Услышав этот звук, Йойо Кальдерон мгновенно вскочил на ноги в темноте, пошарил в письменном столе в поисках пистолета, одновременно пинком сбросив прикрывавшее его ноги одеяло. Звук застал его не в кровати — на ней он не спал уже несколько ночей. С тех пор как начались эти сны, Кальдерон проводил ночь на кожаной кушетке в рабочем кабинете. Он делал это потому, что не хотел мешать спать жене. Конечно, не то чтобы его так уж волновал ее покой, но она лезла с вопросами, а кроме того, имела обыкновение сплетничать, а круг общения у нее был весьма широкий. А ему вовсе не улыбалось, чтобы вся кубинская община принялась судачить о том, что X. К. Ф. Кальдерон сдвинулся и его одолевают какие-то ночные страхи.

Насколько он мог определить, звуки — приглушенные удары, царапанье, словно кто-то раздирал дерево, и тихое, покашливающее рычание — доносились со стороны передней части дома. Он невольно покосился на телефон — может, вызвать полицию? Ну уж нет, не хватало только, чтобы копы толкались в его доме, задавали вопросы, лезли в его дела. Он накинул на себя легкий халат и, вооружившись пистолетом, вышел из комнаты, спустился в темноте по лестнице, остановился в прихожей и снова прислушался. Ночи стояли прохладные, кондиционеры в это время года не включали, и единственными постоянными звуками были тихое щелканье автоматики, доносившийся с улицы шум проезжавших автомобилей да неизменный шелест листвы тропических растений на ветру.

Йойо посмотрел на панель охранной сигнализации. Судя по мерцавшим зеленным огонькам, все было надежно заперто, и нигде не было никаких нарушений, но поскольку эти данные категорически не совпадали с его собственными ощущениями, он, тихо выругавшись, отключил сигнализацию и отпер входную дверь.

Перед входом расстилалась лужайка, дорожка вела через нее к мирной улице спокойного района Гэйблз. Выставив перед собой пистолет, он сделал шаг наружу и сразу увидел на дорожке какую-то черную кучку. Кальдерон наклонился взглянуть, что это еще за дерьмо, и на сей раз выругался вслух — оказалось, и правда дерьмо! Кучка фекалий животного, причем ему даже смутно показалось, что он знает какого. Конечно, Йойо не был специалистом по части кошачьего кала, ибо представители его социального слоя сами не вытряхивают лоточки за кошками, но у его дочки коты всегда были, и как выглядят кошачьи какашки, он все же представлял. Другое дело, что, судя по куче, нагадивший здесь котяра был по меньшей мере размером с человека.

Звук, донесшийся сзади, заставил его обернуться — пушка наготове, палец на спусковом крючке, — и в поле зрения одновременно оказались дубовая входная дверь, исцарапанная длинными, глубокими бороздами, и его дочь Виктория, стоявшая на пороге в розовой шелковой пижаме, с разинутым от удивления ртом. Кальдерон сунул пистолет в карман халата.

— В чем дело? — спросила она.

— Ничего. Иди спать.

Он направился к двери.

— Вот так «ничего»!Я слышала какие-то странные звуки. Поэтому и встала. А тут ты с пистолетом наизготовку.

— Говорю тебе, ничего не было, иначе я бы не стоял здесь, разговаривая с тобой, — ворчливо отозвался Кальдерон, присматриваясь к мягкой земле клумб, разбитых по обе стороны от дорожки. Ногой в ночной туфле он потрогал следы, оставленные гигантской кошкой, по крайней мере те, до которых мог дотянуться с дорожки.

— Что ты делаешь? — спросила Виктория.

— Ничего! Сколько раз я должен повторять одно и то же? Отправляйся в постель, иначе сюда спустится твоя мать, а мне только этого не хватало.

Он раздраженно махнул рукой, и, пожав плечами, она повернулась и ушла. Он последовал за ней в дом и с хмурым, недовольным видом, появлявшимся на его лице всякий раз при мысли о детях, снова включил систему сигнализации. Кальдерону не повезло с детьми. Хуан-младший, его старший сын, предпочитавший называть себя Джонни, отирался в Нью-Йорке, мечтал об артистической карьере, вел образ жизни как у настоящей звезды, правда, на отцовские денежки. Что же касается дочки, то ее выдали замуж прямо со студенческой скамьи, по сговору, как было принято у влиятельных кубинцев, за отпрыска одной из самых богатых кубинских семей в Майами. Оказалось, он сильно пил и имел (хотя это не обсуждалось в семье Кальдерон) особые пристрастия, а спустя всего три месяца после свадьбы так разогнал в пьяном виде свой «мерседес», что свалился в канал. Виктория вернулась домой и теперь, скорее всего, останется здесь навсегда. К сожалению, она не красавица, но, по крайней мере, она не похожа на девиц, которых он видел в городе, кубинских девушек из хороших семей, носивших одежду, едва прикрывавшую тело, и вытворявших бог весть какие безумства. Сам он, сторонник традиций, уступил современности лишь в одном вопросе: разрешил ей работать в офисе одной из своих компаний, где она, надо признать, проявила великолепное чутье и хватку по части недвижимости и теперь практически возглавляла проект «Консуэлы» по освоению побережья. Кальдерон, конечно, радовался ее успехам, но при этом испытывал легкое раздражение, словно от зуда в таком месте, до которого не дотянуться, чтобы почесать. Все-таки бизнесом лучше бы заниматься парню, а не девушке.

Кальдерон вернулся в свой кабинет. Он беспокойно подремывал перед экраном гигантского телевизора, по которому показывали какой-то дурацкий фильм, пока в окна не просочился рассвет. Услышав, как зашевелились слуги, он позвал Кармелу, горничную, и велел ей убрать с дорожки всю эту гадость, а потом поднял с постели менеджера по строительству и заявил, что ночью какие-то хулиганы изрезали ему парадную дверь и ее нужно немедленно заменить. Несколько часов спустя, когда Кальдерон выходил из дома, бригада рабочих уже вовсю трудилась, меняя дверь. На вопрос, что делать со старой дверью, последовал ответ — сжечь.

Однако заменить и сжечь дверь было легче, чем выбросить все случившееся из головы, поэтому все утро он ловил себя на том, что отвлекается от текущей работы или не может на ней сосредоточиться. Дошло до того, что даже на совещаниях его возвращало к действительности лишь воцарявшееся за столом напряженное молчание, и он, встрепенувшись, видел растерянные, удивленные лица. Между тем отвлекаться он не имел права, ибо его империя поддерживалась перевернутой пирамидой сделок. Каждая последующая сделка была масштабнее предыдущей, но обеспечивалась теми, которые состоялись раньше. Конструкция эффективная, но неустойчивая, требовавшая постоянного контроля. И стоило в определенных кругах пройти слуху о том, что Йойо Кальдерон теряет этот контроль, что его курортный проект «прокис»… Нет, нечего забивать голову такой ерундой, это не случится, он…

А что «он»? Как у многих людей его поколения, профессии и культуры, у него не было настоящих друзей. Их заменяли деловые контакты и общение с нужными людьми, и, уж конечно, он не собирался обсуждать события прошлой ночи с Гарсой и Ибанесом. Его задача в том, чтобы решить любую проблему со сделками по лесу в Паксто, а больше им ничего знать и не полагалось. Как и всем прочим — жена служила для украшения, отец уже одряхлел, сын был никчемным, братьев у него не имелось, а о том, чтобы откровенничать со служащими, не могло быть и речи.

После ланча он провел совещание по курортному проекту с Гэри Ривасом, вице-президентом по продажам, Оскаром Клементе, его вице-президентом по финансовым вопросам, и некоторыми сотрудниками рангом пониже. И с дочерью. Почти на всех совещаниях последнего времени речь шла о поступлении наличных. Как любой большой проект, «Коаст», так называла его фирма, начал развиваться на основе инвестирования не собственных средств, а банковских кредитов, полученных под залог будущей недвижимости. Эти деньги пошли на первичное планирование, получение разрешений и согласований, составление проектно-сметной документации и, наконец, на строительство первой очереди жилых и инфраструктурных объектов курортной зоны — в данном случае коттеджей, яхт-клуба, поля для гольфа, причала для прогулочных катеров. Деньги от продажи этих объектов предполагалось инвестировать в строительство следующей очереди и так далее. Поступление чистой прибыли ожидалось после продажи семидесяти процентов запланированных сооружений, до тех же пор компания фактически представляла собой нечто эфемерное. Ничего необычного в этом не было, такова природа бизнеса, а бизнес — занятие не для слабонервных. За что Кальдерон и любил это занятие.

Начали заседание с легкого разговора о том о сем, а потом Ривас и Клементе раздали информационные таблицы и выступили с отчетами. У Риваса новости были никудышные, хотя он их так не называл. Это был темноволосый малый, примерно возраста Виктории, склонный к выразительной жестикуляции, со сверкающими вставными зубами. Он был почти противоестественно элегантен, вроде кукольного Кена, дружка куклы Барби. Вроде бы девяностые прошли, и квартиры в кондоминиумах на западном побережье Флориды не шли нарасхват по цене, начиная с миллиона двухсот тысяч долларов, но он решил, что выйдет на контрольные цифры за счет европейцев и азиатов, а также благодаря снижению курса доллара. Это представлялось маловероятным. Виктория, рассматривая его прожекты, находила, что это недостижимо, даже если недвижимость на Консуэла-Коаст станет самой модной покупкой для каждого плутократа от Лиссабона до Шанхая, но она промолчала. Ее отец тоже не стал задавать вопросов о цифрах, и они перешли к Клементе.

Дядюшку Оскара, как его называли среди Кальдеронов, отличал веснушчатый купол лысой макушки, на которую он старательно зачесывал завитушки крашеных темных волос; его яркие черные глаза поблескивали за толстенными линзами очков в черной оправе. По-английски он говорил с сильным акцентом, изрядно сдобренным еще и богатой россыпью кубинских идиом. Клементе представлял собой своего рода реликт, наследие предыдущего поколения Кальдеронов. Он сумел унести ноги с острова вместе с миллионами дедушки Виктории как раз перед тем, как Гавану захватил Сатана.

По его мнению, пирамида перекрывающихся заимствований держалась крепко и должна была обеспечить покрытие «сжигания капитала» компании на следующий год, чему способствует ряд благоприятных факторов: низкие процентные ставки, доступные и дешевые рабочие руки, усердные, не выбивающиеся из графика подрядчики, готовность банков к обычной пролонгации кредита…

Взгляд Виктории перебежал на ряд абзацев, выделенных звездочками, которые, казалось, и вправду создавали впечатление чуда финансовой стабильности; она быстро произвела мысленный подсчет и вмешалась:

— Подожди-ка минутку, откуда взялись эти пять с половиной миллионов? Инвестиционный доход?

Все уставились на нее, и она почувствовала, что краснеет.

— Я что хочу сказать… это не отражено в последних финансовых документах, а без этого маловероятно, что мы сумеем погасить главный кредит от Первого Флоридского. Оговорено ли это банком как часть нашего обеспечения?

Оскар посмотрел на Кальдерона, и Виктории стало ясно, что финансовый директор тоже не знает, откуда взялись деньги.

— Это финансы «Консуэла Холдинг», — завил Кальдерон. — С ними все в порядке. Переходим к следующему вопросу.

— «Консуэла»? Из «Консуэлы» нет никакого потока наличных. Это спекулятивное внешнее инвестирование. Почему мы утверждаем, будто это активы, из которых предлагаем взять взаймы?

Кальдерон хмыкнул.

— Моя маленькая девочка теперь финансовый гений. Год тому назад она не могла отличить активов от детской коляски, а теперь норовит управлять бизнесом за меня. Вот они дети, а?

Все собравшиеся за столом подхватили его смех. Кальдерон уставился на дочь взглядом мачо, заставив ее опустить глаза, после чего добил словами:

— Когда мне потребуется твой совет, я спрошу тебя, поняла? А сейчас, Оскар, давай с этим заканчивать.

Поставив девчонку на место, он почувствовал себя увереннее, но после собрания, уйдя к себе в кабинет и велев секретарю, чтобы его не тревожили, уселся за письменный стол, сжал маленький красный шарик, о котором говорили, якобы он хорошо снимает напряжение, и стал думать о реальной проблеме, проблеме, тесно связанной с теми самыми пятью с половиной миллионами долларов, о которых упомянула глупая девчонка. Очевидно, кто-то убил Фуэнтеса, и теперь этот «кто-то» пытается угрожать ему, о чем и говорит дикая выходка, имевшая место прошлой ночью. Фуэнтеса разорвала, как предположили, большая дикая кошка. Они хотели отпугнуть их от Паксто, это ясно, а потому необходимо найти людей, которые это делают, и остановить их. Он и раньше пускал в ход угрозы, включая и угрозу физической расправы, и понимал, что, как только решение принято, отступать нельзя. Йойо набрал номер в Колумбии, не тот, который использовал несколько дней тому назад, но особый сотовый телефон только для экстренных случаев.

— Да? — произнес спокойный голос.

— Хуртадо?

— Да.

— Кальдерон. Послушай, ситуация, о которой мы говорили с тобой на днях, усложнилась. Я думаю, нужно твое вмешательство.

— Я слушаю.

— Прошлой ночью в моем доме произошел инцидент. Мне кажется, он связан со смертью Фуэнтеса.

— Кто-то вступил в контакт?

— Нет, просто хулиганят, но это явное предупреждение. Следы большой кошки, такие же, какие были рядом с телом Фуэнтеса.

Последовал вздох, некоторое время длилось молчание.

— И что, по-твоему, я должен предпринять, Йойо?

Кальдерон глубоко вздохнул:

— Ну, ты ведь знаешь, они убили одного из нас и угрожали мне. Это дело рук не какого-то мелкого carbon, козла, из числа придурковатых защитников природы. Что бы ты ни говорил раньше, но угроза исходит с вашего конца.

— Неужели? А как насчет того парня и его индейца, которые заявились в офис Фуэнтеса?

— Отвлекающий маневр. Пойми, эти борцы за охрану окружающей среды чокнутые, они могут жить на деревьях, прокалывать покрышки, в крайнем случае взорвать самодельную бомбу, но если что и сделают, так непременно сами же и раструбят об этом в СМИ — иначе в их действиях нет никакого смысла. Здесь дело совсем другого рода. Прости, что говорю так, но в этом определенно есть колумбийский след.

— Колумбийский след?

— Да! — Кальдерон возвысил голос. — Они разорвали Антонио в клочья, черт возьми! Они вырвали сердце из его тела, его печень… Американцы так не поступают.

— Да, это правда. Но успокойся, друг мой. Я уверен, мы что-нибудь придумаем. Нам нужно найти тех, кто все это устроил, и заставить их остановиться, это важно, да?

— Конечно. Значит, ты это организуешь?

— Обязательно. Мои люди свяжутся с тобой. И знаешь что, Йойо? Давай я постараюсь разобраться с этим тихо, хорошо? Никакой прессы, никакой шумихи и никакого контакта с властями. Мы поняли друг друга?

— Да, конечно.

— Хорошо. Передавай привет семье.

Собеседник отключился. Кальдерон вытер лицо носовым платком. Лишь через несколько минут он осмелился подняться на ватные ноги и подойти к маленькому кабинетному бару.

Виктория Кальдерон вернулась с совещания в свой, гораздо меньший, чем у отца, кабинет, где не было никакого бара. От пережитого страха она вспотела, и теперь одежда противно липла к телу, и страшно хотелось принять душ. Молодая женщина уселась за стол и попыталась поработать, но цифры прыгали перед ее глазами, и в конце концов, что было совсем для нее не характерно, она выругалась, потом еще раз, а потом разразилась целым потоком отборных испанских ругательств, выученных преимущественно за время ее кратковременного брака. Правда, ругалась она вполголоса, чтобы не было слышно за тонкими стенами кабинета. Черт возьми, все оставалось по-прежнему: одним словом и усмешкой он мог превратить ее в безмозглое ничтожество.

Непроизвольно, едва ли отдавая себе отчет в том, что пальцы нажимают на кнопки, она набрала номер самого близкого ей человека, сумасбродной сестры ее матери. В трубке зазвучал теплый голос Евгении Ариас, обладавшей удивительным чутьем к душевному состоянию собеседницы, хоть Виктория и пыталась прикинуться, будто позвонила просто так, поболтать.

— Ну, чем он тебе насолил на этот раз? Приходи к «Эскибел», и я куплю тебе выпивку, — сказала тетушка, выслушав племянницу. — Три выпивки! Потом мы пойдем к столикам, огребем кучу наличных, ну а затем, может быть, нам повезет устроить небольшую потасовку.

Виктория хихикнула.

— О господи, я не могу. Это сведет его с ума!

— Так ему, ублюдку, и надо! В общем, приходи! Ты можешь полежать здесь с полчасика. Мы перекусим и будем на месте к семи. Согласна?

Виктория призадумалась. Тетушка Евгения, младшая из двух сестер, была пухленькой, бойкой женщиной весьма веселого нрава, решительно ни в чем не похожая на свою сестру. Она не была замужем, водилась с людьми, пользовавшимися дурной репутацией, подозрительными, красивыми мужчинами, много пила, содержала антикварный седан «ягуар» и шофера, который ее в нем возил, и, к ужасу родных, прекрасно обеспечивала себя средствами к существованию как профессиональный игрок. Ее терпели и приглашали на традиционные семейные сборища, но Йойо Кальдерон такого образа жизни, разумеется, не одобрял и потому был категорически против того, чтобы его дочь с ней общалась.

— Право, не знаю, — ответила Виктория. — Мне пришлось бы солгать ему и маме, но он дознается, и тогда меня вообще неделю из дома не выпустят.

— Думаешь, этот козел будет держать тебя взаперти? Викки, у меня есть для тебя новость: ты взрослая. Тебе двадцать восемь лет. Максимум, что он может сделать, — это выставить тебя из дому — ну и черт с ним! Ты переедешь ко мне. Я научу тебя делать ставки в джай алай. Ты с цифрами в ладах, и это дело быстро усвоишь.

Неожиданно для себя Виктория рассмеялась: очень уж это предложение звучало невероятно, оно просто не могло предназначаться ей. Она сменила тему, и они продолжили болтать о семье и нескучной жизни Евгении, и, когда закончили разговор, Виктория снова почувствовала себя собой. И что это значит? Она не знала точно, но, вернувшись к плотным рядам цифр, решила, что станет не беглянкой, как Евгения, а победительницей. В конце концов, она дочь своего отца.

У основания этого дерева находилась памятная табличка, установленная Обществом садоводов Южной Флориды. На табличке значилось, что это самое большое дерево во Флориде, а особо любопытным сообщалось, что это FICUS MACROPHYLLA, бенгальский фикус, и что в 1890-х годах его посадил священник, чтобы предохранить храм от жары. Дерево по-прежнему закрывало от солнца большое кирпичное строение, сменившее прежнее, с жестяной крышей, а во второй половине дня оделяло тенью и современное здание, в котором размещалась начальная частная школа.

Дерево покрывало территорию размером с бейсбольную площадку большой лиги и представляло собой огромную, плотную массу темно-зеленых, продолговатых, блестящих листьев, покрывавших дюжины столов и побегов, гладких и серых, в приглушенном облаками призрачном свете этого дня похожих на ноги стада слонов. Казалось, будто это стадо с бесконечной медлительностью брело через окружавшую огромное дерево лужайку.

На покачивающейся скамье, подвешенной между двумя живыми опорами, сидела мисс Милликен, учительница первого класса, и в качестве десерта после уроков читала своим маленьким ученикам очередную главу книги «Тик-Ток из Страны Оз». За многими уже пришли, и вокруг сидящих кружком детей образовался другой круг, взрослый, состоящий преимущественно из молодых мам или нянь. Единственным в этой компании, кто не являлся ни мамой, ни няней, был Джимми Паз.

Наконец книга была закрыта, дети загалдели, родители двинулись к своим чадам. Некоторые, быстро похватав детишек, торопливо разъезжались по своим делам, как всегда не терпящим отлагательств: родители детей, посещавших эту школу, были в большинстве своем людьми очень занятыми и не считали возможным тратить время как-то иначе, нежели принося его в жертву богам достатка и успеха. Джимми Паз не относился к их числу, как и несколько других человек, которые, судя по их одежде и машинам, являлись наследниками бывших коренных обитателей Кокосовой рощи — раскованные, артистичные, хотя достаточно состоятельные, чтобы вносить нешуточную плату за обучение. Они собрались вокруг мисс Милликен, чтобы поболтать, кратко обсудить своих детей и пообщаться друг с другом в приветливой тени великого дерева.

Необщительный Паз, не являвшийся бывшим хиппи или художественной натурой, последовал за дочкой к смоковнице, где стал свидетелем демонстрации ее умения залезать на дерево, и вынужден был признать, что вряд ли сумеет свеситься с низкой ветки вниз головой, зацепившись за нее ногами… Зато он после «гимнастических упражнений» сумел защекотать девочку так, что она, хихикая, не удержалась и упала в его объятия.

— Папа, ты знаешь, что на этом дереве живет чудовище?

— Нет, я не знаю. Страшное?

— Немножко страшное, — ответила она после недолгого размышления. — Но не такое страшное, как ар-р-р!

Рычанием, жестами и мимикой девочка изобразила по-настоящему страшное чудовище.

— Оно разговаривало со мной, — добавила она. — По-испански.

— Правда. О чем?

— О разном. Оно из настоящих джунглей и умеет разговаривать с животными. Я показала его Бритни Райли, но она его не увидела. И сказала, что я тупая. Теперь я ее ненавижу.

— Я думал, она твоя лучшая подруга.

— Еще чего! Она полная дуреха, вот. Моя новая лучшая подруга — Адриана Стейнфельс. Можно, она придет к нам домой?

— Не сегодня, сладкая. Можешь ты показать мне это чудовище?

— Хорошо.

С этими словами она взяла его за руку и повела в глубь лабиринта корней. Воздух там был сырой, прохладный и наполненный острым гнилостным запахом усыпавших землю опавших листьев и плодов. Они подошли к серо-зеленой вертикальной колонне, могучему, неохватному центральному стволу главного дерева штата. Амелия показала вверх.

— Оно живет вон там, — сказала она, подождала минутку, прислушалась и пожала плечами. — По-моему, сейчас его там нет. Где abuela?

— У нее возникла какая-то проблема. Ей пришлось уехать к себе в иле.

— А мы можем туда поехать?

— Можем, — ответил Паз, сам немного удивившись своим словам.

Это означало размолвку с женой. Нужно ли ему это? Может быть, пора все объяснить? Даже если Паз не верил в культ сантерии, это было частью наследия его ребенка, как и его собственного, и сейчас этот категорический запрет вдруг показался невыносимым. Амелия — не Бритни и не Адриана, белый хлеб… слово gusano, личинка, снова всплыло на поверхность его сознания. Что ж, девочке семь лет, это не так уж мало для того, чтобы узнать, кто она и откуда. Он нежно любил свою жену, но ее материалистическую уверенность в собственной незыблемой правоте не одобрял и, хотя долго избегал разговоров на эту тему, решил больше не уклоняться. О чем и сказал себе, тут же смоделировав в уме возможный ход беседы и прокручивая, как это часто делают мужья перед семейными баталиями, предполагаемые аргументы и возражения. Он покинул недра огромного растения и, крепко сжимая маленькую теплую ручку, вышел из-под дерева.

Честно говоря, история с монстром на дереве ему не нравилась. Да, конечно, у Амелии порой появлялись воображаемые товарищи по играм, и ее мама с уверенностью врача утверждала, что в соответствующем возрасте это вполне естественно. А у нее соответствующий возраст? Почти семь. По мнению Паза, в этом возрасте ребенок уже достаточно социально активен, и воображаемых друзей должны вытеснять реальные; если же дело обстоит наоборот, то это не совсем правильно. И не полезно. С другой стороны, он сам, именно сейчас, собрался отправиться с ребенком туда, где у каждого взрослого есть воображаемый друг, способный внезапно появляться из мира духов и полностью овладевать им. Это правильно? Полезно?

Что сказала бы по этому поводу ее мать, Паз прекрасно знал и заставил себя выбросить все это из головы. Это ему удалось, хотя было ясно, что неудобные мысли скоро вернутся.

Иле — община последователей сантерии — имела резиденцию в ничем не примечательном с виду доме Педро Ортиса. Он находился в районе, населенном преимущественно кубинцами, к юго-западу от первоначальной Малой Гаваны, на Восьмой Юго-Западной улице, которая по этой причине носила еще и испанское название Souesera. Вокруг молельного дома собралось огромное количество машин. Они стояли у тротуаров всех ближних улочек и на всех бывших лужайках, заасфальтированных и переоборудованных под парковочные площадки, поэтому припарковать свой «вольво» Пазу удалось лишь в двух кварталах от места.

Сегодня был День святого Франциска Ассизского, важный праздник в сантерии. Когда африканские рабы впервые увидели статуи этого святого, они добавили к бусинкам его четок цепочки из пальмовых орехов, использовавшихся в культе йоруба, и так соединили итальянского святого с Ифа-Орунимила, ориша, или прорицающим духом. Получить предсказание в этот день означало сподобиться особой благодати, что и объясняло наплыв верующих, равно как и присутствие здесь Маргариты Паз. Пока они шли к дому, Паз в общих чертах объяснял дочери, что тут к чему. Некоторое время она, как это свойственно детям, просто впитывала информацию, принимая все на веру, а потом спросила:

— А мне тоже предскажут будущее?

— Я не знаю, — честно ответил Паз. — Ты можешь спросить abuela. Она знает об этом гораздо больше меня.

— А что в этом мешке?

Паз приподнял пластиковый пакет.

— Ямс.

Она сморщила носик.

— А нам обязательно его есть?

Несмотря на все папины старания, Амелия ямс не жаловала.

— Нет, это для ориша, — ответил он. — Ифа любит ямс.

Амелия хмыкнула: вкус Властителя Судеб на нее впечатления не произвел.

Они зашли в дом, и ноздри Паза тут же наполнились типичным запахом подобных мест — горящего воска от десятков свечей, сладких благовоний, которые продавались в магазинах «Ботаника» по всему городу, ямса, сладких кокосовых орехов и рома. А над всем этим господствовал запах живой домашней птицы. Несмотря на гомон толпы, из курятников в задней части дома доносилось птичье кудахтанье.

Он крепко держал Амелию за руку, хотя детишек тут было полно и бегали они свободно. И вообще, как и должно быть в храме, здесь находились люди всех возрастов и цветов кожи, хотя в кубинской общине преобладали темные оттенки.

— Смотри, abuela! — воскликнула Амелия и, вырвавшись, побежала к бабушке.

Пазу нравилось видеть их обеих вместе из-за выражения, которое появлялось на лице его матери, когда она обнимала свою nieta, внучку. Это была безудержная радость, которую он не видел на ее лице в дни своего детства.

Раньше он в такие моменты ощущал обиду, но это осталось в прошлом. Теперь все это уже не имело значения, пусть даже его жена-психоаналитик придерживается другого мнения. Теперь часть этой радости даже передавалась ему. Миссис Паз обняла его, расцеловала в обе щеки и улыбнулась, показав золотые зубы.

— Ты привез ее, — сказала миссис Паз.

— Конечно, почему бы и нет? — отозвался он, хотя этот вопрос имел реальный ответ, который они оба знали.

— Спасибо, — сказала она, и Паз едва не разинул рот от удивления.

На его памяти это был первый случай, когда у матери нашлись для него слова благодарности.

Бабушка и ребенок двигались через толпу, принимая теплые приветствия. Паз шел за ними следом, чувствуя некоторую растерянность, но и облегчение, словно с души у него свалилась давняя тяжесть. Девочка, конечно, росла в любви и знала, что такое похвала, но дома ее всегда хвалили за что-то, за какие-то заслуги и достижения. В центре восхищенного внимания такого множества людей она оказалась впервые и раскраснелась от радостного смущения.

У Паза возникло чувство, что бабушка подготовила такую встречу, желая похвастаться перед членами общины своей чудесной малышкой. «А почему бы и нет? — подумал он. — У нее была нелегкая жизнь, и уж эту маленькую радость она заслужила». Казалось, здесь его мать претерпевает преображение из строгого фельдмаршала ресторана и хозяйки дома его детства совсем в другую женщину. Не в первый раз Паз призадумался, почему она не воспитала его в духе сантерии. Очевидно, возраст этому не преграда, это было видно по присутствию здесь множества детей. И снова он подавил обиду.

Они приблизились к святилищу — палатке из желтого и зеленого шелка, заключавшей в себе приземистый цилиндр, покрытый атласной парчой тех же тонов — fundamentos, то есть сакральных ритуальных цветов Ифа-Орунимила. Вокруг святилища горели дюжины свечей, пол в несколько слоев был усыпан ямсом и кокосовыми орехами. Амелии разрешили добавить к подношениям свою порцию ямса, после чего отвели посмотреть на огромный, как на свадьбе, многоярусный торт с выполненной глазурью надписью «Маферефун Орунимила».

— Это торт на день рождения, да?

— Да, в каком-то смысле, — ответила миссис Паз. — В этот праздничный день мы благодарим Орунимила и воздаем ему хвалу. Видишь, здесь так и написано «Хвала Орунимила», на лукуми.

— А можем мы его съесть?

— Потом, дорогая. Сначала нам нужно увидеть нашего бабалаво. Запомни, детка, он очень святой человек, так что, когда мы встречаем его, мы кланяемся и говорим: «Ибору ибойа ибочиче».

Они повторяют несколько раз эту фразу, а потом проталкиваются через плотную толпу к тому месту, где на простом плетеном кресле сидит Педро Ортис, бабалаво. Миссис Паз и Амелия опустились на колени и произнесли на искаженном языке йоруба, который кубинцы называли лукуми: «Да примет Ифа это приношение». Миссис Паз представила Амелию сантеро — Паз наблюдал это с близкого расстояния. Ортис был худощавым мужчиной с дубленой кожей, окладистой черной, чуть тронутой сединой, бородой и большими темными глазами, которые казались сплошными зрачками. Он обнял и миссис Паз, и Амелию, а потом посмотрел через головы собравшихся прямо на Паза, и у того появилось ощущение, будто бабалаво прекрасно знает, о чем он думает. Интересно, что Паз ожидал этого, и это ничуть его не беспокоило. Да, странные события происходят и, видимо, будут происходить. Это всегда было частью его жизни, а теперь, похоже, станет частью жизни и его дочери.

Его мать знаками приглашала его подойти к ней. Ортис встал и покачал головой, очевидно, не ожидая от этого квазиагностика подобающего поклона.

— Он согласился призвать Ифа для Амелии, — сказала миссис Паз. — Это очень важно. Но ты ее отец, и требуется твое согласие.

— Ну ладно. А что будет?

— Ты просто согласись! — резко бросила она.

— Хорошо, мама. Это твое шоу, я тебе доверяю.

Едва эти слова слетели с его губ, как он понял — так оно и есть.

Ортис повел их в маленькую комнату в задней части дома, где находились вазы с тропическими цветами и подносы с фруктами, а на стенах были изображения различных ориша. Ифа в облике святого Франциска, Шанго в виде святой Барбары, Бабалуайе в обличье святого Лазаря и другие. В одном углу стояла статуя в полный рост святой Каридад, покровительницы Кубы, а почти всю другую стену занимал большой застекленный шкаф из красного дерева, канистиллеро, хранилище священных реликвий. Единственными другими предметами обстановки были складной стол для игры в бридж с круглой деревянной шкатулкой, стоявшей посередине, и четырьмя стоявшими вокруг стульями с прямыми спинками. Ортис сел на один из них и подождал, пока усядутся остальные.

— Ты знаешь, — сказал он, взглянув Пазу в глаза, — обычно мы не просим Ифа предсказывать судьбу детей. Их будущее пока сформировано в столь малой степени, что расспросы о нем можно счесть неуважением. В каком-то смысле их маленькие духи все еще содержатся в руках их предков, таких как ты сам и Йетунде.

Тут Ортис мимолетно улыбнулся миссис Паз, а та, услышав свое культовое имя, тоже улыбнулась.

— И конечно, матери ребенка. Таким образом, то, что я сделаю, — это спрошу Ифа о тебе самом, спрошу, есть ли что-то, что нужно сделать или не делать ради ребенка. Это непросто, но я согласился из любви и уважения, которые питаю к Йетунде. Сейчас мне нужно, чтобы ты дал мне пять долларов и двадцать пять центов.

— Ладно, — пробормотал Паз, — пятерка и четвертак. Бери.

Он вручил жрецу банкноту и монету. Ортис завернул монетку в банкноту мудреным, похожим на оригами, способом, порылся в шкатулке на столе, извлек оттуда цепочку из фрагментов черепашьего панциря, скрепленных латунными звеньями, а также самые заурядные, какими торгуют на каждом углу, блокнот и карандаш. Откуда-то из памяти выплыло слово «опеле». Слово знакомое, и черепаховую цепочку Паз раньше видел, но не сам ритуал в действии.

Ортис прикоснулся завернутыми в банкноту монетами к центру опеле, потом прижал их ко лбу, груди, рукам и плечам Паза, проделал то же самое с Амелией, положил деньги в шкатулку, несколько минут монотонно бубнил заклинания, приподнял цепочку и с легким звоном опустил ее на стол.

Затем бабалаво внимательно изучил линию скорлупок, отмечая, какие упали вверх выпуклой стороной, а какие — вогнутой. Паз знал — это способ, которым Ифа говорит с людьми.

На вырванном из блокнота листке бумаги Ортис делал карандашные пометки: вертикальными черточками отмечал скорлупки, упавшие выпуклой стороной, кружками — вогнутой. Получилось две колонки из четырех отметин. Он изучил их, нахмурился, взглянул на Паза, нахмурился еще больше, посмотрел на Амелию, тихонько хмыкнул и неожиданно спросил Паза, есть ли у него собака.

— Собака? Нет, собаки у нас нет. У нас есть кошка.

Ортис покачал головой.

— Нет, это должна быть большая собака или… что-то похожее. Может, у соседей есть подобное животное?

— Есть пудель, через дом. А почему ты спрашиваешь об этом?

— Потому что… хм, это очень странно, очень странно. Я проделываю это на протяжении сорока лет и не припомню, чтобы ориша посылал такой знак. Ты ведь знаешь, этот обряд родился в Африке, и в нем сохраняются знаки, указывающие на то, что случается там, а у нас нет. Ну, например, наши посевы не поедает саранча, мы не вымениваем жен на коров. Очень странно.

Он уставился на опеле, словно надеялся, что тот примет другую форму.

— Но в этом замешана собака? — уточнил Паз.

— Не совсем. Но что еще это может быть? Здесь у нас нет львов. Львы не уносят наших детей здесь, в Америке. Однако знаки говорят буквально следующее: «Самого старшего ребенка уносит лев». Таково точное прочтение.

— Ты можешь проделать это еще раз? — спросил Паз, а в животе вдруг возник ледяной ком, и он непроизвольно схватил дочь за руку.

Но Ортис покачал головой:

— Нет, мы не можем так насмехаться над ориша. Что дано, то дано. Но это и впрямь великая загадка. Мне придется помолиться об этом и сделать жертвоприношение. О, и есть еще одна странность. Требуется жертвоприношение.

— Ты имеешь в виду животное, верно?

— Нет, оракул говорит о человеческом жертвоприношении, но это не определенно. Буквально строка гласит: «Кто так отважен, чтобы пожертвовать самым близким». Вообще, такие знаки принято истолковывать как духовное жертвоприношение, очищение, но мне за сорок лет не выпадало ничего подобного. Есть очень много цифр, не только двести пятьдесят шесть из одного броска, как ты видишь, причем их значение различается еще и в зависимости от дня и времени года. Это знают даже не все бабалаво. Возвращайся, поговорим еще, и да дарует нам тогда Орунимила больше света.

Они втроем вышли из комнаты, и тут же на освободившееся место прошла пожилая женщина. Образовалась длинная, словно у театрального туалета, очередь: люди переговаривались по-испански в ожидании возможности узнать будущее. Паз почувствовал, как его страх вытесняется озлоблением, сметающим обрывки с таким трудом собранного им доверия. Отослав Амелию туда, где угощали тортом, он раздраженно обратился к матери:

— Ну и что все это означало?

— Ты, я вижу, разозлился.

— Конечно, я разозлился. Животные, поедающие детей? Человеческое жертвоприношение? Ты представляешь себе, каких трудов будет стоить уложить ее теперь в постель? Ей уже снились звери, которые хотят ее съесть.

Глаза его матери расширились.

— Что? Ей снятся такие сны? Почему ты мне не рассказал?

— Почему? Потому что это просто сны, мама. Всем детям в ее возрасте снятся кошмары, и все это… дурацкое колдовство этому не поможет. Впрочем, дурака, наверное, свалял и я, потому что привел ее сюда. Все это…

Он обвел рукой помещение, полное разбившихся на кучки последователей культа, и запнулся, ибо не нашел бранного слова, достаточно крепкого, чтобы выразить его отношение к происходящему.

— Ты ничего не понимаешь, — произнесла она с нехарактерным для нее спокойствием. — Тебе давно следовало пройти посвящение, но ты все отнекиваешься, и поэтому Орунимила не может говорить с тобой прямо.

Сама она разговаривала с ним как с ребенком, и это, как и ее спокойствие, разозлило настроившегося на ссору Паза еще больше.

— На сегодня с меня хватит, — сказал он.

Обычно такие заявления вызывали лишь бурю эмоций, но на сей раз его мать лишь кивнула:

— Как хочешь.

— До встречи, — буркнул он и повернулся, чтобы забрать Амелию.

Но той нигде не было видно.

Паз решительным шагом направился через комнаты, проталкиваясь сквозь становившуюся все теснее толпу. Было душно и влажно, что усугублялось запахом свечей и благовоний: его рубашка взмокла под мышками от пота, пот со лба затекал в глаза. Он окликал дочку по имени, спрашивал незнакомцев, не видели ли они маленькую девочку в розовой кофточке, джинсах, розовых кроссовках, но в ответ люди лишь участливо качали головой. Внутри него нарастал страх. Выбравшись из дома, он принялся рыскать по прилегающей территории. Свежий воздух освежил разгоряченное лицо, но Паз, даже не заметив этого, в состоянии, близком к неконтролируемой панике, бросился обратно в шум, толчею и духоту дома и нашел Амелию, которая мирно сидела на коленях у своей бабушки, вытирая с губ следы желтой и зеленой сахарной глазури.

— Папа, — похвасталась девочка, — мне достался кусок торта с написанным на нем именем Орунимила.

— Славно, — произнес Паз пересохшим ртом. — А где ты была? Я искал тебя повсюду.

— Я все время была здесь, с abuela.

Паз не мог встретиться с матерью взглядом, но готов был показать под присягой, что за последние десять минут заходил в эту самую комнату четыре раза и там не было ни Маргариты Паз, ни ее маленькой внучки.

Паз, как бесшабашный и безответственный отец, каким всегда и являлся, усадил Амелию в «вольво» рядом с собой. Жена всегда сажала ее на заднее сиденье для большей безопасности, но Паз, как бывший коп, видел куда больше разбившихся машин, чем она, и это сделало его фаталистом. А еще ему нравилось, когда она сидит рядом с ним. Он сам провел годы, сидя на переднем сиденье старого «форда»-пикапа, лишенного не только подушек, но и ремней безопасности, зато изобиловавшего всякого рода твердыми выступами, острыми металлическими углами и прочим, способным вмиг истерзать несчастное дитя. Ничего подобного, однако, не произошло, а поездки с матерью в столь смертоносных условиях так и остались в числе самых ярких воспоминаний его детства.

Сейчас он вел машину в затуманенном сознании, держа направление более или менее точно на юг, в направлении дома, но, доехав до поворота на Южный Майами, проехал мимо и направился дальше по автостраде Дикси. Я могу ехать дальше, думал он, до самых рифов, до Западного Рифа, где кончается дорога. Можно взять лодку и надувной круг и понырять за раковинами, чтобы Амелия, оставаясь на поверхности, отдавала указания. И вообще, он мог бы открыть на побережье маленькую лавчонку, продавать туристам раковины, пить много рома и предоставить Амелии заботиться о нем. Это такой образ жизни. Он знал парней, которые его вели, и они казались вполне счастливыми, пока не посадили печень. Дурацкие мысли, лучше бы им выветриться вместе с пивом.

Остановился он у заправки к северу от Перрин, там, где кончаются пригороды Майами и начинается сельская местность. Это подчеркивали торчащие у парковки вызывающе убогие торговые павильоны из шершавого белого бетона.

— Можно мне шоколадку? — спросила Амелия.

— Нет, иначе твоя мама меня убьет. Я возьму тебе пакет сока. Сиди смирно и не трогай машину.

— Я умею водить машину, могу сама повести.

— Я уверен, но не сегодня, ладно?

Выйдя из машины, Паз зашел в местную лавчонку: там было холодно — кондиционер работал на полную мощность, — но в воздухе висел запах разогретых в микроволновой печи tacos. Купив упаковку из шести банок пива «Миллер» и пакет сока, он вернулся в машину, вскрыл банку и одним большим глотком выпил большую часть безвкусного, шипучего напитка.

— У этой леди клоунская прическа, — заявила Амелия.

Паз посмотрел в указанном направлении. «Эта леди», афроамериканка, кроме густой копны ярко-оранжевых волос являлась счастливой обладательницей крохотных, в обтяжку, атласных голубых шортов, босоножек на высоченных каблуках и красного топа, подчеркивавшего пышность ее колышущейся, как пудинг, груди. Тут же слонялись и другие девицы, одетые в том же духе. Они болтали с водителями грузовиков и целой оравой фермерских поденщиков, с виду похожих на мексиканцев. На глазах у Паза и Амелии девушка отошла в сторонку с крепким дальнобойщиком, из заднего кармана которого торчал бумажник, прикрепленный к поясу цепочкой.

— Она жена того человека? — спросила Амелия.

— Я не знаю, дорогая, думаю, они просто друзья.

— Он хочет, чтобы она поехала в его грузовике. Он демон.

— Неужели? Откуда ты знаешь?

— Просто знаю. Я могу сказать, кто демон и кто колдунья. Некоторые колдуньи добрые, ты знаешь это?

— Нет. А как насчет монстров? Есть хорошие и плохие монстры?

— Конечно. Разве ты сам не знаешь? Вот Годзилла, например, или Шрек — они ведь хорошие.

— А как насчет вампиров?

— Папочка, вампиры — просто выдумка, они не настоящие, — терпеливо объяснила Амелия, — как Барби. Посмотри, а вот та леди, которая ужинала с нами.

Паз посмотрел. Бет Моргенсен только что вышла из «хонды» и оживленно разговаривала с парой дорожных проституток. Очевидно, они были хорошо знакомы.

Паз выпил оставшееся у него пиво и завел машину, решив быстренько убраться отсюда, но звук двигателя привлек внимание Бет. Она с ухмылкой подошла к машине и одарила его поцелуем через окно, задержав губы чуть дольше, чем того требовалось.

— Решил загрузиться пивом, прежде чем вернуться домой к жене? Замашки типичного представителя рабочего класса.

— Ага, сразу видно, в тебе всегда говорит психолог.

— Вижу, ты со своей малышкой. Как дела, зайка?

— Прекрасно, — ответила Амелия и громко потянула сок через пластиковую соломинку.

Разговор взрослых казался ей чуточку нервным, но в любом случае скучным — куда как интереснее были забавные, разукрашенные леди, которые подошли к машине, дружелюбно улыбаясь Амелии. Бет, словно они были на вечеринке у кого-нибудь в саду, представила всех друг другу. Все было очень цивилизованно. Одна из проституток предложила присмотреть за ребенком, пока Паз будет заниматься нужным и важным делом, другая предложила скидку в связи с тем, что у него такой смышленый ребенок. («Правда, мне еще один не нужен!») Они рассмеялись, Бет их поддержала, Паз наклеил на физиономию слабую улыбку. Наконец труженицы улицы разбрелись по своим «рабочим местам».

— Ты из тех исследователей, которых называют «наблюдатель-участник»? — с некоторым раздражением осведомился Паз, на что Бет Моргенсен издала смешок и сказала:

— О нет, дорогой Джимми, ты же знаешь, я не оказываю платных услуг: если чем и занимаюсь, то только из любви к делу, чистая, можно сказать, благотворительность.

Она достала из сумочки визитную карточку, лениво облизала ее и сунула за солнцезащитный щиток над его головой.

— Звони в любое время. Социология никогда не спит.

На обратном пути Паз вынул карточку из винила и, вместо того чтобы выкинуть ее, непроизвольно, словно его рука повиновалась мистической силе, засунул в нагрудный карман рубашки.