Глава 36
Константинополь, май 337 года
День жаркий, однако в бане я продрог до костей. Кроме того, меня, словно лихорадка, охватила новая идея. Конечно, возможно, что Симмах, пытаясь предотвратить изгнание, распространял ложь, но это было на него не похоже.
Симеон явно озадачен моими обвинениями в его адрес, хотя улики, казалось бы, говорят против него. Документы были у Симмаха. Я убедил себя, что старика оклеветали. Но что, если эти документы были у него с самого начала? Он убил в библиотеке Александра, забрал у него футляр и узнал все грязные тайны Константина. Неудивительно, что он хотел избавиться от этих бумаг.
Мне уже все равно, кто на самом деле убил Александра. Мне хочется узнать другое: что же выяснил Симмах, и почему он из-за этого поплатился жизнью?
Константин не первый император, построивший свой дворец на мысу. Как бывает в таких случаях, он разрушил старое здание, а на его фундаменте возвел новое, превосходившее самые буйные фантазии его предшественников. Когда его инженеры приступили к закладке дворца, они обнаружили в земле огромных размеров полость для сбора стоков. Константин сам спустился, чтобы ее осмотреть.
— Было бы жаль, если бы ей не нашлось применения, — вынес он свой вердикт. — Мы разместим в ней архив.
Так эта огромная подземная цистерна была превращена в Scrinia Memoriae, хранилище государственных документов. В некотором роде есть в этом некий символический смысл. Теперь сюда, в это хранилище памяти, стекаются бумаги империи. В конечном итоге все документы оказываются на этих полках, уходящих далеко в глубины огромного подземелья
Вход в архив — через дворцовый читальный зал, которым редко кто пользуется. За столом сидит архивист, он делает аннотации к какому-то манускрипту. Я наклоняюсь и сую ему под нос выданный Константином ордер.
— Был такой епископ по имени Александр. Он приходил сюда, притом довольно часто. Занимался историческими изысканиями по поручению Августа.
— Да-да, я помню его, — произнес архивист, задумчиво взяв в рот кончик камышового пера. — Но вот уже пару недель как он сюда не приходит.
— Он умер. Я хотел бы посмотреть бумаги, с которыми он работал.
— Ты знаешь, что это за бумаги?
— Я надеялся, что ты это помнишь.
Архивист украдкой бросает взгляд на лежащий на столе ордер.
— Эти бумаги вот уже десять лет хранятся под личной печатью Августа. Я был вынужден трижды справляться во дворце, прежде чем убедился, что епископ действительно получил право доступа к ним, — архивист буквально буравит меня острыми глазками. — Ты сказал, что он умер?
— Просто покажи мне эти бумаги.
Он нехотя идет к высокой двери, снимает с шеи огромный ключ и вставляет в замочную скважину. Затем, словно крестьянка, умеющая одним движением свернуть голову курице, поворачивает его в замке.
— Иди первым.
Я как будто вступил под своды пещеры или рудника. Длинные тени уходят в бесконечность. Бесчисленные колонны, что через каждые несколько шагов поддерживают свод, кажутся окаменелым лесом. Между ними тянутся пыльные полки, уставленные корзинами, в которых хранятся свитки. В этом месте хранится вся мудрость этого мира — надо только знать, где ее искать.
Каждая колонна помечена высеченной в камне греческой буквой и римской цифрой. Пока мы шагаем вдоль колонн, я замечаю, что буквы меняются, но цифра остается той же самой. Стоит нам свернуть, как начинают меняться цифры, а вот буква, наоборот, остается неизменной. То есть все помещение представляет собой гигантскую сетку. Двигаясь дальше, я на ходу начинаю считать: XV /. XV / X. XV /. При этом я пытаюсь вспомнить порядок букв в греческом алфавите: если я здесь неожиданно заблужусь, то смогу самостоятельно найти дорогу назад.
XV / Ω. Архивист останавливается. Мы дошли до «омеги», последней буквы греческого алфавита. Впрочем, коридор тянется в глубь подземелья и дальше. Интересно, что там? Архивист тем временем берет из углубления в колонне бронзовую лампу и зажигает ее от своей.
— Это не опасно? — спрашиваю я. — Вдруг бумаги загорятся.
В темноте мой голос кажется слабым писком.
— А что еще остается? — отвечает архивист и, вручив мне лампу, поворачивается, чтобы уйти. — Когда найдешь то, что тебе нужно, возвращайся в читальный зал.
С этими словами он удаляется по длинному коридору. Лампа дрожит в моей руке. Я на миг представляю себе, как она падает в корзину с бумагами, как вспыхнувшее пламя пожирает все, что здесь хранится. Я крепче сжимаю пальцы и иду дальше вдоль прохода.
Всякий раз, задевая плечом корзину, я поднимаю с полки облачко пыли, которое затем оседает на мне. Здесь все корзины имеют крышки, причем каждая перевязана лентой, а узел запечатан восковой печатью. Многие печати уже начали крошиться. Но одна бросается мне в глаза: в отличие от остальных, воск на ней свежий, блестящий, оттиск на нем четкий. Темное пятно рядом с ним — место прежней печати. С бечевки свисает глиняная табличка, из которой явствует, что в корзине хранится дипломатическая переписка двадцатого года правления Константина.
Пройдя вдоль прохода, обнаруживаю еще пять корзин со свежими печатями. И во всех до единой лежат документы двадцатого года правления или же ему предшествующего.
Я знаю, какие события произошли в тот год, год вицина-лий. Я снимаю с полки первую корзину и ставлю ее на пол рядом с лампой. Мне нет смысла тащить ее в читальный зал. Стоит мне покинуть этот темный лабиринт, как второй раз я в него уже не вернусь.
Я сажусь на пол и начинаю читать. Почти на каждой странице я вижу работу рук Александра. В некоторых местах она почти не заметна: например, целая колонка вырезана, а оставшиеся склеены вместе. Единственная улика — легкая неровность шва в месте склейки. Но вот в других местах подделки бросаются в глаза. То там, то здесь вырезаны абзацы, предложения, иногда отдельные слова, и когда я подношу свиток к свету, видно, что он весь в дырах, словно его проели черви.
Я прекрасно знаю, что было на месте этих дыр.
Аквилея, Италия, апрель 326 года.
Одиннадцать лет назад
Стоило нам достичь Аквилеи, как нас начинают преследовать неприятности.
По идее, это радостный момент, что-то вроде весны империи. Конечная цель нашего путешествия — Рим, где состоится кульминация торжеств по случаю двадцатилетия правления Константина. Все понимают: это нечто большее, нежели праздник. Последним императором, дожившим до двадцатой годовщины своего пребывания у власти, был Диоклетиан. Это событие он отметил тем, что сложил с себя императорский венец и объявил преемников. Константину теперь даже больше лет, чем его отцу, когда тот умер. Крисп в расцвете сил. Константин пока ничего не сказал, даже мне, но ведь я был в Ни-кее. Мы переделаем империю по образу и подобию Божию: один бог, один император, один мир. Константин сдержал свое слово. После Хрисополиса его армия большую часть времени проводит в казармах.
Крисп приехал в Аквилею, чтобы затем вместе с нами принять участие в торжествах в Риме. Весь день собираются черные тучи. Стоит нам подойти к городу, как начинается ливень. Водяные струи срывают цветы с гирлянд, которыми украшены выстроившиеся вдоль дороги гробницы. Одежды на тех, кто встречает нашу колонну, промокли до нитки.
Крисп прибыл в Аквилею на два дня раньше. Он пришел встретить нас и даже пытается произнести заранее заготовленную речь, однако гром заглушает его слова.
— Закрой рот и не загораживай дорогу! — обрывает его Константин, причем довольно громко, чтобы его слова были услышаны встречающими. Крисп заливается краской. К тому времени, как мы добираемся до дворца, наши вещи промокли насквозь, настроение у всех скверное.
— Что же это за сын, если он заставляет родного отца стоять под проливным дождем? — возмущается Фауста, завернувшись в толстую меховую мантию. В тусклом свете она расхаживает по покою, словно волчица по пещере. — И главное, в твоем-то возрасте! Бедный Клавдий — она имеет в виду старшего сына — он не перестает чихать с того момента, как мы прибыли сюда. Его наставник говорит, что у него, наверно, жар.
— А не отправить ли мне его в Британию? — обращается к ней Константин. — Пусть помокнет. Одна зима в Йорке, и никаких простуд.
— Верно, как и у твоего отца, — огрызается Фауста.
Константин в три шага пересекает комнату, и мне кажется, что он сейчас вытолкнет супругу за дверь. Но он лишь поднял руки, как будто собрался сорвать с нее плащ и приподнять ее с пола. Фауста отвечает ему презрительной улыбкой. В ее глазах вспыхивает злорадный огонек. Она своего добилась. Константин раздражен. В ее возрасте это самое большее, на что она может рассчитывать.
Рука Константина повисает в волоске от ее накидки. Может, ему неприятно прикасаться к ней. Может, он не осмеливается. Ведь Фауста дочь, сестра и супруга императоров: эту женщину окутывает такая же царственная аура, как и самого Константина. Единственная разница в том, что если аура Константина золотая, то у Фаусты она черная.
Константин резко поворачивается.
— Только не надо обвинять меня в том, что твой сопливый сын не выносит сырости! — кричит он ей и, громко топая, бросается вон из комнаты.
Злорадной улыбки как не бывало.
— Наш сын! — кричит Фауста в ответ. — Мои мальчики — твои сыновья, так же как и Крисп!
— По крайней мере, Крисп не тает под дождем!
Фауста, кипя от злости, смотрит ему в спину. Она злилась на протяжение всего нашего пути из Константинополя — настоящая заноза. Ей ничем не угодить. Кровати слишком жесткие, вино слишком кислое, рабы — слишком дерзкие.
Объяснять почему, не нужно. Если, когда мы доберемся до Рима, Константин объявит Криспа своим преемником, ее собственным сыновьям надеяться не на что. Фауста двадцать лет была супругой человека, убившего ее отца и брата. В обмен на это она рассчитывает стать родоначальницей императорской династии.
Ей тридцать пять, она родила пятерых детей, и повозку с ее кремами и притираниями тянут четыре вола. Но никакие кремы неспособны скрыть излишек веса на ее боках или морщины, что уже появились на ее лице. Они с Константином больше не спят в одной постели. По моему мнению, она теряет всё. Я остаюсь в ее комнате. Фауста загородила собой дверь, и мне никак не выскользнуть отсюда незамеченным. Она слышит, как я переминаюсь на месте, и резко оборачивается.
— А, его верный охотничий пес. Ну, давай беги, лизни ему задницу!
Я просыпаюсь в середине ночи и не могу понять, где я. За время нашего путешествия я привык спать в новых комнатах и в новых кроватях. Комната вращается вокруг меня. Наконец она замирает на месте, я оглядываюсь по сторонам. Дверь, окно, кинжал под подушкой. Он делит со мной ложе с тех пор, как мне исполнилось девять лет. Его верности может позавидовать любая наложница.
Рядом со мной стоит раб и тянет меня за рукав. Я не слышал, как он вошел. Дворцовые рабы двигаются в темноте словно кошки. Или же это я старею.
— В чем дело?
— Тебя зовет Август.
Я как ужаленный вскакиваю с постели, натягиваю старый военный плащ и торопливо шагаю вслед за рабом. Коридор ярко освещен. У каждой двери застыл стражник из числа императорской гвардии.
— Что случилось?
Раб пожимает плечами.
— Что бы ни случилось, оно еще не закончилось.
Комната Константина рядом, но раб ведет меня куда-то еще.
Мы спускаемся по лестнице этажом ниже, к покоям, где разместилась Фауста с детьми. Дверь открыта, рядом стоят стражники с мечами наголо. Я с опаской смотрю на них, прежде чем переступить порог. И хотя я давно сбился со счета, в скольких битвах принимал участие, глядя на них, я вздрагиваю. Неужели все дело во мне?
Одного взгляда достаточно, чтобы понять, что дела обстоят гораздо хуже. В комнате Крисп, Фауста с тремя сыновьями, с десяток стражников и рабов. Клавдий, старший сын, стоит, завернувшись в одеяло. Край распахивается, и я вижу, что из раны на шее, обагряя тунику, струится кровь. Как будто за секунду до того, как я вошел сюда, кто-то пытался перерезать ему горло.
Он же, похоже, ничего не понял и теперь стоит бледный, хотя и на своих ногах, этакий ходячий труп. Фауста стоит рядом с ним, на тот случай, если он пошатнется. Ее ночная сорочка перемазана кровью, хотя это, по всей видимости, кровь ее сына. Рядом с ней два других ее сына в накинутых на плечи простынях. Константин стоит напротив, по бокам — стражники. Между Константином и Фаустой — Крисп. Руки его в крови.
Константин смотрит на меня. Несмотря на суматоху и кровь, на его лице лежит печать усталости. До меня тотчас доходит серьезность происходящего.
— Я могу положиться на тебя?
— Как всегда.
— Обыщи покои Криспа. Все, что найдешь, неси сюда.
Лицо Фаусты похоже на каменную маску, лишь ее глаза сверкают гневом.
— Откуда в тебе уверенность, что Валерий — не соучастник?
— Я доверяю ему.
— А я нет. Пошли вместе с ним Юния.
Юний — придворный. Толстогубый и самодовольный. Если он когда-то и улыбается, то только собственному отражению в зеркале. Мы вместе поднимаемся по лестнице в комнату Криспа. Я до сих пор не понимаю, что происходит, однако постепенно отдельные фрагменты мозаики складываются в цельную картину. Мальчик с кровавой раной, мужчина, чьи руки в крови. И мы идем в его комнату отнюдь не затем, чтобы найти доказательства его невиновности.
Комната Криспа полупуста. В ней царит солдатский порядок, так что обыск занимает немного времени. Видно, что он поднялся с постели: одеяла отброшены в сторону. Вчерашняя одежда аккуратно сложена. Завтрашняя лежит на сундуке. На письменном столе рядом с кроватью стопка бумаг. Перед тем как лечь спать, он работал. В этом весь Крисп.
Юний тотчас направляется к бумагам. Я же опускаюсь на колени и, заглянув под кровать, в темноте вожу туда-сюда рукой. Нащупываю пару сапог и какие-то тряпки, которые, по всей видимости, упали с матраца. Затем моя ладонь прикасается к тонкой трубке. На ощупь она холодна как свинец.
Увидев, как я выкатил ее из-под кровати, Юний тотчас подпрыгивает ко мне.
— Дай мне!
Я отталкиваю его от себя. Мы подобны двум псам, которые не могут поделить кость. Я помню, что вчера крикнула мне в спину Фауста. Что я верный пес Константина. Вот что случается, когда во дворце поселяется страх.
У меня в руках тонкая свинцовая пластина, словно папирус, скатанная в свиток и скрепленная золотой иглой, которой проткнули мягкий металл. Стоит мне взглянуть на нее, как я тотчас понимаю, что это такое. От страха у меня дрожат пальцы. Юний вырывает пластину у меня из рук, раскатывает ее и пробегает глазами. Закончив читать, довольно облизывает губы.
— Погоди, пока это увидит Август.
Он не может утаить своего злорадства. Не иначе, уже предвкушает, как получит новую должность. У меня чешутся руки его ударить, ударить со всей силой и сломать ему шею, но я понимаю, что это было бы ошибкой. Во дворце пролилась кровь, и волки вышли на охоту. Единственный способ сохранить жизнь — остаться стоять на месте.
Внизу, в спальне мальчиков, ничего не изменилось. Юний показывает свиток Константину, но тот отшатывается в сторону, как от заразы. Затем подзывает раба и велит поднести пластину к глазам, чтобы он мог прочесть написанное.
— Мы нашли это под кроватью цезаря, — говорит Юний.
— У меня под кроватью только сапоги, — произносит Крисп в свою защиту и смотрит на меня, хочет, чтобы я подтвердил его слова. Увы, мне нечего сказать. Единственное, на что я способен, это в паузу, когда Константин перестал читать, спросить:
— Что, собственно, произошло?
— Я пришла проверить, как дети, — отвечает Фауста, — когда в комнату вломился цезарь. — Она тычет пальцем в Криспа. — Глаза безумные, в руке нож. Увидев меня, он сказал, что армия изменила Августу, что к утру моего мужа уже не будет в живых. Сказал, что я должна перейти на его сторону, в противном случае меня и моих детей ждет смерть.
Половина присутствующих в комнате — те, кто обязан своим положением Фаусте — издают крик возмущения и ужаса. Вторая половина молчит.
— Это ложь, — говорит Крисп. Он смотрит на отца, однако тот отказывается посмотреть ему в глаза. Так же, как и я. Вместо этого я смотрю на его босые ноги. Интересно, что это за заговорщик такой, который задумал прибрать к рукам власть, но позабыл надеть сапоги?
— Разумеется, я тотчас поняла, что он лжет, — нарочито холодно произносит Фауста. — Он явно не ожидал увидеть меня здесь. Он пришел, чтобы умертвить собственных братьев. Чтобы, когда он убьет Августа, у него не было соперников. Я так и сказала ему, и тогда он в ярости налетел на Клавдия и попытался перерезать ему горло. Слава богу, что стражники подоспели вовремя!
Крисп медленно качает головой, словно на шее у него тяжелое ярмо.
— Она пришла ко мне в комнату и сказала, будто мой брат порезался. Я тотчас же бросился сюда, а когда вошел в комнату, то увидел, что из уха у него сочится кровь. Не успел я и глазом моргнуть, как стражники набросились на меня, скрутили и повалили на пол.
Он обводит взглядом комнату, как будто бросая нам всем упрек. Сейчас здесь около двух десятков человек, но никто не осмеливается посмотреть ему в глаза. Никто — кроме Фаусты, которая не сводит с него немигающего взгляда гадюки.
Константин оборачивается ко мне.
— Ты это прочел?
Раб поворачивается, чтобы я мог прочесть выцарапанные на черном металле буквы.
Великой Богине Немезиде. Я, Крисп Цезарь, проклинаю моего отца Константина Августа и отдаю его в твою власть. Доведи его до смерти, отними у него здоровье, счастье и сон, чтобы империя стала моей.
Это табличка с проклятием — обычно отвергнутые влюбленные или ограбленные лавочники бросают их в колодцы в надежде на то, что боги займут их сторону и накажут врагов.
Юний показывает Константину булавку, которой проткнута табличка. Булавка золотая, с застежкой в виде льва. Я не раз видел, как она поблескивала на плече у Константина, скрепляя его плащ.
— Твоя фибула, — говорит Фауста. — Он украл ее у тебя, чтобы навести на тебя порчу.
— Я даже пальцем не прикасался к этому орудию зла, — говорит Крисп, и на какой-то момент презрение в его голосе звучит громче, чем страх.
Я по сей день помню выражение лица Константина. За эту ночь он постарел на десяток лет. Впервые в жизни он выглядит потерянным.
— Так в чем же правда? — шепчет он. — Мой родной сын хотел низложить меня с трона, когда я по собственной воле был готов отдать ему власть и славу, которых он так алчет? Или же это моя жена распространяет страшную ложь и клевету о моем сыне?
— Как ты можешь закрывать глаза на то, что перед тобой? — Похоже, Фауста вот-вот сорвется на истерику. — Или ты готов ждать той минуты, когда все твои дети будут лежать мертвыми перед тобой, чтобы ты наконец мог поверить?
— Поверить, что мой сын и наследник — убийца?
Фауста обхватывает сыновей за плечи.
— Все, я уезжаю вместе с ними в Константинополь. Мои дети не проведут и часа под одной крышей с этим чудовищем. — Она делает шаг навстречу императору. Глаза ее горят гневом. Она на голову ниже Константина, но в это мгновение как будто сделалась с ним одного роста, одной стати.
Он же как будто усох, сжался на глазах. Он не знает, что ему делать. Вициналии должны были стать его триумфом, моментом его безграничной славы и власти, и вот теперь все рушится на глазах.
Юний делает шаг вперед.
— Мне будет позволено?..
Константин кивает.
— В трех днях конного пути отсюда, в Пуле, есть вилла. Губернатор — верный нам человек. Отправьте Криспа туда, с глаз подальше, пока мы окончательно не разберемся, что произошло.
— Нет! — голос Криспа звенит отчаянием. — Если вам нужна правда, оставьте меня здесь, чтобы я мог доказать свою невиновность.
— Если он останется, то я уеду! — заявляет Фауста.
Они оба смотрят на Константина. Его взгляд прикован к некой только ему видимой точке между ними. Лицо каменное, непроницаемое. Вся комната — да что там! Весь мир — теперь зависит от того, что он скажет.
Мне же вспоминаются слова Криспа, сказанные им про епископов в Никее. Мол, им нужен судья. Он и помыслить не мог, что подсудимым окажется он сам. Константин принимает решение. Легкий кивок головы — и этим все сказано. Фауста кланяется. Четыре стражника в белом окружают Криспа и выводят из комнаты. Он не сопротивляется.
— Я кого-нибудь пришлю, — говорит ему вслед Константин, но так тихо, что Крисп вряд ли его слышит.
Константинополь, май 337 года
Лампа горит слабо. Я сижу на полу архива, скрестив ноги, в окружении разбросанных по полу бумаг. Я вытащил их так много, что света лампы не хватает, и часть лежит в темноте. Александр славно потрудился. Я провел за чтением уже час, если не больше, и не встретил даже отдаленного намека на то, что Крисп и Фауста были тогда в Аквилее. Да что там! Что они вообще существовали!
Понимаю, что потерпел поражение. Сгребаю бумаги и, словно мусор, рассовываю их по корзинам. Покончив с ними, поднимаюсь на ноги. И тут на меня накатывает приступ головокружения. Я шатаюсь и крепко сжимаю лампу — она мое единственное спасение. Стоит выпустить ее из рук, и я навсегда потеряюсь в этой темной, бездонной пещере. Пытаюсь сосредоточить взгляд на какой-нибудь дальней точке. Увы, я не нахожу, за что мне зацепиться взглядом. Ряды полок уходят в бесконечность. Чем дольше я на них смотрю, тем длиннее они кажутся.
У меня такое чувство, будто мое физическое «я» растворилось, будто я парю в воздухе. От меня осталась лишь душа. Или теперь моя душа — мое хранилище, мой собственный архив, и я обитаю в нем. Я брожу по его темным закоулкам, то там, то здесь не глядя срывая с полок воспоминания. Разум — странная вещь. Он ставит на нашем пути преграды, но сокращает расстояния.
Я не могу винить Александра за то, что он сделал с документами. Я сделал примерно то же самое с собственной памятью: подправил ее и очистил, чтобы было легче жить. Это болезненный процесс: каждый изъятый кусок оставляет после себя дыру. Дыр так много, что в конце концов я превращаюсь в этакого вырезанного из бумаги человечка. Но иначе мне не прожить в согласии с самим собой.
Я протягиваю руку и натыкаюсь на что-то твердое. Колонна. Я ладонью ощущаю ее холод. Нет, она действительно холодная. Мои пальцы впиваются в камень, я нащупываю углубления цифр и букв. XV / Ω. Прижимаюсь к острым краям.
Меня посещает мысль. Все документы обозначены одинаково — XV / Ω., чего, собственно, и следовало ожидать. Но когда я в ту ночь во дворце просматривал обрывки документов в ящике Александра, пометки там были совсем другие.
XII /. Я пишу это в глубокой скорби по поводу смерти твоего внука.
Эта мысль дает мне руководство к действию. Я знаю, что должен делать. Я поднимаю лампу и спешу по проходу между полками, считая на ходу колонны, пока наконец не нахожу нужное мне место.
Сквозь бумажные стены до меня доносится голос Симеона. Всю свою жизнь ты блуждал в темноте.
Александр явно приходил сюда — об этом говорят печати. Я наугад вытягиваю корзину, где воск еще свеж, и, пробежав глазами несколько страниц, понимаю, что это документы из архива вдовствующей императрицы Елены. Она отказалась переезжать в Константинополь и продолжала жить в Риме, где умерла девять лет назад. Судя по всему, Константин велел доставить сюда архив матери на хранение.
Многие из ящиков вскрыты, а хранившиеся в них документы изуродованы. Елена обожала старшего внука и постоянно писала ему письма. В отличие от императорской канцелярии свой архив она хранила не в виде свитков, а в виде кодексов, какие в ходу у христиан. Я следую по стопам Александра, — вернее, по дыркам в тексте, — словно по оставленным на снегу следам. Тишину подземелья нарушает лишь мой собственный шепот, когда я вслух читаю тот или иной документ.
Лампа начинает мигать. Масла в ней почти не осталось. Я знаю, что мне пора возвращаться, но остаюсь сидеть, переворачивая станицу за страницей.
Чтобы, достичь живых, плыви средь мертвых.
У меня рябит в глазах от прочитанного, но я не обращаю на это внимания. Я уже приготовился перевернуть страницу, как что-то привлекает мой взгляд. Переворачиваю ее назад.
Это письмо, адресованное императрице. Судя по всему, дубликат, скопированный секретарем. В углу страницы замечаю надрыв, как будто Александр начал вырывать страницу, а потом передумал. Вместо этого он ограничился тем, что вырезал первый абзац. Это означает, что отправитель и дата исчезли. Ниже текст возобновляется.
Чтобы достичь живых, плыви средь мертвых.
За тьмою солнца свет горит лучистый.
Спасенья знак, что освещает путь вперед,
Сияет, негасимый, новой жизнью.
Из сада в темную пещеру
Отец скорбящий отдал сына.
И погребен на дне могилы
Трофей его победной силы.
Я смотрю на страницу, пытаясь извлечь из строк какой-то смысл. Странно: почему Александр изъял версию, что лежала в его футляре, но оставил эту? Впрочем, мне понятны его сомнения. Каждое слово в этом стихе вопиет «Крисп!», но само имя ни разу не упоминается. Что это? Загадка? Кто ее автор?
Похоже, я засиделся в хранилище. Лампа мигает, шипит, плюется маслом и гаснет. Я вздрагиваю и вскрикиваю как ребенок. Мои руки уже не такие крепкие, как прежде. Я роняю лампу, и она разбивается о каменный пол. Теперь я в темноте словно в ловушке.
Где-то дальше по проходу кто-то окликает меня по имени.
