Глава восьмая
ГОЛОС СОВЕСТИ
Вечером первого декабря тысяча восемьсот четвертого года, накануне коронации, парижские театры бесплатно распахнули свои двери, по городу маршировали отряды, а воздух ежечасно сотрясали артиллерийские залпы. Озаренные пылающими факелами улицы, по которым предстояло проследовать торжественной процессии, были очищены от снега и тщательно присыпаны песком, здания украшались бенгальскими огнями и цветными лентами, а совсем уж невзрачные постройки в окрестностях Нотр-Дам в спешном порядке безжалостно снесли. К часу ночи на страшном холоде по улицам все еще сновали проворными призраками солдаты, отставшие от своих частей, бражники и чернорабочие.
Холод… Наполеон не забудет этого, но так и не сможет восстановить в памяти, как покидал дворец, когда вернулся и где он на самом деле побывал. Останется лишь смутное впечатление: вроде бы, его провели вниз по потайному коридору, по длинной подземной галерее, потом был выход в садовый павильон — и морозная ночь. А дальше? В памяти всплывут тонкие струйки пара, которые поднимались над маской «красного человека». Хруст инея под ногами. Странное мельтешение световых пятен среди мерцающей темноты — может статься, золотые рыбки в искусственном пруду Тюильри? Суровый окрик часового с мушкетом: «Qui va là?» — и тут же виноватое отступление (кажется, Наполеон отмахнулся от недогадливого гренадера). Гигантская искусственная звезда над площадью Согласия, затмившая сиянием даже луну.
— А кое-кто, — нетвердо проговорил Бонапарт, — пытался меня уверить, что вы не существуете.
«Красный человек» задумчиво покосился на спутника при свете ручного фонаря, но ничего не ответил.
— Можно спросить, куда вы меня ведете?
Молчание.
— И вообще, что происходит?
Ни слова.
Наполеон, дрожа, посмотрел на небо, затянутое рваными тучами.
— Даже не знаю, я как-то ни в чем не уверен, — пробормотал он, и это была чистая правда: силы его давно истощились, а чувство нереальности пропитывало воздух ощутимее ночного мороза.
День выдался долгий и чрезвычайно изматывающий. С одной стороны, senatus consultum наконец утвердил его притязания на трон и право передачи короны будущему наследнику: минута не менее торжественная, чем предстоящая назавтра церемония. Но в то же время Римский Папа Пий VI, поселенный не где-нибудь, а в дворцовой комнате, убранство которой в точности повторяло его спальные покои в Ватикане, отказался вести коронацию на том основании, что Наполеон и Жозефина не венчаны в церкви; пришлось молниеносно устроить обряд в закрытой часовне Тюильри.
С формальностями покончили ближе к полуночи, после чего Жозефина пылко возжелала приступить к исполнению супружеских обязанностей, освященному в глазах Господа, но Бонапарт, как обычно, был холоден и рассеян.
— Не сегодня, дорогая. Боюсь что-нибудь упустить.
С этими словами он поднялся к себе в кабинет, известив секретаря, что хочет уединиться на неопределенный срок. Потом запер дверь, прошелся по роскошно убранной комнате, среди бархатной мебели, витражей со сказочными грифонами, гобеленов с египетскими пейзажами — и замер подобно грозному Зевсу над макетом Нотр-Дам в разрезе. Пристально оглядел ряды куколок, изображающих министров, придворных и прочих знатных лиц, а также пажей, собравшихся в крошечном соборе, и в последний раз мысленно попытался переставить их, продумывая все возможные неожиданности, словно хотел предугадать любой ход неблагосклонной судьбы.
И вдруг заговорил таким официальным тоном: «Придется вам подождать своей очереди, господин ведающий раздачей милостыни», что телохранитель-мамелюк Рустам просунул голову в дверь из соседней комнаты. Наполеон жестом велел ему исчезнуть.
Снова оставшись один, он внезапно почувствовал слабость и ухватился за край письменного стола. Судорожно вдыхая подогретый воздух, завтрашний император часто-часто заморгал. Который час?.. Наполеон достал из кармана часы с боем, но цифры поплыли перед глазами. Сколько же он не спал? Об этом лучше не думать. Бонапарт опустился в кресло, зажмурился, преодолевая неприятную резь в глазах, и провел по лицу ладонью с желтыми пятнами табака. Голова немилосердно кружилась, где-то в туманной дали стучало сердце; между размеренными вдохами Наполеон расслышал, как щелкнул замок, ощутил мимолетный сквозняк и на мгновение решил, что это Рустам решил его проведать. Не услышав вопроса и вообще ни единого звука, он открыл глаза. Похоже, телохранитель остался у себя. Бонапарт был совершенно один.
Вздохнув, он еще несколько раз зажмурился и начал с усилием подниматься на ноги, когда вдруг заметил в дальнем конце комнаты фигуру, озаренную мерцающими бликами. Что это, новый ковер из Египта? Еще одна диковина, очередной трофей Денона? Наполеон хотел отвернуться, но нет — в последнюю секунду он понял, что перед ним человек, причем не кто-нибудь, а… Тут он даже не удивился, ибо часто предвидел эту минуту в грезах, — это был «красный человек».
Долгое время оба хранили молчание.
Потом Бонапарт смущенно откашлялся и произнес:
— Мы не виделись с той самой встречи в Египте.
Нежданный посетитель в охристом тюрбане, в серебряной маске и багровом плаще замер со скрещенными руками, будто статуя.
— Вы пришли мне что-то сказать? — спросил Наполеон. И, уже не сдержавшись, пытаясь взять ситуацию под контроль, прикрикнул: — Отвечайте же!
Едва заметный кивок. И вот наконец послышался голос, начисто лишенный акцента и словно пробившийся через толщу сна:
— Настала пора вспомнить прошлое.
В то же мгновение поток мыслей Наполеона смешался, вскипел и иссяк, в точности как это было внутри Великой пирамиды. Краски, запахи, чувства — размазались, расплылись, и, не успев опомниться или вновь овладеть собственным телом, без пяти минут император уже шагал по темным переулкам вслед за пророком, будто верный пес на поводке.
— По-моему, это не самая подходящая ночь, — заметил Бонапарт, минуя увитую лозами шпалеру. — Не лучше ли оставить подобные размышления на будущее, когда у меня появится больше времени?
«Красный человек» скептически посмотрел на него и отозвался все тем же жутким голосом:
— Увы, мне кажется, у вас его будет более чем достаточно.
Наполеон передернулся в ознобе.
— Это пророчество?
— А тут и не нужно быть пророком.
— Извините, но к чему предаваться воспоминаниям в такую ночь, ночь накануне моего второго рождения?
Мистик не отвечал.
— Я ведь совсем не тщеславен, — не сдавался Наполеон. — Мои достижения, мои заслуги, они…
— Сами за себя говорят? — «Красный человек» словно читал его мысли. — Вот почему мы не станем на них останавливаться, — прибавил он и предостерегающе поднял руку: — А теперь прошу вас, не отставайте. Тропа, на которую мы ступаем, нечасто слышала шаги консулов и еще реже — поступь императоров.
А что же было потом? Вроде бы мост через Сену? Левобережный лабиринт, и за ним — Латинский квартал? И… неужели — та скверная улочка Юшетт? Позднее все воспоминания будут указывать на это, однако Наполеон так и не сможет восстановить подробностей. Казалось, они с «красным человеком» попросту нырнули в сумеречную путаницу трущоб поблизости от Лувра, где взгляд Бонапарта не различал ни одной знакомой детали. Они как во сне скользили по мостовым среди сугробов и конского навоза, кренящихся ветхих строений и бешено качающихся фонарей; ведьмоподобные дамы и их кавалеры, похожие на пиратов, с громким хохотом торопились мимо и не оглядывались. И все это время где-то в вышине одинокий слепой скрипач наигрывал «Турецкий марш», точь-в-точь как тот мальчишка на мачте злополучного «Ориента»…
В унылой гостинице их встретила суровая консьержка, распекавшая должника-постояльца, но и она без звука пропустила странных ночных гостей. Они двинулись вверх по винтовой лестнице. Во всем здании не было ни единой прочной ступеньки, ни единой двери, которая крепко держалась бы на своих петлях, и ни единой пары половиц, что не грозили бы разверзнуться под ногами. Казалось, гостиница так же искала скорой гибели, как и любой, кто входил туда. Воспоминание ужалило Наполеона, будто злая пчела.
— Гостиница «Кадран блё», — прошептал он. — Не может быть.
В ответ его спутник лишь молча распахнул дверь и жестом велел пройти в унылый номер, где с памятных Бонапарту времен совершенно ничего не переменилось: монашеская койка, пара плетеных стульев у непрочного стола, пожелтевшие от табачного дыма стены и кособокая полка, на которой теснились Гёте, поэмы Оссиана, Вольтер, арабские истории…
— Я жил здесь, — еле слышно пробормотал Наполеон. — Некоторое время назад…
Те самые черные дни его молодости пролегли в промежутке между Тулонской битвой и Жозефиной. Тогда он уже обрел положение, но не богатство. Бродил по улицам Парижа без цели и без любви. Силился проникнуть в роскошные салоны, только чтобы сбежать оттуда, преисполнившись отвращения к излишествам и пустоте. Тогда он впервые повстречался с Деноном, впервые услышал о чертоге.
— Не правда ли, отрезвляющий вид? — подал голос «красный человек».
— Ужасный, — прошептал Наполеон, изумленный силой нахлынувшей на него тоски.
«Красный человек» поставил фонарь на скрипучую полку.
— Вина? — предложил он, указывая на знакомую бутылку дешевого «шамбертена».
— Нет, не надо. — Бонапарт побледнел. — Пожалуйста… — Он умоляюще посмотрел на своего проводника. — Зачем это все? Каких воспоминаний вы от меня ждете?
«Красный человек» кивком указал на окно.
— Может быть, подойдете и сами посмотрите?
Однако Наполеон слишком часто сверлил глазами убогую улочку, воображая себе стремительный прыжок, мгновенное решение всех проблем — и более никаких долгов, обязательств, изматывающих грез…
Он помотал головой:
— С тех пор прошла целая вечность.
— Семь лет, кажется?
— Девять. Почти декада. Того человека давно уже нет в живых.
— Нет в живых? И что же с ним такое стряслось?
— Он был наивен… Невежество завело его в преисподнюю.
— Невежество? А может быть, идеалы?
— Какая разница? — Наполеон, дрожа, опустился на стул. — Он, то есть я, выстроил мост через бездну. И я не собираюсь обратно.
— Этот мост возвели не вы, — возразил мистик, — а сам Сатана.
Будущий император взглянул на багровую фигуру, которая странным образом высилась над ним, невзирая на скромный рост.
— Так вы — Сатана?
— Полагаете? — промолвил «красный человек», и Бонапарт вздрогнул и отвел взгляд.
— Не понимаю, чего вы добиваетесь, — начал он. — Хотите стащить меня в пропасть?
— Хочу отвести вас от ее края. И ото всех ненадежных мостов.
— Но это же вы тогда, в Великой пирамиде, объявили, что я сделаюсь правителем Франции… правителем всей Европы.
— Я поведал тайны чертога, а он изъясняется лишь образами, знаками…
— Это правда. И я воплотил их в жизнь. В чем же дело? В чем я провинился?
«Красный человек» и ухом не повел в ответ на его излияния.
— Вы еще спрашиваете, тогда как через несколько часов собираетесь короноваться в соборе Нотр-Дам?
— Ах, эта коронация? Всего-то? — презрительно отозвался Наполеон. — Представление для народа. Думаете, мне самому приятно?
— Императору предстоит еще множество неприятных спектаклей или я не прав?
— По-моему, власть вынуждает нас говорить языком черни.
— Значит ли это, что в обществе свиней необходимо валяться в грязи?
Сбитый с толку его саркастическим тоном, Бонапарт потянулся за оловянной кружкой и забарабанил пальцами по неровному краю.
— Так и есть. Нельзя отрицать: толпа неумна, недисциплинированна и усмирить ее очень даже непросто. С массами следует говорить языком впечатлений. Символов. Это единственное, что им доступно.
— Нельзя отрицать и другое: такой подход порождает деспотов.
— Ну нет, — покачал головой Наполеон. — В конечном счете всех великих вождей называли деспотами. Но я никогда не стану таким. Мне точно известно, где следует остановиться.
Мистик не отвечал.
— Вы просто не понимаете, с какими силами я имею дело. Это стихия, лесной пожар. Чтобы чего-то достичь, его нужно обуздать любыми средствами. Тогда уже, с помощью укрощенного пламени, можно вершить великие дела, вы согласны? Можно запустить сияющий воздушный шар и взмыть к небесам.
— А мне представляется аэронавт, который увлекся игрой с огнем и забыл, куда направлялся.
Наполеон еще раз покачал головой.
— Да нет же… Нет… Игра стоит свеч. — Его рука крепко сжала кружку. — Общество испорчено, потому что сам человек по природе испорчен. В этом и заключается моя работа — овладеть силой пламени, обуздать огонь самолюбия и порочности, предотвратить катастрофу.
— А моя работа — предупредить вас, чтобы вы не сожгли себе пальцы, — сказал пророк, удобно устраиваясь на свободном стуле. Мистик смотрел на собеседника с отеческой нежностью, обращаясь к нему, будто к заблудшему сыну. — Напомнить вам, что великого человека должно что-то влечь вперед, а не толкать в спину. Что подлинные герои трудятся в потемках гораздо больше, нежели при ярком свете. Что с охотничьим псом лишь одна беда: он не может без дичи. И что любой солдат — любой гражданин — это не только мундир, но и живая душа.
Будущий император поморщился, услышав столь безыскусную проповедь, какую и сам сочинил бы во дни своей неиспорченной юности.
— Так вот в чем ваша цель? Поучать меня, будто школьный директор?
— Помогать вам советом, как святой.
— Но кто же вы? Иисус Христос?
«Красный человек» налил себе в кружку вина.
— Полагаете? — прошептал он, не отводя взгляда.
А потом они медленно плыли по улице, и Наполеон, как никогда, терзался от полной неразберихи в мыслях и чувствах, когда мимо прошел мужчина с черной угольной тачкой и, очевидно приняв обоих за гуляк с карнавала, воскликнул:
— Отличный костюмчик, месье! Вы же вылитый новый император!
Силясь хоть немного сосредоточить взгляд, Бонапарт развернулся, чтобы выкрикнуть:
— Я и есть ваш новый император!
Угольщик озадаченно перевел глаза на фигуру в красном; пророк развел руками, словно желая сказать: «Я здесь ни при чем, мало ли что на уме у этого чудака».
Несколько часов спустя, на излете последних мгновений жизни простого смертного, Наполеон был затянут в изящный бархатный мундир с кружевами и пряжками, разодет в горностаевые меха и страусовые перья и мчался в ослепительной карете из золота и стекла по пышно украшенным улицам Парижа навстречу огромному, будто изъеденная ветром гора, собору Нотр-Дам. Здесь Бонапарт принял мантию, сплошь расшитую пчелами, и царственным шагом прошествовал мимо хоров, мимо выстроившихся сановников, мимо оркестра, для которого специально была написана музыка, под взмывшими ввысь балдахинами (на их пурпурных складках роились тысячи позолоченных пчелок) и вдоль по длинному проходу к роскошно задрапированному, сияющему свечами алтарю. Здесь, преклонив колени на бархатном коврике, он был согласно обряду помазан Папой Римским Пием VI, и здесь же, дерзко бросая вызов общественному мнению, собственноручно возложил на свою голову золотой лавровый венец — после чего торжественно короновал готовую прослезиться Жозефину — и сделался единовластным правителем империи, во владениях которой (во времена расцвета) проживало восемьдесят миллионов человек.
«Когда-то я был ничем, но сумел подняться и стал могущественнейшим фараоном в мире, — думал Наполеон, повернувшись от алтаря под гром воспрянувших аккордов. — Недурно для низкорослого лысеющего корсиканца с маленьким пенисом».
И лишь одно не давало ему в полной мере насладиться минутой триумфа. Все началось еще в соборе, где Бонапарту беспрестанно мерещился «красный человек», притаившийся под сводами подобно соколу, устроившемуся на жердочке, и неодобрительно взирающий на него с высоты. Дальше — больше: на обратном пути, выглядывая из окна императорского экипажа, Наполеон видел не пажей с горящими факелами, не музыкантов и не восхищенные толпы зевак, а багровые одеяния пророка, то мелькавшие в просветах между домами, то трепещущие среди цветочных клумб, то отраженные в окнах. За ужином одержимость достигла высшей точки: мистик осуждающе смотрел на императора из глубины серебряных тарелок, из пламени свечей и рыбьих голов… даже из яркой клубники, что украшала нелепый десерт. Бонапарт и на этот раз почти не уделял внимания потрясенной сегодняшними событиями Жозефине — а ведь они нарочно остались ужинать наедине. Залпом допив свой бокал, он отбросил салфетку, ополоснул руки и немедленно отправился выяснять причину своего наваждения. Первым делом Наполеон чуть ли не с лупой изучил записи, занесенные минувшим вечером в дворцовый журнал, но не нашел ни единого незнакомого имени; потолковал с гренадерами у ворот и прочей охраной, однако никто не помнил человека в красных одеждах; справился у секретаря, проведшего целую ночь в комнате, расположенной под его кабинетом, — тоже безуспешно, после чего обратился к Рустаму, которого видел последним перед появлением пророка в маске, но юный мамелюк настаивал на том, что не слышал ни звука.
— Что, никаких чужих голосов?
— Только ваш собственный, господин.
Пораженный Бонапарт тщательно изучил панельную обшивку своего кабинета. Он поднимал бесценные египетские ковры; снимал со стен картины; ощупывал все, что хотя бы отдаленно напоминало секретный рычаг; простукивал пол; внимательно осматривал потолок, покрытый туманными изображениями аллегорий и знаков Зодиака. Потом опустился в кресло, обмяк и прислушался к суматохе собственных мыслей. И под конец, разумеется, вызвал Вивана Денона.
— Вы знаете дворец как никто другой. Скажите, в этих стенах есть потайные отсеки?
— Отсеки? — переспросил тот, прижимая ладонь к атласному жилету: он плотно поужинал на пиру после коронации и теперь мучился несварением. — Ну да… конечно же, сир. Мария-Антуанетта любила во время игры прятаться в секретных шкафах. Людовик Шестнадцатый хранил опасные для своей репутации бумаги в знаменитом armoire de fer. К тому же, кто знает, какие нововведения появились при Екатерине Медичи, тем более при безумном Робеспьере?
— Ну а что насчет галерей? Потайных коридоров?
— Э-э-э… думаю, где-то должны быть.
— И они ведут в эту комнату?
— Сир, вы застали меня врасплох. То есть… это надо изучать… — На его лбу появились морщины. — Неужели кража?
Наполеон вздохнул.
— Прошлой ночью… прошлой ночью меня кое-кто навестил… — Он укоризненно посмотрел на Денона: — Вы понимаете, о ком речь, — и, не дождавшись ответа, пояснил: — «Красный человек».
Веки художника дрогнули.
— «Красный человек»…
— Верно. Помните? Полгода назад вы уверяли, будто бы он — плод моего воображения?
— Сир…
— Не отпирайтесь! Даже не вздумайте!
— Сир…
— Вы утверждали, что я его создал из собственных грез!
— Сир, я всего лишь назвал его порождением…
— Порождением чего?
— Вашей… усталости.
Наполеон усмехнулся.
— Значит, он — плод усталого воображения?
— Ну…
— А прошлая ночь? Может, вы снова заявите, что я переутомился?
— Сир… — пробормотал Денон и переступил с ноги на ногу. — Прошу вас, расскажите, что именно произошло прошлой ночью. Вдруг это нам поможет?
Бонапарт раздраженно потянул воздух носом.
— Я вошел сюда посмотреть на макет собора, когда… — Тут он запнулся, не желая признавать, что его одолела смертельная усталость. — Когда захотел присесть. Потом я открыл глаза — и пророк уже стоял в кабинете, почти на том же месте, где теперь стоите вы.
Денон обернулся через плечо на гобелен с изображением шейхов.
— Оставьте! Знаю, о чем вы сейчас подумали. Скажете, я не могу отличить живого человека от картинки на ковре?
— Нет, сир. Но вам неизвестно, как он проник в кабинет?
— Поэтому я и вызвал вас!
— А вы уверены, что это не был кто-нибудь из ваших братьев? Например, Луи? Он, кажется, любит рядиться призраком?
— Нет, это не были мои братья. Что же я, не смогу распознать голос родственника?
— Или Папа Римский? Вдруг он пробрался к вам, чтобы побеседовать с глазу на глаз?
— Ну почему вы такой твердолобый? С какой, интересно, стати Пию тащить меня на ночную прогулку?
— Вы покидали дворец?..
— Да, по какому-то подземному коридору, и вышли где-то в садах, а потом долго шли, покуда не оказались на улице Юшетт.
— Это же в Латинском квартале? — недоверчиво уточнил Денон.
— Да, я уверен… — Тут голос Бонапарта впервые дрогнул: — «К-красный человек»… хотел напомнить мне мое прошлое.
— Оно было ему известно?
— Конечно, во всех подробностях. Мы заходили в мой номер в гостинице «Кадран блё»… Там совершенно ничего не изменилось.
Денон красноречиво молчал.
— Ну что? Теперь вы решите, что я спятил?
— Отнюдь, сир. Однако… Латинский квартал? Вы настаиваете?
— Если даже и не Латинский квартал, то его точное подобие. И комната всей обстановкой напоминала мой номер. И люди… Кстати, там был угольщик в белой шляпе — он определенно нас видел. Осталось только найти его… Что вы так смотрите?
— Сир, в этом городе очень много угольщиков.
— Ну так я выслежу всех до единого!
— И приметесь расспрашивать, кто из них видел вас в обществе красного призрака?
— Я вам не говорил, что это призрак! Я никогда так не говорил!
— И тем не менее предупреждаю вас, будьте осторожны. Слишком явные расспросы вызовут кривотолки, а это сыграет на руку вашим противникам.
Наполеон сердито сверкнул глазами.
— Вы мне не верите? Даже не допускаете мысли, что это правда? По-вашему, я перестал различать явь и грезы? Скажите прямо!
— Сир…
— А может быть, я и сейчас крепко сплю? И вы тоже — очередная галлюцинация?
— Позвольте узнать, сир, где вы проснулись сегодня утром?
— А что?
— Мне кажется, это важно.
— Здесь, в этой комнате. А при чем…
— В том самом кресле, куда вы присели перевести дух, когда увидели мистика?
— В том же самом… да. Ну и что?
— А можно спросить, на каком языке он к вам обращался? Французском? Итальянском?
Бонапарт напустил на себя разгневанный вид:
— Какая разница?!
Денон потеребил край жилета.
— Поверьте, сир, вам нечего стыдиться. После долгого поста и одиночества Христос повстречал в пустыне Сатану. Магомет видел ангела Джабраила. Моисей беседовал с Богом на вершине горы Синай. В истории не перечесть великих людей, которые, будучи в состоянии расстроенного сознания, общались со сверхъестественными посланниками.
— А мне-то что? Вы же не собираетесь объявить «красного человека» сатаной?
Денон устало улыбнулся.
— Отнюдь, сир. По-моему, как и во всех описанных случаях, ваш призрак — существо не столько материальное, сколько сотканное из напряженных размышлений… из голоса совести… воображаемый собеседник, друг…
— Так вы считаете, я начал дружить с привидениями?
— Но вы и сами, — бесстрастно произнес художник, — нередко упоминали необъяснимую тягу людей к потустороннему. Их склонность по собственной воле предаваться самообману. Если же речь идет о таком человеке, как вы, со столь неуемным разумом, столь могучим воображением и, раз уж на то пошло, который настолько укоренился в католических предрассудках и чувстве вины, вовсе не удивительно, что в минуту истощения телесных сил, легкого помутнения, а то и обморока, в укромном уголке вашего необъятного космоса возникло желание добровольно предаться… — Денон замялся, — самообману.
Дерзкое заявление, однако Наполеон, вместо того чтобы оскорбиться, странным образом успокоился, поскольку его суеверия были прекрасно известны окружающим: боязнь кошек, увлечение гороскопами, страх перед пятницей и числом тринадцать… Невзирая на показной атеизм, перед каждой битвой Бонапарт непременно украдкой осенял себя крестным знамением… К тому же он слишком часто и открыто рассуждал о необузданной алчности человеческого воображения (и на деле без зазрения совести использовал эту слабость для восхождения к власти), чтобы теперь отрекаться от собственных слов.
«А вдруг это правда? — задумался император. — Неужели неутомимый рассудок сыграл со мной шутку?»
Глаза его скользнули по миниатюрной копии Нотр-Дам — среди толпящихся куколок Наполеону привиделся человечек в красном плаще. Тогда он отвел взгляд — и на мгновение вообразил пророка в маске витающим среди тканей за спиной Денона. Бонапарт зажмурился — но и в темноте под веками багровый мистик смотрел на него в упор.
— Что же он вам сказал прошлой ночью, сир? — после некоторого молчания спросил художник. — Что именно?
— Прошлой ночью? — Наполеон открыл глаза и вновь сосредоточился. — Ну, он… призывал меня быть благоразумнее.
— Благоразумнее?
— Да, твердил одно и то же… разглагольствовал о нравственной ответственности главы государства и все в таком роде.
— Не самая подходящая речь для беса. Не сочтите за дерзость, сир, но я бы советовал вам прислушаться к мудрости этого «красного человека», или пророка в маске, откуда бы тот ни взялся, прислушаться, словно к самому себе… — Денон переступил с ноги на ногу. — Ибо весьма вероятно, что он и есть вы.
Наполеон не ответил ни слова.
— А сейчас, — продолжал, осмелев, собеседник, — вам не помешает хотя бы на время оставить подобные размышления. Они чересчур волнительны и… — прибавил он, опять прижимая ладонь к груди, — вредят пищеварению.
Однако Наполеон, взбешенный его снисходительным тоном, вновь разъярился и приказал немедленно обыскать огромный дворец. Так что, в то время как Жозефина в который раз удалилась спать в одиночестве, Денон и дворцовая стража под неумолчный грохот фейерверков устало прочесывали сводчатые залы, внутренние помещения и залитые ярким сиянием галереи, но, разумеется, не нашли никаких незнакомых лестниц или потайных коридоров, не говоря уже о малейших следах загадочного l'Homme Rouge.
После этих событий «красный человек» несколько месяцев не появлялся ни в Тюильри, ни где-либо еще. На какое-то время новый император против обыкновения притих, будто бы впрямь решил повиноваться мрачному пророку — или же собственной совести. Впрочем, амбиции неизбежно взяли верх над запретами, убеждения — над колебаниями, а сладкий зов триумфа заглушил страх возможного поражения; Наполеону хватило изворотливости ума, чтобы считать свой первый разговор с «красным человеком» историческим событием, ну а второй — порождением ночного кошмара.
И вот второго декабря тысяча восемьсот пятого года, ровно год спустя после коронации, лучи восходящего солнца озарили солдат Grand Armee (как празднично засверкали бесчисленные клинки, штыки, рукояти, шлемы, шпоры!), устремившихся на поле брани под Аустерлицем навстречу мощным российско-австрийским войскам, чтобы с наступлением ночи принести Бонапарту его чистейшую и величайшую победу. Остатки сомнений рассеялись как утренний туман, любые мысли о смирении остались позади, словно улица Юшетт, а потусторонняя сфера казалась просто еще одним государством, примкнувшим к его империи.
«Я был никем, но возвысился до самого могущественного фараона в мире, — беспрестанно повторял Наполеон, — и не могу остановиться, и не остановлюсь, покуда не завоюю вечность».
