XXXIII

Пока мы ехали в Кордову, я размышлял о капризах судьбы. Каким причудливым образом может измениться человеческая жизнь! Какими резкими бывают переходы от одиночества к толчее и кипению жизни, от унылого существования ничем не примечательного мужчины к возможности обретения долгожительства или бессмертия. Без сомнения, мне повезло.

Виолета читала «Вымышленные истории» Борхеса, а именно — «Сад расходящихся тропок». Она признавалась, что сперва ей было сложновато читать Борхеса, но постепенно она привыкла к рассуждениям аргентинского автора и нарочитой запутанности его произведений.

В поезде продавали «Дон Кихота» по одному евро за экземпляр. Когда я перечитывал начало, мне вспомнилось старое издание Кальехи, которое я читал еще ребенком. 2005 год был годом Сервантеса, отмечался четырехсотлетний юбилей выхода первого тома, и все только и говорили, что об Алонсо Кихано. Мою старую подругу Лолу Морено пригласили в Корею, чтобы она выступила с лекцией о Сервантесе: она и ее муж, журналист из агентства «EFE» Сантьяго Кастильо, яростно доказывали, что Сервантес родился в Кордове. Литературоведы негодовали, но, какой бы невероятной ни казалась эта теория, Лола излагала ее вполне убедительно, и эксперты были вынуждены вступить с ней в научную дискуссию. Мир специалистов по Сервантесу сейчас бурлил, «дети» испанского гения не снимали дорожных сапог, разъезжая по конференциям, поэтому, стоило среди них появиться новенькому, мэтры выходили из себя… Особенно если новенький посягал на их привычные представления. Институт Сервантеса раскинул по всему миру густую сеть мемориальных дней, конгрессов, выставок и презентаций новых изданий. А нас с Виолетой ждала Кордова. Я мечтал отвести Виолету на постоялый двор Потро и объявить:

— Здесь жил Сервантес, автор «Дон Кихота».

В поисках Фламеля я объехал много стран, а теперь возвращаюсь туда, откуда начал путь, чтобы встретиться с Николасом. Таковы парадоксы судьбы. Я уже сомневался, настанет ли долгожданный момент встречи или алхимик снова скроется за углом. Он же был умельцем по части перевоплощений и исчезновений, или, как однажды выразилась Джейн, «мастером маскировки». Об этом упоминали все его друзья, однако в данный момент это умение меня не забавляло.

Уже совсем стемнело, когда мы добрались до моего дома на улице Часов, рядом с Амбросио де Моралес, где находится Комедийный двор, он же Главный театр, старинный и ныне возрожденный Королевский филармонический центр, резиденция атенеистов.

Члены этого полусекретного общества следовали одновременно принципам вальденсов, исихастов, флагеллантов, пикардов и сильваистов. Творцом этой смеси являлся гениальный художник и алхимик Льебана — ему перевалило за сто, но, несмотря на давление своих коллег, он отказывался исчезать из мира. Столетний мастер обычно проживал в Мадриде, время от времени появлялся в Кордове, наводил шороху на свой провинциальный кружок и снова пропадал.

Льебана принадлежал к легендарной группе «Астральные поэты» (потом она стала называться «Песнь»), все члены которой владели тайным искусством розенкрейцеров и сумели преодолеть девяностолетний порог благодаря эликсиру профессора Лопеса де Росаса. Профессор пробудил в них интерес к классической музыке, поэзии мистиков и чтению иностранных авторов, в эпоху Франко находившихся под запретом во всей Испании и преданных анафеме в обнищавшей аграрной Кордове. Люди вокруг старели и умирали, а члены этой группы, как ни странно, продолжали жить. Пабло, Хинес и Хулио по-прежнему не прятали лиц и получали литературные премии, но другие укрылись в тени: такие, как Рикардо Молина, автор божественных «Сандуанских элегий», художник Мигель дель Мораль, поэты Хуан Берньер и Марио Лопес. Единственный из этой группы, кто умер на самом деле, был Марио, уехавший в свой богом забытый Бухалансе, забросивший алхимию и поддавшийся болезни Альцгеймера. Только он оставил прямых потомков, да еще у Хинеса был сын; остальные так и не женились.

Все это я рассказал Виолете за ужином в таверне «Салинас» на улице Стригалей. Нас обслуживал сам Мануэль — уникальные черные с проседью усищи, неистребимый кордовский пессимизм. Мы долго ели и пили (в тот вечер на Виолету напал волчий аппетит), пока Маноло не объявил, что собирается закрываться.

Мой дом был в двух шагах от таверны, но, чтобы помочь пищеварению, мы прогулялись до статуи Христа с фонарями, которая произвела на Виолету огромное впечатление. Я объяснил ей (знаменитый архитектор Рафаэль де ла Ос кое-чему научил меня в университете), что эта площадь с церковью Капуцинов — само совершенство, ибо выстроена в точности по архитектурным канонам. Виолета смотрела и не могла насмотреться, потрясенная молчанием, таинственностью, неярким светом фонарей, запахом цветов, долетавшим из соседних садов, ночной, ни с чем не сравнимой красотой Кордовы. Я чувствовал гордость за свой город. Несмотря на усталость, мы дошли до церкви Сан-Лоренсо, потом — до площади Сан-Рафаэль и уже оттуда вернулись к Магдалене. Затем был Сан-Андрес и под конец — Ла-Корредера.

Мое жилище выглядело несколько запущенным, ведь сюда много месяцев никто не заглядывал. Мне пришлось включить отопление и поменять простыни на кровати. Весна уже подступала, и днем можно будет распахнуть окна с видом на Королевскую академию.

Я узнал, что однажды Николас Фламель выступил с лекцией «Освещенные зоны рассудка». Лекция вызвала большой шум, а сам лектор в тот же день благоразумно исчез из общественной жизни. В те времена Николас жил под именем Альваро Пауло Диас Морено, выдавая себя за богатого ювелира, скопившего громадное состояние. Он не только занимался благотворительностью, но и выступал в качестве мецената, присуждая премии, устраивая конкурсы для певцов, поэтов и прозаиков. Лет десять он пользовался большой популярностью — до того момента, как прочел свою полемическую лекцию. Говорили, что вооруженные полицейские пытались его арестовать, но лектор уже собрал вещички и исчез из города. Я слышал эту историю, но не знал, что лекцию прочел именно Фламель; об этом мне поведала Виолета.

Та ночь («Наконец-то мы одни!» — типично для медового месяца) прошла очень печально: Виолета чувствовала вину из-за сестры и сторонилась меня. И речи быть не могло о том, чтобы заняться сексом, поэтому подруга расспрашивала меня о Кордове, а я рассказывал ей всякие истории, пока мы не заснули. Я в красках расписал своих друзей, и Виолете захотелось познакомиться с Агустином Канталапьедрой, старым университетским профессором, специалистом по Неруде, переводчиком Жозефа Пла, Ронсара и Малларме, любителем пива, знатоком целебных трав и литературы — каталонской, французской, португальской, итальянской и английской. В данный момент Агустин с увлечением писал длинную — в тысячу страниц, в тридцать тысяч стихов — оду Кордове. Поэма начиналась с иберов, потом в ней повествовалось о турдетанах, римлянах, вестготах, арабах, христианах — и так далее, до наших дней. И все это излагалось рифмованными александрийскими стихами, выстроенными в строфические периоды со сложной архитектоникой, что делало оду одновременно красивой, увлекательной и глубокой. Агустин любил повторять, что тому, кто прочтет его оду, уже не нужно будет читать другие труды по истории Кордовы.

Скорее всего, в ту ночь Виолета заставляла меня рассказывать байки, чтобы избежать сексуальной близости. Она отстранялась, а я не настаивал, поскольку не хотел ее тревожить. Виолета расспрашивала о местных политиках. В старой газете, которую она нашла в столовой, ее заинтересовал фотоснимок невысокого мужчины в очках, и я ответил, что это Оканья, в чьих руках находится кордовское градоустройство.

— Так это по его вине установлены гранитные исполины, которые мы видели на площадях?

— Нет, дорогая, это долгая история, давнее дело.

Потом Виолета задавала вопросы о нашей алькальдессе и о каждом из членов городского совета; у моей подруги была потрясающая память.

Заснули мы около шести утра.

Я проснулся часов в двенадцать, чувствуя огромную усталость. Я впервые провел ночь рядом с Виолетой, не коснувшись ее, но я так ее любил, что не придал этому большого значения.

Когда я раскрыл окна, в комнату ворвались брызги света, словно брызги морской воды, врывающиеся в пробоину в борту корабля; донеслось воркование голубей с площади Компания.

Не прошло и часа, как мы с Виолетой оказались на улице, наслаждаясь прекрасной весной; на плече моей подруги висела фотокамера.

И вот мы вступили в мечеть, и в этом лесу из колонн я снова почувствовал гордость. Десятки раз я бывал в старинном храме, но теперь словно попал туда в первый раз. Виолета крепко сжала мою руку, а потом порывисто обняла от избытка чувств. Сердце ее готово было выскочить из груди. Я таял как лед. Среди достоинств этой женщины была и чувственность, и способность удивляться и сопереживать. Из собора пахнуло курениями, этим запахом веяло по всему кварталу.

Когда мы подошли к часовне Вильявисьосы, Виолета оглянулась по сторонам и, заметив, что никто на нас не смотрит, подошла ко мне и поцеловала. То был долгий, упоительный поцелуй, возместивший мне отсутствие ласк прошедшей ночью.

Виолета потянула меня к стене меж двух колонн тысячелетней древности, и мы принялись исследовать друг друга. Бедра Виолеты прижались к моей ноге, моя подруга обезумела от страсти, целуя меня так, словно готова была поглотить. В одно из самых пылких мгновений этой неожиданной священной баталии под нашим натиском подалась створка неприметной двери. Дверь вела в чуланчик, где, по-видимому, хранилась церковная утварь, а еще губки, моющие порошки и всякая всячина. Едва оказавшись в чуланчике, мы заперлись изнутри и разделись.

«Ой-ой-ой, — подумал я, — если нас здесь застукают, отправят в комиссариат!»

И этот страх возбуждал меня, опьянял и заставлял приложить все усилия, чтобы войти в подругу как можно глубже, как будто таким образом я мог затушить пожар, пожиравший влажное блестящее тело женщины, созданной для любви. Виолета кричала, распластавшись на старом письменном столе, а я зажимал ей рот, чтобы нас не услышали. Но и сам я, готовый взорваться, отчаянно кричал от страшного давления в затылке и продолжал двигаться внутри ее, растворяясь в водянистой смеси небывало могучих наслаждений.

Наши души, покинув тела, парили меж колонн, ласково касались смальтовых чешуек на куполе михраба, потом усаживались на крыше собора и смотрели на реку Гвадалквивир, на Калаорру и Алькасар. Вот он, мой город, объект Всемирного наследия. Кордова казалась прекрасной с высот нашего блаженства, сходного с губительным наводнением.

А потом пришел запах розмарина, ладанника, сосны, земляничного дерева, каштанов, оливок, лесных орехов. На нашем головокружительном астральном пути нам попался город-дворец Медина-Асаара и показал нам сокровища Омейядов, которые больше тысячи лет таятся в его стенах.

И вдруг мы камнем рухнули обратно, в собственные тела.

Язык Виолеты у меня во рту, мой член в ее вульве, ее руки сплетены с моими, ее слюна смешалась с моей слюной, наша кровь слилась воедино, наши волосы превратились в сеть, узлы которой невозможно распутать.

Пролежав несколько минут в оцепенении, в изнеможении, словно убаюканные музыкой Листа, мы, по-прежнему не сводя друг с друга глаз, медленно и торжественно оделись, как будто таинство любви продолжалось и в повседневной жизни. Мы причесались, улыбнулись и снова поцеловались.

День встречи с Фламелем был уже близок. Я много читал, а Виолета между тем бродила по Кордове.

Двадцатого марта 2005 года выдалась хорошая погода. На небе появились облака, в воздухе чувствовалась приятная влажность. В это время «Книга еврея Авраама» уже должна была находиться в руках Фламеля, а «Книга каббалы» — вот-вот добраться до Аликанте, где ее передадут правительству Израиля. С этим не предвиделось никаких затруднений. Однако я нуждался в духовной пище, в благословении Николаса, чтобы приступить к Великому деланию; вот почему Кордова была моей последней надеждой, последней ступенью лестницы, ведущей к бессмертию.