спинку сиденья. — Так, я говорил о готтентотах. Еще одно койсанское племя — хотти, оседлый вариант бушменов. Ну, как бы то ни было, у них у всех есть весьма странные обычаи, от которых просто бросает в дрожь. Ранние исследователи находили их в высшей мере возмутительными. Вроде обыкновения шамана мочиться на молодоженов. Вряд ли это может кому-то понравиться. Или почитание саранчи. И, конечно, поедание внутренностей поверженного врага. А бушмену после свадьбы удаляли одно яичко. Разве это не сверхстранно? — Ангус диковато усмехнулся. — Я частенько дразнил Альфи на эту тему. Предлагал уехать со мной в Шотландию, с одним яичком. В медицине отсутствие одного яичка называется монорхизмом. Он мог бы стать Монорхом долины Глен!

Эми заговорила, и в ее голосе слышались переполнявшие девушку чувства:

— Ангус, мне это совсем не кажется смешным!

— Нет?

— Ты что, расист? Или поддерживаешь некоторые идеи расистской теории?

Следом за ними над дорогой тянулся огромный шлейф пыли, похожий на шлейф платья невесты, оранжево-серый, плывущий по ветру…

Шотландец ответил очень резко:

— Я презираю расизм. Расизм — это просто глупость. Это как ненавидеть обезьяну за то, что она — не овца. Кроме того, все мы — дети Божьи. Все мы братья и сестры.

Дэвид был изумлен не на шутку:

— Ты веришь в Бога?

Ученый почти разгневался:

— Да как можно не верить в Бога? В таком месте, как это? Вот величайшая пустыня Намибии. Посмотри на нее, на самое засушливое место в мире, которое питается только влагой туманов, приходящих с моря… Присмотрись к этим пародиям на деревья. Суккуленты. Им достаточно тумана и росы, чтобы выжить. Это же совершенно ни на что не похожая экосистема!

Он показывал на толстые, колючие, неуклюжие деревья с массивными ветками, резко выделявшиеся на фоне безоблачного неба.

— Это кокебром, колчанное дерево, суккулент. Флора и Фауна здесь весьма примечательны. Особые кактусы, особые виды жуков, тысячелетние деревья, зарывающиеся в землю… И еще тут есть гиены — невероятно злобный подвид бурой гиены. Я видел однажды такую в Людерице, так она меня напугала до полусмерти. Эти гиены пробираются на песчаные побережья и крадут детенышей тюленей. Смахивают на театральных злодеев.

Дэвид подумал о Мигеле, который гнался за ними, подкрадывался к ним… как бурая гиена.

Ангус все говорил и говорил, продолжая бесконечный монолог:

Вот потому-то я и верю. Посмотрите на все это! Оглядитесь вокруг! Это ведь не случайность, что так много религий родилось именно в пустыне. А эта пустыня — самая устрашающая из всех. Вы посмотрите на нее! — Ангус почти яростно взмахнул рукой, показывая на дикий ландшафт. — Мне бы хотелось доставить в аэропорт Людерица полный самолет атеистов и отправить их через эти пустоши с горсточкой орехов кешью. Десяти дней не пройдет, как они либо помрут, либо станут глубоко верующими. Атеисты! Ха! Шли бы они…

Дэвид совсем запутался. Он ничего не мог понять в этом Ангусе Нэрне. Шотландец не был похож ни на одного из знакомых Дэвиду людей. А ученый все продолжал говорить:

— Конечно, я совсем не думаю, что Бог — славный парень. Нет, он не таков. И Вселенная устроена на фашистский лад. Это тирания, безумная диктатура. Сталинский террор. Ирак Саддама. Все в ней основано на случайности, все пугает. Мы все по ночам лежим и думаем: когда за мной придет смерть? Разве не так? И исчезаем один за другим. Приходит смерть-гестаповец и тащит тебя неведомо куда, и тебя изощренно пытают — то раком легких, то сердечными приступами, то болезнью Альцгеймера. — Ангус говорил почти сам с собой. — И люди шепчутся, говоря друг другу: «А ты слышал о таком-то? Он умер. А о таком-то? Он тоже умер. Его увезли прошлой ночью…» — Шотландец покачал головой. — Альфонс, бедняга Альфонс…

Машина продолжала нестись на юг. Ангус наконец умолк.

Дэвид думал о своем деде и об орле, кружившем в небе Аризоны. Пустыня Сонора выглядела прекрасной, но Ангус был прав: это все равно пустыня, обитель суккулентов, хотя она может и ошеломлять иной раз своей красотой. Зеленая и желтая бушменская трава, бледные акации, розовые солончаки, пересеченные рубцами давно заброшенных железнодорожных путей. Эта пустота зачаровывала; а красные и фиолетовые дюны, внезапно возникавшие на горизонте, парили над подернутыми дымкой вечными песками как некое воспоминание… воспоминание о призрачных горах…

Дэвид смотрел вперед, и гнал машину, и думал о своем деде. О непонятном чувстве вины старика.

Три часа спустя солнце зашло, и красновато-пурпурное небо стало угольно-черным. Они молча и очень быстро продолжали нестись сквозь тьму. Сквозь настоящую, великую тьму пустыни.

Стало холодно.

Они молчали, вконец измученные. И слишком часто в свете фар вспыхивали глаза ночных зверей — лисиц, охотившихся на летучих мышей, пустынных зайцев. И снова тьма. А потом фары высветили большой указатель: «Шперргебит. Алмазная зона 1. Крайне опасно».

— Хорошо, — сказал Ангус. — Давай по той грязной дороге.

Еще двести метров — и внезапно вспыхнули ослепительные огни. Два вооруженных чернокожих появились из деревянной хибары с винтовками на изготовку. Они держали факелы; лица у них были мрачными и решительными.

— Стой!

Ангус высунулся из окна машины.

— Соломон, Тилак! Это я.

Последовало молчание.

— Ангус?

Теперь мужчины улыбались.

— Ангус, чертяка! Мы же могли тебя подстрелить!

— Извините, ребята… извините…

Охранники отступили назад. Один из них махнул выразительно рукой, позволяя им проехать дальше.

И они поехали. Проселочная дорога была усыпана камнями, машина отчаянно подпрыгивала. Хотя в серебристой темноте трудно было что-либо рассмотреть, но ландшафт вокруг вроде бы изменился. И воздух стал еще холоднее.

Дэвид вдруг осознал, что ощущает запах моря, соленый, пряный.

А потом перед ними и впрямь возник океан, злобно мерцавший в лунном свете. Дорога побежала по берегу, по голым серым камням. Впереди замигали огоньки, возникли силуэты каких-то строений, больших зданий, ощетинившихся антеннами, увешанных тарелками спутниковых приемников.

— Рудник Тамар Майнхед, — сообщил Ангус. — Остановись вон там.

Реакция на их прибытие последовала незамедлительно: сразу же откуда-то появились несколько мужчин; один из них был высоким и апатичным белым, в невероятно неуместном здесь сером фланелевом костюме.

— Натан, — очень устало произнес Ангус, — это Эми Майерсон и Дэвид Мартинес. Друзья. Те самые друзья Элоизы. Ребята, это Натан Келлерман.

Келлерман подошел ближе. Он был молод и хорош собой.

— Бог мой, Ангус, что с вами всеми случилось? Ты ужасно выглядишь!

— Ничего, мы в порядке. Просто нам нужно поспать. А так все хорошо…

— А Альфонс, где Альфонс? И другие? Какого черта случилось?

Ангус только пожал плечами, и они замолчали.

Натан Келлерман вскинул наманикюренную руку. Его тон стал резче. В голосе прорезался американский акцент.

— Ты привез те образцы крови? Последние образцы, Ангус!

— Да.

— Тогда… — Дэвид увидел, с каким облегчением улыбнулся Келлерман, продемонстрировав безупречные белые зубы, — тогда все в порядке. Идемте в дом. Робби, Антон! Помогите хорошим людям.

Они медленно шли через светлое современное здание — кабинеты, коридоры, спальни… Чистота и современность являли собой разительный контраст с нищетой пустыни. Дорогие плоские телевизоры, сияющая белая кухня. Стальные холодильники, наполненные пробирками. Это было похоже на перемещение во времени, на вывих пространства… как если бы посреди джунглей кто-то наткнулся на венецианское палаццо.

Дэвида и Эми проводили в спальню. Мартинес пытался выглядеть спокойным, обычным, пока они раздевались, но некая не оформившаяся до конца мысль тревожила его. Что-то такое… что-то… Что именно?

Он посмотрел на свои руки. Они что, действительно слегка дергаются? Может быть, они все же подхватили неведомую инфекцию… от растворившихся трупов…

Дэвид подумал о Мигеле, нюхавшем мясо. Он подумал о глазах Эми, о том, как она смотрела на него… не смотрит ли она до сих пор и на Мигеля так же, время от времени? Дэвида смущало отсутствие Элоизы. Эми подошла, поцеловала его.

— Эй…

— Элоиза, — сказал он. — Где Элоиза?..

— Понимаю, — ответила Эми. — Да, но… я так устала… Я даже думать не могу. Давай просто… завтра…

Она прижалась к нему. Испуганная, изможденная. Окно спальни выходило на море; резкий соленый ветер трепал занавески на открытом окне. Луна поднялась уже высоко. Она выглядела как белое лицо, зашедшееся в крике, лицо человека, которого пытают…

Они легли вместе в освещенной луной спальне и несколько мгновений лежали совершенно неподвижно.

А потом сразу заснули.

И Дэвиду снился сон.

Он ел какое-то мясо, вяленое, жилистое, жевал старательно; оно было очень жестким, с костями. Он находился в больничной палате своего деда, а за окном ослепительно сверкала пустыня. Потом дед приподнялся на кровати и на что-то показал; Дэвид обернулся, с полным ртом вяленого мяса, и увидел обнаженную девушку, стоявшую за окном, в пустыне. А потом он заметил: у нее нет рук. И рук у нее не было потому, что их жевал Дэвид. Он вдруг осознал, что он жует ее руки.

Дэвид проснулся, охваченный ужасом: была середина ночи, и он долго сквозь квадратное окно смотрел на все так же исходящую беззвучным криком луну, а Эми тихонько посапывала рядом с ним.

И, наконец, Дэвид обрел истину. Он все понял: понял, почему постоянно думал о своем деде. О стыде и чувстве вины деда. И почему он не мог этого объяснить, почему все это было покрыто тайной.

Он находился на запретных территориях своего ума, вошел в запретные земли.

Дед был каготом. Это было единственным объяснением, имевшим хоть какой-то смысл… это объясняло все. Дед был каготом. Неприкасаемым. Парией. Каннибалом из Гаскони. Каготы действительно были каннибалами. А Дэвид происходил от каготов. Он был одним из них.

Эми всхрапнула и повернулась; ее светлое обнаженное плечо выглядело в лунном свете мягким. Мягким, как какой-нибудь персик-суккулент.