Глава 40
Никомедия, 22 мая 337 года
Два часа назад мир изменился. Флавий Урс, Флавий Медведь, сын варвара, который дослужился до командующего армиями, вышел из зала, в котором лежал Константин, чтобы подтвердить то, что уже было известно каждому. Август умер. Его тело перенесли в подвал, самое прохладное помещение, где им займутся устроители похорон. Во всей империи найдется не так уж много тех, кто помнит, когда в последний раз Август умирал собственной смертью. Это все равно что, проснувшись однажды утром, обнаружить, что солнце так и не встало. И что теперь делать?
Лично я знаю, что мне делать: бежать в конюшни, потребовать себе самую быструю лошадь и скакать во весь дух, пока не доберусь до моей виллы на Балканах. Но это невозможно, да и неразумно. Ахирон со всех сторон взят в кольцо. Стражники зорко следят за каждой дверью, за каждым окном. Любой, кто шагает слишком быстро, любой, у кого слишком радостный вид, любой, кто пытается покинуть виллу, тотчас попадает под подозрение.
В лихорадочной духоте виллы слухи множатся и роятся как мухи. Константину шестьдесят пять, но еще десять дней назад он не жаловался на здоровье. Так что, скорее всего, умер он не своей смертью.
Дверь распахивается. На пороге — Флавий Урс. Сегодня он здесь самый занятой человек.
— Я так и думал, что найду тебя здесь.
— Если я могу чем-то помочь…
— Подожди здесь. Нам, возможно, понадобится твоя помощь, чтобы уладить дела со старой гвардией.
Сказав эти слова, он вновь оставляет меня одного, а сам идет в парадный зал, где уже собралось высшее армейское командование. Независимо от того, что написал в своем завещании Константин, именно эти люди будут решать судьбу его наследства. На протяжении вот уже нескольких поколений империя практиковала варварский вариант меритократии, когда любой мужчина, независимо от происхождения, при желании мог возвыситься до командования армией — был бы талант и сила воли. А отсюда рукой подать до императорского венца. Диоклетиан командовал личной императорской гвардией до того дня, когда тот, кого он охранял, получил в спину кинжал. Удар, унесший жизнь императора, не стал ударом по карьере самого Диоклетиана, наоборот, возвел его на трон. Отец самого Константина начинал как рядовой легионер. Когда же Диоклетиан провозгласил его своим преемником, Констанций уже был главой его штаба.
Мне вспоминаются слова, сказанные Констанцианой в ту ночь во дворце. Поговаривали, будто он хотел возвысить тебя до Цезаря, но тут Фауста, словно свиноматка, начала производить на свет сыновей. Так возвысил бы или нет? Может, это я теперь лежал бы в подвале, а мои кишки были бы подвешены на крюк, а мои генералы и придворные пытались бы представить, как им жить без меня дальше.
Я мысленно рисую себе такую картину: империя предстает на ней городом за высокими стенами, построенным на спине у хищного, кровожадного чудовища. Константин отсек ему лишние головы, усмирил, заковал в цепи и, отправив на пастбище, заставил питаться травой. Но вот теперь Константина нет, и головы начинают отрастать снова. Поначалу медленно, пробуя силу клыков и когтей, восстанавливая старые замашки. Еще немного — и чудовище войдет во вкус своей прежней силы. Они начнут с убийств, а кончат войной. Высоко в небе собираются облака, как будто само солнце, в своей скорби, пытается отгородиться от мира. Нет слов, способных описать то, что я чувствую. Нет, не уныние, не гнев — пустоту.
Мысли переносят меня в другое место, в другой дворец, в дни после другой смерти.
Милан, июль 326 года, одиннадцать лет назад
К тому времени, как я вернулся из Пулы, двор уже покинул Аквилею и взял путь в Милан. Я присоединюсь к ним там — я обязан доложить, что выполнил поручение. Впрочем, я предпочел бы оказаться где-нибудь в другом месте. Вина давит на меня, словно мельничные жернова, выжимая из меня жизнь. Я ничего не ем. Я все время молчу. По ночам я часами не могу уснуть, а стоит мне провалиться в сон, как я тотчас просыпаюсь от одолевающих меня кошмаров. Увы, на этом мои беды не заканчиваются.
Впервые в жизни Константин вынуждает меня ждать. Я меряю шагами унылую комнату, расположенную высоко над главным двором. С потолка мне на голову падает кусок штукатурки. Половина комнат во дворце не пригодна для проживания. Большая часть оставшихся затянуты холстом, прячущим от глаз повреждения или картины, которые способны оскорбить или расстроить императорский взор. Все здание, словно гнилью, пропитано историей. Построил его старый Максимиан — этакое раздутое воплощение его уродливых фантазий. Именно здесь произошла встреча Константина с Лицинием, — когда я, Константин Август, и я, Лициний Август, к обоюдной радости встретились в Милане и рассмотрели все дела, касающиеся общественного блага… — именно здесь Константин сделал судьбоносное заявление о религиозной поддержке христиан, именно здесь он выдал свою сестру Констанциану замуж за человека, которого впоследствии казнил.
Так много людей, так много воспоминаний — и все они как одно заканчиваются кровью.
— Август хочет тебя видеть.
Я испуганно подскакиваю, когда рядом со мной, словно из воздуха, появляется раб. Глаза его опущены — неужели ему известно, что я сделал? Или он слышал от кого-то? Он ведет меня за собой по лабиринту пустых комнат, затем вниз по широкой лестнице без окон, в другое крыло дворца. В воздухе чувствуется сырость: где-то рядом расположены бани.
Императорское семейство ждет меня в квадратной комнате с кроваво-красными стенами. Константин, вернее, призрак Константина. Фауста, ее лицо пылает гневом. Мать Константина, вдовствующая императрица Елена — веки полуопущены, губы плотно сжаты. Три сына Фаусты переминаются с ноги на ногу у дальней стены.
Никто не спрашивает, что я сделал. Ни благодарности, ни сочувствия, ни обвинений. Елена протягивает мне свиток.
— Читай.
— «Великой богине Немезиде, я проклинаю своего врага и отдаю его в твою власть. Доведи его до смерти…» — Мне не нужно читать дальше. — Это проклятье, которое я нашел под кроватью Криспа в Аквилее.
Елена смотрит на меня немигающим взглядом.
— Но?
— Только без имен.
— Ты знаешь? — она обращается ко мне. Впрочем, я нужен ей лишь как статист. Ее слова обращены к кому-то еще, кто присутствует в этой комнате. — Ты знаешь, где я это нашла?
Ответом ей — дружное молчание. Все боятся открыть рот.
— В комнате Фаусты.
Меня начинает бить страшная дрожь, я не в силах ее сдержать. Я отчаянно пытаюсь понять, что это значит. Похоже, моего состояния никто не замечает или же не желает замечать. Во рту у меня пересохло, голова раскалывается от боли. Мне страшно хочется пить.
Фауста пытается снять с себя вину.
— Я просто скопировала его с таблички. Хотела сохранить свидетельства вероломства Криспа.
— Я отнесла эту бумагу, — продолжает тем временем Елена, как будто не слышала ее слов, — в храм Немезиды в Аквилее и показала ее жрице. Та сказала мне, что написала это проклятье по просьбе одной женщины, которая хотела знать, как правильно это сделать. Женщины явно благородной и хорошо воспитанной, поскольку она не знала, как ругаются солдаты и торговки рыбой.
— А вот ты бы точно их знала! — бросает ей Фауста. — Ведь твой отец содержал лупанарий.
Елена пропускает оскорбление мимо ушей и смотрит на Константина.
— Эта благородная женщина — твоя жена. Это она написала проклятье на свинцовой табличке, это она украла твою булавку и спрятала ее под кроватью Криспа.
Фауста заливается краской.
— И ты поверила какой-то там жрице? Да она обыкновенная проститутка! А как же слова капитанов гвардии, которые сказали, что Крисп подкупил их, чтобы армия пошла против моего мужа?
— С ними я поговорила тоже, — тон Елены колючий, как крюки в пыточном застенке. — И все они как один забрали свои слова обратно.
Ее взгляд подобен кинжалу и нацелен в Фаусту. Та отвечает ей с не меньшей яростью. Имей каждая под своим командованием армию, мир наверняка бы уже давно сотрясался от звона оружия.
Обе поворачиваются к Константину, который до этого стоял молча, как будто их перепалка его не касалась. Лишь при упоминании имени Криспа он всякий раз еле заметно морщился. Все присутствующие затаили дыхание.
— А как же Клавдий? — спрашиваю я. Мне удивительно, как кто-то вообще расслышал мой голос. Из-за боли и головокружения, которые взяли в тиски мою бедную голову, я утратил всякое понятие о приличиях. — Фауста утверждала, будто Крисп пытался его убить.
Три пары глаз поворачиваются к мальчикам у стены. Они все еще дети, даже Клавдий. Хоть он старший, но ему еще нет и десяти лет. Обычно все трое держатся гордо — мать с рождения внушала им, кто они такие. Но сегодня они в полной растерянности. Младший, Констант, того гляди расплачется. Клавдий смотрит на мать, глазами умоляя ее говорить вместо него. На отца он даже боится взглянуть.
— Она заставила нас это сделать.
Это говорит не Клавдий, а тот, что стоит посредине, Констанций. С гордо поднятой головой он делает шаг вперед.
— Наша мать порезала Клавдию ухо, а когда пришел Крисп, взвалила вину на него. — Он смотрит на отца и дрожащим голосом добавляет: — Мы не хотели…
Воцаряется гнетущее молчание. На Фаусту жутко смотреть — ее лицо опало, словно сдавленная подушка. Константин стоит, не шелохнувшись, и я опасаюсь, как бы у него не остановилось сердце. Лишь Елена, похоже, восприняла слова мальчика спокойно, как будто ожидала их услышать.
— Сколько тебе лет? — спрашивает она Констанция. Он ей внук, но по ее лицу, по ее голосу этого не скажешь. Она дышит презрением.
— Почти девять.
— В таком возрасте уже пора понимать, что такое ложь.
Констанций сникает.
— Но мать велела нам.
— А если бы она велела вам ударить кинжалом родного отца, пока тот спит, вы бы ее тоже послушались?
— Хватит! — Это первое слово, которое произносит Константин, но даже оно вырвано у него силой. — Оставь детей в покое.
— Они — сообщники.
— Они твои дети, — с мольбой в голосе обращается к Константину Фауста.
Как и Крисп, мысленно добавляю я.
— Крисп стоил их троих вместе взятых, — бросает ей Елена. Она ненавидела это семейство с тех самых пор, как отец Константина бросил ее, чтобы жениться на одной из дочерей старого Максимиана. И вот теперь, под конец жизни, они обокрали ее снова. Будь у нее такая возможность, она бы стерла всю их семью с лица земли.
— Пощади! — умоляет Фауста.
Она наверняка понимает, что ее жизнь закончена, однако подобно львице пытается защитить своих львят. Она бросается на пол, хватает пурпурные сапоги Константина и начинает, как безумная, их лобызать. Увы, лобзания сменяются криком — это Елена сделала шаг вперед и бьет ногой ей в лицо. Елена — дочь конюха. Но даже в свои восемьдесят лет она все еще полна сил. Фауста отползает прочь. По разбитой губе стекает кровь. Константин по-прежнему даже не пошелохнулся. Несколько мгновений они смотрят друг на друга, словно рабы на тонущем корабле. Фауста скулит на полу.
Грудь Елены вздымается праведным гневом. Константин застыл как статуя.
Неожиданно эту сцену нарушает Констант, младший из троих. Ему всего шесть, у него светлая, словно у варвара, кожа и такие же светлые локоны на голове. Он выбегает вперед и обнимает Константина за ноги.
— Отец, скажи, когда дядя Крисп вернется домой?
По щеке Константина скатывается слеза. Он наклоняется и обнимает сына. Глаза закрыты, чтобы никто не видел его боли. Эта сцена не может не трогать, тем более что после того, что только что произошло, все мы во власти чувств. И верим в чудо, ожидая, что вот-вот произойдет примирение. И все же меня мучают сомнения. Это семейство привыкло пожирать друг друга, словно древние боги. В свое время Фауста предала старого Максимиана, когда тот строил козни против Константина. И вот сейчас Констанций и Констант предали собственную мать и тем самым купили себе жизнь.
Не убирая руки с плеча сына, Константин распрямляет плечи.
— Ты погубила Криспа! — бросает он Фаусте.
Из ее губы по-прежнему сочится кровь. Фауста вытирает ее тыльной стороной ладони, вернее, размазывает вместе со слезами по щеке. Она, словно раненое животное, озирается по сторонам. Наконец взгляд ее останавливается на Константине.
— Да, — шепчет она.
— Но зачем? Впрочем, нет, не говори, — он отворачивается и смотрит на Елену. — Надеюсь, ты возьмешь это на себя? Без лишних свидетелей?
— А как быть с детьми?
— Найди им воспитателя.
Елена пытается возражать, но Константин ее не слушает. Он поворачивается и выходит вон — ссутулившись, опустив голову, как будто только что потерпел поражение. Мне хочется броситься вслед за ним, обнять за плечи, попытаться утешить. Увы, с болью в сердце я понимаю, что после того, что я сделал, утешить его я больше никогда не смогу.
Елена хватает Фаусту за руку, причем так крепко, что та вскрикивает.
— Сдается мне, нам с тобой пора посетить бани.
Воспоминания блекнут, зато ко мне из недавнего прошлого возвращается мой собственный голос.
Стоик Катон умер в ванне, вскрыв себе вены, чтобы кровь, вытекая из них, смешивалась с теплой водой. Впрочем, слы шал я и другую версию: он якобы умер не от кровопотери, а задохнулся горячим паром.
Не важно, какую версию вы слышите. Заканчиваются они одинаково.
Вилла Ахирон, 22 мая 337 года
Что бы ни случилось сегодня, на самом деле Константин умирал в течение тех четырех недель, пока праздновались его вициналии. Последующие одиннадцать лет миром правила его тень. Мы имели императора с тремя сыновьями, но без жены; исторические хроники, полные побед, но без имени победителя. Мы предпочитали смотреть себе под ноги, говорили тихо и не смели открыто бросить вызов лжи. Порой мне кажется, что старание, с каким мы разыгрывали этот спектакль, едва не поставило империю на грань умопомешательства.
Уж не за это ли поплатился своей жизнью Александр? Еще неделю назад я был убежден, что его убили за то, что он знал что-то такое про Евсевия. Как и Симмах. Теперь моя убежденность дала трещину.
Константин: Симмах сказал, что ему известна правда о моем сыне.
А вот слова Басса, сказанные им в бане: Он сказал, что узнал что-то про одного христианского епископа. Какой-то скандал.
Какой же?
Александр глубоко зарылся среди бумаг хранилища, уничтожая последние свидетельства существования Криспа. Теперь мне известно, что он искал: документы из Аквилеи и архив Елены. Неужели он нашел что-то такое, что стоило ему жизни? Неужели потом это узнал Симмах, потому что ящичек попал в его руки?
Впрочем, какая разница? Одной смертью больше, одной меньше, верно? Какое это имеет значение по сравнению со смертью императора? Мне вспоминаются сказанные Евсевием слова: оставьте мертвым хоронить своих мертвецов. Дельный совет. Но если за смертью Криспа кроется какая-то правда, правда, ради которой можно убить человека, то…
В коридоре слышны тяжелые шаги. Это военачальники расходятся после совещания. По двое, по трое они разбредаются по двору, серьезные, хмурые. В мою сторону, в сопровождении четверых гвардейцев, направляется Флавий Урс. Сейчас его положение самое высокое и самое опасное.
— Ну как, все решилось?
— Империю поделят между собой сыновья императора.
В руках у Флавия Урса бумага. Скорее всего, на ней начертана карта. Только что за закрытыми дверями виллы решились судьбы миллионов людей.
— Все согласны с решением?
— Армия довольна.
Не сомневаюсь, что Клавдий, Констанций и Констант щедро вознаградят тех, кто их поддержал. Кроме того, никто не отменял войну с Персией, которая сулит армии и ее сикофантам новое обогащение.
— Это идеальный момент для единства.
Мне же вспоминается старый Констанций. Прежде чем Константин успел к нему, он пролежал на смертном ложе целых два дня после того, как умер. Как хорошо, однако, что в Йорке так холодно.
— Когда будет официально объявлено о кончине?
— Констанций уже по пути сюда из Антиохии. Дождемся его.
Значит, ждать еще две недели, если не три — в зависимости от состояния дорог и перевалов.
— Вы сможете так долго держать все в секрете?
— Так будет надежней. Армия сплочена, но всегда найдутся группировки, которые захотят воспользоваться моментом. Тем более что уже поползли слухи…
— Ну, на то они и слухи.
— И их нужно расследовать. Так что у нас для тебя поручение.
Он вручает мне лист бумаги. Нет, это не карта, а список имен. Я пробегаю его глазами: видные сенаторы, сановники в отставке. Старая гвардия, те, кто может возражать против принятого сегодня решения. В их числе я замечаю имя Порфирия.
— Разыщи этих людей. Скажи им, что когда сыновья Августа придут к власти, им нечего опасаться.
— А им есть чего опасаться?
Урс отказывается посмотреть мне в глаза.
— Просто скажи им. — Видя мое нежелание, он цедит сквозь зубы: — Я делаю тебе одолжение, Гай, в память о старых добрых временах. Я даю тебе возможность доказать, что ты по-прежнему нам верен.
Он кивком указывает через плечо на внутренний двор, до отказа забитый армейской верхушкой.
— Между прочим, не все с этим согласны. Про тебя ходят самые разные слухи. А если учесть твое прошлое… — Он хлопает меня по плечу. — Так что поторопись, пока у тебя есть такая возможность.