Глава 47
Константинополь, июль 337 года
Дворец еще не закончен, а в нем уже начался ремонт. Стенные росписи забелили известкой, чтобы нарисовать новые картины. Надписи затерли цементом. Огромный мозаичный пол, на котором были изображены подвиги героев древности, убрали. Теперь его заменят сцены из жизни Иисуса Христа. В дверь мне видна комната, до отказа заполненная статуями. Мраморное воинство, стоически ожидающее своей участи. Вскоре их или продадут, или переделают во что-нибудь новомодное. Я невольно проникаюсь к ним сочувствием.
Завершился целый век. Константин лежит в порфировом саркофаге в окружении христианских апостолов. Тело Пор-фирия, снятое с крыши, набальзамировали и, согласно его последней воле, морем отправили в Рим. Что стало с Криспом — я не ведаю. К тому моменту, когда я спустился вниз, его тело уже исчезло.
Я последний, кто еще жив. Старик, вынужденный стоять в коридоре в ожидании своей участи.
Открывается дверь, и раб приглашает меня войти. Позади стола, сложив на груди руки, стоит Флавий Урс. Перед ним с табличками и перьями наготове сидят два писца. В открытое окно с внутреннего двора врывается ветерок, принося с собой звуки журчащего фонтана. Урс велит секретарям уйти и в упор смотрит на меня. Лицо его похоже на каменную маску.
— У тебя была удивительная жизнь, Гай Валерий.
Я замечаю, что он говорит в прошедшем времени.
— Мы здесь долго спорили о том, что ты сделал. Некоторые считают, что ты сыграл важную роль в заговоре против императора. Другие — что ты спас империю.
Я молчу. Что бы они там ни говорили, решение уже принято.
— Некоторые утверждают, будто в тот день они видели Константина, как его дух вознесся над погребальным костром к небесам. Новый константинопольский епископ не стал с ними спорить.
Новый константинопольский епископ — это Евсевий. На прошлой неделе Констанций утвердил его в этой должности.
— Что касается того, что ты делал там, на крыше, вместе с врагами государства… — Урс качает головой. — Не пришли ты мне записку, все было бы иначе. Но теперь все решено так, как тому положено быть.
Все решено. Три сына покойного императора — Констанций, Клавдий и Констант — получат равные доли наследства. У каждого свой собственный двор, своя армия, которой будут нужны победы, сражения, добыча. Через три года, не больше, дело дойдет до войны.
— Ты поступил правильно, — говорит Урс. — И заслужил отдых. Возвращайся к себе на виллу в Мёзию и наслаждайся сельской жизнью.
Мне кажется, что он хочет сказать что-то еще. Он отвернулся к окну, как будто подыскивая слова. Затем берет со стола мраморное пресс-папье — в виде птицы — и рассеянно вертит его в руках.
— Ты как никто другой должен это знать. Там на крыше. Это действительно был?..
— Нет, — твердо отвечаю я.
— Я тоже так подумал.
Он кладет на место мраморную птицу. Его рука тянется за листком бумаги. Он берет его со стола и начинает читать, а когда поднимает глаза, к великому своему удивлению, видит, что я еще здесь.
— Мой секретарь выдаст тебе все необходимые разрешения для отъезда. Поезжай в Мёзию и отдыхай.
Он тепло улыбается мне, как старый солдат старому солдату.
— Если понадобится, я кого-нибудь пришлю.
Белград, Сербия — июнь
Это был первый по-настоящему летний день. На улице Кнез Михайлова было невозможно пройти из-за столов и стульев, выставленных из тесных кафе на улицу. В бетонных кадках пламенели герани. Эбби в костюме кремовой расцветки сидела с голыми ногами на солнце и с наслаждением поглощала мороженое, чувствуя, как оно тает у нее на языке. Позади нее на плазменной панели транслировался Уимблдонский турнир. Заметив, что между столиками с газетой под мышкой лавирует Николич в надежде найти свободное место, Эбби помахала ему рукой.
— Вы прекрасно выглядите, — сказала она.
— Вы тоже.
Он заказал кофе и сел вполоборота к экрану. Эбби показалось, что он чем-то взволнован. Впрочем, неудивительно, если вспомнить, что в последний раз, когда они виделись, Николич невольно стал пособником их бегства.
— Спасибо, что согласились со мной встретиться.
— Я рад. Вы в Белграде по делам?
— Да, но на этот раз у меня дела иного рода. Я вернулась на прежнюю работу в Международный уголовный трибунал. Здесь у нас должно состояться несколько встреч.
— Иными словами, теперь вы точно на стороне закона и шерифа. В тот раз я не был в этом уверен.
— Я тоже.
Эбби вернулась в Белград впервые после того памятного дня, когда они убегали из Сербии на его машине. Сказать по правде, ей было страшно возвращаться в этот город, особенно в цитадель Калемегдан. Но время изменилось, изменилась и она сама.
Как можно спокойнее Эбби поведала Николичу о том, что было потом: про то, как она расшифровала скрытое в стихе послание, про свою поездку в Стамбул.
— Но ведь в 326 году Константин все еще хотел быть похороненным в Риме, — перебил ее Николич.
— Жаль, что вас тогда с нами не было. Нам не пришлось бы совершать напрасную поездку. Но в конце концов мы сами догадались.
Затем она рассказала ему про катакомбы, ставрограммы, про Порфировый саркофаг, прятавшийся в течение столетий за каменной кладкой. Николич слушал ее, не проронив ни слова. Он даже не притронулся к своему кофе. Когда она закончила рассказ, он еще какое-то время сидел молча, обдумывая услышанное.
— С каждым разом ваша история становится все удивительнее.
Мороженое Эбби окончательно растаяло, и на дне вазочки образовалась сладкая лужица. Эбби вычерпала ее ложкой.
— Все, кроме ее конца. Саркофаг оказался пуст. Столько трудов, а в результате — ноль.
— Драговина больше нет, — напомнил ей Николич. — Я видел телерепортаж о том, как его тело поднимали из-под земли. Эту новость специально показали здесь, в Сербии, чтобы мы воочию убедились, что он погиб. — Николич на минуту задумался. — Впрочем, я не исключаю и другое объяснение.
— Какое же?
— Есть одна легенда, связанная с именем Константина. Незадолго до смерти его мать совершила паломничество в Святую землю. Тамошние христиане якобы показали ей место, где после распятия Христа хранился тот самый крест. Согласно одному источнику, Елена доказала, что это и есть истинный крест, воскресив из мертвых одну старую крестьянку.
За спиной у Эбби на зеленой стриженой травке Уимблдона сербский игрок выиграл сет. За соседними столиками раздались радостные возгласы и аплодисменты.
— Вы полагаете…
— В этом вашем стихе есть слово, которое по-латыни звучит как сигнум, а по-гречески тпропайон. Я уже говорил, что у него немало значений. Оно может означать и боевое знамя, и знаки военного отличия. Но оно также использовалось христианскими авторами в значении «крест».
— Спасенья знак, что освещает путь вперед.
— Тот символ, который вы там нашли, ставрограмма. Я уже говорил вам, что он происходит от греческого слова «ставрос», что значит «крест». Многие полагают, что это вариант Константиновой христограммы, но на самом деле он совершенно иного происхождения. В ранних манускриптах писцы использовали его в качестве аббревиатуры, стенографической замены слова «крест».
Эбби задумалась.
— То есть вы хотите сказать, что мы, сами того не подозревая, обнаружили истинный крест — тот самый, на котором был распят Христос.
Николич на мгновение наморщил лоб, затем улыбнулся.
— Кто знает? Вы ведь сами сказали, что в саркофаге не было ничего, кроме пыли. В конечном итоге вся история превращается в прах. — С этими словами он помахал официанту, чтобы тот принес еще кофе. — Может, в один прекрасный день вы вновь спуститесь туда и посмотрите еще раз?
При этой мысли Эбби поежилась.
— Это невозможно. Когда Драгович взорвал гробницу, он уничтожил не только часть катакомб. Наверху стоял жилой дом. Так вот: он обрушился. Владелец дома, чтобы как можно скорее заново его отстроить, залил место взрыва бетоном. Вывалил едва ли не миллион тонн. Его участок не является собственностью Ватикана, и никто не смог ему воспрепятствовать.
— Может, оно даже к лучшему. — Никол ич усмехнулся. Впрочем, за его усмешкой явно что-то скрывалось. — Дар воскрешать из мертвых — страшная вещь. Пусть даже мы все время от времени о нем мечтаем.
Эбби закрыла глаза. Солнце передвинулось, и если до этого она сидела в тени зонтика, то теперь его лучи беспощадно били ей в лицо.
— Там, в катакомбах, — она на минуту умолкла, не зная, рассказывать или нет то, что она не сказала никому. Но в конце концов решилась. — В самом конце, когда Драговича застрелили. Карабинеры уже вошли в тоннели, но до той части катакомб они еще не дошли. И пуля, которой он был убит, — мне сказали, что она не того калибра и не могла быть выпущена из их винтовок. Вы не думаете… — Эбби развернула стул спинкой к солнцу и решительно тряхнула головой. — Впрочем, нет. Из мертвых еще никто не восставал.
— Разве что на Балканах. — Николич развернул газету. На первой странице была помещена фотография мужчины. Жестокое лицо, всклокоченные седые волосы. Злоба, с какой он смотрел в камеру, ничуть не ослабла с тех пор, когда восемнадцать лет назад его кровавые «подвиги» в Боснии снискали ему сомнительную славу одного из самых страшных преступников во всем мире.
— Два года назад родственники этого человека обратились в суд, чтобы его официально признали мертвым. Вчера полиция обнаружила его в добром здравии, в квартире на другом берегу Савы.
Эбби знала, чем закончится эта история.
— Завтра его посадят на самолет и отправят в Гаагу, где он предстанет перед международным трибуналом по обвинению в преступлениях против человечества. Кстати, я лечу тем же рейсом.
Николич довольно улыбнулся.
— Это стало возможным из-за того, что случилось с Дра-говичем?
— Секрет, — Эбби расплылась в лукавой улыбке. — Впрочем, да. Как только баланс власти сдвигается, начинают происходить самые разные вещи. И если удача оказывается на нашей стороне, к нам в руки попадают, пусть не все, но отдельные нехорошие личности.
Из рюмки, куда его сунул официант, Эбби вынула счет и положила на стол несколько динаров.
— Вот увидите, вскоре появится кто-то другой, новый Золтан Драгович, который подберет то, что осталось от старого. Такие вещи просто так не проходят.
— Но пока существуют такие люди, как вы, которые не дают им окончательно распоясаться, на победу им рассчитывать не приходится.
Эбби смутилась его комплименту. Оба встали и пожали друг другу руки.
— В ближайшие месяцы я буду часто наведываться в Белград. Думаю, неплохо было бы пообедать как-нибудь вместе.
— С удовольствием.
Эбби наклонилась и поцеловала Николича в щеку.
— Спасибо, что спасли меня.
— Счастливого пути, как говорили римляне.
Мёзия, август 337 года
Огонь в очаге догорает. Рабы ушли спать. На потолке бани крупными бусинами оседает остывающий пар и капает на пол. Под ногами натекли уже целые лужицы. Моя туника насквозь промокла. Может, сегодня убийцы не придут ко мне.
Но рано или поздно они придут. Улыбка Флавия Урса бессильна ввести меня в заблуждение. Я знаю, что дни мои сочтены. Я слишком многое знаю — не только о том, что случилось за последние три месяца, а за последние тридцать лет. И пока я жив, во мне будут видеть угрозу.
Сначала они меня отправят в изгнание, затем подошлют наемных убийц.
Я смотрю на свое отражение на дне пустого бассейна: размытый портрет, покачивающийся над нимфами и богами. Это я. Я прожил свою жизнь среди людей, которые возвышались над нами как боги. Когда меня не станет, их имена и лица останутся жить в камне. Мое — исчезнет навсегда.
Если только…
Так восстал ли Крисп из мертвых? Правдива ли рассказанная Порфирием история или же это просто ложь, призванная оправдать государственный переворот? Я задаюсь этим вопросом каждый день, вот уже два месяца. И до сих пор не знаю ответа. Иногда, вспоминая те мутные глаза, я говорю себе — нет, этого не может быть, но стоит вспомнить его прощальную улыбку, как я непоколебимо верю в то, что это мог быть только он.
Неужели я прожил целую жизнь, поклоняясь не тем богам? Я ощущаю себя путником, который, приближаясь к концу своих странствий, неожиданно обнаруживает, что все время шел неверной дорогой. Я прошагал слишком далеко от начала пути. И как мне идти дальше, как сделать хотя бы шаг, если я знаю, что этот путь ведет не туда.
Но неужели это так важно? Если Крисп действительно восстал из мертвых, что ж, это действительно чудо, но чудо не отличное от того, что проповедуют христиане: что человек был убит, а Бог вернул его к жизни. Если это подарок Бога, то мы вряд ли его заслужили. Такие люди, как Евсевий и Астерий, используют свою веру как оружие, чтобы разделять мир на тех, кто с ними, и кто против них. Константин, несмотря на все его ошибки, более чем кто-либо другой пытался подарить империи мир. Он полагал, что новая религия поможет ему достичь этой его высокой цели. На мой взгляд, его ошибка заключалась в том, что он был склонен полагаться на христиан, а не на их Бога.
Симмах: христиане темная, злобная секта, запутавшаяся в собственных взглядах. С этим не поспоришь. А если учесть, какие черные дела на совести Астерия и Евсевия, то это еще мягко сказано.
Но неужели в этом мире нет ничего доброго, ничего истинного лишь потому, что дурные люди становятся на путь зла? Должны ли мы пасовать перед жестокими гонителями и палачами, такими как Максенций, Галерий, старый Максимиан?
Я вспоминаю мысль, которую вычитал в книге Александра. Человечность надобно защищать, если мы хотим быть достойны имени человека.
В дверь стучат. По моей спине пробегает неприятный холодок, но это скорее рефлекс. Я готов. В лесу за домом моя гробница уже вырыта, в саркофаге ждет запечатанный сосуд. В нем несколько секретов, которые я хочу унести с собой в могилу — свиток с моими записями, ожерелье Порфирия. Если кто-то когда-то меня найдет, пусть поломает голову над тем, что все это значит. Я достиг конца жизни, и я ничего не знаю.
Стук повторяется, громкий и настойчивый. Подозреваю, что в последние дни, пока Флавий Урс зачищал концы, его люди не сидели без дела. С моей стороны нехорошо заставлять их ждать.
Я поднимаюсь на ноги и даже не смотрю по сторонам. Мой взгляд прикован ко дну бассейна. Внезапно мне в глаза бросается любопытная деталь, которую я не замечал раньше: два побега водорослей сплелись друг с другом на белом фоне, образовав крест. Такая простая форма — ее можно увидеть повсюду.
Я готов. Нет, я не боюсь умереть, как не боюсь того, что будет потом. Я отвечаю на стук, и мой голос звучит ясно и четко.
— Входи.