XXVII

Паром из Сплита на Хвар отошел в пять часов вечера.

Утром нам хватило времени, чтобы осмотреть город. Барбьери с увлечением показывал нам роскошный дворец Диоклетиана, ныне объект Всемирного наследия ЮНЕСКО. Заметив, что я заинтересовался, Велько взял такси, и мы поехали в близлежащий городок под названием Трогир, чью архитектуру отличает влияние византийского стиля в сочетании с другими: хорватским, венгерским, венецианским, французским, австрийским. В результате такого смешения возникла путаница средневековых улочек редкой красоты. Никогда бы не подумал, что задержка в пути может принести столько положительных эмоций.

Паром, пройдя через пролив между островами Солта и Брач, высадил нас в гавани Хвара в шесть часов вечера. В пути Барбьери рассказал мне, что Хвар некогда был испанским фортом, что на острове стоит древний замок, в котором позже разместился францисканский монастырь, существующий и поныне.

Нам следовало путешествовать осторожно, оставаясь в тени, хотя на острове нелегко было такое проделать. Как бы то ни было, на следующий день после переезда на Хвар и обустройства в отеле «Палас», старинном здании эпохи венецианского владычества, мы уже переселились на малолюдный и живописный остров Свети-Клемент, до которого можно было добраться на лодке за полчаса. Потом, взвалив на себя багаж, побрели по узкой тропинке и через пять минут дотащились до ресторана, из которого открывался вид на укромную бухточку, чьи берега поросли сосновым лесом. Из воды вставали скалы из белого известняка, такие неровные, что по ним вполне можно было спускаться и подниматься.

В этом поместье-гостинице, куда обычно наведывались лишь моряки да немецкие и австрийские туристы, жила Дагмара Менегелло, владычица этой части острова, которую называют Пальмизаной.

— Дагмара, — рассказывал мне Велько, — местная покровительница искусств и ремесел, ей принадлежит больше половины острова Свети-Клемент. Вместе со своими детьми и другими членами семьи (еще у нее есть наемные работники) она заботливо ухаживает за этим чудесным клочком земли.

Госпожа Менегелло, высокая элегантная женщина с загадочным взглядом, выстроила на Пальмизане несколько диковинных бунгало, в которых было собрано много произведений искусства. Из этих домиков виднелось прозрачное, чистейшее Адриатическое море. Климат здесь умеренный, незабываемый воздух ласкает кожу. Хозяйка и ее помощники замечательно готовят лангустов, угрей, морского судака и мурен: приезжие всегда в восторге. К еде обычно подается красное столовое вино «Ополо».

Пока мы проводили дни на Свети-Клементе, Велько Барбьери закармливал нас изысканными блюдами хорватской кухни: от жаркого из телятины, свинины и всяческой зелени до паштета, который он готовил из остатков того же жаркого. Нашему гастроному превосходно удавалось тушить угрей, мурен и лангустов.

Но мне нравилась не только еда: глаза мои засверкали, когда в столовую вошла Ивана, официантка нашей славной хозяйки, блондинка хорватка с зелеными глазами и молочно-белой кожей. Я все еще вспоминаю ее розовую рубашку с просторным вырезом и несколько родинок, открывавшихся моему взору всякий раз, когда Ивана наклонялась, прислуживая нам за завтраком, обедом и ужином. Мое воображение сходило с ума! У этой девушки была любопытная привычка по нескольку раз на дню менять наряды.

Виолета и Джейн умели стать невидимыми, как только рядом возникала женщина, способная меня заинтересовать. Тогда я не мог понять их щедрости, их уважения к моей сексуальной свободе; к тому же такое отношение было отнюдь не взаимным. Я умирал от ревности, стоило кому-то начать за ними ухаживать, а девушки никогда не хвастались нескромными взглядами, которые бросали на них другие мужчины. Они всегда преуменьшали мой мачизм, мое стремление к обладанию, стараясь никогда этого не обсуждать, но на сей раз болтушка Джейн затронула опасную тему:

— Смотри, Рамон, какая красотка эта Ивана.

— Вовсе нет, обыкновенная девушка. И не в моем вкусе.

— Ха, так ты еще и не сознаешься!

На самом деле Ивана была столь привлекательна и интересна, ее глаза были такими зелеными, что она пробуждала тягу к творчеству. Однажды утром в приливе романтизма и красноречия я написал для нее стихи, впервые в жизни отважившись сложить стихотворение. Называлось оно «Родинки Иваны». Я переписал текст начисто и незаметно сунул его девушке.

Я чувствовал себя смешным и пошловатым, но Ивана была очень польщена и стала искать переводчика.

Разумеется, после этого мне доставались самые лучшие куски, да и обслуживали меня по высшему разряду. Я превратился в царька этого острова, однако вершины власти достиг, подружившись с Дагмарой. Я прикинулся поэтом и художником, ведь то был единственный способ очаровать — в дружеском смысле — эту благородную даму, богатую вдову, привыкшую к обществу крупных художников, а после падения Восточной Стены восстановившую свои наследственные права.

На следующий день мы перебрались на Хвар, чтобы посетить презентацию книги и выставку: оба события происходили одновременно. В стране, десятилетиями входившей в состав коммунистической Югославии, меня поражало то, как легко стирались грани между разными слоями общества. На подобных мероприятиях было совершенно естественно встретиться с официантом, поваром, продавщицей, учительницей или владельцем лавочки, которые сперва присутствовали на культурной программе, а потом на банкете. Там был даже лодочник, доставивший нас на остров. Учредители заметили, что я заинтересовался громадным драконом у входа в городской выставочный зал, и сразу после презентации подарили мне превосходную маленькую копию дракона из позолоченного дерева.

Госпожа Менегелло поднялась по ступенькам зала с достоинством, подобающим королеве чудесного острова. Ее встречали еще в маленьком порту Хвара: когда Дагмара, облаченная в длинное шелковое платье и элегантную пелерину из набивного шелка, сошла на землю, суда у причала включили сирены.

Волосы Дагмары были уложены, как в парикмахерском салоне, красоту ее подчеркивал тщательно подобранный макияж, она улыбалась встречающим широкой, щедрой, благодарной улыбкой. И вот тогда я затронул самые чувствительные струны ее души. В тот же день, когда я сочинил стихи для Иваны (та, по-видимому, осталась на Свети-Клементе), я набросал стихотворение под названием «Пальмизана», которое теперь преподнес Дагмаре, записав на бумаге высшего качества, которую приобрел сразу после высадки на Хваре. Вообще-то я собирался вручить свое произведение, только когда мы вернемся на Свети-Клемент, поскольку не хотел, чтобы его прочитали другие. У меня не было литературного опыта — то было второе стихотворение, которое я сочинил за всю жизнь.

На глазах Дагмары блеснули слезы, хотя она и не понимала по-испански.

А праздник был в самом разгаре. Люди смеялись, веселились, снова и снова приходили поглядеть на картины, висевшие на стенах городского зала. Картины были частью коллекции, которую Дагмара (в молодости, видимо, на редкость красивая, поскольку осталась такой и сейчас) собирала десятилетиями. Здесь имелись работы лучших мастеров XX века, хотя преобладали современные произведения сербо-хорватского, итальянского и немецкого искусства.

Дагмара была так тронута, что попросила Барбьери перевести стихотворение. Мой добрый друг тотчас взялся за дело и вскоре представил ей подстрочную версию — несколько приглаженную, однако вполне точную, в чем я убедился по лицу царственной дамы. Выслушав перевод, Дагмара взглянула на меня, обняла и долго рыдала; я ощущал на своем лице ее соленые слезы, чувствовал грудью пульсацию ее сердца.

К нам подбежала встревоженная Виолета: ей показалось, что Дагмара близка к обмороку. Барбьери сделал едва заметный знак, и Виолета поняла, что здесь свершается некое чудо, пробуждаются нежность и мечты, ностальгия и воспоминания. Такие переживания возвращают к жизни давно позабытые чувства и погасшие огни, тлеющие где-то в потаенных уголках души. Когда душа просыпается, сердце оттаивает и все самое лучшее в нем расцветает пышным цветом.

Нас окружили дети Дагмары; на их лицах читалось искреннее почтение к матушке. Дагмара Менегелло словно стала идеальным подобием Скорбящей Богоматери.

Праздник продолжался еще часа два, уже в залах отеля «Палас», некогда процветавшего, а теперь пришедшего в упадок. У входа до сих пор стояли венецианские львы из известняка, изваяния в стиле эпохи Возрождения.

На празднике меня познакомили с композитором Ивицей Кривичем, интересным человеком, перелагавшим поэзию на музыку. Он превосходно играл на фортепьяно и преодолевал свою застенчивость только во время выступлений. Был на празднике и поэт Дражен Катунарич — добродушный великан, эдакий небоскреб: чтобы пообщаться с ним, приходилось задирать голову. Дражен явился в сопровождении человека в черном, высокого, крепкого, мускулистого, похожего на сотрудника полиции или агента спецслужб. Хотя у незнакомца была военная стрижка, представился он кинорежиссером. Я забыл, как его звали, но точно помню, что фамилия была русской. Этот субъект вел себя очень сдержанно, как военный при исполнении служебных обязанностей, но я заметил, что он глаз не спускает с Виолеты. Подруга подошла ко мне, взяла под руку и озабоченно зашептала:

— Нам скоро уходить.

— Почему? Корабль уже отправляется?

— Не в том дело. Эту ночь мы проведем в гостинице. Велько сказал, что мы пробудем здесь до утра.

— Виолета, вместо того чтобы так рано лечь спать, давай сходим в какой-нибудь ресторанчик и поужинаем. А то среди всей этой болтовни и поесть толком нельзя.

— Ты прав, я успела отведать только пару канапе.

— А где Джейн, ты ее видела?

— Нет.

Мы тут же начали приглядываться, обводя глазами зал.

— Смотри, Виолета, вот она.

— Какой-то плейбой запер ее в углу. Красавчик, правда?

— Не знаю. Вроде симпатичный, — сухо ответил я.

— Да ты действительно мачист!

— Нет. Просто этот тип мне не по нутру. Он выглядит как военный или полицейский, а выдает себя за кинорежиссера.

— У нас неприятности?

— Нет, но он похож на секретного агента или кого-то в этом роде.

— Он друг поэта Дражена.

— Да, я понял. Теперь всем известно, что мы на Хваре. С тем же успехом можно разместить в газетах объявление с нашим адресом. Кстати, у меня идея. У вас же есть дом на острове?

— Да, только он заперт, ведь родителей нет. К тому же он не годится для того, чтобы жить там зимой. Поэтому куда удобнее будет переночевать в гостинице, а завтра вернуться на Свети-Клемент. Утром перед отплытием я собираюсь зайти в наш дом и проверить, все ли в порядке.

— Но почему никто не присматривает за ним?

— Раньше там жила старушка, но теперь она в Асторге. Та самая, что продала рукопись Лансе. Голова у нее не очень хорошо варит, только и жди какого-нибудь недоразумения. Лучше пусть она будет подальше от Фламеля, по крайней мере, хлопот будет меньше.

— Виолета, ты выглядишь потрясающе.

— Спасибо, но извиняться необязательно. Я тоже тебя люблю.

— Ты сказала это из-за Дианы?

— Я прошу тебя лишь о доверии. Большом доверии. Верность — это собственничество, притворство и ложь. Ты мой любовник и мой друг, и я ни за что не хочу лишиться тебя как друга, поэтому единственное, что нам нужно свято хранить, — это доверие. Верность годилась для старых официальных союзов, когда супруги видели друг в друге предметы движимого имущества. Я желаю, чтобы мы были свободны, но не предавали друг друга ни помыслом, ни чувством. Тело же — всего лишь машина, инструмент.

— Но, Виолета, когда я с другой женщиной, я еще и чувствую!

— Чувствует тело. В тот день, когда ты полюбишь другую, все станет иным. Тебе нравится экспериментировать, отпивать из разных бокалов. Ты предаешься этому занятию с такой непосредственностью, что я не беспокоюсь. Такова одна из твоих потребностей. Даже Джейн больше меня переживает по этому поводу, хотя никогда в этом не признается. А я просто знаю, что ты меня любишь. Об этом говорят твои глаза. Я тоже люблю тебя, Рамон.

Я придвинулся ближе и поцеловал ее в шею долгим, жгучим, страстным поцелуем. Виолета извернулась и поцеловала меня в губы.

— Подожди секундочку, — произнесла она и направилась в угол, к сестре.

Не знаю, о чем они говорили, но друг Дражена тут же получил полную отставку.

Перебросившись еще парой реплик, сестры вернулись ко мне, и Джейн выпалила:

— Нам нужно поговорить.

У нее был озабоченный вид.

Мы втроем вышли в сад, и Виолета спросила:

— Хочешь объясниться с Рамоном наедине?

— Не говори ерунды. Нас трое, а не двое. Между нами не может быть секретов.

— Джейн, что случилось?

— Мне кажется, ты меня не любишь. Мне необходимо больше ласки, больше любви. А ты, обладая сразу двумя женщинами, позволяешь себе роскошь расширять свой гарем на стороне.

Виновато понурив голову, я словно оцепенел и онемел. Мне нечего было ответить. Джейн была права, я вел себя по-свински, но ничего не мог с собой поделать.

— Я люблю тебя, Джейн. — Вот все, что я смог выговорить.

— Да, это сразу бросается в глаза. Бесстыдник! Мне нужен мужчина, который заботился бы обо мне, каждый день занимался со мной любовью и был рядом!

Я снова не нашелся что ответить. Претензии Джейн были так обычны, так узнаваемы, словно случилась размолвка между старомодными супругами.

— Послушай… Мы могли бы стать особенными, ни на кого не похожими, но вместо этого превращаемся в надоевших друг другу супругов с их опостылевшими семейными дрязгами.

Джейн прекрасно понимала, что это правда. Теперь замерла она — то ли из-за морозного воздуха, то ли оттого, что все между нами рушилось.

Виолета смотрела на нас с нежностью. Она наблюдала за нами, и ее потрясающее умение понимать и сочувствовать притянуло нас к ней как магнитом.

Виолета улыбнулась, достала из сумочки флакон и протянула Джейн. Сперва младшая сестра посмотрела на него с отвращением, потом смирилась и выпила содержимое одним глотком. Джейн закрыла глаза, глубоко вздохнула и замерла в ожидании целительного действия универсального снадобья. Виолета извлекла из сумочки еще один флакон и дала мне:

— Выпей. Только до половины.

Я сделал большой глоток, вернул Виолете склянку синего стекла, и девушка допила остатки эликсира.

Через несколько мгновений мы втроем обнимались и плакали от избытка чувств.

— А теперь — ужинать! — скомандовала Виолета. — Я знаю ресторанчик рядом с нашим домом, там подают отличную далматинскую ветчину.

Ни с кем не попрощавшись, мы прокрались по саду и вышли на улицу.

В ресторане в конце узкого тесного проулка мы заказали ветчину, сыр и оливки в вине, запивая роскошный ужин солнечным фаросским, а еще отведали «Гекторовича» — нежнейшего сухого муската.

Ту ночь мы провели в атмосфере полной духовной близости. Несмотря на небольшие неурядицы, мы привыкли откровенно обсуждать любые проблемы, говорить на любые темы и в такие моменты открывались друг перед другом больше, чем обыкновенные супруги. Никаких секретов! Мы говорили о женщинах, мужчинах, о своих привычках, страхах, о наших совместных планах, о том, что каждый из нас видел во сне, и о нашем будущем; о возможности вечной жизни, которая для меня пока была лишь мечтой. Мои подруги уже свершили Великое делание, стали адептами философии, а я все еще оставался простым учеником, не добравшимся до философского камня. Каким будет наш союз через сто, двести, триста лет?

За это время можно пережить и усталость, и хаос, и падение великих людей, и грозные войны, и всяческие катастрофы.

— А что будет, если начнется ядерная война? Мы уцелеем?

— На такие вопросы способен ответить только Николас, — отозвалась Джейн. — Он этим интересовался и кое-что мне рассказал. Ты слышал историю Мордехая Вануну?

— Нет, хотя имя мне знакомо.

— Так вот, этот израильский инженер отработал лет десять — с конца семидесятых до середины восьмидесятых — на ядерной станции в Димоне. В тысяча девятьсот восемьдесят шестом году он поведал журналистам из английской «Санди тайме», над чем там работают. Вануну представил сделанные им фотографии и пояснил: на подземных этажах той станции в больших количествах добывают плутоний. Эта информация заставила сотрудничавших с газетой физиков-аналитиков сделать вывод, что Израиль располагает примерно двумя сотнями ядерных боеголовок. Кроме того, Вануну утверждал, что Израиль делает бомбы, действующие на основе нуклеарного синтеза, то есть термоядерные или водородные, а еще на Димоне производится тритий — вещество для усиления мощности обыкновенных атомных бомб. Было сделано заключение, что Израиль обладает оружием повышенной мощности.

— Кошмар! Просто волосы дыбом! Представьте, что случится, если палестинцы или сирийцы прищемят израильтянам яйца. Что тогда будет? Катастрофа, безумие, хаос. Да, эта страна заставила себя уважать.

— А знаешь, что случилось с Вануну после того, как он распустил язык?

— Не знаю.

— Он исчез из Лондона.

— Как?

— Агент израильской спецслужбы втерся к нему в доверие, увез в Рим и похитил. Инженера переправили в Израиль, судили секретным трибуналом за шпионаж и измену и в тысяча девятьсот восемьдесят восьмом году приговорили к восемнадцати годам тюрьмы. Несомненно, похищение Вануну явилось доказательством того, что его публикация в «Санди таймс» — правда.

— Ну и люди!

— А теперь вообрази, что они доберутся до «Книги еврея Авраама», найдут Фламеля и похитят его. По счастью, люди считают алхимию лженаукой, поэтому временно мы в безопасности. Серьезные умы никогда не верили в алхимию. Алхимия — это так невероятно! Но осторожность все-таки не повредит. Хотя мне кажется — напади «Моссад» на след рукописей, его агенты действовали бы куда решительней.

— Так вот почему ваш отец до сих пор не объявился? Вы ведь сообщили ему о нашей бесконечной игре в кошки-мышки?

— Я тоже удивлена и тоже ничего не понимаю, Рамон. Отец, похоже, решил над нами подшутить.

— Не будь к нему слишком строга, — возразила Виолета.

— Нет, что ты. Но это ведь ненормально: Николас даже не удосужился провести с нами Рождество! Одни невыполненные обещания. Что же нам теперь, дожидаться марта? Зачем он откладывает знакомство с Рамоном? Наша мать — слишком кроткая женщина, она во всем ему потакает. Ей очень хочется нас повидать, а он вечно погружен в свои книги, в свои истории.

— Чему же может отдавать время такой человек, как Николас Фламель?

— Понятия не имею, — презрительно бросила Джейн. Она была не на шутку рассержена.

На сей раз Виолета промолчала, ей явно хотелось сменить тему разговора. Она не собиралась сыпать соль на незажившие раны; определенно, старшей сестре был известен некий секрет и она знала ответ на вопросы, так тревожившие Джейн.

Чтобы разрядить обстановку, Виолета спросила:

— Почему бы нам не отправиться в постель? Корабль отходит завтра в десять.

Мы были только за.

Полчаса спустя мы уже оказались в нашем номере. Не знаю, как моим подругам удавалось это, но если я приходил спать последним, то всегда заставал их спящими в обнимку; однако стоило мне зашуршать простынями, как Виолета и Джейн тотчас давали мне место в середине. Их обнаженные тела были прекрасны.

После душа, нанеся на кожу крем, я пришел полностью умиротворенный. Я устал, поэтому постарался тихонько забраться под одеяло. Однако Джейн все время была начеку и тотчас обняла меня за талию, как бы невзначай проведя рукой вниз и коснувшись моего члена. Почувствовав эрекцию, она как можно мягче принялась его оглаживать. Подушечками пальцев она тихонько поигрывала волосками на мошонке, а потом нажимала чуть сильнее, чтобы добраться до яичек — те в ужасе от грозящей опасности пытались спрятаться, но Джейн ласково водворяла их на место. Ей нравилось плавно возбуждать мой член, чтобы ощущать, как он растет. Указательным пальцем она заскользила по моей крайней плоти, в упоении делая круг за кругом. От этого эрекция делалась еще мощнее. Джейн занималась этим так тщательно, с таким рвением и так долго, что я уже начал беспокоиться, успею ли доставить ей ответное наслаждение. Поэтому я в такт движениям моей подруги принялся водить пальцами по ее вульве, которая уже источала обильную влагу, орошавшую всю промежность — нежную чувствительную зону, которую я так любил целовать.

Джейн склонилась к моему животу и принялась лизать его кончиком языка. Ладони ее заскользили выше, оглаживая мою грудь; добравшись до сосков, она сдавила их двумя пальцами, и мускулы мои напряглись — не зря же я столько лет тренировался в спортзале.

Еще ей нравилось ласкать мои бедра, колени, лодыжки. Джейн всегда говорила, что в мужском теле ее больше всего привлекает задница. Я этого не понимал, но был рад, что могу не стыдиться своих крепких рельефных ягодиц. А вот Виолета ценила во мне рост.

— Высокий мужчина всегда получает фору, — любила повторять она.

Но я считал себя человеком обыкновенным, ничем не выдающимся, обучившимся любовным искусствам у своих подруг.

Пока Джейн прилежно изучала мое тело, Виолета лежала неподвижно, но потом я легонько пихнул ее в лодыжку, пощекотал пальцем ноги. Виолета вздрогнула и тотчас снова замерла, притворяясь полностью равнодушной.

Джейн задвигалась, и я понял, что она готова соединиться со мной. Девушка странно изогнулась, стала извиваться под простынями — вся инициатива теперь принадлежала ей, я же позволял себя любить. Ее руки скользили по моему телу, я чувствовал горячие поцелуи на своем животе; пылающий влажный рот пожирал мое естество. То была замечательная смесь боли и наслаждения. В комнате запахло слюной и спермой, все смешалось, я стонал и бредил, словно сойдя с ума или пребывая в агонии.

В ту ночь все было так ярко, что сердце мое сжалось, в глотке пересохло, капли пота были словно жемчужины. У меня болели почки, все тело ныло, я задыхался, находясь на грани сладостной смерти. Экстаз наступил быстро, почти неожиданно для меня, но это был не только мой экстаз. Мы с Джейн настолько хорошо чувствовали друг друга, что всегда достигали высшей точки одновременно. Иногда этому предшествовали вскрики: «Сейчас, сейчас!» А дальше было лишь незримое истечение сладостных жидкостей, клокотание тоски, обернувшейся радостью, насквозь пропитывавшей наши тела.

Потом Джейн еще раз проходилась по моему члену языком, словно зализывала полученные в сражении раны.

Мы двое лежали без сил, и тут я почувствовал, как мне щекочут лодыжки. Горячий мокрый язык скользил по моим ногам. Покрутив в темноте головой, я обнаружил возле самого лица, справа и слева, чьи-то ноги. Я нежно погладил их, чуть-чуть повернулся и уткнулся в густые влажные заросли. Это было лоно Виолеты, мой рот теперь находился в сантиметре от сладкого плода. Я втянул в себя воздух, словно наслаждаясь ароматом манго, и погрузил зубы в спелый фрукт, как будто собирался откусить. Но вместо того чтобы сомкнуть челюсти, я высунул язык и прильнул к этому нежному, скользкому, пьянящему источнику, вкусом напоминавшему сочные финики, дыню, ваниль и клубнику.

Виолета пронзительно завопила, мне в глаза ударила струйка жгучей жидкости, я зажмурился.

Виолета гладила меня, стараясь проникнуть пальцами в самые потаенные впадинки. Я уже полностью восстановил свою сексуальную силу после оргазма с Джейн, теперь меня ничто не могло остановить, и я резко вошел в промежность старшей сестры. После серии бурных вулканических толчков мы перевернулись, и Виолета начала свою скачку. Мокрый и ликующий, я всеми силами ей помогал.

Мы были полны друг другом, наша эйфория передалась и Джейн, ее набухшие груди нависли над моим ртом. Я обхватил их губами, я пожирал их. Теперь Виолета восседала на мне, повернувшись спиной, пальцами теребя мошонку, а Джейн раскинула бедра и опустилась на мой рот. Каждое движение моего языка отзывалось в ней электрическим разрядом, мои пальцы ласкали соски, талии обеих сестер, все, до чего могли дотянуться. Мы работали как единый слаженный механизм. Мы трое слились воедино, и после пятнадцати или двадцати минут экстаза раздались заветные слова: «Да, да! Сейчас!»

Мы были словно потерпевшие кораблекрушение посреди безбрежного океана неизведанных, бурных, кипящих наслаждений. Нам было подвластно чудо любви и секса. Мы уже не могли обходиться без нашей тройственной связи, в которой страсть, поцелуи и взаимопонимание превратились в подлинное таинство сексуальной Троицы.

Будильник прозвонил в девять утра. Мне хотелось бы заснять сцену нашего пробуждения с потолка гостиничного номера. Мы в изнеможении лежали вповалку на постели — это была мешанина обнаженных бедер, плеч и ягодиц. Вымотавшись, девушки погрузились в пучину сновидений; возможно, им снился один сон на двоих.

А меня в ту ночь посетил прежний кошмар. Совпало все, вплоть до мелочей. Я снова очутился в полузаросшем саду Мучамьеля, в окрестностях Аликанте, и, пребывая в отчаянии из-за гибели девушки, тупо разглядывал дно запущенного бассейна.

Я сразу вспомнил, что персонажи этого сна были когда-то однокурсниками, вместе изучали архитектуру. К главным героям прибавились другие, чьих имен и фамилий наяву я не знал; возможно, имена эти перекочевали сюда из других сновидений. В подсознании встречаются необъяснимые совпадения, появляются пространства, затерянные где-то в иных измерениях, куда мы можем попасть лишь по воле случая. Наяву нечто подобное происходило со мной в Синтре и в других местах, не сохранившихся в памяти.

Мне очень хотелось вернуться в Синтру — ради Бадагаса, укрытия, в котором мы могли бы спрятаться в случае ядерной войны, более надежного, чем любой сверхпрочный бункер. А рядом с Кордовой, как поведал мне Кортези, находился подземный город Сандуа, прямо под усадьбой с тем же названием, где сейчас размещается психиатрическая лечебница и центр для реабилитации наркоманов. Еще одно убежище было в Праге, рядом с Ольшанским кладбищем; в Лондоне оно находилось возле парка Сент-Джеймс. Где-то далеко на Востоке было место под названием Земля Коккайне, где люди жили в роскоши и довольстве, — возможно, та самая «Индия», про которую писал Ктесиас, таинственная земля, укрытая в Тибете. Поверить в такое было непросто, но я ведь сам побывал в Бадагасе. Мне захотелось вернуться на Яблочный пляж, чтобы увидеть, как река несет в океан спелые фрукты.