8
Дженнифер сидела на дне рыбного пруда, на глубине, позволявшей дыхательной трубке выступать над поверхностью, и держала на коленях большущий коралловый обломок, помогавший ей не всплывать. Никогда прежде она даже не думала о том, чтобы утопиться, но теперь, после всего, что случилось, эта идея угнездилась в ее сознании. Девушка задумалась о том, будет ли ей больно умирать, и вдруг поняла, что и этот вопрос относится к великому множеству таких, ответа на которые она не знает, ибо глупа. Безнадежно глупа, как высказалась о ней Луна, узнав, что индеец снова исчез — как будто она могла следить за ним каждую минуту!
Луна фактически потребовала у Руперта избавиться от Дженни, и тот, вместо того чтобы, как обычно, мягко спустить дело на тормозах, посмотрел на девушку с видом капризного ребенка, которому только что отказали в лакомстве (уж Дженни-то хорошо знала этот взгляд), и сказал: дескать, это возможно, принимая во внимание все происшедшее, и ей лучше начать подыскивать себе другое место. Но это было еще не самое худшее. Оставшись наедине с Кевином, она выплакала все глаза, а он сказал:
— Слушай, детка, дай мне знать, когда кончишь хныкать, а?
— Я думала, ты меня любишь, — сказала она и услышала в ответ:
— Конечно, мы можем встречаться и потом, трахаться и все такое.
В результате она взяла свой спальный мешок, пошла в старый сарай, где раньше ночевал Мойе, и прошлую ночь провела там.
Она протянула руку и стала кормить хлебными крошками орду разноцветных сомиков и цихлид. Она будет скучать по ним, может быть, и рыбки тоже будут скучать по ней. Скучают ли вообще рыбы? Еще одно знание, которого нет в ее глупой голове. Хлеб закончился, рыбья мелюзга рассеялась, словно рассыпавшиеся блестки, и внимание Дженни привлек большой астронотус, двигавшийся на средней глубине причудливым манером, будто поставленная на край, колышущаяся тарелка. Он поранился — в здешнем пруду это случалось часто, ибо в естественной среде обитания этих рыб кораллы всегда покрыты водорослями или илом, и водные обитатели не могли приспособиться к острым, режущим краям кораллов их нынешнего дома. Скотти не без досады говорил ей, что особенно часто рыбки повреждают чешую во время брачных игр, когда движутся особенно быстро и теряют осторожность. По его мнению, следовало осушить пруд и поместить риф в мягкий, пористый вкладыш, но Руперт не соглашался, будучи, по словам Скотти, жадным ублюдком.
Астронотус неуклюже повернулся, и она, увидев позади его маленького бокового плавника красный порез, подумала о том, что нужно бы выйти и найти Скотти. У него для подобных случаев имелся лечебный резервуар на сорок галлонов. Но не успела она претворить свою мысль в действие, как налетела пиранья с красным брюшком, вырвала из раненой рыбины кусок плоти, а потом в образовавшемся кровавом облачке появились еще десять пираний. Несколько мгновений — и пираньи исчезли, как исчез и астронотус. То немногое, что от него осталось, тут же принялись подбирать налетевшие стайкой карпики и прочая рыбья мелочь.
Дженни вылезла из пруда чуть ли не раньше, чем поняла это. Хотя солнышко уже пригревало, ее била дрожь; она сняла маску и, чтобы унять озноб, закуталась в полотенце.
Нет уж, о том, чтобы топиться в этом пруду, не может быть и речи, хотя это, наверное, тоже глупо — какое тебе дело, сожрут тебя или нет, если ты все равно мертвая? С другой стороны, а вдруг они сообразят, что ты решила утопиться, и вздумают съесть тебя, пока ты еще жива?
Девушка передернулась — но вовсе не от холода — и чуть ли не бегом припустила в сарай под зеленой крышей.
Профессор Кукси был там, он потирал подбородок и смотрел в землю. Дженни от встречи с ним никакой радости не испытала: когда все на нее насели, он ей ничем не помог, а смотрел на нее в своей обычной невозмутимой манере, как на одно из своих насекомых. Однако ее глаза машинально последовали за его взглядом, а поскольку на земле ничего не оказалось, она спросила:
— Что там такое?
— Хм? О, ничего. Но присмотрись к этому отпечатку. Он не кажется тебе странным?
Она посмотрела. Полом в сарае служила мягкая, не утрамбованная почва, на которой прекрасно отпечатывались следы. Теперь и Дженни увидела отчетливый след маленькой босой ступни. Такой след был единственный — остальные были оставлены обувью: рифлеными подошвами туфель Скотти, ее собственными дешевыми шлепанцами или кожаными сандалиями Кукси.
— Наверное, это след Мойе, — сказала она. — А что с ним не так?
Профессор посмотрел на нее и, опустившись на колени, показал:
— Эй, неужели ты не видишь? Отпечаток слишком глубокий. Глубже, чем след Скотти, и гораздо глубже, чем твой или мой, хотя я бы сказал, что у вас с Мойе один размер. Сколько ты весишь?
— Не знаю. Примерно один двадцать, один двадцать пять.
— Хм, вот это, как я понимаю, твой след, он как раз рядом. Очень удобно сравнивать: давай посмотрим, какой вывод можно из этого сделать.
Кукси вынул из кармана рубашки маленькую латунную линейку, измерил глубину обоих отпечатков, встал, вынул из кармана блокнот в кожаном переплете и произвел подсчет.
Потом он нахмурился и проворчал:
— Что за бред собачий, этого же быть не может! — и снова принялся за подсчеты. Через несколько минут профессор обреченно вздохнул и сказал: — Этого не может быть, но это так и есть. Судя по имеющимся цифрам, наш малыш Мойе весит двести шесть килограммов.
— А это много?
— Я бы сказал, очень много! Это более четырехсот пятидесяти фунтов.
— Но может быть, он нес что-то тяжелое. Разве тогда след не был бы более глубоким? — предположила Дженни.
Кукси посмотрел на нее с таким выражением, которого она никогда не замечала по отношению к себе: это было выражение восторга, не имевшего отношения к ее внешним данным.
— Господи, конечно! Какой же я идиот! А все потому, что занимаюсь одними животными, которые редко таскают поклажу. Что ж, моя дорогая, ты только что сделала вывод, исходя из научных рассуждений. Молодец!
Дженни почувствовала, что от груди до линии волос заливается краской, и ее рот невольно расплылся в дурацкой, довольной улыбке.
— И все же, — продолжил Кукси, — предположим, мужчина, ростом и весом примерно с тебя, обладает гораздо большей мускульной силой. Но добрых триста фунтов — это очень тяжелый груз. И что он мог тащить? Валун? Наковальню?
Теперь посмотри на характер отпечатка — пальцы вдавились в землю сильнее, чем пятка, а это указывает на обычный прогулочный шаг, в то время как с таким грузом не больно-то прогуляешься. Возникает вопрос: смог бы кто-то из нас, ты или я, идти с такой ношей чуть ли не на цыпочках, как с пакетом из магазина? Нет, и в этом кроется загадка. В любом случае, тебе, наверное, хочется спросить, почему я вообще пришел сюда.
— Э-э-э…
— В общем, я… э-э… понимаю твои трудности — я хочу сказать, что тебя попросили уйти, — и в каком-то смысле я ощущаю за это ответственность.
Он рассказал о проблемах Мойе, связанных с телевидением, и о том, что обнаружилось позже.
— Но если ты все-таки хочешь здесь остаться, думаю, я смогу что-нибудь устроить. Мне нужен помощник. Состояние, в котором находятся мои образцы, иначе как бардаком не назовешь, и одному мне, хоть убей, все это в порядок не привести. Ну и, конечно, будет скромная стипендия из моего гранта.
Дженни не знала, что такое скромная стипендия, но признаваться в этом ей не хотелось.
— Я бы рада, но как насчет Руперта и Луны?
— Дженни, не хочу хвастаться, но я в этой организацию значу гораздо больше, чем наша Луна. Замолвлю словечко Руперту — и дело в шляпе. Что скажешь?
— Но… я хочу сказать… я ведь ничего не знаю.
— Да. И потому будет что узнавать. У меня есть свои маленькие методы, а средний аспирант обычно не расположен их изучать. Ну, так как — договорились?
Когда она в ответ бросилась ему на шею, обхватила руками и прижалась к нему своим чудесным, влажным телом, он многое почувствовал, но… говорить не стал.
На протяжении следующей недели Дженнифер, к своему великому удивлению, обнаружила, что навыки, которые требовались от помощника исследователя, очень похожи на те, которые она усвоила во время пребывания в разных фермерских хозяйствах Айовы и домах, где она жила в приемных семьях. Они сводились к умению перемещать тяжелые или громоздкие предметы, не поранившись, ничего не развалив и не раскидав, а если это все же произошло, быстро навести порядок. Ей нужно было уметь драить стены, полы и окна, сортировать схожие предметы и раскладывать так, чтобы можно было найти, а также добродушно и с готовностью исполнять все, что тебе велят.
При этом иметь дело с профессором оказалось куда приятнее, чем со многими из ее приемных мамочек и папочек: к ее неизбежным ошибкам он относился с терпением и ничем не давал ей понять, что видит в ней тупицу с замедленным развитием.
Наконец все коробки с образцами были аккуратно расставлены по полкам (которые Дженни сколотила с помощью Скотти), разбросанные бумаги убраны в папки, а журналы уложены в зеленые картонные коробки с аккуратными, отпечатанными на машинке ярлыками. Вся комната, бывшая прачечная, где еще недавно сам черт мог бы сломать ногу, была очищена, отмыта и покрашена.
Теперь жидкостью для полировки мебели здесь пахло сильнее, чем табачным дымом или формалином, и этот факт вызывал у Дженни нелепую гордость.
Однажды утром, когда Кукси встречался с Рупертом на террасе, а она мыла пол, явился Кевин, посмотрел и сказал, что она наконец нашла свое место в жизни в качестве уборщицы. Он-то думал, что отпустил едкую остроту, но Дженни, к ее собственному удивлению, это ничуть не задело.
— Нормальная, честная работа, — сказала она. — Тебе стоило бы как-нибудь пробовать что-нибудь в том же роде. Может, пошло бы тебе на пользу.
Она отвернулась от него и продолжила мыть пол, ожидая от него какого-нибудь гадкого ответа, но так и не дождалась. Вместо этого Кевин сказал:
— Итак, детка, какова ситуация? Когда ты вернешься в наш домик?
— Я не знаю, Кевин, — отозвалась Дженни, не прекращая работы, — а ты правда хочешь, чтобы я вернулась?
— Ну конечно! А ты как думаешь?
Она прервала работу и посмотрела на него.
— А что, по-твоему, я должна думать? Когда они вышвырнули меня пинком под зад, ты это проглотил. А теперь, выходит, передумал?
— Послушай, извини, ладно? Я был не прав. Тебе не обязательно собачиться по этому поводу.
Дженни оперлась на швабру и уставилась на него: ей казалось, что вся положительная энергия, которой она зарядилась в последние несколько дней, вытекает прочь. В первый раз она заметила нечто расплывчатое в его лице и поняла: это имеет отношение к тому времени, которое она провела с Кукси. Лицо профессора было по-своему цельным, тогда как на лице Кевина всегда читалось ожидание. Он всегда думал, какое выражение лица нужно принять, чтобы получить желаемое. Вот и сейчас он смотрел на нее с мягким ожиданием, приправленным легкой обидой, и это невольно действовало. Она действительно любила его, даже когда он вел себя как полное дерьмо, и знала, он тоже любит ее или полюбит когда-нибудь, во всяком случае, если ей удастся найти способ сделать его похожим на Кукси. Но не сейчас, сейчас у нее не было желания разбираться с его фокусами.
— Если я, по-твоему, собачусь, так, может, тебе не стоит здесь отираться, а?
— Я не это имел в виду. Будет тебе, детка, будь умницей.
Он изобразил очаровательную улыбку и шагнул на только что вымытый пол.
— Уходи! — сказала она. — У меня дел по горло.
И он ушел, хлопнув дверью, бормоча под нос проклятия, оставив ее удивляться самой себе. Весь разговор при всей его напряженности велся очень тихо, ибо Руперт находился неподалеку, на террасе, а Руперт требовал, по крайней мере, внешней гармонии. Луна была единственным человеком в здешней компании, кому позволялось выпускать пар, повышая голос.
Позднее, но в тот же день Дженнифер забрала из коттеджа, в котором проживала вместе с Кевином, рюкзак, в котором хранила все свои пожитки, и оставила его в бывшей прачечной вместе со своим спальным мешком и надувным матрасом. Пол и стены маленькой комнатки были выложены мексиканской плиткой, как в кухне, за исключением мест, где раньше находились старые грубые раковины, а теперь все было неровно замазано цементом. Там было маленькое окошко и дверь наружу. Оглядывая новое жилище, девушка удивлялась своей самонадеянности. Похоже, она, чего никак от себя не ожидала, решительно менялась. Кукси появился рядом с ней.
— Переезжаешь, да? — спросил он.
— Если это никому не помешает.
— Не беспокойся, дорогая. Мы создали это пространство и имеем на него все права. Хотя, надеюсь, твои домашние дела не скажутся на работе, а?
— Не скажутся. И спасибо.
— Хорошо. Ну а что касается работы, то, мне кажется, пора тебе к ней приступить.
— А я думала, что я уже давно приступила.
— Нет-нет. Я имею в виду работу. Научную работу. Неужто ты решила, будто я пригласил тебя в качестве поденщицы? Нет, ты нужна мне как ассистентка.
Слова этого Дженнифер не знала, но что оно значит, исходя из ситуации, примерно сообразила. И призадумалась.
— И чем я должна буду заниматься? — осторожно поинтересовалась она.
— Эволюционной биологией. Это моя тематика, понимаешь? Помимо моей работы для Альянса я должен поддерживать свое научное реноме, занимаясь научными исследованиями и публикуя статьи, иначе никто не станет воспринимать меня всерьез, когда я буду выступать на тему уничтожения среды обитания, дождевых лесов и так далее. Так вот, важным элементом эволюционной биологии является изучение загадочного симбиоза некоторых видов древесных ос с фиговыми деревьями. Деревья не в состоянии репродуцироваться без этих ос, а осы не могут жить без этих деревьев. Кроме того, каждую породу деревьев опыляет лишь одна, определенная разновидность ос, следовательно, мы имеем дело с примером параллельной эволюции. Проблема узкой межвидовой адаптации в ходе эволюционного процесса вызывает сейчас большой интерес, и именно над этим я работаю. Эй, ты все поняла?
— Хм. Профессор, я бросила школу в седьмом классе.
— Ага, понятно, но, может быть, это вовсе не недостаток. Таксономия — одна из немногих областей научного знания, в которой оригинальный вклад может быть сделан людьми, вообще не имеющими никакого образования. Кстати, ты будешь называть меня на «ты» и Кукси, за исключением тех случаев, когда мы будем находиться в кампусе, где я читаю лекции действительно в качестве профессора.
Он подвел ее к своему письменному столу, теперь расчищенному от бумажных завалов, усадил в свое кожаное кресло, которое он использовал, только когда читал, а сам уселся за стол.
— Итак, что ты знаешь об эволюции? — спросил Кукси.
Дженни призадумалась, в ее голове всплыла сцена из фильма.
— По-моему, это когда обезьяны превратились в людей?
— Именно так, очень хорошо. Но до этого еще много чего произошло. «В начале Бог создал небо и землю, земля же была безвидна и пуста, и тьма витала над бездною: и Дух Божий носился над водою». Эту часть мы, по крайней мере с сугубо научной позиции, опускаем и начинаем с того, что теперь, спустя миллиарды лет, мы наблюдаем миллионы различных типов живых существ, растений, животных и существ, не относящихся ни к тем ни к другим. Возникает естественный вопрос: как они возникли? И ответ, как мы полагаем, в том, что они менялись со временем. Менялись от простого к сложному, приобретали иную форму. Давай посмотрим на нас с тобой. Мы всю жизнь едим бифштексы, картофель и бобы или, с поправкой на вегетарианство, соевые бифштексы, картофель и бобы, но остаемся собой, Найджелом и Дженнифер, а не становимся коровами, растениями или соевым белком. Мы вбираем в себя много чего, воздух, воду, пищу, и сами производим различные выделения, но остаемся распознаваемыми объектами. Почему?
Дженнифер не знала, в чем честно призналась. На самом деле этот вопрос никогда ее не занимал.
— Ладно, я тебе объясню, — сказал Кукси. — Клетки нашего тела содержат химический код, который побуждает нас воспроизводить из всего, поступающего снаружи, из еды, воды и воздуха, только нас и ничего другого. Так оно и получается, верно? Так-то оно так, но не совсем. Давай предположим, что у Найджела и Дженнифер родился ребенок — ведь этот ребенок уже не будет ни Найджелом, ни Дженнифер. Репродуктивный процесс — это лотерея, даже если не принимать во внимание всевозможные мелкие изменения, возникающие при всяческих разнообразных погрешностях и сбоях в репродуктивном процессе. В большинстве случаев такого рода сбои бывают неблагоприятны для ребенка, но случается и наоборот. То есть младенец может появиться на свет еще более красивым, чем Найджел, и еще более умным, чем Дженнифер.
При этих словах щеки Дженнифер окрасил легкий румянец, но профессор, похоже, не заметив этого, продолжал:
— Так вот, суровая реальность природы в том и состоит, что ее ресурсы, а стало быть, и возможности выживания живых существ, каждому из которых требуется среда обитания, пища и так далее, ограничены. Чего мы в таком случае можем ожидать, рассматривая любую биологическую популяцию?
Это был не риторический вопрос. Дженнифер поняла, что он ждет ее ответа и что пожатием плеч и «я не знаю» на сей раз не отделаться. Это была своего рода игра, но, играя в нее, профессор, похоже, всерьез считал, что ответы каким-то образом сами возникнут в ее сознании, если она как следует поразмыслит. Игра чуточку пугала ее, но и воодушевляла: в кои-то веки кто-то рассчитывал на ее сообразительность. И ведь правда, стоило пораскинуть мозгами, и у нее появились определенные мысли.
— Некоторые из них умирают, да? Дело в том, что я знала одну семью, бедную, и хозяйка, миссис Мак-Грат, привязалась к одному из детей, который нравился ей больше остальных, и она давала ему больше еды, а остальные почти ничего не получали. Правда, органы опеки прикрыли ее лавочку.
— Очень хорошо. Ты мыслишь правильно. Миссис Мак-Грат практиковала искусственный отбор. Чарльз Дарвин тоже наблюдал нечто подобное и на этой основе создал целую теорию. Но в природе нет никаких органов опеки, и помогать беспомощным некому. Жизнь в природе — это сплошная борьба за существование, а поскольку между отпрысками одних родителей существуют мелкие различия, что из этого следует?
Последовала еще одна короткая пауза. На сей раз Дженнифер подумала о приемных семьях, и ужасных центрах временного содержания, и противных стычках из-за еды.
— С некоторыми все будет в порядке, но не со всеми, поэтому спустя некоторое время успешных останется больше…
— Потому что?..
— У них будет больше детей, а эти дети будут похожи на них. Унаследуют их изменения.
— Очень хорошо. Почти идеальное описание процесса эволюции вследствие естественного отбора. Но, как говорится, Бог таится в деталях. Или там речь о дьяволе? В любом случае, это, конечно, здорово — размышлять такими общими, масштабными категориями, но существует ли возможность проследить, каким образом этот процесс осуществляется на практике, так сказать, проверить теорию с помощью опытных данных? И в этом нам помогают древесные осы и их деревья.
Помнишь, что я рассказывал тебе о жизни Agaonidae? В тот день, когда ты нашла в «Садах» Мойе.
— Нет, — призналась она.
— Правда? А я думал, что изложил все доходчиво.
Ей пришлось отвести глаза.
— Прошу прощения, но, боюсь, я пропустила это мимо ушей.
— Ничего страшного, — сказал Кукси после непродолжительной паузы. — Не сомневаюсь, постепенно ты все усвоишь, шаг за шагом. На данный момент нам нужно, чтобы ты научилась различать видовую принадлежность, то есть отличать одно насекомое от другого, хотя они очень похожи. На первый взгляд может показаться, что они вообще одинаковы, хотя у них имеются важные генетические различия. Видишь ли, эти маленькие осы предоставляют нам уникальную возможность — я бы сказал, привилегию — наблюдать возникновение нового вида. Их образ жизни настолько исключителен, а эволюционная ниша, как мы ее называем, настолько мала, что сама эволюция, можно сказать, сжимается во времени, и на их примере мы можем на протяжении короткой человеческой жизни отследить процессы, которые в других условиях у других существ занимают миллионы лет. Это понятно?
Дженнифер кивнула:
— Уфф!
Кукси улыбнулся, показав желтые зубы.
— Прекрасно. Если это ты усвоила…
Он встал из-за письменного стола и направился к длинному деревянному столу на другом конце комнаты, где стоял бинокулярный учебный микроскоп с двумя комплектами окуляров, а на множестве полок с выдвижными ящиками хранились препараты и образцы. Профессор снял с полки потускневшую от времени и частого использования, закатанную в пластик таблицу и положил перед ней. Они сели на лабораторные табуреты.
— Сегодня мы займемся названиями органов и частей тела.
В саду мушмула, ну как на картине.
Мы учим слова, и все по-латыни.
— Это что?
— Так, стишок. Не важно. Я просто хотел сказать, что, прежде чем начать пользоваться определителем, тебе нужно выучить научные названия разных частей тела насекомого. Итак, смотри: кончик вот этой длинной штуковины, антенны, называется radicle, корешок. Повтори!
Она повторила.
— Далее, это pedicle, стебелек. Повтори: «pedicle»! Хорошо. Теперь anneli…
Она повторяла и повторяла бессмысленные для нее слова. Кукси перешел от антенны к самой голове, крыльям с разнообразными узорами прожилок, к thorax, грудному отделу, ножкам, gaster, брюшку, и закончил длинным яйцекладом, указывая на все маленькие щитки, наросты и шипы, служащие систематикам для классификации насекомых.
На это ушло полчаса. Потом Кукси указал карандашом на кончик антенны модели.
— Что это, скажи, пожалуйста? — попросил он.
Дженни не знала. Карандаш дернулся вниз по тоненькому отростку.
— Это? Это?
— Ничего не получается, — всхлипнула девушка.
— Чепуха! Все у тебя получится. Просто ты внутренне сопротивляешься получению знаний, ибо само понятие «учеба» вызывает у тебя неприятные ассоциации. Не напрягайся и позволь названиям войти в тебя. Память любого из нас имеет огромную вместимость, и в твоей голове есть плодородная равнина, которой всего лишь требуется немного воды и семена.
— Я слишком глупая.
Она готова была удариться в слезы и закусила губу, чтобы сдержать их.
— Нет, вовсе нет. Будь ты глупой, ты бы уже умерла, или пристрастилась к наркотикам, или стала проституткой, или имела бы троих детей. Подумай об этом!
Дженнифер подумала и вдруг поняла, что это сущая правда: а ей-то казалось, будто это просто слепое везение. Что-то лопнуло в ее голове, как после долгой, очень долгой понюшки кокаина: ей открылся совсем другой мир, только в отличие от того, наркотического, она знала, что выпадать из этого вовсе не обязательно.
— В любом случае, — продолжил Кукси, — некоторые из самых глупых людей, которых я знаю, являются признанными мировыми светилами в области систематики беспозвоночных. А теперь начнем сначала. Это radicle. Повтори…
— Radicle, — повторила она. — Radicle.
Вечером, после того как Паз свозил Амелию в иле, у них с Лолой произошла яростная стычка, причем Паз надеялся, что это было главное сражение, а не просто ковровая бомбардировка, предшествующая массированному наступлению. Хотя в семье было заведено улаживать подобные дела перед тем, как ложиться спать, Лола бежала с поля боя и заперлась в спальне, которую использовала как кабинет. Оттуда, как при артобстреле, вылетали снаряды: то и дело вперемежку доносились ругательства и рыдания. Избыточная реакция, подумал он и сказал это через дверь, но не получил никакого ответа, что само по себе было необычно и тревожно. Лола была не из тех, кто избегает обсуждения после эмоциональных взрывов; напротив, она обожала предаваться длительному, подробному анализу, препарируя суть их семейных проблем так, что Паз начинал ощущать себя образцом, лежащим на предметном стеклышке под объективом исследовательского микроскопа. Что, однако, терпел, ибо принимал любимую женщину такой, какая она есть, и считал, что именно это делает его хорошим мужем.
«А может быть, часть проблемы как раз в этом?» — размышлял Паз, сидя ранним утром в саду с чашкой кубинского кофе в руке: может быть, он был слишком покладистым. Задумался Паз и о самом доме, том, где они жили.
Изначально это был ее дом, типичное для Южного Майами флоридское ранчо из бетонных, покрытых белой штукатуркой блоков с серой черепичной крышей и окрашенными в аквамариновый цвет стальными противоветровыми навесами. Назвать это здание архитектурным шедевром язык бы не повернулся, но, будучи достаточно старым, дом был окружен разросшейся зеленью. Огромная бугенвиллея покрывала одну боковую стену и часть крыши пурпурными цветами, а над задним двором раскинулась крона большого манго, помимо которого сад мог похвастаться разнообразием и других плодовых деревьев — тут были лайм, апельсин, грейпфрут, гуава, авокадо. Внутренняя отделка дома сплошь состояла из скандинавского дерева и кожи, причудливых или абстрактных картин в зеркально-стальных рамах и ковров. Не его вкус, он предпочитал старину, эксцентрический хлам, «Тайную вечерю» на бархате — но при всем том он не мог не признать, что его жене такая обстановка подходит как нельзя лучше. Да и матушка его говорила: это не дом, а самый настоящий докторский офис.
Да, мать. И конечно, эта ссора не обошлась без упоминания о ней. Дожидаясь, когда подействует крепкий кофе, Паз вернулся мыслями к тому, что мог припомнить из обвинений и контробвинений того вечера. Он приехал домой под мухой, подверг опасности жизнь их драгоценной дочурки тем, что вел машину в пьяном виде, и, естественно, после этих упреков выслушал еще и медицинскую лекцию о вреде алкоголя.
Ладно, виноват, больше не повторится — вроде бы проехали, — но тут встревает ребенок.
Мамочка, догадайся, где мы сегодня были, и выкладывает все — церемонию сантерии, ямс, вонючий дым, преклонение перед ложными идолами плюс визит к леди, которые целуют юношей за деньги, и то, что папа разговаривал с той леди, которая приходила к нам в гости. Это, конечно, объяснить легко, легче, во всяком случае, чем полученную от Моргенсен визитку.
С ней вообще по-дурацки вышло: Паз беспечно бросил ее на свой туалетный столик, а Лола, сыщик почище его самого, обнаружила ее — с отпечатками губ, накрашенных красной помадой. Ну и пошло-поехало. Может быть, расскажи Паз о встрече первым, гроза бы миновала, а так получалось, будто его уличили в чем-то непозволительном, и что бы он ни говорил, все это выглядело неуклюжими оправданиями завзятого волокиты. Паз вообще чувствовал себя дурак дураком. С одной стороны, ему вроде бы и оправдываться было не в чем, а с другой — в глубине души он знал, что он честный парень и ни на что бы на такое не пошел, но ведь хотел, а значит, все могло обернуться по-всякому.
Найдя эту линию размышлений непродуктивной, он оборвал ее, и тут как раз из дома, в футболке, шортах, с парусиновой сумкой на плече, в которой лежала рабочая одежда, появилась Лола. Смерив его ядовитым взглядом, она решительно проследовала через патио наружу к сараю во дворе, где держала свой велосипед.
— Доброе утро! — обратился к ней Паз.
Никакого ответа. Она вывела велосипед на дорожку, но Паз встал и перехватил ее.
— Может, поговорим снова? — спросил он, схватив руль.
— Я слишком сердита. Отпусти велосипед, пожалуйста.
— Нет, пока мы не поговорим.
— Мне нужно на работу, — сказала она, пытаясь освободить руль. — У меня пациенты…
— Пускай они умрут, — сказал Паз. — Это более важно.
При этих словах она нарочито выразительно вздохнула и сложила руки на груди.
— Ладно, будь по-твоему. Говори.
— Вчера мы погрызлись. Я извинился, и теперь все в прошлом. Ты прощаешь меня, и мы живем дальше, как бывало всегда.
— Не так все просто.
— Объясни сложность.
— Я чувствую, ты меня предал. Не знаю, могу ли я теперь тебе доверять.
— И все из-за того, что я выпил пару банок пива?
— Не умничай! Мне трудно поверить в то, что ты взял нашу дочь на церемонию вуду, предсказание будущего, кровавое жертвоприношение и… и подношение ямса. Даже не удосужившись обсудить это со мной. Наполнил детскую головку ужасным вредоносным вздором. Как ты мог!
— Это не вуду, Лола, ты знаешь. Пожалуйста, перестань называть сантерию вуду. Это оскорбительно.
— Это одно и то же.
— Верно, как католики и иудеи — одно и то же, ибо и те и другие родом из Палестины. Я объяснил тебе все прошлой ночью. Это не заговор. Это произошло импульсивно, под влиянием момента. Маргарита была там, и Эйми попросила меня отвести ее к ней, и я подумал, что ничего страшного не будет, если…
— Это нелепый варварский вздор. Ты сам в него не веришь!
— Может, так оно и есть, но зато верит моя мать, и я должен уважать это. А у Эйми только одна бабушка, и они любят друг друга, и я не встану и не скажу ей, что у ее бабушки башка набита дерьмом, ибо она верит в сантос. Это часть ее культуры, точно так же как наука, как медицина.
— За исключением того, что медицина реальна. Это небольшое различие. Медицина не вызывает ночных кошмаров у маленьких девочек.
Что-то в ее голосе — высокий тон, неожиданная дрожь — заставило Паза остановиться и присмотреться к жене повнимательнее. Подобная резкость была у нее не в чести, когда речь заходила об особенностях его культуры, она всегда предпочитала шутку, легкую иронию.
— Что происходит, Лола? Не может быть, чтобы это было только из-за сантерии? Мы женаты семь лет, и ты никогда раньше по этому поводу так не заводилась.
Что-то было не так. Она не хотела встречаться с ним взглядом — и это Лола, которая обычно была большой любительницей поиграть в гляделки.
— Может быть, — необдуманно добавил он, — тебе стоило выйти замуж за доктора-еврея.
— О, теперь к твоему упрямому невежеству добавилась и толика трусливого антисемитизма? Послушай, мне пора ехать, иначе я опоздаю на обход.
Несколько озадаченный этим последним разговором, Паз поднял руки. Она вскочила на велосипед и укатила по подъездной аллее.
Позднее в то утро Паз без происшествий и не обсуждая дурные сны доставил дочку в школу, но уже за обычными ресторанными хлопотами вспоминал, как, вскочив с супружеской постели, где лежал в одиночестве, прибежал на ее крик и застал ее не проснувшейся, но дрожащей и всхлипывающей, с открытыми, ничего не видящими глазами. Рассказать об этом эпизоде их домашнему психиатру Паз забыл, а сама Лола (к счастью) его проспала. Теперь он и не собирался этого делать.
Паз готовил юкку: это была утомительная работа, что в настоящий момент могло его только порадовать. Юкка — это основа кубинской кухни, но продукт этот коварен, как сама жизнь. Начать с того, что сначала нужно удалить безобразную, грубую корку, после чего открывается зеленый подкожный слой, который ядовит. Его требуется счистить, но очень аккуратно, не сдирая вместе с ним все ценное. В процессе очистки растение, словно кровоточа, истекает белым соком. И наконец, самая сердцевина тоже подлежит удалению, поскольку она несъедобна. Паз тоже ощущал себя ободранным и кровоточащим и знал, что в его собственной сердцевине есть нечто ядовитое.
Эта мысль заставила его громко рассмеяться. Пожалуй, он мог бы написать книгу под названием «Юкка: путь к личностному росту». С подзаголовком «Путь к просветлению по методике кубинского повара».
Получив в результате своих манипуляций бушель съедобного материала, он пропустил юкку через кухонный комбайн, получив кашицу, служащую основной знаменитых кубинских яблочных оладий-ракушек и нового лакомства, которое Паз опробовал: хорошо прожаренных креветок в кляре из юкки с ромовой добавкой. Приготовив для начала совсем чуточку, он поделился образцами с коллегами по кухонному цеху, провел консультативный совет и занялся экспериментами с приправой и температурой фритюра. К одиннадцати он решил, что блюдо достаточно хорошо и годится к подаче со свежим салатом, и сообщил об этом официантам. Его мать отсутствовала, поэтому никаких возражений, связанных с тем, что в 1956 году креветок фри в кляре из юкки на Кубе еще не придумали, а значит, в ее ресторане подавать не должны, можно было не опасаться.
Но кстати, где же она? Она уехала, чтобы забрать Амелию в обычное время. Он почувствовал легкое беспокойство, но подошло суматошное время ланча, и за хлопотами он забыл о заботах.
Примерно в половине третьего Пазу пришлось посмотреть вниз, поскольку его настойчиво теребила его маленькая дочурка. Она была одета в узкое, без рукавов платьице из желтого шелка с узором из больших зеленых тропических листьев длиной до лодыжек и крохотные белые сандалии с ремешками на небольших каблучках. Ее волосы были заплетены в косы и уложены вокруг головки блестящим венком и дополнены украшением в виде белой гардении за ухом. На шее ее красовались бусики из зеленых и желтых стекляшек.
— Вот так наряд. Ходила по магазинам с abuela?
— Да. Мы побывали в особом магазине. — Она потрогала свои бусы. — Эти бусинки благословлены. Это не обычное ожерелье, папа.
— Кто бы сомневался. Ну а как дела в зале? Все довольны?
— Да. Туда набилась уйма японцев, все одеты одинаково. Почему они так делают?
— Не знаю. Наверное, у них такой обычай.
— Ладно, в общем, я пришла потому, что один человек в зале хочет с тобой встретиться. Он знает, что ты мой папа. Третий столик.
— Спасибо. Какой он с виду?
Она подумала.
— Похож на футболиста, но лысый.
Майор полиции Дуглас Олифант действительно был похож на футболиста. В годы учебы в колледже он и на самом деле был футболистом, играл за штат Мичиган. Этот темнокожий, спокойный мужчина нравился Пазу настолько, насколько может нравиться человек, на которого приходилось работать. Помимо прочих достоинств, Олифант возглавлял отдел убийств и домашнего насилия Департамента полиции Майами. Подняв голову от почти пустой тарелки, он кивнул Пазу, указывая на место напротив.
— Вижу, тут были креветки, — сказал Паз, усаживаясь.
— Верно. Вообще я готов сказать, что по части стряпни ты гораздо более ценен для человечества и города, чем когда ловишь убийц. Прекрасная еда, Джимми.
— Спасибо. Мой ответ прежний — нет.
— Ты еще не знаешь, о чем я хотел тебя просить.
— Ручаюсь, что знаю. Тито заходил сюда на днях. Департаменту приспичило, чтобы я дал консультацию по той большой шишке, которую сожрал невидимый тигр-вуду.
Олифант натянуто улыбнулся.
— Это было бы здорово. Подобный акт гражданской сознательности встретил бы высокую оценку твоих друзей в кубинском сообществе, особенно в свете недавних событий.
— Например?
— Прошлой ночью было совершено хулиганское нападение на дом человека по имени Кайо Д. Гарса, кубино-американского банкира. Его входную дверь исцарапали или изрезали глубокими бороздами, а на дорожке перед фасадом остались фекалии, которые, как оказалось, принадлежали ягуару. Это мнение ребят из зоопарка: наши парни, если ты помнишь, не шибко большие доки по части ягуарового дерьма. Хотя, конечно, дерьмо — оно дерьмо и есть, то есть мало что дает. Если не считать того, что на дворе нашли отпечатки лап здоровенного котяры, больно уж похожие на те, которые были обнаружены у бедолаги Фуэнтеса.
— Того, недоеденного Фуэнтеса?
— Ага, его самого. Ну, тут мы, понятное дело, встрепенулись, потому как наложить у дома кучу — это одно, а убийство — совсем даже другое. Стали копать, и, когда Тито поинтересовался, с кем мистер Гарса имеет дело, на кого мы вышли? Первым делом на покойного Антонио Фуэнтеса. Смотрим общие связи Фуэнтеса и Гарсы, находим некоего Фелипе Ибанеса, ворочающего экспортом-импортом, и выясняем, что такие же хулиганы навестили и его, просто он не придал этому значения и не стал дергать полицию. Когда к нему явились копы из Майами-Бич, он как раз ставил новую дверь, а ягуаровые какашки уже смыли. А вот следы остались, мы их обнаружили и там. Оба они живут на Рыбачьем острове, в больших домах усадебного типа.
Так вот, очевидно, что Фуэнтес, Гарса и Ибанес были деловыми партнерами: мы прошлись по архивам и установили, что, хотя у каждого есть свой особый круг интересов, в прошлом году четверо воротил зарегистрировали фирму «Консуэла Холдинг Лимитед» как учредители с равными долями участия. Четвертый малый — это Хуан К. Кальдерон. Ты его знаешь?
— С чего бы это?
— Да с того, что, когда я произнес его имя, у тебя физиономия дернулась.
Паз пожал плечами.
— Он большой заправила, в кубинской общине известен хорошо. Йойо Кальдерон, как же. Все знают, кто он такой. Что он за человек?
— Можно спросить Тито. Он тоже кубинец.
— Я спрашиваю тебя.
— Я не тот парень, к которому стоит обращаться с такими вопросами. Люди вроде Йойо не контактируют с такими, как я.
— Он никогда не обедает здесь?
— Никогда.
— Это весьма категоричное заявление. Значит, ты знаешь, как он выглядит?
Паз собрался сказать бывшему боссу что-нибудь сердитое, но сдержался и ограничился ухмылкой.
— Да, это вышло совсем неплохо. Я оказался допрошенным в моем собственном ресторане. Классно, майор. Может быть, мы поместим это в меню?
Олифант позволил себе натянутую улыбку.
— Да ладно, чего там: просто пара старых товарищей говнецо разворошили.
Он отправил в рот прожаренный ломтик юкки и захрустел.
— Давай, Джимми, помоги нам. Пойми, речь идет о больших шишках, на меня всю дорогу давят, я имею в виду, по делу Фуэнтеса. А дело-то тухлое. Вот я и прошу: если это какая-то кубинская вендетта и все такое, мне нужно в этом разобраться. Особенно во всех этих странностях…
— Надо же! Никак не думал, что в Департаменте полиции Майами обнаружилась нехватка кубинцев. Неужели, кроме меня, спросить не у кого?
— Я уже спрашивал. И получил множество самых разнообразных, зачастую противоречивых сведений. Правда, у каждого второго из наших кубинских копов есть кузен или приятель, работающий на кого-нибудь из этих ребят, и у меня складывается впечатление, будто вся троица в «Консуэле» получает сведения раньше, чем я. Вот почему я пришел к тебе. А ты морду воротишь.
Паз поднял руку и засучил рукав своей поварской куртки.
— Видишь, какого цвета моя кожа? Те кубинцы, о которых идет речь, хотят видеть ребят с такой кожей только у плиты или с подносом. Они не водятся со мной или такими, как я, и не делятся с нами своими секретами.
— Но ты знаешь Кальдерона.
— Это как посмотреть. Я бы не сказал, что знаю его.
— Но он здесь не обедает. Я думал, это самый лучший кубинский ресторан в Майами. Что же, он не бывает в ресторанах? Или, может быть, предпочитает китайскую кухню?
— Много лет назад у него с моей матушкой были деловые отношения. Потом они расплевались. Вот и вся история.
— А что за отношения?
— Меня в подробности не посвящали. Можешь спросить у нее.
— М-да. Ладно, итак, что у нас есть по Кальдерону? Я ведь почему спрашиваю: у нас убийство и две хулиганские выходки, которые могут иметь предупреждающий или угрожающий смысл, и все эти деяния направлены против троих партнеров по предприятию, в котором четвертым совладельцем является Кальдерон. Мы попросили кое-кого зайти к Кальдерону: тот уверяет, якобы у него тишь да гладь. Дверей никто не царапал, ягуары на газоне не гадили. И все бы ничего, да только дверь у него новехонькая, только что сменили. Волей-неволей подумаешь, что неспроста. Итак… Хуан Кальдерон. Хороший малый, плохой малый, может быть, способный на насилие?..
— Ладно, майор, поддаюсь давлению: этот малый из тех, кого кубинцы называют gusano, червяк, — короче говоря, дерьмо дерьмом. Он и его папаша заявились сюда еще с первой волной иммигрантов с кучей наличных, скупили уйму всяких фирмочек, а потом нажили еще больше денег, давая в долг под грабительские проценты мелким кубинским предпринимателям. Эти деньги были вложены главным образом в строительные проекты и принесли еще больше барышей. Похоже, этим он занимается и сейчас. Способен ли он на насилие? Может быть, если уверен, что это сойдет ему с рук, или, если у него неудачный день, может со зла дать пинка прислуге. Но речь, как я понимаю, о том, способен ли он грохнуть партнера, вырезать из него ломтик-другой и сожрать без приправы, и тут я должен ответить — нет. Это не их стиль.
Олифант собрался было ответить, но в этот момент, прижимая к груди охапку меню, мимо прошла Амелия с группой из четырех человек, которых усадила за столик рядом. После этого она остановилась перед Олифантом.
— Все в порядке, сэр? — спросила она.
— Все просто замечательно, мисс, — сказал Олифант, расплывшись в улыбке.
Паз не помнил, чтобы когда-нибудь видел на его лице такую улыбку.
— За исключением того, — сказал Паз, — что я хотел бы, чтобы моя маленькая девочка села мне на колени.
— Папа, я работаю, — строго сказала она, после чего обратилась к Олифанту: — Можно, я пришлю официанта с меню десертов?
— Нет, спасибо, — сказал Олифант. — Знаешь, раньше у меня тоже была маленькая девочка, которая сидела на коленях у меня. Это было получше любого десерта.
— А что с ней случилось? — спросила Амелия.
— Она выросла и уехала.
Амелия оставила это без комментариев, сказала: «Я принесу ваш чек» — и ушла.
Олифант рассмеялся и покачал головой.
— Строгая, однако, особа.
— Да, деловая. Впрочем, я начинал свой бизнес в таком же возрасте. Правда, это был нелегальный бизнес, но, надеюсь, мы беседуем не для протокола. Послушайте, майор…
— Называй меня Дуг. Ты больше не работаешь у меня.
— Дуг, я бы хотел помочь, честно, но я и правда не вожусь с этой компанией.
— Ладно, — сказал Олифант. — Но если что-нибудь надумаешь, дай знать, хорошо?
Судя по тону и выражению лица майора, было совершенно очевидно — по его глубокому убеждению, Паз о чем-то умалчивает.
В тот день, как обычно почти каждую среду, три уцелевших партнера компании «Консуэла» завтракали в Банкирском клубе. Люди — мужчины в дорогих костюмах и несколько женщин — улыбались им, останавливались поговорить, жали руки, но трудно было сказать, то ли это своего рода ритуал, означающий принадлежность к стае, то ли первые, пробные укусы шакалов, собирающихся растерзать умирающего хищника. Немножко и того и другого, подумал Йойо Кальдерон, улыбаясь в ответ и протягивая руку. Ему не понравилось, как выглядит Ибанес, старый, усталый и напуганный.
Впрочем, даже Гарса, обычно производивший впечатление стремительной, коварной акулы, выглядел не лучшим образом: лицо было одутловатым и бледным, движениям не хватало привычной уверенности и энергии. Он уговорил коллег выпить еще по коктейлю, и спиртное немного взбодрило их, помогая скрыть внутреннюю неуверенность, как дешевая краска на старом автомобиле. Во всяком случае, это позволяло показать присутствующим, что дела у них в порядке, а как полагал Кальдерон, в данной ситуации это уже что-то. В бизнесе, особенно в бизнесе, который ведется в тесных рамках кубинской эмигрантской общины, видимость — это девяносто процентов успеха. Партнеры заказали свой обычный ланч — здоровенные порции дорогостоящего протеина — и сделали вид, будто с аппетитом налегают на еду. Обслуживающий персонал, конечно, знал, как мало из заказанного съедается на самом деле, но кто принимает в расчет обслугу?
— И когда это началось? — спросил Гарса.
— Сегодня, — сказал Кальдерон. — Когда Хуртадо желает, чтобы дело было сделано, он действует без промедления. По-моему, это хороший знак.
— Да, лучше некуда! — с горечью заметил Ибанес. — Полагаться на такого человека! Хотелось бы знать, чем обернется эта защита, которую он посулил?
— Да ты ничего и не заметишь. Несколько машин на улице, вот и все. Вся суть в том, чтобы действовать осторожно, но выявить и устранить всякого, кто это делает.
— Мне просто трудно поверить, что это происходит со мной, — сказал Ибанес таким тоном, будто пересказывал страшный сон. — Они явились в мой дом! Утром горничная пошла вывести собаку и видит, вся дверь ободрана… Она впала в истерику, эта глупая сука, и отправилась к моей жене. В результате на меня насели сразу две истеричные женщины, Господи Иисусе, и что я мог им сказать?
— Да, Фелипе, мы наслышаны о твоих истеричках, — сказал Кальдерон. — Но давай не будем сами уподобляться этим женщинам, а? Несколько дней, и со всем этим будет покончено. Они сделают какой-нибудь глупый шаг, и тогда, — он щелкнул пальцами, — им крышка. Проект Паксто продолжит осуществляться, и все у нас будет в порядке.
— Откуда у тебя такая уверенность, будто это займет несколько дней? — спросил Гарса. — А почему не месяцев?
Кальдерон, боявшийся именно этого вопроса, прокашлялся и сказал:
— Хуртадо считает, что давление на нас связано с колумбийскими интересами. Он распустил слух, будто мы опережаем график по вырубке — дополнительные рабочие руки, транспорт, ускоренная доставка оборудования и так далее. Наших недоброжелателей это подтолкнет к более активным действиям, и они неизбежно себя выдадут.
— Ты собираешься использовать нас как наживку! — возмутился Ибанес, и его голос прозвучал громче, чем это было принято в респектабельном клубе, — сидевшие за соседним столиком обернулись в их сторону.
Сам Кальдерон голоса не повышал, но это давалось ему не без усилий: он чувствовал, как пульсируют вены на висках.
— Фелипе, подумай головой. Мы уже все мишени, на нас на всех нацелились. Здесь главное — время, время и конфиденциальность. Идет полицейское расследование. Кем бы ни были эти люди, чрезвычайно важно, чтобы мы добрались до них раньше полиции. Кстати, о полиции: они выяснили что-нибудь?
Этот вопрос был адресован Гарсе, племянник которого служил в Департаменте полиции Майами и служил их источником информации по этой части. Гарса пожал плечами.
— Обычная глупость. Можешь себе представить, они собираются проверять местных защитников окружающей среды. Очевидно, они знают, что мы все связаны в плане бизнеса, и им любопытно, почему Кальдерона, в отличие от остальных, не тронули. Ты слишком быстро убрал дерьмо, Йойо, и в результате стал для копов главным подозреваемым.
Кальдерон заставил себя рассмеяться, к нему присоединился Гарса, а Ибанес ухитрился придать своему лицу выражение, которое могло бы сойти за веселость, если не обращать внимания на выражение его глаз. Сейчас Кальдерон чувствовал себя чуть лучше. В конце концов, смеяться перед лицом опасности — это то, что ожидается от мужчины, и вообще, это шоу не так уж бесполезно. Посмотреть со стороны — серьезные кубинские бизнесмены угощаются и беззаботно смеются — стало быть, все у них нормально.
Они допили кофе, разговаривая о других, менее щекотливых делах. Официант принес счет в кожаной папке и положил ее перед Ибанесом, однако Гарса потянулся и взял ее первым.
— Моя очередь, — заявил он.
Рукав его при этом слегка задрался, и Кальдерон увидел на руке, поверх золотых часов «Пиаже», тонкий браслет из красных и белых бусинок. Как каждый кубинец, Кальдерон знал, что это значит. В данном случае это означало, что хладнокровный и безжалостный Кайо Гарса обратился за защитой к Шанго, ориша ярости, а стало быть, опасность куда больше, чем кажется со стороны. Это заставило Кальдерона задуматься о том, не знает ли Гарса об источнике их проблем что-то, чего не знает он, но эта мысль была мимолетной, в целом же наличие оберега лишь подорвало его уважение к этому поддавшемуся панике человеку. А также послужило лишним подтверждением тому, что лишь он, Кальдерон, держит себя в руках и контролирует ситуацию.
Сейчас ночь, и все спят: Дженнифер и профессор Кукси, Кевин и Руперт, Паз и его семья, кубино-американские бизнесмены, их семьи и друзья. А вот человек по имени Пруденсио Ривера Мартинес вместе со своими товарищами не спит. Они бодрствуют, затаившись в фургонах, припаркованных рядом с домами людей из компании «Консуэла». Все эти люди, терпеливые, безжалостные, прекрасно знающие свое дело, прибыли из Колумбии. В каждом фургоне находится по три человека, один дежурит, остальные отдыхают в заднем отделении. Пруденсио Ривера Мартинес, их командир, в скромном, взятом напрокат автомобиле «таурус» переезжает с места на место, передвигаясь по охраняемой зоне и находясь на связи со своими подручными. Время от времени, с непредсказуемыми интервалами, он звонит то на тот, то на другой пост по мобильному телефону, но пока все спокойно. Никаких проблем, никаких вопросов.
Мойе, лежащий в гамаке, подвешенном среди ветвей гигантского фикуса, тоже не спит. У него пластиковая бутылка с водой и пакетик «Фритоз», кукурузных чипсов, который дала ему маленькая девочка. Он никогда раньше не ел чипсов, но находит их съедобными и приканчивает весь пакет. Ему нравится соль и аромат кукурузы. В человеческом обличье он получает удовольствие от растительных продуктов, а не только от мяса. Кстати, мяса, что оказалось для него полной неожиданностью, на улицах Майами полно. Оказывается, здесь обитает множество животных, гораздо больше, чем можно было предположить, учитывая огромное количество мертвых людей. Кстати, живи в Майами рунийя, всех этих животных давно бы съели. Наверное, все дело в том, что уай'ичуранан разучились охотиться, наверное, потому, что у них есть машины, делающие еду, как птица несет яйца. Он видел это собственными глазами.
Он вынимает из плетеного мешка глиняный кувшин, втягивает в ноздри немного порошка, а когда ощущает приход йана, заводит песнь, открывающую проход между мирами. Йана плавно освобождает его от тела, как нож отделяет рыбную мякоть от костей, и позволяет соскользнуть в мир сновидений. Но прежде чем отбыть полностью, он, как часто в такие моменты, вспоминает, что случилось, когда он в первый раз дал йана отцу Тиму. Священник стал смеяться, никак не мог остановиться, и Мойе с трудом удержался от того, чтобы не рассмеяться самому, хотя за все поколения, с тех пор как Ягуар дал йана Первому Человеку, в памяти рунийя не отмечено, чтобы кто-нибудь смеялся. Обычно те, кто делает это в первый раз, напуганы до смерти.
Неудивительно, что потом, когда они вернулись из мира снов, Мойе спросил священника, что его так рассмешило, и отец Тим ответил: мол, йана позволяет посмотреть вокруг глазами Бога, а для Бога все это, должно быть, забавно, так же как нас забавляют детские огорчения и обиды. Малышу кажется, будто из-за его оплошности рушится мир, а взрослый с улыбкой берет его на руки, понимая, что мимолетная боль скоро пройдет.
Именно тогда Мойе обнаружил, что отец Тим, находясь в трансе йана и путешествуя в мире снов, не сливается с божеством, но осознает себя существующим отдельно. Мойе это показалось удивительным, и после этого они часто беседовали о том, что отец Тим называл онтологией. Давным-давно, сказал отец Тим, мысли каждого были подобны воде, омывающей все, все в себе содержащей и содержащейся во всем. Между мыслями людей не было никаких различий, и весь остальной мир и пращуры уай'ичуранан жили точно так же, как рунийя. Потом одному из этих предков пришла в голову мысль, которая была сделана не из воды, а из железа. И в скором времени у многих из уай'ичуранан появились такие мысли, а с такими мыслями они отрезали себя от мира и начали разрезать и делить его на крохотные части. Так они овладели великой властью над миром и таким образом стали мертвыми.
Потом Мойе понял разницу даже между таким уай'ичура, как отец Тим, и собой. Когда Мойе принимал йана, он в любое время становился Ягуаром, а Ягуар был им, и он был частью жизни всего существующего — животных, растений, камней, неба, звезд. Но отец Тим мог приобщаться к этому лишь темной ночью, когда не светила луна и огонь в хижине затухал, превращаясь в угольки. «Сквозь туманное стекло» — так описывал отец Тим прозрение, которое получал от своего Йан'ичупитаолик, и, наверное, ему пришлось бы долго ждать прихода того в землю мертвых, прежде чем он смог бы уподобиться Мойе. Не будь ты язычником, Мойе, частенько говаривал священник, ты был бы святым.
И вот сейчас Ягуар-в-Мойе парит в мире снов Майами. Расстояния в мире снов не такие, как в мире под солнцем, поэтому он без труда находит всех людей, к которым ему нужно наведаться. Он посещает своих союзников, которым дарует сны силы и мощи, подготавливая их к борьбе. Своим врагам он посылает сны, в которых им снятся ужасы, следствием чего становятся раздающиеся в спальнях дорогих кварталов пронзительные вопли, включающийся посреди ночи свет, глотающиеся горстями таблетки, выпитое спиртное. Таким способом в стране Мойе готовятся к битве.
Наконец он заглядывает к девочке, к ее отцу и ее матери. Здесь он обнаруживает нечто странное. Вокруг ребенка пребывает тичири, но не только: присутствует еще и нечто, чего он не узнаёт, сущность чуждая, но весьма могущественная. Мойе и не подозревал, что мертвые люди умеют призывать тичири, но, очевидно, это так. Интересно, он просто ошибся в этом, как насчет звезд, или дело обстоит так же, как с разными животными, которые живут в земле мертвых? Надо будет спросить Кукси. Но так или иначе, проникнуть в сон отца трудно, а в сон девочки почти невозможно. А вот с матерью никаких затруднений нет, так что большую часть времени он проведет там.
Мойе понятия не имеет, почему Ягуар желает, чтобы он делал это, но для него воля Ягуара равносильна приказу. Он часто не понимает, каковы побуждения божества, и этот случай далеко не самый странный. Настанет время, и ему откроют правду. Или не откроют.
