Глава одиннадцатая
ВРАГ ИМПЕРИИ
В апреле тысяча восемьсот пятьдесят пятого года хитрый, как лис, новый император Франции (а также его супруга Евгения) с почетом был принят в Англии. Он провел четыре чудесных дня в стенах Виндзорского замка, посещал балы, театральные оперы и пышные пиры, вальсировал с королевой Викторией в галерее Ватерлоо, сочувственно выслушал ее сетования на тяжкое бремя всех монархов, обменялся сведениями об ужасной Крымской войне, в которой их государства выступали союзниками, и так очаровал королевскую семью, что при его уходе все дети ревели, будто младенцы.
Нового императора звали Людовик-Наполеон; покойному Наполеону Бонапарту он доводился племянником — единственный законный сын скончался от туберкулеза в возрасте двадцати одного года. Этот коварный и самодовольный политик, наживавшийся на еще вполне осязаемой тайне своего дяди, исхитрился в тысяча восемьсот сорок восьмом году сделаться президентом Французской республики и четырьмя годами позже, подобно Наполеону Третьему, учредить в государстве Вторую империю.
Двадцатого апреля ее величество сопроводила щеголеватого новоиспеченного Наполеона к прославленному чуду британской архитектуры, хрустальному дворцу в Сиднеме. В Египетском зале великие монархи полюбовались маской фараона Рамзеса Третьего, барельефным портретом Александра Македонского, иероглифическими надписями, принадлежащими Тиберию Цезарю, Клеопатре, Птолемею Второму и фараону Сусакиму.
— Я полагаю, — проговорил не в меру игривый император, — среди этого пантеона отыскалось место для блистательной Виктории?
В ответ очарованная венценосная собеседница грациозным жестом указала на фриз, украшенный высокопарной надписью из иероглифов, которая гласила: «На семнадцатом году правления ее величества королевы Виктории силами руководителей, архитекторов, скульпторов и художников был возведен сей дворец с прекрасным садом: здесь тысяча колонн, тысяча статуй, тысяча деревьев, тысяча цветов, тысяча птиц и зверей, тысяча фонтанов и тысяча ваз. Процветания!»
— После чего император обронил фразу, которую королева справедливо сочла весьма загадочной, — рассказывал У. Р. Гамильтон Ринду.
Они находились в просторном отделении британских древностей; когда-то Ринд неутомимо перебирал здесь национальные реликвии, сортировал их, датировал, снабжал ярлыками, сметал с них пыль, будто бы с горного хрусталя, пополняя собрание образцами из подвалов и собственных ценных коллекций.
— И что же он сказал?
— «Как жаль, что дядя не дожил до того дня, когда смог бы прочитать свое имя, начертанное иероглифами. А впрочем, возможно, все-таки дожил и это случилось где-то в Египте».
— Намек на чертог вечности?
— Тут император начал изъясняться расплывчато, а то и сознательно принялся напускать туман. Однако нет никаких сомнений: он намекал на мистическое посещение Бонапартом Великой пирамиды, хотя наверняка и сам не знал подробностей.
— А ее величество? — Ринд задумчиво поднял наконечник копья эпохи неолита. — Как она отреагировала на его слова?
— Ее величество — женщина проницательная и знает: зайца можно выманить только терпением, а не тычками. Поэтому она молча кивнула и не стала задавать вопросов, надеясь, что собеседник сам что-нибудь прибавит.
— Но он этого не сделал?
— К сожалению, нет. Впрочем, если судить по успешности визита императора, в будущем ему еще не раз представится такая возможность. В любом случае, этот разговор еще сильнее разжег интерес королевы к чертогу вечности, усилив ее решимость раскрыть его извечные тайны. Дело вновь обретает срочный характер.
— Но ведь зайца не выманить…
— Да, юноша, я помню свои слова. — Гамильтон прищурился. — Я просто хотел уточнить, не добились ли вы чего-нибудь за эти дни — такого, о чем бы я мог доложить ее величеству?
Ринд посмотрел на реликвии, невесть почему ощутив себя виноватым.
— В последнее время сэр Гарднер мало занимался вопросами археологии.
— Он все еще выезжает в Уэльс?
— Да, и не только. Порой исчезает на несколько дней.
— И увозит с собой путевые журналы?
— Увозит.
Гамильтон кивнул.
— По-прежнему не объясняя причин своих отлучек?
— Он очень… — Шотландец запнулся, подбирая слово. — Неразговорчив.
— Ну а как насчет Египта? Сэр Гарднер еще пытается воодушевить вас на путешествие?
— Он и не прекращал этого делать.
— Случаем, не намекая на то, чтобы составить вам компанию? Возможно, в виде прощальной поездки?
— Пожалуй, нет, но…
— Но?
— Я думаю, это вопрос времени.
В наступившей тишине Ринд буквально кожей почувствовал полный надежды взгляд Гамильтона.
— Пожалуйста, юноша, ведь вы не лишили его иллюзий?
Шотландец помедлил, не желая признаваться в том, что его все сильнее тянет в Египет, и даже не ради зова храмов древности, даже не ради тайн чертога; просто он верил: где-то там его поджидают тайны, величественные и в то же время необычайно сокровенные, завеса которых приподнимется лишь перед истинно взыскующим.
— Знаете, — проговорил молодой человек, не сводя глаз с национальных реликвий, — я прежде смотрел на эти сокровища, эти замковые камни, копейные наконечники, произведения древних пиктов, кельтов и римлян… Смотрел и думал о том, какие они старинные… И долгое время не мог представить себе ничего столь же прекрасного, столь же многозначительного…
Гамильтон продолжал сверлить его взглядом.
— Так вы согласились поехать в Египет? Вы наконец-то согласны последовать по стопам сэра Гарднера и моим собственным?
Ринд помолчал, чтобы подавить внезапно охватившее его чувство поражения.
— Со всем смирением.
— Отличная новость, юноша.
— Но это еще не официально. Понимаете? Прежде чем вообще задуматься об отъезде, мне нужно многое узнать.
— Разумеется, разумеется. Однако по мере вашего приближения к согласию сэр Гарднер сам начнет раскрывать свои секреты. Будьте постоянно начеку.
Ринд кивнул.
— Ибо сейчас уже невозможно предсказать, когда, каким образом и какие сведения вдруг всплывут в разговоре. Сэр Гарднер охотно будет играть с вами в кошки-мышки, дразнить своими фокусами.
Отчего-то шотландец обиделся.
— Я совершенно уверен, что читаю его, словно раскрытую книгу.
Гамильтон усмехнулся.
— Этого он от вас и добивается. Так полагал и сэр Уильям Джелл, когда посылал мальчишку в Египет, однако довольно скоро понял, что заблуждался. Он был буквально раздавлен предательством ученика, его уловками и неискренностью.
Ринду припомнился кабинет Гамильтона, где сэру Гарднеру Уилкинсону посвящалась целая книжная полка.
— Это слова самого Джелла?
— Да, он во все времена оставался верен своей стране и неустанно охотился за секретами чертога, щедро пополняя досье министерства иностранных дел. Мы состояли в переписке в течение многих лет, вплоть до его смерти. — Гамильтон помолчал, о чем-то раздумывая. — Хотите увидеть свидетельства? Взглянуть на досье? На данном этапе вам будет полезно как можно больше узнать о том, с кем приходится иметь дело.
Честно сказать, Ринда не вдохновляла мысль о возвращении в дом Гамильтона; и еще он почему-то не желал выяснять неприглядные вещи о сэре Гарднере. С другой стороны, своими частыми и продолжительными отъездами гостеприимный хозяин вынудил его жаждать новой информации, вдобавок молодой шотландец не мог не признаться: его раздражали недостаток внимания и вечная скрытность этого человека. Ринд понимал: сейчас он готов ухватиться за что угодно — даже за выдумку или злостную сплетню, — лишь бы избавиться от мучительной неясности. Поэтому он вздохнул.
— Ну если только это в моих интересах, — пробормотал Ринд, виновато кладя на место кельтский кремень. — Похоже, у меня нет выбора.
Не прошло и часа, как он уже поднимался по лестнице в сопровождении любопытных кошек.
«Сегодня прибыл новый турист, недавно из Оксфорда, мальчик по имени Гарднер Уилкинсон. Волосы как лен, сверкающие глаза и бронзовая кожа. Обожает красивых леди, плохо разбирается в винах. Говорит, что проделал уже половину великого путешествия».
Джелл аккуратно записывал все частности: содержание разговоров, даты, место действия, впечатления, наблюдения за характером («прилежен, серьезен, честен, прямо-таки сын викария, вступающий в пору расцвета»), даже критические замечания по поводу вкуса юного Уилкинсона («мог бы проявить в одежде чуть больше чувства стиля»). И все это излагалось в напыщенных, но подробных письмах, по большей части адресованных «У. Гамильтону, эск.» через министерство иностранных дел и Общество дилетантов, которые Ринд перелистывал с благоговением, точно бесценные манускрипты.
«Он показал мне стопку своих эскизов, рисунки фараоновых монументов, отправленных в Рим, и я заметил, что его иероглифы превзошли аккуратностью даже „Description de l'Égypte“. Как выяснилось, мальчик очень мало знаком с этой страной, и я сообщил ему о великом внимании к ней римских пап, императоров и прочих, а также напомнил, что Август воздвиг посередине Большого цирка свой личный, вывезенный из Египта обелиск».
В тысяча восемьсот двадцатом году Джелл поселился в Риме, на холме Палатин, на беспорядочно спланированной вилле среди нагромождения предметов искусства, диковин и стонущих книжных полок, ароматов садового жасмина и гелиотропов, постоянно окруженный британскими туристами, которые жевали его виноград, терпеливо слушали, как он бренчит на гитаре, и даже старательно изображали интерес к «пению» его любимых собак.
«Я сказал, что был бы счастлив хоть сегодня отплыть в Египет, когда бы не возраст, не подагра, не денежные затруднения и тому подобное. Но если бы только мне удалось найти молодого человека с хорошим здоровьем и верным глазом — да, это было бы почти то же самое, что путешествовать самому. Уилкинсон усмехнулся в ответ. Он положительно неглуп и способен понять намек».
Насколько сумел разобраться Ринд, автор писем годами искал себе ученика и посланника, так же как Гамильтон отыскал его — только немного в иных условиях. Хотя и явно не уступал геологу в настойчивости.
«Поначалу он отнекивался, говорил о своих обязательствах на родине; я возразил, что мальчика его возраста обычно приходится отговаривать от подобных путешествий, а никак не наоборот; он взялся рассказывать о четырнадцатом драгунском полке, в котором ему предстояло получить чин; я же сказал, что в жизни есть более захватывающие занятия, нежели копание в конском навозе».
Ринд улыбнулся. Удивительно было читать о юности Уилкинсона, о его взглядах до Египта, до знакомства с археологией, до чертога вечности. Оказывается, когда-то он представлял собой более честного и открытого человека, лишенного ореола загадочности; человека, которому только еще предстояло обзавестись невозмутимостью и прочими подобными качествами.
«Он отозвался о Египте как о совершенно чуждой стране, не вызывающей у него ни малейшей охоты плыть за море; я ответил: дескать, в его-то годы опасность лишь придает остроты приключениям, а также упомянул своего старинного друга Генри Солта, британского генерального консула в Каире, который охотно выправит любые необходимые бумаги. И потом предложил мальчику стать его покровителем, каким был Август Цезарь для Элия Галла; чтобы подогреть его амбиции, я напомнил, что резиденция Цезаря некогда располагалась на этом же самом холме, и даже сам в разговоре пытался придать себе сенаторской важности, насколько позволила моя представительная комплекция».
И все-таки кончилось тем, что Уилкинсон так и не дал согласия («Мальчик неисправимо независим»), а вскоре продолжил поездку, отправившись во Флоренцию и Геную.
Насколько понял шотландец, Джелл и думать забыл об этом молодом человеке, занявшись поиском новых рекрутов («найти бы другого мальчика, совершающего великое путешествие, хотя бы и не такого смышленого»), но тут, нежданно-негаданно, Уилкинсон сам нашел его знойным июнем тысяча восемьсот двадцать первого года. То лето Джелл проводил в Неаполе.
«Мальчик только что посетил Везувий и пожелал показать мне свой зонтик, чудесно перелинявший под воздействием вулканических испарений [на этом месте Ринд возликовал, точно встретил старого приятеля]. Он расписывал мне свой восторг по поводу цвета, на что я резонно заметил, дескать, в Египте куда больше красок и сказочных оттенков, а затем посоветовал задуматься, что же на самом деле привело его ко мне. Несомненно, желание быть переубежденным.
„Бренность, мальчик мой!“ — воскликнул я, указав на дымящийся вулкан. В любую минуту проклятая гора могла бы взорваться и погрести нас под потоками лавы. То же самое провозгласили ему помпейские руины. Мальчику следовало бы пользоваться своей юностью, наполняя жизнь чудесами, покуда какая-нибудь катастрофа не обратила его в горстку праха или же возраст — в жалкого дряхлого калеку вроде меня».
Записи последующих дней рассказывали о том, как Джелл, хромая, водил юного Уилкинсона по развалинам, как мало-помалу забирал над ним определенную власть и в Ноле, на месте кончины Августа Цезаря, искусно сплетал сеть из теней великих древних.
«Имеет ли он понятие, спросил я, чем Августа Цезаря так завораживал Египет? А Македонского? А Бонапарта? И сам ответил: величайшей загадкой в мире».
В конце концов Джелл потратил целый месяц на то, чтобы сделать Уилкинсона своим учеником, и весь остаток лета — чтобы наставить его в истории чертога и Египта вообще, изложить новейшие исследования в области расшифровки иероглифов и к тому же, прибегнув к помощи местного падре, преподать основы арабского языка. Каждый шаг Гарднера на пути к цели удостаивался отдельной записи, словно продвижения корабля по заранее намеченному маршруту — в вахтенном журнале.
В разгаре осени восемьсот двадцать первого года Уилкинсон покинул Неаполь и в ноябре прибыл в Александрию.
Из Египта он не отлучался вплоть до лета тысяча восемьсот тридцать третьего года.
Первые из множества писем, собранные в отдельную папку, описывали его благополучный приезд; путь в Каир; неловкие попытки ассимиляции; встречи с Генри Солтом, Османом Эффенди и недоверчивым пашой Мохаммедом Али, а кроме того, содержали бесчисленные заметки социального, политического и просто случайного характера.
«Здешние улицы, кишащие людьми и ослами, — писал юный Уилкинсон знакомым почерком, — настолько узки, что навьюченному верблюду почти не протиснуться».
Но стоило путешественнику отплыть по Нилу, как, по мере углубления в пустыню, письма стали все более редки, запутанны и время от времени — попросту неразборчивы:
«Каждый готов яростно поносить положение женщин [-- --], но мне вспоминаются пьяные зверства англичан, сочетавших насилие с жестокостью [-- -- --]».
Потом наступило время долгих периодов молчания, когда Джелл не находил себе места, опасаясь за здоровье ученика, после чего получал очередную формальную отписку, которая лишь усиливала его разочарование.
«Я был повсюду и нигде. Видел все и ничего не видел. Истощен и в то же время полон сил».
В тысяча восемьсот двадцать восьмом году, опасаясь, что ученик совершил некое открытие, которое нельзя доверять почтовой бумаге, Джелл отослал в Египет обеспокоенное письмо.
«Минуло уже несколько лет, и Цезарь подумывает: не пора ли его эмиссару вернуться в Рим?»
Но Уилкинсон оставлял подобные мольбы без внимания, ссылаясь на то, что ему предстоит еще многое сделать, а взамен весьма скупо делился подробностями своих исследований, ни словом не упоминая чертога.
«От Нила в Вост. пустыню уходит несколько дорог: Мугайаг, эль-Дебба, эль-Мерк, Сиккат эль-Хомар и Вади эль-Гуш. Я прошел одну-две из них, не больше…»
Теперь его послания по обычаю предваряло странное обращение: «О император, великий король среди королей, могущественнейший среди фараонов…»
Адресат поначалу считал сей изысканный оборот неуклюжим знаком привязанности, однако со временем заподозрил неладное.
«Я все думаю об этом Уилкинсоне, — писал он Гамильтону в тысяча восемьсот тридцатом году. — Ему прекрасно известно мое аристократическое происхождение, но с какой стати он продолжает обращаться ко мне, словно к монаршей особе? Что это — тонкий намек на Августа? Или же дело куда серьезнее? Может быть, он прознал о наших связях? О заинтересованности высших кругов? И если Уилкинсон не желает отчитываться передо мной, то перед кем он отчитывается? Что сделалось с мальчиком в Египте? Почему он ведет себя, точно враг империи?»
Джелл так и не получил внятных ответов. Наконец-то отплыв из Египта, Уилкинсон возвратился в Лондон через Геную, явно избегая встречи с наставником в Неаполе. Три года спустя сэр Уильям Джелл там и скончался. Так и не увидев своего ученика после пятнадцати лет ожидания, так и не разгадав секретов чертога вечности.
Уложив последнее письмо в открытую усыпальницу-папку, Ринд испытал глубокую горечь и искреннее сочувствие к этому человеку.
Что же касается заметок Гамильтона, к изучению которых шотландец приступил на следующий день своего пребывания в Болтон-роу, то их отличал лаконичный и прозаический стиль, полный самых разных инициалов и сокращений, — сэр Гарднер, к примеру, обозначался как «Г. У.», а после и вовсе — «У.», — но в целом они представляли собой куда более тонкий разбор перемещений юного Уилкинсона, нежели письма Джелла.
Исходной их точкой стало возвращение археолога из Египта.
«Г. У. прибыв, в Фолкстон. Большой багаж. Ночевка в гостинице „Краб и лобстер“.
Лондон. Снял жилье в „Ориентал-клаб“, долгая прогулка по Гайд-парку.
Визит — Роберт Хей. Обед — жаркое из дичи, Леден-холл-ст.
Кофе, газеты, „Салон сигар“, пляж.
Воскресная служба в соб. Св. Павла, глазел на потолок.
Скачки в Эскоте, нюхал розы.
Примерка у портного, Уордор-ст.
Стрижка и бритье».
Если ранние записи, казалось, велись несколькими разными людьми, то вскорости львиная доля слежки очевидно легла на плечи самого Гамильтона.
«Встреча с У. Г. в „Ориентал-клаб“, представился как през. Кор. геогр. общ-ва, предложил свою помощь, познакомил с издателями».
Похоже, Гамильтон намеревался исподволь войти в доверие к археологу, стать ему, насколько это возможно, полезным, показать себя самым что ни на есть приятным, непритязательным и достойным доверия человеком — из тех, перед кем даже очень разборчивый джентльмен не преминет раскрыть и самые большие секреты, поэтому ни разу не заговаривал о Египте — по крайней мере первое время.
«Г. У. толкует в основном о Лондоне. В ужасе от кислотных туманов, любопытен к локомотивам. С трудом ест пудинг. Сетует на местные сочетания красок. „В Египте даже неискушенный человек проявляет куда больше вкуса“. Носит очки со стеклами, окрашенными хной. Говорит, через них район Сохо напоминает Восточный Каир».
Любые, даже незначительные на первый взгляд мелочи отмечались в записях буквально с математической точностью, чтобы потом подвергнуться исследованию подобно некоему коду, который со временем предстояло расшифровать. Один лишь период с тысяча восемьсот тридцать пятого года по тысяча восемьсот тридцать седьмой занял добрых три папки.
Однако к началу тридцать девятого понемногу стало ясно: завидное терпение Гамильтона иссякает.
«Опять говорил с У. о чудесах Е., предложил редактировать его путевые журналы, ссылаясь на свой богатый опыт».
Возможно, он перегнул палку. Или, напротив, недостаточно старался. Так или иначе, Уилкинсон, сохраняя свою обычную любезность, не позволял себе в разговоре никаких замечаний о Египте, кроме избитых истин, известных любому путешественнику.
«У. сказал, что с близкого расстояния пирамиды выглядят особенно огромными».
«У. говорит, что вода из Нила пригодна для питья и очень освежает».
«У. рассуждал о целебных свойствах пустынного воздуха…»
Единственным исключением стало странное имя «Неопатра», мелькнувшее однажды в подслушанной беседе с Орландо Феликсом, потом еще раз — в приватной беседе с Эдвардом Лейном и, наконец, — в перехваченном письме к французскому минералогу Фредерику Кальо: «Как я понимаю, вы знаете Неопатру, леди, которую я полюбил больше всех, да и М. Денон, по-моему, тоже».
Гамильтон отметил это имя на полях как принадлежащее не реальной особе, но, скорее всего, как закодированное упоминание копей Клеопатры; впрочем, в последнем он был не слишком уверен. Дальнейшие записи содержались в туго перевязанной папке под грифом «СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО». Не желая притрагиваться к подобным бумагам без разрешения, молодой человек спустился по лестнице и нашел старика сидящим перед старинными напольными часами, как подобало бы отцу, заждавшемуся своего сына.
— Там есть одна палка… — начал молодой человек.
— Разрешаю вам открывать их все, — кивнул Гамильтон.
Вернувшись в кабинет, Ринд со странным беспокойством развязал шнуровку и взломал восковую печать. Из папки хлынул поток документов, самых официальных, какие только ему доводилось видеть, составленных и написанных в высшей степени элегантно и на бумаге самого что ни на есть наилучшего качества. Еще бы, ведь они предназначались не для кого-нибудь, а для королевы Виктории.
Послания содержали дерзкий замысел — пробить защиту известного археолога в то время, когда он менее всего будет готов к атаке, испытать на прочность возведенную им крепостную стену. «Учитывая сложившиеся обстоятельства, — писал Гамильтон, — благородная цель оправдает любые средства». Как без труда убедился молодой читатель, план этот не имел недостатка в громких именах главных игроков.
«5 апреля. Говорил с Г. В. в кл. „Ат.“».
Сокращение «кл. „Ат.“», догадался Ринд, обозначало клуб «Атенеум» на Пэлл-Мэлл, известнейшее место собраний аристократов, членов парламента и знаменитых ученых — среди постоянных посетителей числился и сэр Гарднер. Да, но кто же скрывался под инициалами «Г. В.»?
«8 апреля. Встреча с Г. В. в Апс.-х. Обсуждали стратегию».
«Апс.-х.», сообразил шотландец, это Апсли-хаус, овеянный легендами особняк на Гайд-парк-корнер. Но тогда, вдруг осенило молодого человека, загадочный «Г. В.» был не кем иным, как его прославленным обитателем, герцогом Веллингтоном, героем Ватерлоо, «величайшим мужем страны», по словам королевы Виктории.
Даже теперь, два года спустя после смерти героя, Ринд ощутил благоговейный трепет. А как иначе? Величайший бритт эпохи, герой, герцог осуществил самую блестящую военную победу своего времени. После той великой битвы он был окружен почетом, славой и горячим признанием всей империи — и даже, правда недолго, премьер-министром. В его честь называли фасоны шляп, таверны, улицы, площади, горы, города и, представьте себе, полость внутри Великой пирамиды.
Оправившись от первого изумления, Ринд смекнул, что участие герцога в этой истории вполне закономерно. В конце концов, секреты чертога — пожалуй, единственная собственность Наполеона, ускользнувшая из рук знаменитого героя, который успел приобрести практически все остальное — поваров императора, его возлюбленных, его клинки, знамена, портреты, скульптуры, обувь и походную кровать (на ней он провел немало ночей); подобно драконоубийце, превозносящему величие поверженного чудовища, он с выгодой для себя наживался на легенде о тайне Бонапарта, стараясь приукрасить ее при любой возможности. Было бы странно, если бы герцог не пожелал узнать самую сокровенную тайну своего дракона — возможно, источник его волшебной силы — или остановился бы в достижении «благородной цели».
«20 апр. Г. В. приглашает У. в Апс.-х.».
«27 апр. У. официально принят».
А вот это, подумал Ринд, был очень тонкий ход со стороны Гамильтона. Польщенный честью, Уилкинсон вряд ли бы заподозрил подвох. И хотя он легко расстраивал замыслы Гамильтона и ему подобных, но как устоять перед человеком, победившим Наполеона?
«2 мая, 19.00. У. приехал в Апс.-х.».
Последовавший затем разговор был подробно записан рукой герцога, весьма многословного в своих посланиях, на десяти страницах цветистой прозы.
«Он находился в довольно солнечном расположении духа, сравнимом по яркости разве что с румянцем на его коже. Я лично встретил гостя у двери, помог раздеться; отпустил какую-то шутку; он ответил; мы немного пофехтовали остроумием, словно долгие годы только этим и занимались, покуда я не убедился, что мы едем в одной упряжке, иными словами, возглавляем один и тот же полк, а он не удостоверился в моей честной игре без всяких тайных мотивов. Я показал ему дом…»
Ринду живо представилось, как седовласый герцог (чей нос на знаменитых портретах в профиль напоминал боевой топорик), слегка сутулясь из-за артрита, расхаживает по комнатам, будто заправский куратор, показывая свои восхитительные коллекции: «Мои картины, мои королевские сервизы, собрание знамен и прочих вещей, принадлежавших Наполеону, а также большую фарфоровую модель египетского храма, посвященную Деноном императрице Жозефине. „Изумительно“, — произнес гость, и в глазах его я прочитал ностальгию».
Далее герцог обратил внимание посетителя на железные ставни, установленные в бытность его на посту премьер-министра, когда толпа бесновалась снаружи, требуя избирательных привилегий: «Еще немного, — заметил я, — и мы устроили бы собственную революцию»; а после, в ожидании жаркого, предложил Уилкинсону потешиться бильярдом при свете ламп на рапсовом масле.
«Но тут проклятый инстинкт игрока одержал верх, и только на третьей партии я осознал, что мой партнер безмолвно отсиживается в кресле. „Что может быть хуже проигрыша? — великодушно пошутил я. — Только выигрыш!“»
Ужин подавали в галерее Ватерлоо, на египетском сервизе севрского фарфора, приберегаемом для особо почетных гостей; на нем волшебные зрелища, впервые представавшие Денону сквозь песчаную мглу, приобретали вид картинок, которые молодой археолог находил под жюльеном.
«„Все равно что нечаянно, за поворотом, натолкнуться на старого друга“, — пробормотал гость…»
Потом они удалились в Полосатый кабинет, где наполнили воздух змеящимися струйками сигарного дыма и беседами о египетских приключениях. Когда герцогу наконец показалось, что противник ослабил оборону, он «тут же повел кавалерию в наступление».
«— Любопытно, — сказал я, — много ли там, в Египте, осталось неразгаданных тайн?
— О, без сомнения, им нет числа.
— Вот было бы чудесно, — продолжал я, — открыть что-нибудь воистину потрясающее. Связанное, например, с именем Клеопатры.
— Клеопатра, — ответил он, — совсем недолго жила в Александрии, а этот город утратил львиную долю былой славы.
— Погодите-ка, — возразил я, — однажды в Париже, не помню точно кто, но кто-то упоминал при мне Восточную пустыню… Кажется, Клеопатрины копи? Копи Клеопатры? Или Неопатры? Неопатрины рудники? Что-то в этом роде. Во всяком случае, они должны быть полны изумрудов. А может, еще каких-нибудь чудес?»
Вот когда утопающему в ароматном дыме и молчании Уилкинсону надлежало дрогнуть под неподъемным бременем гражданского долга и доброй воли. Околдованный вошедшим к нему в доверие прославленным воином, он просто обязан был по собственному желанию выдать свои самые драгоценные тайны. Но в ту же секунду, когда он собрался ответить (герцог упомянул об этом со странной долей разочарования), «гость умолк и нахмурился, словно внезапно передумал. Потом очевидно решил заговорить — и снова запнулся, с наморщенным лбом и болью в глазах…».
Так что же на самом деле заставило археолога передумать? Какая черта в характере герцога или подробность его жизни могла смутить Уилкинсона? То ли печально известное высокомерие, то ли презрение к рабочему классу? К простым солдатам? К его верной многострадальной жене? (Говорят, во время венчания герцог пробормотал: «О Юпитер, ну и уродина!»)
Как бы там ни было, Ринд и отдаленно не представлял себе всей глубины разочарования, отчаяния и даже ненависти, обуявших душу Гамильтона после очередной неудачи. Ибо теперь уже герцога Веллингтона — как прежде королеву и его самого — признали недостойным вкусить заветной истины. Ведь было же ясно как день: Гарднер Уилкинсон, выдающийся археолог, почти надумал проговориться в тот вечер в Апсли-хаусе, но вдруг со стуком захлопнул мысленные железные ставни, укрывшись за издевательской ухмылкой.
«— Интерес к изумрудным копям, — промолвил он, — неоправданно завышен».
— Изумрудные копи? — Загорелый «враг империи», вернувшийся после очередной таинственной отлучки, устроился поудобнее в пышном бархатном кресле. — К чему этот вопрос?
Молодой человек посмотрел на Наполеона. Холодными промозглыми вечерами этот ворчливый терьер, купавшийся не реже своего помешанного на чистоте тезки, удостаивался почетного права восседать на коленях сэра Гарднера, обтянутых брюками без единого пятнышка, и получать от хозяина всяческие ласки; время от времени его тянули за острые уши, и пес нежно порыкивал от счастья. Но Ринду было известно еще кое-что: Наполеон служил своего рода эмоциональным барометром и немедленно покидал нагретое место при первых же признаках неудовольствия сэра Гарднера.
— Просто меня удивляет, — сказал шотландец, крутя между пальцами затупившийся карандаш, — почему о них так мало известно.
— Вообще-то, туда очень далеко и неудобно добираться.
— От Нила, но не от Касра, откуда столько людей отправляется в Индию.
— Пройдя с караваном из самого Каира, путешественники уже не в состоянии делать лишний крюк.
— А как же неизбежные проволочки в порту? — не отступал Ринд. — В такое время любое развлечение покажется манной небесной.
Сэр Гарднер пожал плечами.
— Об этом лучше спросить абабдехов, хозяев земли. Тамошние проводники за версту чуют запах бакшиша и нипочем не упустили бы своего.
Ринд покосился на пса: тот и ухом не повел.
— Значит, все дело в моей восторженности. Вот бы взглянуть на эти руины, на хижины древних рудокопов, спуститься в шахты, где они проливали пот… Неодолимый соблазн для людей вроде меня.
Лицо сэра Гарднера просветлело.
— Ах да, рудокопы, — одобрительно кивнул он. — Конечно же, с этой точки зрения интерес к изумрудным копям неоправданно низок.
Совершенно сбитый с толку, в страхе выдать себя невольным жестом, Ринд беспомощно перевел глаза на безмятежную собаку и обратно на ее хозяина.
— Погодите… — Тут он закашлялся, не уверенный даже в том, что правильно расслышал последнюю фразу. — Раньше вы утверждали совсем другое, сэр Гарднер…
— Другое? А разве я утверждал? Когда?
— В ваших работах. В книгах. По-моему, вы писали, что интерес к изумрудным копям неоправданно завышен.
Археолог фыркнул.
— Мои книги годятся только для широких масс, вы-то должны понимать. Это для тех, кому Египет любопытен лишь в рамках нашего Хрустального дворца. Но люди, умеющие видеть и ценить даже мелкие подробности, откроют для себя в копях Клеопатры немало восхитительного. — С этими словами он притянул Наполеона поближе к себе. — Вам ведь уже известно, как трепетно я привязан к древним египтянам? Я имею в виду не росписи на стенах, а настоящих людей?
— Ну… да, разумеется.
Голос сэра Гарднера заметно потеплел:
— Все исторические сведения говорят о том, что этот народ превосходил остальные в отношении культурной жизни; невозможно даже предположить, чтобы он черпал удовольствие в бездумной жестокости. Это были славные люди, жившие в славное время и мало чем отличавшиеся от нас. Они молились своим богам, покупали вино в бутылках, считали, что год состоит из двенадцати месяцев, любили музыку, шутов и особенно своих домашних животных… — Он ласково потрепал Наполеона за ухо. — И вместе с тем их общество, как и любое другое, делилось на касты, к низшей из которых, судя по всему, относились рудокопы.
Археолог немного помолчал и снова принялся гладить собаку.
— В египетских документах они вообще не упоминаются — видимо, из чувства стыда. Единственное описание их быта мы находим у Диодора, и читать его крайне неприятно. Рудокопами становились, как правило, или военнопленные, или преступники, обвиненные в бунте, — причем зачастую на основании злобного навета. Закованные в кандалы, они должны были трудиться без отдыха, днем и ночью, под неусыпным наблюдением надзирателей — большей частью солдат-варваров, не знавших местного языка и не имевших понятия о милосердии. И если бы работали только мужчины! Но нет, бывало так, что на одной цепи оказывались целые семьи; бесчеловечное отношение уравнивало юных и старцев, инвалидов и даже беременных женщин. Нагие, со светильниками, привязанными к головам, страдая от нестерпимой духоты, от ударов бичей и дубинок, рудокопы буквально вгрызались в породу, а при малейшем подозрении в воровстве их нещадно пороли. Одни беспрерывные муки, без надежды на утешение после смерти… — Сэр Гарднер почти виновато взглянул на собеседника. — Знаете, я бывал там несколько раз, на этих самых копях Клеопатры. Меня туда словно магнитом тянуло.
Молодой шотландец кивнул.
— И что же… что вы нашли?
— Лабиринт извилистых шахт. Старые терракотовые светильники, все еще лежавшие на полу, корзины из пальмовых листьев, потрепанные пеньковые веревки. В некоторых местах потолок обрушен, на стенах — глубокие царапины от инструментов. Я видел огромную пещеру, всю почерневшую от дыма факелов. Но там совершенно нельзя дышать: вся эта пыль, ужасная влажность и запах пота… Невыносимые условия. Мне пришлось уйти, отступить. Думаю, теперь-то вы согласитесь: копи — не самое привлекательное место для путешественника. — Он покачал головой, словно стряхивая торжественно-печальное настроение. — А впрочем, я просто уверен, что вам, когда вы туда наконец попадете, будет чем утолить свое любопытство.
— Не сомневаюсь, — промолвил Ринд, боясь поверить в долгожданную возможность удачи. — Но что же такого особенного я там обнаружу?
— Мальчик мой, — удивленно поднял брови собеседник, — я же вам только что рассказал. Или вас вдруг перестали занимать старинные светильники и корзины?
Ринд выдавил усмешку.
— Сэр Гарднер… Вы же сами знаете ответ. Просто… — Он покрутил карандаш. — Вы видели столько великих чудес, что меня удивляет, чем это может быть интересно для вас.
— Человеческий взгляд на вещи, мой мальчик. Разве это не ваш конек?
— Ну да, разумеется.
— Но только не мой, вы хотите сказать? А я, значит, бессердечный и черствый старик?
— Тот, кто так любит свою собаку, — ответил Ринд, покосившись на Наполеона, — не может не иметь сердца.
— Это уж точно! — рассмеялся сэр Гарднер и потрепал терьера за холку. — Чистая правда. А знаете, что удивляет меня? И даже радует? Кажется, вы впервые не возразили на мое предложение отправиться в Египет.
— Возможно, я просто устал возражать.
— И наконец решились? Пожалуйста, скажите, что это так.
— Пожалуй, — начал молодой человек, вспомнив слова Гамильтона, — я еще подумаю.
— Только представьте: я мог бы стать вашим Августом, а вы — моим Элием Галлом.
— Если речь о деньгах, то я их не приму.
— Деньги? Вздор. При чем здесь деньги? Это же ради вашей книги. И главное, здоровья.
— А как насчет вашего собственного здоровья? — Ринд не любил, когда затрагивали тему его болезни. — С тех пор как вы вернулись из Уэльса, только и сетуете на недостаток впечатлений. Хотите стать моим провожатым?
На лице археолога появилось странное выражение.
— Я бы с радостью, — произнес он, — но у меня здесь дела.
— Да ведь у вас еще меньше причин отказываться. И туристический путеводитель наверняка нужно время от времени обновлять?
— Время от времени.
— И Элий Галл будет счастлив странствовать в обществе своего императора.
— Конечно-конечно, я бы с огромным удовольствием.
— Тогда почему вы отпираетесь?
— Отпираюсь?
— Ну да. Какая у вас может быть отговорка?
Внезапно Наполеон метнулся прочь с колен хозяина и лег на коврик у камина. Сэр Гарднер едва заметил обиженный взгляд своего любимца.
— Видите ли… Я уже говорил, что у меня тоже есть сердце, верно?
Ринд непонимающе пожал плечами.
— Так вот, я уже давно собирался вам сказать… Насчет моих дел, обязательств… моих отлучек в Уэльс. — Археолог вдруг встал, подошел к камину и бесцельно разворошил угли. — Бог знает, что вы могли вообразить, — нет, правда, как это глупо… — Он открыл было рот для объяснений, но оборвал себя на полуслове. — Да нет, серьезно. — Сэр Гарднер вздохнул. — Даже не знаю, нелепость какая-то… — Потыкав дрова кочергой, он повернулся, взглянул собеседнику прямо в глаза и целых десять секунд не произносил ни слова.
Молодой человек уже и не знал, куда смотреть, когда наконец услышал:
— Вообще-то, я добиваюсь внимания одной леди… — Даже в мерцающем свете камина было заметно, как сэр Гарднер залился краской. — Леди, вы понимаете?
— А… Ну да, — только и вымолвил потрясенный Ринд.
Хозяин дома вновь пошевелил дрова и рассеянно разворошил тлеющие угли.
— Это мисс Каролина Лукас. Дочь коннозаводчика из Уэльса. Тридцати трех лет от роду. У этой восхитительной девушки вольный нрав, необычайная чуткость к людям и самый утонченный вкус. Скоро она опять наведается в Лондон, и я был бы счастлив пригласить ее на обед.
У Ринда возникло чувство, будто хозяин спрашивает у него разрешения.
— Сэр Гарднер… — Он растерялся, подыскивая нужные слова. — Сочту за честь, если вы нас познакомите.
Археолог отвернулся к растревоженному огню.
— Она для меня очень много значит. Вернувшись из Египта, я столько лет искал такую девушку.
— Конечно, сэр Гарднер. Очень рад за вас… То есть могу ли я чем-то помочь?
Однако собеседник вешал кочергу на крюк и явно пропустил его слова мимо ушей, думая лишь о том, чтобы вернуть себе самообладание.
— Ну ладно, — сказал он, опускаясь обратно в кресло. — О чем, бишь, мы говорили? На чем остановились?
— Э-э-э… Кажется, на изумрудах.
— Точно. Изумрудные копи. Клеопатра… — Сэр Гарднер не то жалобно, не то иронично улыбнулся. — Как же мы ухитрились отвлечься от подобной темы?
В ответ Наполеон заворчал на коврике.
Между тем беседа быстро поменяла русло, и нельзя сказать, чтобы Ринда это слишком опечалило. Неожиданное откровение заставило его прозреть: оказывается, далеко не за каждой крепостной стеной скрываются тайны мирового значения, и в мире, пожалуй, найдется не много кладов, которые охранялись бы так же ревностно, как личные переживания британского джентльмена. Оставалось гадать: что, если и прочие странности, умолчания и туманные высказывания сэра Гарднера объясняются столь же невинными причинами? Вдруг и запретные дневники содержат всего лишь личные записи, а то и любовные письма? Разве этого не достаточно, чтобы беречь их пуще глаза?
Если до сих пор молодой шотландец поочередно сдавал позиции: проникся величием Египта, поддался чарам рассказов Вивана Денона, подпал под очарование легенды о чертоге и даже начал задумываться, не на самом ли деле жрецы древней цивилизации обладали сверхъестественной силой обожествлять людей, — то теперь усомнился.
А если в конце концов история сведется к банальным сердечным секретам?
Но нет, опомнился он, такое просто невозможно. Это было бы еще фантастичнее всех прежних предположений. Уж лучше поверить словам У. Р. Гамильтона. Как же иначе? Ведь этот человек бился над разгадкой тайны много дольше, точнее, в два раза дольше, чем Ринд вообще жил на свете. Даже если оставить в стороне все прочие доказательства, косвенные и не очень, богатый опыт Гамильтона сам по себе представлял крепостную стену, о которую вот уже столько времени безнадежно разбивались валы юношеского сарказма, излучаемого знатоком национальных реликвий.
И тем не менее в душе молодого человека уже зрела догадка, связанная с именем Неопатры и неожиданным признанием сэра Гарднера. Во всей этой истории непременно должна быть замешана женщина.
