16
ЧАСОВНЯ
— Так говоришь, бежали или погибли? — переспросил Сигнус.
Напротив центральной арки каменного моста, словно подпирая его с одной стороны, высилась заброшенная часовня. Каменные опоры, которые поддерживали цоколь, вырастали прямо из середины бурной реки. С моста к тяжелой деревянной двери вели две ступени, и, только перегнувшись через парапет, можно было заметить под часовней еще одно помещение. Уж лучше бы там оказалась ризница, а не склеп. Мысль о телах, погребенных прямо над темным бурлящим потоком, заставила меня вздрогнуть.
Часовню возвели недавно. Усердные подмастерья лишь наметили контуры святых и химер — фигуры еще ждали резца мастера. Ни единого мазка краски не пятнало стен и крыши.
Здание не успели толком достроить, а оно уже выглядело запущенным. Груды палых листьев темнели под дверью и на ступенях, засоряли водостоки. Камни, некоторые со следами обработки, подпирали стену. Казалось, что рабочие ненадолго отлучились и скоро вернутся, но впечатление было обманчивым — обработанные поверхности успели зарасти мхом.
Пришлось возвращаться вслед за Сигнусом к фургону. Не знаю, что за мастера трудились над этой часовней, но работу бросили в спешке. Кто знает, куда они подались потом: в мир иной или в соседний городишко.
— Остается молиться, чтобы не в мир иной, ведь Аделе здесь рожать, — вздохнул Сигнус.
— Но я не могу в церкви! — откликнулась ошеломленная Адела с козел повозки.
Перед тем как ответить, Сигнус взялся за дверную ручку. Тяжелая дверь легко поддалась, но Сигнус медлил. Изнутри пахнуло сыростью и плесенью, но не той гнилой вонью, которую мы так страшились учуять.
— Напрасно. У часовни крепкие стены, а когда мы разожжем очаг, внутри станет тепло и сухо. А потом, она ведь не достроена, а значит, не освящена. Это всего лишь заброшенное строение, а не церковь.
Глаза Зофиила сверкнули.
— Никогда еще храм Божий не осквернялся родами!
Сигнус смахнул с лица дождевые капли и указал на Деву с Младенцем над дверью — единственную завершенную резьбу в часовне.
— Думаешь, Мария решит, что рождение младенца может осквернить церковь, ей посвященную?
— Мария родила непорочной, а тут… — Зофиил так разъярился, что не смог закончить фразу.
Родриго, который перегнулся через парапет и рассматривал бурлящий поток внизу, выпрямился и бросил на Зофиила взгляд исподлобья.
— Даже убийцы и воры находят пристанище в церкви. Что уж говорить о безвинной матери с младенцем? Неужели рождение осквернит храм Божий больше, чем кровь на руках злодея?
Родриго по-прежнему считал Зофиила виновным в смерти Плезанс. Он не знал, стала ли бедная женщина жертвой убийцы или сама свела счеты с жизнью, но в одном не сомневался: Зофиил приложил к этому руку.
Пришлось мне вмешаться.
— Сигнус прав. Не будет большой беды, если усталые путники найдут приют в часовне на несколько дней. Уж в этом-то церковь не видит никакой скверны. Только сперва неплохо бы удостовериться, что внутри безопасно. В самой часовне запаха нет, но не забывайте о крипте. Если там окажутся трупы, мы успеем подхватить заразу.
Сигнус кивнул.
— Я пойду. Если что увижу, крикну прямо оттуда, и вы продолжите путь без меня.
Родриго встал между Сигнусом и дверью.
— Камлот прав, наткнешься на тело — и поминай, как звали. Стеклодув Хью говорил, что та женщина из деревни умирала в муках. Мы не станем подвергать тебя опасности.
— Опасность подстерегает за каждым поворотом, — возразил Сигнус. — Мы везде можем наткнуться на мертвого или умирающего. Если струсим и не войдем внутрь, Адела родит прямо на дороге. Схватки могут начаться когда угодно, а у нас на примете нет ничего лучше этой часовни.
Он показал на дорогу, что вела от моста. Кругом, сколько хватал глаз, виднелись лишь голые ветки да сучья — ни амбара, ни фермы. Дальше обзору мешал крутой обрыв.
— Сами видите, выбор невелик, а рисковать мы не можем, — закончил Сигнус.
Он натянул ворот плаща на лицо и отодвинул Родриго с дороги. Нам оставалось лишь молча ждать под дождем.
Все понимали, что Сигнус прав. Многим женщинам случалось разрешиться от бремени посреди дороги, но скольких подобное испытание свело в могилу! Несмотря на саксонскую кровь и природную выносливость, Адела вряд ли переживет роды в чистом поле. Приближалось Рождество, ребенок мог появиться на свет в любой день. Тряска в повозке по размытым дорогам, камни и рытвины способны открыть утробу любой женщине. Адела уже ощущала ложные схватки, которые предшествуют настоящим. Боли пугали ее, и Адела убедила себя, что без повитухи непременно умрет. После ухода Плезанс она пала духом, и даже муж, как ни старался, не мог зажечь на ее лице слабой улыбки. Только после долгих увещеваний Адела заставляла себя проглотить ложку-другую похлебки. Мне и то стало казаться, что ее дурным предчувствиям суждено оправдаться и бедняжка не переживет родов.
Мы уже не раз собирались доверить Аделу врачебному искусству монахинь — в монастырях с их прекрасными лечебницами не гнушались рожать даже богачки. Однако при упоминании о монастыре Адела впадала в ярость и кричала, что лучше умрет в канаве, чем позволит себя заточить. Мои уверения, что никто не собирается постригать ее в монахини, не помогали. Удивляло другое — непреклонность Осмонда, разделявшего опасения жены.
Нам не оставалось ничего другого, как уговорить отважного трактирщика, еще не закрывшего свое заведение, приютить женщину, готовую вот-вот родить. Однако нам везде отказывали. Владельцы таверн оправдывались тем, что остальные постояльцы наверняка потребуют денежки за постой назад, если в ночи их разбудят крики роженицы. К тому же кому-то придется убрать за ней, а у служанок и так хватает работы, да и кто, скажите на милость, заплатит за испорченный тюфяк? Не говоря уже о том (и тут трактирщики понижали голос), что, не дай Господь, женщина умрет родами. Тогда и вовсе хлопот не оберешься. Какому владельцу таверны охота, чтобы все в округе узнали, что в его заведении покойник? Нет, им не чуждо сострадание, но времена настали такие, что приходится думать наперед.
Последний городишко, в миле или около того от часовни, казалось, готов был ответить нашим чаяниям. Настежь распахнутые ворота, веселый привратник, который божился, что чумы в городе нет и в помине, все жители до единого здоровы, как быки, а без толку болтать о чуме — все одно, что воздух портить. Чумы пусть страшатся грешники, а таким праведникам, как он, за всю жизнь не пропустившим ни одной мессы, бояться нечего. Стрельнув глазами в сторону Аделы, привратник посоветовал нам таверну «Красный дракон» на рыночной площади. По его словам, старая ведьма, что содержит таверну, когда в духе, варит превосходный эль, и за пару лишних монет наверняка закроет глаза на положение нашей спутницы. К тому же (и тут привратник многозначительно подмигнул Зофиилу) служанки в таверне весьма радушно привечают постояльцев. После разговора с привратником мы воспряли духом, и Зофиил уверенно направил лошадь в ворота.
Каждый город пахнет по-своему. Этот смердел нечистотами. Главный тракт, достаточно широкий, чтобы по нему могли проехать повозки, утопал в грязи. Сточные канавы забились мусором, и вонючие водные потоки перекатывались через улицу.
Узкие кривые улочки вились между убогими деревянными лачугами и мастерскими, выступающие крыши которых почти касались друг друга. Солнечный свет не проникал в глубины, где свиньи, собаки, куры и ребятня копошились в грязи, сражаясь за гниющие отбросы. Стоило нам въехать в ворота, как к повозке за милостыней устремилась толпа колченогих попрошаек. Самые смелые норовили забраться внутрь — проведать, что можно стянуть, но несколько ударов Зофиилова хлыста быстро умерили их пыл.
Отыскать «Красный дракон» не составило труда. Трактир ничем не отличался от окружавших его убогих строений. В воздухе висела застарелая вонь прокисшего эля и тушеной капусты. Не обращая внимания на холодный дождь, на пороге маячила девица. Волосы выбились из-под чепца, юбка от жира стояла колом. Рот окружали язвочки, но девица, как и обещал нам разбитной привратник, была явно не прочь радушно принять постояльцев. При виде нас лицо ее просветлело, и красотка вразвалку направилась к повозке. Взгляд ее поочередно скользнул по Зофиилу, Родриго, Жофре и Осмонду — девица размышляла, с кем попытать счастья. Наконец, решив, что за главного тут Зофиил, она вильнула бедром в его сторону и, развязно улыбаясь, схватила Ксанф за уздечку.
— За мной, господин. Конюшня рядом. Я покажу.
Однако Зофиил сжал поводья, отпихнул нахалку и направил кобылу вперед. Огорченная красотка что-то прокричала вслед о чистых постелях, которые она с радостью согреет для нас своим телом.
— Зофиил, это же был «Красный дракон»! Разве мы не там собирались остановиться? — воскликнул Осмонд.
— Ты и вправду хочешь, чтобы твоя жена здесь рожала? — прорычал тот в ответ. — Если Аделе удастся выжить после родов, то не пройдет и недели, как она отдаст Богу душу от грязи и смрада.
— Внутри может оказаться почище, — слабо возразил Осмонд.
— Как же, особенно если прибиралась там эта грязная потаскуха!
Осмонд посмотрел на бледную Аделу, которая покачивалась в такт толчкам. Глаза ее были закрыты, лоб прорезала глубокая морщина, словно Адела из последних сил превозмогает боль.
— Вряд ли это единственная таверна в городе, мы могли бы попытать счастья где-нибудь еще! — с отчаянием воскликнул Осмонд.
— Оглядись, малый. Привратник клянется, что чумы в городе нет, но этот невежественный дурень не поймет, от чего помер, пока его не сбросят в яму. Наверняка в задних комнатах этих мерзких домишек уже хватает покойников, но в такой вони мы не учуем запаха, пока не станет поздно. Если хочешь остаться, я ссажу вас с Аделой. Буду только счастлив избавиться от вас обоих.
Осмонд опустил глаза и покачал головой.
Сигнус оставался в часовне довольно долго. Осмотр занял не так уж много времени, но затем Сигнус крикнул, что спускается вниз, и — пропал. Ксанф беспокойно переступала с ноги на ногу, клоня голову под напором дождевых струй. Удивительное дело: когда стоишь на месте, вымокаешь больше, чем во время ходьбы, да и холод пробирает гораздо сильнее.
Зофиилу не терпелось убраться отсюда. Он пробормотал, что раз уж юнец вызвался сам — сам пусть и расхлебывает, такова, значит, Божья воля.
— Ну, хватит, — бросил он наконец. — Поехали.
Наригорм, которая, как обычно, свернулась калачиком в передней части повозки, подняла голову.
— Рано, — уронила она. — Еще не время.
Разозлившись, Зофиил вместо ответа натянул поводья, но Ксанф неожиданно заупрямилась. Казалось, кобыла не хочет продолжать путь без Сигнуса. Зофиил потянулся к кнуту, но тут откуда-то сверху донесся хлопок, и в воздух взмыли голуби. Минуту спустя в окне колоколенки возникла голова Сигнуса.
— Никого! — прокричал он. — Я все здесь обшарил.
Зофиил обернулся и вперил тяжелый взгляд в Наригорм, но девочка уже выбралась из повозки и юркнула в дверь часовни.
Мы с осторожностью последовали за ней. Внутри оказалось даже холоднее, чем снаружи, но на удивление светло. Квадратные окна были вырублены в каждой из четырех стен, самое маленькое — в восточной — располагалось выше остальных. Пустые ниши еще ждали статуй святых, а возможно, и самой Девы Марии. Каменный алтарь у восточной стены покрывала изысканная резьба, изображавшая пять преславных тайн Розария. В отличие от статуй снаружи, одеяния святых внутри часовни пестрели синими, зелеными, желтыми и красными цветами, а местами в росписи проглядывала позолота. За алтарем возвышались деревянные леса — живописец почти завершил восточную стену. Остальные три оставались нетронутыми.
Дверца в одной из стен вела к винтовой лестнице, которая спускалась в крипту. Она оказалась меньше часовни и освещалась двумя круглыми оконцами высоко в стене. Небольшая ниша в углу содержала укромный лаз, выходящий на реку. Тяжелая дверь в северной стене выводила на берег. Когда уровень воды спадал, через лаз можно было попасть прямиком на островок посередине реки, к которому приставали лодки с припасами. Сейчас ступени, ведущие вниз от лаза, полностью скрывал бурный поток. Если река поднимется еще на фут, вода хлынет прямо в крипту.
По всей крипте валялись доски и грубые скамьи, пустые бутыли и бочонки. В жаровне темнели не прогоревшие дрова и обуглившиеся птичьи кости. Поддон под жаровней был полон серого пепла. Брошенные в углу силки и рыболовные сети свидетельствовали, что иногда мастеровые разнообразили трапезы тем, что удавалось поймать в лесу или выловить в реке. Кроме этих жалких обломков, в крипте не оказалось никакой мебели.
Хотя внизу было холоднее, чем в часовне, мы решили спать и готовить именно там. Жаровню наверняка втащили в крипту через лаз, и тянуть ее вверх по узкой винтовой лестнице мы не собирались. К тому же Сигнус заметил, что свет из окон часовни будет виден с моста. И пусть, найдя здесь пристанище, мы не совершали ничего предосудительного, но и лишнего внимания привлекать не хотелось. Не хватало еще накликать на свои головы бродяг или разбойников.
Правда, Зофиил предложил спать наверху, куда мы затащили его добро (никому и в голову не пришло волочить такую тяжесть вниз). Не встретив сочувствия, фокусник разозлился. Однако Родриго заметил, что поднимись вода чуть выше, и нам придется уносить ноги, так неужто Зофиилу не жаль его бесценных ящиков?
На том и порешили, а кобылу и повозку, поразмыслив, спрятали среди деревьев за мостом. Оставалось дождаться родов.
Осмонд сидел на корточках перед алтарем и растирал в ступке небольшое количество терра-верте. Этот пигмент живописцы используют для передачи телесных тонов. Добавив несколько капель масла, он снова взялся за пестик. При виде меня Осмонд просиял. Мне никогда не доводилось видеть его таким довольным.
— Надеюсь, теперь получится! — выпалил он радостно. — Обычно, чтобы скрепить пигмент, я добавляю яйца, но где сейчас раздобудешь курицу или гусыню? На колокольне я нашел несколько старых голубиных, но они не годятся — слишком охряные. Родриго уверяет, что венецианские художники разводят пигмент маслом. Самому мне никогда не доводилось слышать о таком, но Родриго знает, что говорит. Он дал мне немного масла, которым смазывает лютню и флейту, чтобы не высыхали. Я не хотел брать, ведь Родриго больше жизни дорожит своими инструментами, и одному богу известно, удастся ли ему раздобыть еще масла, но он настоял на своем.
При виде такой горячности трудно было удержаться от улыбки.
— Родриго — щедрый малый, особенно к собрату-художнику. Что ты собираешься рисовать?
Вместо ответа Осмонд кивком показал на деревянные леса у восточной стены.
— Хочу заняться этой стеной. По всему видать руку мастера. Постараюсь не испортить его трудов.
Фреска изображала Деву Марию. На ней была синяя с золотом накидка, распахнутая на груди, а под накидкой, словно под сводами пещеры, теснились коленопреклоненные фигурки: карлики пред лицом великанши. На переднем плане расположился богато разодетый купец с женой, остальные фигуры изображали его чад и домочадцев. Плащ Марии так же прикрывал несколько домишек, два торговых судна и вереницу складов — имущество дарителя.
Фигуркам, которые находились за пределами спасительного полога, приходилось несладко, ибо на троне над Марией восседал Христос, окруженный ангелами и демонами, которые без устали метали вниз копья и стрелы. Тем, кто нашел приют под плащом Пресвятой Девы, стрелы и копья повредить не могли, остальные же корчились в муках, поливаемые смертоносным дождем, пронзающим глаза, торсы и конечности.
Почти все фигурки были завершены, только руки и лик Марии остались недописанными — художник успел лишь наметить красным контуры.
Осмонд подошел к стене.
— Дева Мария Милосердия. Наша небесная заступница, защита всех, на нее уповающих. А вот дарители, — он показал на фигурки купца с женой, — на средства которых возвели часовню. Деньги на это пошли немалые. Странно лишь, что работы забросили незадолго до завершения, да еще в такое время, когда молитвы никому не помешают.
— Может быть, купец с семейством пал жертвой чумы или прихотей торговой фортуны и не смог заплатить строителям. Что им оставалось — не работать же бесплатно! Кто знает, сколько еще таких же заброшенных строений ждет впереди.
— Вряд ли в наши времена купец мог прогореть. Несколько лет неурожая сделали торговцев богачами. Чем скуднее жизнь бедняков, тем вольготнее живется богатеям. Знаю по собственному отцу.
— Так твой отец торговец?
Осмонд кивнул и отвернулся. Мне не хотелось давить на него — каждый из нас имеет право хранить свои тайны.
— Значит, дарителей постигла иная, страшная участь. Чума не разбирает, беден ты или богат.
Мой взгляд упал на кисть в руке Осмонда.
— Вряд ли тебе удастся хоть что-нибудь здесь заработать, по крайней мере, пока не кончится эта напасть.
Осмонд улыбнулся, его мрачность вмиг улетучилась.
— На это я и не рассчитываю. Моя работа станет пожертвованием. Надеюсь, что Святая Дева смилостивится над нами и Адела произведет на свет здорового младенца.
Осмонд вскарабкался на мостки и принялся с разных сторон разглядывать лик Марии, примеряясь к первым мазкам.
Он так ушел в себя, что, кажется, забыл о моем присутствии. Лоб юноши сморщился от напряжения, на лице застыла полная отрешенность.
— Когда строители вернутся, они решат, что лик Святой Девы сам проступил на стене. Вот увидишь, когда-нибудь эту часовню еще наводнят пилигримы!
Не отводя глаз от стены, Осмонд рассмеялся.
— Значит, придется нарисовать самый прекрасный лик во всей Англии, иначе кто ж поверит в эдакое диво!
В течение следующих дней редкий прохожий пересекал мост у часовни. Стояла сырая и промозглая зима — не лучшее время для путешествий, если только вас не гонит из дома крайняя нужда. Семьям, которым пришлось сдвинуться с места из-за наводнения или чумы, не было нужды забираться так далеко от города, ворота которого пока оставались открытыми. В городе куда легче найти работу или недорогую таверну, да и милостыню просить проще на людных улицах, чем на пустынной дороге. Те же, кому приходилось пересекать мост, бросали в сторону часовни мимолетный взгляд, крестились, бормотали молитву и продолжали путь. Благочестивому путешественнику и в голову не приходило спешиться и поставить свечу в часовне, пребывающей в таком небреженье, а огней по ночам мы не зажигали, боясь привлечь тех, чьи помыслы не так честны.
Настало рождественское утро. В полдень колокола созвали прихожан на Ангельскую мессу, на закате — на мессу Навечерия, но мы не вняли их призыву. Как и большинству англичан, в это Рождество нам было не до молитв. Сегодня во множестве церквей молчали колокола и не горели свечи, ибо не осталось никого, чтобы их зажечь.
Говорят, что в сочельник пчелы в ульях распевают псалмы, коровы в хлевах преклоняют колена, овцы поворачивают головы на восток, а всяк дикий зверь молчалив в своей берлоге. Если это и вправду так, то звук, раздавшийся после того, как затих колокольный звон, был лаем потревоженных городских дворняг. Во всяком случае, именно так объяснил его Осмонд припавшей к нему Аделе. Впрочем, вряд ли он сам верил собственным словам. Нам было не впервой слышать вой одинокого волка.
Осмонд крепче прижал к себе жену.
— Даже если это волчий вой, нас защитят толстые стены и крепкая дверь. Сюда даже мышь не проскочит, куда там волку!
— Сильно же он оголодал, если подобрался к городу так близко!
— Даже если их там целая стая, в часовне нам ничего не угрожает. Спи спокойно, милая.
Не знаю, удалось ли Аделе забыться сном в эту ночь, но мне не спалось. Волчий вой не выходил у меня из головы. За каждого зверя была назначена награда, поэтому волки не осмеливались появляться вблизи городов и дорог. В последние годы голод вынуждал стаи подбираться к уединенным фермам и усадьбам, но ведь мы передвигались по большакам. Почему тогда мы так часто слышали волчий вой? Неужели выл один и тот же зверь? В подобном утверждении не было ни капли смысла, но все же мысль о преследующем нас одиноком волке заставила меня поежиться.
Внизу было по-прежнему сыро. Слабое тепло жаровни не могло разогнать холод. По ночам шум реки становился слышнее, и несколько раз меня будил страх, что вода врывается в крипту.
Сигнус, который уже несколько ночей метался и что-то бормотал во сне, внезапно вскрикнул и сел. В слабом свете жаровни видно было, что его сотрясает дрожь.
Наригорм смотрела прямо на него. Она сидела у стены, закутавшись в одеяло. Внезапно из ее ладони что-то выпало, тихо клацнув по каменным плитам, но Наригорм тут же схватила оброненную вещицу. Запахнув одеяло плотнее, девочка прижалась к коленке щекой и отвернулась к огню. Ложилась ли она в эту ночь? Пронизывающий холод не щадил ни старых, ни юных.
Сигнус встал на ноги и на цыпочках поднялся по винтовой лестнице.
— Осмонд, ты спишь? — прошептала Адела. — Наверное, Сигнус заболел. Слышал его крик? Нужно пойти за ним.
— Да не болен он, — сонным голосом откликнулся Осмонд. — Может быть, ему совесть спать не дает. Я не хочу, чтобы ты находилась с ним наедине. Он опасен. Кто может знать, что придет в голову такому?
— Но ты же не думаешь, что это он убил…
— Да замолчите вы, спать мешаете, — раздалось из угла ворчание Зофиила.
Все-таки нам удалось уснуть в эту ночь, потому что, когда мы снова открыли глаза, сумрак крипты отступал перед дневным светом. За ночь пронизывающая сырость так впиталась в кости, что мне пришлось некоторое время простоять у жаровни, чтобы разогнуть спину. Осмонд, несмотря на неспокойную ночь, пребывал в превосходном расположении духа. Он вознамерился отметить праздник и уговорил Жофре и Родриго поставить сети на уток. Даже Зофиил неохотно согласился порыбачить.
Родриго и я еще возились с влажными башмаками, когда шаги Осмонда и Жофре стихли наверху. Остальные — всяк по своим делам — последовали за ними, и в крипте осталась одна Наригорм. С прошлой ночи девочка так и сидела, скорчившись у жаровни с куклой в руках. Пришлось окликнуть ее.
— И ты, девонька, пошевеливайся. Если охотники вернутся с добычей, нам понадобится хороший огонь. Ты поищешь хворост на том берегу, а я — на этом.
— Не хочу собирать хворост. Хочу охотиться.
Родриго хмыкнул.
— Этим займутся Жофре и Осмонд, bambina. Речка слишком бурная, слишком опасная для такой малышки.
Родриго нежно потрепал Наригорм по голове.
— Ступай и думай о сочной утке, которую мы зажарим на дровах, которые ты соберешь. Только представь себе, какая вкуснотища, si?
Он помог девочке подняться на ноги. Деревянная кукла выпала из рук Наригорм и стукнулась о каменные плиты. Родриго наклонился, чтобы поднять ее.
— Пока ты будешь собирать хворост, я спрячу ее в надежном месте, и ты…
Он запнулся. Тряпье, в которое Наригорм замотала свой подарок, не скрывало кукольного лица. Вырванные с корнем каштановые волосы, выцарапанные глаза, отбитые уши и нос. Родриго удивленно таращился то на куклу, то на девочку, словно не мог поверить, что ребенок способен на такое.
— Зачем ты это сделала? Осмонд много часов вырезал и раскрашивал ее! Что скажут он и Адела, если увидят твои художества!
Любой другой ребенок стал бы оправдываться, но Наригорм с вызовом уставилась на Родриго.
— Она — моя, и мне не нравится ее лицо. Она будет такой, какой я захочу, — невозмутимо ответила девочка.
Наконец-то снаружи — кажется, впервые за несколько месяцев — развиднелось. Ветер поменял направление, разогнав облака и обнажив кусочек голубого неба, которого как раз хватило бы на плащ Богоматери. А ведь мы и забыли, когда последний раз поднимали глаза вверх! Что толку смотреть в небеса, откуда без конца сыплет дождь? Ветер раскачивал голые ветки, ерошил грачиные перья. Радужные блики вспыхивали на крыльях скворцов, одинокий голубь держал путь в сторону города. Наверняка птицы не прекращали летать все эти дождливые месяцы, но сегодня казалось, будто все они разом решили вспомнить забытые навыки.
Сигнус пас Ксанф на дальнем берегу реки. В солнечных лучах шерсть кобылы отливала красновато-золотистым. Лошадь тоже чувствовала, что погода меняется: она дергала головой и втягивала ноздрями воздух, словно пробуя его на вкус. Один только Сигнус не разделял общей радости. На лице юноши застыло мрачное выражение, да сильнее обычного темнели круги под глазами. Казалось, каждое движение дается ему с трудом. Ксанф нежно ткнулась носом Сигнусу в плечо, а он прижался щекой к лошадиному боку и прикрыл глаза.
— Ты заболел?
При звуке моего голоса Сигнус вздрогнул.
— Не бойся, камлот, это не чума. — Он слабо улыбнулся.
— А кто говорит о чуме?
— Я не болен, просто устал.
Юноша согнулся, вырвал пучок травы и протянул его лошади. Затем обернулся к реке, некоторое время отрешенно разглядывал бурный поток и наконец заговорил:
— Я вижу во сне лебедей, камлот. Каждую ночь. Они ждут меня. Вижу, как они плывут по реке — сначала пара, а вот уже трое, а затем четверо. Мне так хочется плыть рядом, но я не могу! Лебедей становится все больше, и вот их белые тела заполняют всю реку. Лебеди расправляют крылья, выгибают шеи, а их черные, сверкающие во тьме глаза устремлены прямо на меня. Они молча ждут. Ждут меня. Внезапно лебеди начинают бить крыльями, я съеживаюсь и закрываю лицо руками. Воздух полон белых перьев, и мне нечем дышать. Когда наконец я отнимаю ладони от лица, чтобы вдохнуть, они уже высоко в небе. Я кричу, чтобы лебеди подождали меня, но они не слышат.
Сигнус прижал ладони к лицу, словно заслоняясь от белых крыльев.
— Это все крипта, Сигнус. Слишком близко к воде. Ее шум и мне не дает уснуть. Можешь смеяться над старым дуралеем, но иногда мне снится, будто река проникла внутрь и я в ней тону.
Сигнус не улыбнулся. Мне стало жаль юношу.
— Почему бы тебе некоторое время не поспать в часовне? Пара ночей — и все образуется.
Сигнус не ответил. Наконец, решившись, он сдернул рубашку с плеча, обнажив сложенное крыло. Несколько перьев упало, и их подхватил ветер. Теперь в крыле зияло множество просветов, к тому же в ярких солнечных лучах стало заметно, что оставшиеся перья утратили белизну, стали серыми и тусклыми. Здоровой рукой Сигнус поймал несколько перышек и протянул их мне, словно ребенок, робко сующий взрослому цветок.
— Знаешь, почему так происходит, камлот? Я всегда знал, что главное — верить в мое крыло. Стоило мне утратить веру, и лебеди почувствовали это. Они поняли, что я предаю их. Они приплыли ко мне, чтобы я снова обрел веру. Но я больше не верю… или вера моя недостаточно тверда — вот новые перья и не хотят расти.
Осмонд и Жофре влетели в дверь часовни. Безжизненные утиные тушки, словно турнирные трофеи, свисали из рук охотников. Осмонд промок до нитки, Жофре с ног до головы покрывала грязь, но глаза юного музыканта сияли, а щеки горели от холода и бега. Вслед за ними в часовню степенно вошли Родриго и Зофиил с сетями. Несмотря на ворчание фокусника, что река слишком быстра для рыбной ловли, все вместе они добыли трех уток и нескольких форелей. Не так уж много для восьми голодных ртов, учитывая, что нам почти нечего было прибавить к скудному ужину. Впрочем, мы не роптали — многим в этот праздничный день пришлось довольствоваться куда более скромной трапезой.
Осмонд бросил тушки на пол и, заливаясь смехом, начал рассказывать, как оступился на скользком берегу, и если бы не Жофре, так и нырнул бы в реку с головой. Адела, убедившись, что кости и голова Осмонда целы, настояла, чтобы муж немедленно переоделся в сухое. Осмонд покорно стащил с себя промокшую одежду и остался стоять в чем мать родила посреди часовни, обхватив себя руками за плечи. За последние недели от дорожных тягот он похудел — на руках и ногах рельефно проступили мышцы. Капли воды поблескивали в золотистых волосах на груди. Осмонд прихлопывал себя по плечам, пока Адела, неповоротливая из-за огромного живота, копалась в дорожной суме.
Стуча зубами, Осмонд нагнулся и швырнул мокрую рубашку в Жофре.
— Нечего торчать тут, как столб! Стоило спасать меня, чтобы потом заморозить до смерти. Ради всего святого, дай хоть какое-нибудь одеяло!
Жофре, словно зачарованный, медленно стянул с себя плащ и протянул Осмонду. Занемевшими от холода пальцами Осмонд попытался схватить его, но промахнулся, и плащ упал на пол часовни.
Возившийся с сетями Зофиил бросил в сторону Жофре неодобрительный взгляд.
— Совсем ты очумел, малый! Можно подумать, перед тобой голая девка! Заверни его в плащ да потузи хорошенько, разгони ему кровь. Не хватало еще, чтобы он слег.
Жофре побагровел и нагнулся за плащом, но Родриго опередил его.
— Давай я. Ты замерз не меньше, чем он. Ступай к жаровне, погрейся.
Без единого слова Жофре направился к лестнице, а Родриго накинул плащ на плечи Осмонда и принялся обрабатывать его бока так решительно, что вскоре Осмонд взмолился, чтобы Родриго прекратил истязание, иначе он отдаст богу душу от побоев. И тут с сухой одеждой в руках вернулась Адела.
Никому не хотелось спускаться в темный сырой склеп, поэтому пировали мы в часовне. Скупое зимнее солнце сияло сквозь окна, пусть и не согревая, но даря свет, по которому мы изголодались, словно преступники, годы просидевшие в подземелье. Солнечные зайчики, отражаясь от воды, играли на белой стене часовни, словно стайки радужных рыб.
Несмотря на предупреждение Осмонда, Адела весело болтала с Сигнусом и не успокоилась, пока не убедилась, что тот получил свою долю мяса. Как ни тяжело было на душе у Сигнуса, он не устоял против аромата жареного мяса и форели и, тронутый неподдельным участием Аделы, пытался, как мог, скрыть горькие мысли.
Желая продлить удовольствие, мы смаковали каждый кусочек, запивая мясо чуть прокисшим элем. Разбивали утиные черепа и выскребали жареный мозг — не больше ложки, но и каждая ложка была на счету; с жадностью обсасывали утиные лапки, которым еще предстояло угодить в котел вместе с пригоршней бобов. И хотя мы притворялись, что наелись до отвала, желудки твердили обратное.
Родриго начал с жаром описывать грандиозные пиршества, которые устраивал его бывший хозяин: танцы и пение, азартные игры и петушиные бои, а еще непристойные забавы, которые затевала молодежь, на краткое время рождественских празднеств забывая о приличиях. Под смущенное хихиканье Аделы Родриго рассказывал о том, как мужчины привязывали громадные, набитые соломой гульфики и гонялись за девушками; как дамы и кавалеры менялись одеждами — мужчины, нацепив киртлы, жеманничали и хныкали, а женщины громко рыгали и отдавали приказы. Затем женщины забирались на спины мужчин и устраивали скачки вокруг обеденной залы, а завершалось состязание всеобщей свалкой под хохот и визги собравшихся.
Затем Родриго перешел к описанию самого пира: бесконечной череды слуг и пажей, выносящих жаркое, хлеба, пироги и пудинги. На столе стояли блюда с лебедями, куропатками, жаворонками и громадными оленьими боками. В самый разгар пира четверо слуг, пошатываясь под тяжестью ноши, выносили сочного жареного кабана. Покрытая глазурью шкура блестела в свете факелов, бока украшали ветки падуба, плюща и омелы, обжаренные дикие яблоки и сушеные плоды.
От описания всех этих яств мы проголодались, как будто вовсе не ели, и Зофиил, дабы умерить красноречие музыканта, предложил ему вспомнить свои навыки. Казалось, Родриго только ждал приглашения. Он широко улыбнулся, но вместо любимой лютни вытащил флейту и стал наигрывать старинный рождественский танец. Сигнус, вмиг забывший свои горести, вскочил на ноги и низко склонился перед Аделой.
— Не окажете ли мне честь, сударыня?
Не успел Осмонд возразить, как Адела со смехом отвергла кавалера, качая головой и прижимая руку к непомерному животу.
— Вы оказали мне большую честь, сударь, но боюсь, что танцорка из меня выйдет никудышная.
Сигнус обернулся к Наригорм и рывком поднял девочку на ноги.
— Тогда, маленькая госпожа, я вынужден просить вас. Не составите компанию, милорд Осмонд? Нам нужно по крайней мере четверо.
Осмонд, уже поднявшийся на ноги, казалось, не был расположен ответить согласием, но, поддавшись на уговоры Аделы, кивнул и оглянулся в поисках партнера. Взгляд исподлобья, которым одарил его Зофиил, не позволял сомневаться, что праздник праздником, а тому, кто позволит себе вольность, не поздоровится. Справедливо рассудив, что мои танцевальные дни давно миновали, Осмонд шагнул к Жофре и взял его под руку.
— Потанцуй со мной, красотка! Да не смущайся ты так, — добавил он, когда Жофре отдернул руку.
— Да ладно тебе, Жофре, — воскликнула Адела. — Не порти нам праздник!
Жофре с неохотой уступил. Родриго снова заиграл, и пары с чинным видом двинулись по кругу. Однако вскоре партнеры уже умирали от смеха — раз за разом они начинали не в такт, и пары не сталкивались. Тогда незадачливые танцоры решили считать вслух, но вышло еще хуже. Наконец Адела взмолилась, чтобы танцоры остановились, пожаловавшись, что от смеха у нее закололо в боку. Малышка Наригорм, смеявшаяся громче всех, напротив, умоляла продолжить танец.
Наконец, обессилев от хохота, танцоры повалились на пол часовни. Раскрасневшийся Осмонд, уставив палец в Зофиила, обратился к нему с притворной суровостью:
— Раз уж тебе удалось избегнуть танца, придется развлечь нас своим искусством.
Неожиданно фокусник любезно улыбнулся:
— Я вижу, друг мой, что ты самовольно присвоил себе титул Бобового короля. Если хочешь отдавать приказы, предъяви-ка фасолину из пудинга!
— Боюсь, что на милю вокруг тебе не удастся найти самой завалящей фасолины, — рассмеялся Осмонд.
— Вы ошибаетесь, господин мой, — промолвил Зофиил и, подавшись вперед, легонько стукнул Осмонда по спине, одновременно подставив другую руку под щеку. От неожиданности Осмонд раскрыл рот — и сухая фасолина выскочила прямо в ладонь Зофиила! При виде удивленного лица Осмонда зрители залились смехом. Старый трюк, но сработан чисто.
— Вот теперь, господин мой, когда вы подтвердили свои права, я готов исполнить любое ваше приказание. Чего изволите?
— Развесели меня, — величаво промолвил Осмонд, примостился у ног Аделы и взмахом руки повелел начать представление.
Зофиил поклонился и некоторое время рылся в своих ящиках. Затем он извлек из складок плаща деревянный кубок, поместил внутрь белый мраморный шарик и прикрыл кубок полой, а когда откинул ткань, внутри оказался шарик черного цвета! Мертвая жаба в стеклянной колбе ожила и заковыляла прочь, но тщетно — беглянку воротили на место. Наконец Зофиил положил в ладонь, прикрытую платком, яйцо и стукнул по нему прутиком — и яйцо приподнялось на несколько дюймов вверх.
При каждом новом фокусе Адела смеялась и по-детски хлопала в ладоши, да и остальные улыбались и вскрикивали от удивления. Только Жофре хранил молчание. Наверняка он вспоминал, как Зофиил заставил его держать заведомо проигрышное пари. Мы с Жофре знали, что Зофиилу ничего не стоило унизить музыканта перед всей честной компанией, напомнив об этой истории. Впрочем, сегодня Зофиил излучал обычно несвойственное ему благодушие и, кажется, не собирался упражняться в остроумии ни на чей счет. При каждом одобрительном возгласе он улыбался, а получив свою долю аплодисментов, низко склонился перед публикой.
— А теперь история, — приказал Осмонд, выжидательно посмотрев на Сигнуса. — Ни один рождественский пир не обходится без рассказчика.
— Нет, не Сигнус, — перебила Наригорм. — Пусть Адела расскажет. Сегодня она — королева пира, поэтому должна что-нибудь исполнить.
Адела замотала головой.
— Рассказчик у нас Сигнус. Да и не знаю я никаких историй!
— Расскажи нам, как вы с Осмондом влюбились друг в друга, — настаивала Наригорм.
Сигнус ободряюще улыбнулся Аделе.
— Давай же, Адела. Уверен, твоя романтическая история затмит любой мой рассказ!
— Не приставайте к ней, пусть отдохнет, — вмешался Осмонд.
— Неужели она так немощна, что и говорить не может? — фыркнул Зофиил. — Я не отказался бы услышать вашу историю. Что погнало вас в дорогу? Наверняка родители не одобрили вашей свадьбы и выгнали вас из дома.
Адела бросила отчаянный взгляд на мужа. Осмонд залился краской, хотя трудно было сказать — от гнева или смущения. Прикусив губу, Адела вздохнула и начала свой рассказ.
— Когда мне исполнилось четырнадцать, родители сосватали меня за Тараниса, человека богатого и влиятельного, но старше меня на двадцать лет. Он обходился со мной учтиво и любезно, но в холодных глазах и в том, как он обращался со слугами, я видела одну жестокость. Таранису не терпелось повести меня под венец, но я умолила родителей отложить свадьбу на год. Они согласились и уговорили жениха подождать, уповая на то, что я стану сговорчивее, но в остальном остались непреклонны — через год мне предстояло стать женой Тараниса. Каждый день, набирая воду из колодца, я видела свое отражение на поверхности глубоких темных вод — и с каждым днем тень моя становилась все бледнее и тоньше.
В ночь перед пятнадцатым днем рождения я видела сон. Незнакомец забрался в мое окно и лег рядом. Он был юн и силен; нежность и доброту излучали его глаза. Радостью своих очей, светом своей души, биением своего сердца называл меня юноша. Он коснулся меня — и растаяла я от нежности. Поцеловал меня в уста — и зажег огонь в моем сердце. И всю ночь не разжимали мы объятий. Поутру, при первом крике петуха, мой возлюбленный меня оставил. Я умоляла его вернуться, и он обещался, но никому не велел рассказывать про сон, иначе он будет навеки потерян для меня.
Следующие недели стали счастливейшими в моей жизни. Ночи я проводила в объятиях любимого, дни напролет мечтала о наступлении ночи. Теперь, заглядывая в колодец, я видела румянец на щеках и радостные искорки в глазах. Но тут моя кузина заподозрила неладное. Она видела, что я влюблена, и умоляла меня открыть ей свое сердце: «Чего ты боишься, глупая, почему не доверяешь мне?»
Меня распирало от желания поделиться с кем-нибудь своим счастьем, и вот, поддавшись на уговоры, я поведала о моем возлюбленном. Но кузина позавидовала мне и отправилась прямиком к Таранису. Вместе они замыслили злое: когда я заснула, кузина заперла окна и двери моей спальни.
В полночь я услышала голос Осмонда:
— Зачем ты закрыла окно? Больше я никогда не приду к тебе!
Я бросилась к окну и распахнула его настежь, но моего милого и след простыл. Когда на следующее утро я заглянула в колодец, то на поверхности ледяной воды увидела не свое отражение, а лицо Осмонда. Глаза его были открыты, но он не смотрел на меня.
Тогда я отправилась к старухе, которая разводила пчел и знала толк в заклинаниях, и спросила ее, как мне добраться до Осмонда.
— Он лежит на дне колодца, — отвечала старуха. — Еще жив, но час его близок. Таранис наслал на него порчу от кости мертвеца. Чем ближе подбирается порча, тем слабее становится твой милый. Не пройдет и трех дней, как он умрет.
— Скажи, как мне остановить порчу! — взмолилась я.
— Костью от кости. В полночь ступай на кладбище и добудь бедренную кость того самого мертвеца. Просверли в кости дыру и спускайся с нею на дно колодца.
Как ни терзал меня страх, я сделала, как она сказала. В полночь я отправилась на кладбище. Тени мелькали на фоне луны, голоса шептались в листьях тиса. Я не знала, в какой могиле лежит тот самый мертвец, но неожиданно услыхала плач: «Верни мне мою кость!» Я подкралась поближе и увидела скелет, по колено в земле, силящийся вылезти из могилы. Воспоминания об Осмонде придали мне сил. Я бросилась вперед и вырвала у мертвеца бедренную кость, но прыгнуть в глубокие темные воды колодца так и не решилась.
На следующее утро я снова увидела в колодце лицо Осмонда. Глаза его были закрыты, как у спящего, но и тогда я не прыгнула вниз, ибо знала, что неминуемо утону.
На третий день лицо Осмонда в колодце стало бледным как смерть. Я горько зарыдала. Раз Осмонд мертв, то и мне незачем жить. Страх остаться без любимого оказался сильнее смертного страха, я закрыла глаза и прыгнула.
Ледяные воды сомкнулись надо мной, а я все падала и падала в слепые черные глубины, но когда открыла глаза, то обнаружила, что стою в круглой комнате. Стены ее тускло сверкали, словно радуга на речных перекатах, а пол был мягок, как мох. Посередине комнаты возвышалась громадная круглая кровать, зеленые занавеси искрились и колыхались, будто водоросли. На кровати лежал Осмонд: кожа его была холодна как мрамор, а губы посинели. Он едва дышал. Я принялась трясти его, но Осмонд не просыпался. Я целовала его в ледяные губы, но Осмонд не отвечал на поцелуи. В отчаянии смотрела я, как умирает мой милый, и внезапно заметила у самого лица Осмонда муху. Я пыталась отогнать назойливое насекомое, но муха не улетала, кружась прямо над головой спящего. Тогда я замахнулась на муху костью, и неожиданно в голове прозвучали слова старой колдуньи: «Костью от кости».
Стоило мне произнести эти слова вслух, как муха уселась на кость и заползла в дыру. Я зажала дыру пальцем, и тут глаза Осмонда открылись, и он сел на кровати.
Я рассказала ему, что случилось, и Осмонд заткнул дыру лоскутком от своей рубахи, ибо муха была заклинанием Тараниса, посланным убить его. Больше оно не могло ему повредить, и Осмонд велел заклинанию перенести нас подальше отсюда, за холмы. Мы понимали, что как только Таранис проведает о том, что случилось, то пошлет на нас заклинание ужаснее прежнего. Оказавшись в безопасности, мы завернули кость в детский чепец и забросили в болото.
Шесть дней наслаждались мы нашим счастьем. Глаза Осмонда сияли от моих улыбок, губы мои пели от его поцелуев. Днем мы не разжимали рук, а ночью — страстных объятий.
На седьмой день кузина заглянула в темные воды колодца и увидела нас с Осмондом обнаженными, на шелковых простынях. Кипя от злобы и ревности, бросилась она к Таранису, и он наслал на Осмонда новое заклинание — освежеванного быка, что тянул за собой свою шкуру. Бык приближался, и Осмонд засыпал на ходу, а я не могла разбудить его. Заклинание унесло меня от Осмонда, когда он спал. Я оказалась в огромном замке из гранита. Полы там были из белого мрамора, а кровати — из железа. Таранис возложил мне на голову тяжелый венец с острыми краями, на шею повесил цепь с изумрудами, на руки надел крученые браслеты с колючими рубинами. Плача, бродила я из комнаты в комнату, и все вокруг было твердым и холодным. Таранис пытался овладеть мною силой, но я воспротивилась; задарил меня подарками, но подарки те были мертвее мертвого.
Я бежала из замка и бродила по свету в поисках Осмонда, пока одежда моя не изорвалась, а башмаки не стоптались. Нагой добралась я до берега поющих скал.
И спросила я первую скалу.
— Где найти мне моего милого?
— Заплати мне за песню, — отвечала скала.
Тогда я отрезала волосы и отдала их скале, но песня скалы оказалась без слов. Как теперь буду смотреть я людям в глаза?
И спросила я вторую скалу:
— Где найти мне моего милого?
И отрезала груди свои и отдала их в уплату за песню, но слова той песни были без букв. Как теперь мне выкормить дитя?
Третьей скале отдала я свои ноги, но в буквах слов ее не было смысла. Как теперь буду я танцевать?
Четвертой скале отдала я свои руки, но ее звуки были без мелодии. Как теперь мне прясть и ткать?
Пятой скале отдала я свои глаза, но песня скалы оказалась без строя. Как теперь мне читать и писать?
Шестой скале отдала я свои уши и уже не слышала ее песни.
И вот спросила я седьмую и последнюю скалу.
— Где найти мне мой дом и милого?
Позволила я скале отрезать себе язык и утратила голос. Остались у меня только слезы. И вытекли мои слезы и заполнили впадину в скале на морском берегу.
Все это время Осмонд разыскивал меня. Он нашел замок Тараниса, сразился с ним и поверг врага. Услыхав шум битвы, кузина бросилась в покои Тараниса, но обнаружила там лишь несколько кровавых капель на беломраморном полу.
Осмонд пригрозил, что убьет ее, если кузина не скажет, где искать меня. Заглянув в колодец, увидела кузина поющие скалы и впадину, полную слез, и поведала Осмонду, что в следующий прилив после новолуния море поглотит впадину и тогда ему ни за что не найти меня, ибо стану я крошечной каплей в бескрайней толще воды.
Много недель искал меня мой милый и к первому вечернему приливу после новолуния добрался до поющих скал. Вдыхал аромат волос, гладил груди, омывал ноги, лобызал руки. Плакал моими глазами, шептал в мои уши, лил мед на язык мой. Наконец Осмонд добрался до впадины в скале, полной слез. А море уже билось о скалы, все выше вздымая волны. Он владел всем, что было мною, но Осмонд не знал, как соединить части. Он выкрикивал имя мое, зачерпывал слезы мои, но они утекали сквозь пальцы, а солнце садилось все ниже, и волны захлестывали впадину в скале.
И вот, когда очередная волна ударила в скалу, в голову Осмонду пришли слова старой колдуньи: «Костью от кости». Тогда вытащил он нож и отрезал третью фалангу от своего мизинца и бросил в заводь моих слез. И тут же я стала целой, хоть и не дышала боле. Ибо волны ворвались в заводь, и я лежала на дне как мертвая, и душа моя уже начала свой путь в бескрайнее море. Но Осмонд рукой коснулся лица моего, и три капли крови из раны упали на безжизненные губы мои, и тогда открылись глаза мои. И мы с моим милым зарыдали от радости.
Адела взяла перепачканную краской руку Осмонда, поцеловала и подняла вверх, чтобы все могли видеть, что на мизинце у него не хватает фаланги. Осмонд покраснел и отдернул руку.
Сигнус одобрительно захлопал ладонью по каменным плитам пола.
— Превосходно, Адела! Чудесная любовная история. Мне никогда не достичь твоего мастерства!
Родриго легонько стукнул Сигнуса по спине:
— Давай, Сигнус, ты должен превзойти ее!
И хотя Сигнус не соглашался, что сможет превзойти Аделу красноречием, его не пришлось долго упрашивать. Он позабавил нас историей о дураке, который пытался вытащить луну из реки. Во время рассказа Сигнус носился по часовне, до того забавно изображая, как бедняга силком тянет луну из воображаемой речки, что к концу истории мы обессилели от хохота. Один лишь Жофре, погруженный в свои мысли, не участвовал в общем веселье.
Наверняка нашему пиру было далеко до празднеств, которые описывал Родриго, но на несколько часов мы забыли свои заботы и ужас, что таился за стенами часовни. День клонился к вечеру, тени на стенах удлинились. Постепенно веселье стихло, и мы нехотя начали готовиться к еще одной ночи в сыром склепе. На память пришла Плезанс, которая лежала сейчас в своей лесной могиле, и меня пронзило чувство вины за наш беззаботный смех.
Осмонд свернулся калачиком у ног Аделы, мечтательно разглядывая дальний угол часовни, словно ему не терпелось взяться за работу.
— Как твоя картина, Осмонд?
— Лик я закончил, начал руки. Обычно поступают иначе, но кто знает, возможно, нам придется покинуть часовню в спешке.
— Можно посмотреть? — неожиданно подала голос Наригорм.
Осмонд снисходительно улыбнулся.
— Конечно можно. Когда закончу.
— Но ты же сам сказал, что лик готов. Почему я не могу посмотреть сейчас?
Осмонд, смеясь, покачал головой.
— Наберись терпения, Наригорм.
Неожиданно к девочке присоединилась Адела.
— Прошу тебя, Осмонд, позволь нам! Меня утешит, что теперь Святая Дева может смотреть на нас. Сам посуди, если придется бежать, мы никогда не увидим ее лица!
Осмонда раздирали противоречивые чувства: он и рад был показать нам свое творение, и не хотел снимать с незавершенной работы покров. Наконец, поддавшись на мольбы Аделы, Осмонд забрался на леса и сдернул кусок материи, прикрывавший фреску. Спрыгнув вниз, он поднял Аделу на ноги и подвел к стене. Мы последовали за ними. Адела вскрикнула и с заблестевшими от слез глазами уткнулась в плечо мужа. Лик Мадонны был прекрасен и, несомненно, срисован с Аделы. Даже льняной локон выбивался из-под белого покрывала.
Мне было известно, что у художников принято писать Богоматерь со своих жен, дочерей или любовниц. Даже папы и епископы не гнушались заказывать живописцам портреты своих шлюх в виде Пресвятой Девы. Стоило ли удивляться, что Осмонд придал Марии сходство с женой!
Молчание прервет Родриго:
— Bellissima, Осмонд! Она прекрасна. Это лицо и глаза, какая мягкость и сострадание!
— Все благодаря тебе, Родриго, — промолвил Осмонд, просияв. — Трюку с маслом, которому ты меня научил. Теперь краска высыхает гораздо медленнее, поэтому у меня остается больше времени, чтобы повозиться с оттенками и тенями.
Он был прав. Лик Пресвятой Девы поражал жизнеподобием, которого мне еще не доводилось видеть на картинах. Кожа была такого теплого тона, а глаза такими живыми, что казалось, сейчас губы разожмутся и Мария заговорит.
Родриго поклонился:
— Не в масле дело, это все твой талант. У тебя великий дар, Осмонд, а модель вдохновит любого художника!
Родриго послал Аделе воздушный поцелуй. Довольно улыбнувшись, та приподнялась на цыпочки и чмокнула Осмонда в щеку.
Внезапно раздался резкий стук. Все обернулись.
— Кто там? — крикнул Зофиил и шагнул к выходу.
— Никого, — ответила Наригорм. — Это Жофре хлопнул дверью.
Заметив удивление на лицах, девочка продолжила:
— Ему не понравилось, что Осмонд нарисовал Аделу.
— Но почему? Его оскорбило, что Пресвятую Деву срисовали с женщины на сносях? — изумленно воскликнула Адела.
Внутри у меня похолодело — мне было ясно, куда метит девчонка. Но как эта выскочка догадалась? Не иначе подслушала наш разговор с Жофре в амбаре после того, как Родриго высек ученика? Впрочем, тогда мы обошлись недомолвками. Откуда такая проницательность у невоспитанной малолетки?
Нужно вмешаться, и как можно скорее!
— Глупости! Жофре частенько, устав от нашей компании, отправляется искать развлечения по своему вкусу. Так бывало не раз. При чем здесь картина?
Наригорм выпучила на меня невинные глазки:
— А при том. Жофре ревнует. Ему хотелось бы, чтобы Осмонд нарисовал его, а не Аделу.
На лице Родриго проступило отчаяние.
Это не ускользнуло от Зофиила. Его резкие черты растянула широченная улыбка, словно фокуснику только что удалось проникнуть в великую тайну.
— Так вот к чему лежит душа у нашего юного дружка! Я всегда подозревал, что тем, кто зарабатывает на жизнь исполнением сладеньких песенок, вместо того чтобы заняться каким-нибудь достойным мужским ремеслом, нельзя доверять!
— А тебе не кажется, что фокусы и трюки с русалками — не слишком-то мужское ремесло? — снова пришлось встрять мне.
Не успел Зофиил ответить, как его перебил Осмонд.
— Что ты юлишь, Зофиил? Говори начистоту!
— А ты еще не понял? Да с самого начала он глаз не сводил с вашей парочки! Я-то, дурак, решил, что Жофре заглядывается на бабу, но теперь вижу, что сегодня ты не зря назвал его красоткой! То-то он рад-радехонек поохотиться с тобой на пару!
Осмонд побагровел.
— Неудивительно, что Жофре нравится охотиться с Осмондом. Что может быть естественнее для юноши его лет? Неужто ты думаешь, ему весело коротать время со старыми развалинами вроде нас с тобой? Поверь старику камлоту, молодым место среди молодых!
Казалось, спор изрядно забавлял Зофиила.
— Однако большинство молодцов предпочитают ухлестывать за красотками, а не охотиться с их мужьями. На твоем месте, Осмонд, я бы не стал поворачиваться к Жофре спиной.
С каждой минутой Осмонд все больше ощущал себя не в своей тарелке.
— Клянусь, я и не думал поощрять его! Я не такой! Да как он мог подумать, что я из этих…
Зофиил ухмыльнулся, наслаждаясь стыдом и смущением Осмонда.
— Ничего подобного Жофре не замышлял, Осмонд, — пришлось мне снова пустить в ход свое красноречие. — Он ценил твою компанию, потому что почитал тебя за старшего брата. Ты рисуешь, охотишься, плаваешь — словом, искусен в том, к чему так неравнодушны молодые люди. К тому же ты счастливо женат на красавице. Разве удивительно, что тебе удалось заслужить уважение Жофре? Ему хочется быть похожим на тебя, хочется заслужить твою похвалу. Ничего больше! Неужели ты никогда не испытывал подобных чувств к юношам постарше?
— Никогда, — твердо ответил Осмонд.
— Неправда, — вмешалась Адела, взяв Осмонда за руку. — Разве ты забыл, как восхищался Эдвардом де Френгером? Чего только не придумывал, лишь бы привлечь его внима…
Опомнившись, Адела оборвала себя на полуслове и бросила затравленный взгляд на Зофиила.
— Ну, ты ведь сам мне рассказывал…
Помрачневший Родриго шагнул к двери.
— Я должен найти его. Скоро стемнеет.
— Подожди, — окликнул музыканта Сигнус. — Я с тобой. Заодно и Ксанф проведаю.
Зофиил смотрел, как за ними затворяется дверь.
— Не удивлюсь, если Родриго обучал Жофре не только музыке. Для учителя нет ничего проще, чем совратить юного ученичка. Уж больно Родриго ему потакает! Разве ты не видишь, что он питает к нашему юному дружку слишком пламенную страсть?
— Ты видишь зло там, где его нет и в помине, Зофиил.
— Я вижу то, что я вижу, камлот.
