Глава 40
ВТОРОЕ РОЖДЕНИЕ ЮНИУСА
Мать хоронят рядом с отцом, под старым тисом. Кладбище Вожирар неухожено и малопосещаемо, и гроб провожают лишь несколько человек: Шарлотта, Шарль, я сам и Видок, в шляпе с черной креповой лентой. Видок из своего кармана платит людям, которые несли гроб, могильщику и священнику, а также нанимает экипаж для Шарлотты. Отправив Шарля в штаб-квартиру бригады безопасности, он приглашает меня в «Старую айву». Я опрокидываю один за другим два стакана.
— Как вы? — спрашивает он.
Я оцениваю собственное состояние так, будто бы я сам себе доктор. Пульс: нормальный. Дыхание: ровное. Руки: не дрожат.
— По-моему, со мной все в порядке.
— А, по-моему, нет, — отвечает он. — Думаю, вам следует несколько дней отдохнуть, Эктор.
Черный костюм, который сейчас на мне, принадлежит Видоку: брюки болтаются, пиджак широк в плечах и искусственно заужен в талии. От вина в голове у меня слегка шумит, воздух таверны пахнет плевками, и, глядя через массивное плечо Видока, я вижу, как солнце, довольно-таки хилое, висит над куполом Дома Инвалидов.
— Погибли три человека, — говорю я. — Я мог бы стать одним из них. Полагаю, это достаточное основание, чтобы не расслабляться.
Я разглядываю стакан: в одном месте стекло затуманено теплом прижатого к нему пальца. Пытаюсь припомнить, что Видок говорил об отпечатках пальцев: каждый неповторим…
И тут на память приходит другое. Последний стакан вина, который я выпил в обществе матери. И как нас окутывал янтарный свет.
— Что-нибудь удалось выяснить? — спрашиваю я.
— С достаточной степенью определенности можно утверждать, что гореть начало в сточной канаве, между навесом и кухонным окном. Оттуда пламя, по всем признакам, распространилось на клеть для хранения мяса. Что касается причины как таковой, то никаких особых приспособлений мы не обнаружили, но нашли остатки бутыли с фосфором.
Полученная информация медленно просачивается в мой мозг.
— Поджог, — говорю я, кивая.
— Весьма вероятно. Конечно, нам пока неизвестно, связано ли это с Шарлем.
И тут, впервые на моей памяти, он не выдерживает моего взгляда. Принимается подчеркнуто усердно стряхивать с тульи шляпы несуществующие пылинки.
— Помните, что Месье приказал Гербо? — Я откидываюсь на спинку стула. — «Не убивай их, — сказал он. — Просто напугай, чтобы они убрались».
— Я помню.
— Тогда для чего им сжигать нас заживо? Целый дом, набитый людьми, ради одного человека…
Видок пожимает плечами.
— Из того, что ты заставил экипаж катиться, вовсе не следует, что ты сумеешь его остановить.
— И что это означает?
— Что Месье, возможно, уже не властен над собой. И над остальными тоже.
Видок выливает остатки вина мне в стакан. С выражением сожаления наблюдает, как вытекает последняя капля.
— Где вы с Шарлем собираетесь остановиться, Эктор?
Хороший вопрос. Папаша Время нашел пристанище у друзей, на улице Грасуаз. Шарлотта вернулась в собственную семью, пополнив многочисленную армию обитателей дома сестры на дороге Ленуа. Вплоть до этого момента я не задавался вопросом, куда пойду сам.
— Какое-то место должно найтись, — говорю я.
— Уже нашлось, — отвечает Видок.
В двух шагах от Нотр-Дама, не далее чем в квартале от реки, за углом от Сен-Мишель… и все же вы вполне можете пройти мимо улицы Ирондель и не заметить ее. Именно это и нравится Видоку. Лишь немногие из его знакомых посещают этот дом на узкой, мощенной булыжником улице. Даже подчиненные Видока здесь не бывают. Поэтому я не без трепета подхожу к внушительному парадному входу дома номер 111.
Шарлю подобные эмоции чужды. Он сразу же устремляется по мраморной лестнице наверх.
— Гляди-ка! У них над дверями вырезаны саламандры.
— А теперь слушайте, — предупреждает Видок. — Когда войдете в дом, снимете обувь. Там на полу старинный ковер, ясно?
В самом деле, старинный. И инкрустированный столик времен Империи, и мраморная лестница. И высокие потолки, и отполированные полы, и две служанки. Бедный мальчик из Арраса далеко пошел.
Не расставшись, впрочем, с Аррасом. Аррас здесь, воплощенный в пухлой и румяной матери Видока: крестьянская порода в рюшах и ароматной пудре.
— Дети мои! — Она притягивает нас к себе. — Что вам пришлось перенести! Обещаю, под нашей крышей вы в полной безопасности. И можете оставаться здесь так долго, как вам понадобится, — правда, Франсуа?
— Как скажешь.
Видок жестом выражает полную покорность ее воле.
— Пока не найдете себе подходящую одежду, носите вещи Франсуа. Они вам слегка великоваты — да-да, я вижу, доктор, — но Катрин ушьет, с иголкой и ниткой она творит чудеса. Мне сказали, что вам надо быть в одной комнате, но это ничего, у нас кровати такие большие, что можно уложить целую армию. Вы знаете этот стиль, Людовика Шестнадцатого. Умоляю, спите, сколько захотите. Никому и в голову не придет будить вас, пока вы не будете готовы…
Повинуясь внезапному импульсу, она, прикрывая рот ладонью, шепчет мне на ухо.
— Ваша матушка теперь покоится в мире. Так же как и мой дорогой супруг. Господь позаботился об обоих.
В эту ночь, сам не зная почему, я ложусь на полу, на сложенном покрывале вместо матраса. Шарль, по столь же непонятным причинам, позволяет мне это сделать. Проходит почти час, а я все не засыпаю. Под веками у меня бушует вчерашний пожар. Руки пахнут дымом, болят волдыри от ожогов на спине. Я вижу темный куль материного тела на полу гостиной.
На рассвете я просыпаюсь от шумного, как река, дыхания Шарля. Надеваю черный костюм Видока и на цыпочках выхожу на мраморную лестницу. Отпираю дверь, выглядываю на улицу.
— Доктор Карпантье?
На меня, не отрываясь, смотрит жандарм.
— Мне просто захотелось прогуляться, — объясняю я.
— В таком случае вам придется прихватить меня. Приказ шефа.
В конце концов, до улицы Святой Женевьевы не так уж и далеко. За квартал разит дымом, и в рассветном сумраке пансион Карпантье похож на человека, пострадавшего в кабацкой потасовке. Стены с черными синяками под окнами, беззубый — бездверный — вход… обрывки занавесок, словно выдранные волосы. Сквозь прорехи в крыше залетают грачи. Обживают единственное место, которое я когда-либо считал своим домом.
— Эктор!
Навстречу мне по улице идет Папаша Время. На нем та же поношенная одежда, в которой он покинул этот дом. В сером утреннем свете он похож на восставшего из мертвых.
— Какая удача — впрочем, что это я говорю! — восклицает он, обращаясь к жандарму, перегородившему ему путь. — Это кто-то из ваших друзей, Эктор?
— Все в порядке! — успокаиваю я жандарма. — Профессор Корнель пришел с миром.
Тот с неохотой освобождает дорогу. Сжимая в руке пальто, Папаша Время семенит ко мне. Его посеревшие губы растягиваются в улыбке.
— Тысяча извинений за то, что не был на похоронах, мой мальчик. Как это все… ужасно. Я всегда думал, что ваши родители похоронят меня, а получилось наоборот…
Он замирает, словно завороженный зрелищем обгорелого здания.
— Так… так сильно…
Несколько минут мы молчим. Разглядываем обломки, вдыхаем запах горелого дерева. А затем голосом тихим и мечтательным Папаша Время произносит:
— Если бы вы знали, мой мальчик, какой была в юности ваша мать. Огонь! Редко кто способен так восхитительно говорить.
— Говорить?
— О да! Она вела за собой всех представителей Братского общества патриотов обоих полов. Мне запомнилось, как я услышал ее впервые. Тема ее речи звучала так: «Вперед, к новой эпохе Просвещения!» О том, как мужчины и женщины, плечом к плечу, победным маршем двинутся к новому раю. Ей аплодировали так, что чуть стены не обрушились. Я сам был готов отбросить цивилизацию и начать с нуля.
— Но почему же она…
— Так ведь появились вы, и стало не до того! Разве годится таскать младенцев на митинги? Так только торговки поступают. Нет, в глубине души она была почтенной буржуа. Оставалась дома со своим малюткой.
Пока не стала… как тогда она выразилась? Одной из этих слабых, вечно печальных женщин. Чьим последним поступком в жизни была попытка спасти приданое. Ящик со столовым серебром, с которым ее и похоронили.
— Как вы себя чувствуете, мой мальчик?
Я не сразу отвечаю. Я так долго и усердно тру лицо кулаками, что из всех ощущений остается лишь одно: натертой кожи.
— Все в порядке, — наконец произношу я. — А вы как, месье? Куда пойдете?
— Ах, что до этого… — Его обвисшие щеки загораются синюшным румянцем. — Знаете, как говорится, отчаянные времена требуют… Одним словом, я возобновил контакт с одной моей очень старой знакомой — у нее очаровательный коттедж в Верноне… Так вот, чтобы не ходить вокруг да около, я просил ее руки.
— И что она? Согласилась?
— Ну, разумеется. Она, знаете ли, всю жизнь об этом мечтала. Но я не желал поступаться холостяцким образом жизни.
Он хихикает, отчего его челюсть, приплясывая, словно бы отделяется от остального черепа.
— Теперь что ж, ничего не поделаешь, — говорит он. — Все тома об орхидеях сгорели, больше нечего продавать.
Он переводит взгляд на свои жалкие ботинки, блестящие от импровизированного лака — яичного желтка. Я чувствую острую боль при мысли о том, чего он лишился из-за пожара. Пропал его бочонок с революционными артефактами. Табакерки с триколором, рукавица Руссо. Кипы старых…
…старых журналов…
— Вы Юниус, — выпаливаю я.
Слова срываются с моих губ одновременно с зарождением мысли. От звука этого имени Папаша Время разевает рот, и его рука начинает беспокойно шарить по груди.
— Что ж, вы правы. В прошлой жизни это был…
— Ваш псевдоним, которым вы подписывали статьи во «Всемирном курьере». Именно вы сообщали им о состоянии дофина. — Я прерываюсь, чтобы точно вспомнить фразу. — «Юниус что-нибудь придумает» — вот что отец записал в своем дневнике. Незадолго до гибели Людовика Семнадцатого. Он собирался поговорить с вами.
— Да. И поговорил.
— О чем?
— Знаете, вероятнее всего, мы обсуждали план побега.
Я долго и пристально смотрю на него, и только тут он понимает, какую тайну разгласил. По серым озерам его глаз пробегает рябь тревоги.
— Видите ли, дело в том… Не имело смысла оставлять мальчика там, где он находился. Воистину ужасное место! Пришлось… пришлось выкрасть его… Это был единственный выход.
— Но почему вы не сказали мне, что принимали в этом участие?
Но я уже знаю, что он ответит. Еще до того, как слова слетают с его губ.
— Из-за вашего отца, разумеется, да будет земля ему пухом! Он взял с меня клятву молчать. О том, что произошло, не должен был знать никто — никто! — а я, Эктор, человек слова. При всех моих возможных недостатках…
Он еще раз бросает взгляд на развалины дома. Долго, пока не устает, смотрит на грачей.
— А теперь?
— Теперь? Так ведь нет уже, похоже, смысла молчать. — Он вздыхает едва слышно. — А может, никогда и не было.
Назад: ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ГРЕВСКАЯ ПЛОЩАДЬ
Дальше: Глава 41 ТРОЯНСКАЯ ЛОШАДКА
