Глава 14

История, предлагаемая вашему вниманию, отнюдь не является историей моей собственной жизни, которую вы просили меня поведать. Однако позвольте рассказать о нескольких тайнах, с коими мне пришлось столкнуться. Полагаю, Майкл, вам известно, что я родился в 1828 году, однако вряд ли вы представляете себе, сколь разительно те времена отличались от нынешних. То была эпоха, когда доживало последние годы старинное жизнеустройство, на протяжении веков обеспечивавшее богатым землевладельцам во всем мире спокойное и безбедное существование.

О таких вещах, как железные дороги, телефоны, виктролы и экипажи, которые движутся без помощи лошадей, мы не имели даже самого отдаленного представления. Более того, ни о чем подобном мы и не мечтали.

Что до Ривербенда, с его огромным хозяйским особняком, набитым изящной мебелью и книгами, с его многочисленными пристройками, где нашли пристанище многочисленные родственники владельцев плантации, с его бескрайними полями, простирающимися на север, юг и восток так далеко, что невозможно было охватить их взглядом, то эта усадьба являла собой подлинный земной рай.

Мое появление на свет отнюдь не было воспринято в семейном кругу как событие значительное. И причина такого отношения состояла в том, что я родился мальчиком, а семья испытывала необходимость прежде всего в особах женского пола, которым впоследствии предстояло стать ведьмами. Я же был всего лишь принцем крови, но, увы, не мог претендовать на положение наследника. Бесспорно, любви и внимания на мою долю выпало предостаточно, однако никто и никогда не удосужился заметить, что маленький мальчик обладает незаурядными сверхъестественными способностями и никто в семействе, будь то мужчина или женщина, не в состоянии с ним тягаться.

Говоря откровенно, моя бабушка, Мари-Клодетт, была столь глубоко разочарована, что я родился не девочкой, что даже прекратила разговаривать со своей дочерью, а моей матерью Маргаритой. К тому времени злосчастная Маргарита уже произвела на свет одного ребенка мужского пола — моего старшего брата Реми, — а когда она дала жизнь еще одному мальчику, это был воспринято как достойный самого сурового осуждения проступок и окончательно лишило мою мать расположения семьи.

Разумеется, Маргарита приложила все усилия, чтобы как можно скорее загладить свою провинность, и 1830 году родила наконец долгожданную девочку — мою обожаемую сестрицу Кэтрин, ставшую ее преемницей и наследницей семейного достояния. Однако тень, омрачившая отношения между моей бабушкой и матерью, не развеялась до самой смерти Мари-Клодетт.

Я подозреваю, что Мари-Клодетт достаточно было бросить взгляд на новорожденную Кэтрин, чтобы понять, что от девочки не будет большого проку. Время лишь подтвердило правоту такого мнения. Но именно этому крошечному созданию предстояло стать ведьмой, столь необходимой семье. Если бы не это обстоятельство, Мари-Клодетт и глядеть бы не захотела на внучку и уж тем более не стала бы передавать этому неразумному младенцу, пищавшему в колыбели, свой великолепный изумруд.

Да будет вам известно, что к тому времени, как Кэтрин превратилась в молодую женщину, я уже обладал в семье немалым влиянием, ибо присущие мне сверхъестественные способности сделались очевидными для всех. Посему именно от меня Кэтрин родила дочь, Мэри-Бет — последнюю поистине выдающуюся ведьму в роду Мэйфейров.

Полагаю, известно вам и то, что по прошествии времени я стал отцом дочери Мэри-Бет, Стеллы, а та, в свою очередь, родила от меня дочь Анту.

Однако позвольте мне вернуться к тревожной поре моего раннего детства, когда все домочадцы только и делали, что строгим шепотом приказывали мне вести себя хорошо, не задавать лишних вопросов, почитать все без исключения семейные традиции и обычаи и не обращать внимания на те странные события и обстоятельства, что имели непосредственное отношение к миру духов и привидений.

В весьма недвусмысленных выражениях мне дали понять, что представителей мужской линии семейства Мэйфейр, наделенных неординарными способностями и обладающих особой силой, как правило, ожидает печальный конец. Безвременная смерть, безумие, изгнание — таков удел возмутителей спокойствия.

Оглядываясь назад, я понимаю, что при всем желании не смог бы стать одним из тишайших и послушнейших членов семейства, подобных дяде Морису, Лестану и прочим родственникам, которые из кожи вон лезли, лишь бы заслужить всеобщее одобрение.

Начнем с того, что с самого раннего возраста мне постоянно являлись призраки. Я слышал голоса духов, видел, как души оставляют тела умерших. К тому же я мог без труда читать мысли других людей. Подчас мне удавалось даже передвигать взглядом предметы, а также разбивать и ломать их — причем совершал я подобные действия отнюдь не в пылу гнева или раздражения, а зачастую без всякого умысла. Одним словом, я был настоящим маленьким колдуном, магом — или как там еще это называется?

Призрак Лэшера я помню с той самой поры, как помню себя. Заглядывая в спальню матери, чтобы пожелать ей доброго утра, я неизменно видел возле ее кресла знакомый силуэт. Когда появилась Кэтрин, Лэшер подолгу простаивал у колыбели. Однако ни разу он не удостоил меня даже беглым взглядом. Замечу, что меня заблаговременно предупредили о недопустимости какого-либо общения с ним: ни при каких обстоятельствах я не имел права заговаривать с Лэшером, а тем более пытаться выяснить, кто он такой и что делает в нашем доме. Разумеется, мне было запрещено произносить его имя, а также каким-либо образом привлекать его внимание.

Все мои дядюшки были весьма довольны своим уделом и без устали повторяли: «Заруби себе на носу: мужчина из рода Мэйфейров может иметь все, что пожелает: вино, женщин, все мыслимые и немыслимые блага, даруемые богатством. Однако семейные тайны не нашего ума дело. Пусть всем этим занимается старшая ведьма. Ей, как говорится, и карты в руки. Запомни: именно на этом принципе зиждется наша незыблемая власть».

Однако такая позиция совершенно меня не устраивала. Принять сложившееся положение как данность ни в коем случае не входило в мои намерения. Что до бабушки, то она возбуждала во мне жгучее любопытство, которое я тщательно скрывал от прочих домочадцев.

По мере того как я рос, мать моя, Маргарита, все больше от меня отдалялась. Когда нам случалось встретиться, она по-прежнему сжимала меня в объятиях и осыпала поцелуями, однако встречи эти становились все реже. Насколько я помню, она постоянно стремилась в город — то за покупками, то в оперу, то на танцевальную вечеринку, то выпить, то еще Бог знает зачем. Если же ей случалось остаться дома, она запиралась в своей комнате и весьма резко пресекала любые попытки нарушить ее уединение.

Не скрою, я находил свою мать весьма загадочной особой. И все же бабушка будоражила мое детское воображение сильнее. В редкие минуты досуга — а, надо сказать, занятиями я был загружен сверх всякой меры — она притягивала меня подобно сильнейшему магниту.

Пожалуй, мне стоит более подробно рассказать о своих занятиях. Прежде всего, я с упоением читал. В нашем доме книги были повсюду. Поверьте, редко о каком-либо из домов патриархального Юга можно было сказать то же самое. Чтение не входило в число привычек богатых людей: считалось, что увлекаться книгами пристало лишь представителям среднего класса. Но в нашей семье читать обожали все. Что до меня, то я едва ли не с пеленок научился читать по-французски, по-английски и по-латыни.

Впоследствии без всякой посторонней помощи я выучил немецкий, а также испанский и итальянский.

Мысленно возвращаясь к поре своего детства, я не могу припомнить ни одного дня, когда бы я не читал какую-либо книгу из семейного собрания. Отмечу еще раз, что богатство нашей библиотеки не поддавалось ни воображению, ни описанию. С течением лет многие книги сгнили и рассыпались под влиянием неумолимого времени; некоторые были украдены, другие я сам подарил тем, кто мог оценить их по достоинству. Однако в годы детства в полном моем распоряжении находились все без исключения произведения Аристотеля, Платона, Плавта и Теренция, а также Вергилия и Горация. Ночами я зачитывался Гомером в переводе Чепмена или Овидиевыми «Метаморфозами», блестяще переведенными Голдингом. Затем настал черед Шекспира, которого я, естественно, обожал, а также чрезвычайно занимательных английских романов: «ТристрамаШенди» Лоренса Стерна, «Тома Джонса» Генри Филдинга и, конечно же, «Робинзона Крузо» Даниеля Дефо.

Со всеми этими книгами я познакомился на заре своей жизни. Признаюсь, нередко смысл прочитанного доходил до меня гораздо позже, иногда лишь через много лет после того, как я переворачивал последнюю страницу. Часто бывало, что я таскал за собой книгу по всему дому и, дергая домочадцев за юбки и полы сюртуков, изводил их одним и тем же вопросом: «Что это означает? » Я даже просил дядюшек, тетушек, кузенов или рабов прочесть мне вслух какой-либо особо непонятный отрывок.

Часы, свободные от чтения, я проводил в обществе мальчиков старшего возраста — как белых, так и цветных. Мы скакали на лошадях без седел, бродили по болотам в поисках змей или забирались на стволы высоченных дубов и кипарисов и осматривали окрестности, стараясь определить, не приближается ли откуда-нибудь разбойничья шайка.

В возрасте двух с половиной лет я заблудился на болоте во время грозы и, полагаю, был поистине на волосок от гибели. В ту кошмарную ночь раскаты грома и вспышки молнии едва не лишили меня разума. Я орал до хрипоты, однако никто не спешил мне на помощь. Гром по-прежнему яростно сотрясал небо, и молнии стремительно разрезали тучи. К счастью, это крайне опасное приключение завершилось благополучно: я выжил и на следующее утро как ни в чем не бывало сидел за столом и с аппетитом завтракал, в то время как мать не сводила с меня затуманенных слезами глаз. Пережитый ужас вовеки не изгладится из моей памяти. Но никогда впредь я не испытывал ни малейшего страха перед грозой.

Короче говоря, я учился постоянно, каждый день и каждый час, и мне было откуда черпать знания.

В первые три года жизни самым главным моим наставником стал кучер матери, Октавий. Он был темнокожим мулатом, однако не считался рабом, более того — вел свое происхождение от Мэйфейров, будучи в пятом колене потомком черной наложницы одного из основателей нашего рода. В то время, о котором я веду речь, Октавию исполнилось, кажется, восемнадцать лет, и во всей округе не сыскать было человека веселее и изобретательнее. Мои невероятные способности не вызывали у него ни малейшего страха, хотя он и советовал мне до поры до времени держать их в тайне. Впрочем, именно он учил меня извлекать из них максимальную пользу.

Например, от Октавия я узнал, как проникнуть в самые сокровенные помыслы других людей, как, не произнося ни слова, навязать окружающим свою волю и заставить их беспрекословно ей подчиняться. Он показал мне, как при помощи едва слышных слов и еле заметных жестов усиливать свое тайное воздействие. Октавий научил меня также творить заклинания, делавшие мир вокруг неузнаваемым, причем не только для меня самого, но и для тех, кто был рядом. Подобно большинству детей, в возрасте трех-четырех лет я был весьма неравнодушен к вопросам пола и под руководством первого своего учителя вытворял такое, о чем впоследствии, лет уже в двенадцать, не мог вспоминать иначе, как со стыдом, вгонявшим меня в краску.

Однако вернемся к нашим семейным ведьмам и к обстоятельствам, при которых выявился мой особый дар.

Бабушка Мари-Клодетт всегда находилась среди нас. Как правило, она восседала в тени сада, а небольшой оркестр, состоявший из темнокожих музыкантов, услаждал ее слух. В оркестре этом было два замечательных скрипача, оба из числа рабов. Несколько музыкантов играли на трубах — точнее говоря, их инструменты были трубами по моему тогдашнему разумению, хотя на самом деле они являлись одной из старинных разновидностей деревянной флейты. Был в оркестре и большой самодельный контрабас, а также два барабана, с которыми ловко управлялись мягкие проворные пальцы темнокожего барабанщика. Мари-Клодетт сама разучила с музыкантами несколько песен, объяснив мне, что мелодии эти в большинстве своем пришли из Шотландии.

Тяга, которую я испытывал к бабушке, становилась все настойчивее. Игра темнокожих музыкантов не слишком мне нравилась, но я пришел к выводу, что стоит потерпеть, ибо сидеть у бабушки на коленях чрезвычайно приятно, а истории, которые она рассказывает, не менее увлекательны, нежели те, что я нахожу в книгах.

Несмотря на свои годы, бабушка сохранила величавую осанку. Голубые глаза ее оставались по-молодому яркими, а волосы были белыми как снег. Лежа среди разноцветных подушек на своей плетеной кушетке, над которой под теплым южным ветром едва колыхался легкий полог, она представляла собой весьма живописное зрелище. Иногда она тихонько напевала что-то на гаэльском языке. Или разражалась длинной тирадой замысловатых проклятий в адрес Лэшера.

Насколько я мог понять, главная вина Лэшера состояла в том, что он не уделял бабушке достаточного внимания. Он по-прежнему верой и правдой служил Маргарите и окружал неусыпными заботами малютку Кэтрин, в то время как на долю Мари-Клодетт выпадали лишь торопливый поцелуй да изредка несколько брошенных на ходу стихотворных строк.

Поэтому каждые несколько дней Лэшеру приходилось просить у Мари-Клодетт прощения за то, что он пренебрегает ею, отдавая предпочтение ее дочери и внучке. Я слышал даже, как он своим необычайно звучным и красивым голосом уверял бабушку, что отныне все пойдет иначе. Иногда во время своих визитов к Мари-Клодетт он был одет по последней моде — в сюртук и брюки со штрипками. В ту пору бриджи и треуголки лишь недавно отошли в прошлое, и подобный костюм казался диковинкой. Подчас Лэшер представал в грубоватом обличье деревенского жителя: в незамысловатой одежде из сыромятной кожи. Но, какой бы наряд ни выбрал для себя Лэшер, глаза его неизменно оставались карими, волосы — темно-каштановыми, а сам он — писаным красавцем.

Уверен, Майкл, вы догадываетесь, кто после одного из таких посещений, сияя улыбкой и тряся кудряшками, подошел к бабушке и, взобравшись к ней на колени, пролепетал:

— Grand-mere, почему ты такая грустная? Скажи мне.

— Ты видишь человека, который приходит ко мне? — спросила в ответ бабушка.

— Конечно, вижу, — кивнул я головой. — Но все вокруг твердят, что я не должен тебе в этом сознаваться. Не знаю, почему меня заставляют лгать, ведь, по-моему, ему нравится показываться перед людьми и особенно — пугать рабов, внезапно возникая на их пути. Причем делает он это без всякого повода — только для того, чтобы потешить свое тщеславие.

Возможно, именно в этот момент бабушка прониклась ко мне горячей симпатией. Наблюдения мои вызвали у нее одобрительную улыбку. Она даже заметила, что никогда в жизни не встречала столь смышленое дитя всего двух лет от роду. Правда, мне исполнилось уже два с половиной, но я счел за благо не уточнять. Через день или два после первого упоминания в нашем разговоре об «этом человеке» бабушка Мари-Клодетт начала свой рассказ.

Она поведала мне о своем прекрасном старом доме на острове Сан-Доминго и добавила, что тоскует о нем до сих пор. Рассказала она и о других островах, где процветают культ дьявола и колдовство вуду, а также о том, каким образом ей всегда удавалось обернуть все хитрости коварных рабов к собственной пользе.

— Да будет тебе известно, я великая ведьма, — сообщила она. — Твоя мать никогда не сможет со мной сравниться. Беда в том, что она немного сумасшедшая и слишком много смеется. Что до малютки Кэтрин, то, мне кажется, за ней следует лучше присматривать и пока никому не известно, что из нее выйдет. Сама же я смеюсь крайне редко.

Каждый день я неизменно забирался к бабушке на колени и начинал приставать к ней с вопросами. Несносный маленький оркестр играл без умолку: бабушка не давала музыкантам ни минуты передышки. Очень скоро она до такой степени привыкла к моим посещениям, что, если я долго не приходил, посылала Октавия разыскать меня, отмыть дочиста и привести к ней. Я был счастлив. Удовольствие мне отравляла лишь музыка, по моему мнению, столь же благозвучная, как кошачий концерт. Однажды я спросил у бабушки, не лучше ли вместо этих завываний и грохота послушать пение птиц. В ответ она покачала головой и заявила, что музыка помогает ей сосредоточиться и полностью отдаться мыслям и воспоминаниям.

Так или иначе, истории, которые мне приходилось слушать под назойливый аккомпанемент, день ото дня становились все более занимательными, красочными, исполненными страсти и… жестокости.

Беседы наши не прекращались до самой смерти бабушки. Незадолго до своей кончины она приказала оркестру расположиться в спальне. Музыканты играли, а мы с ней шептались, зарывшись в подушки.

Чаще всего она повторяла историю о том, как Сюзанна, весьма искусная и опытная ведьма, вызвала дух Лэшера в Доннелейте, причем получилось это «исключительно по ошибке». Ошибка эта, однако, стоила ей жизни: Сюзанну сожгли на костре за колдовство.

Любила бабушка рассказывать и о дочери Сюзанны, Деборе, которую увезли какие-то чародеи из Амстердама. Дебора отличалась изумительной красотой, и Лэшер последовал за ней, исполненный решимости верно служить своей новой избраннице, сделать ее богатой и могущественной. Однако красавицу ожидала ужасная смерть в одном из французских городов, где ей суждено было повторить судьбу матери: взойти на костер.

С того времени возлюбленной Лэшера стала Шарлотта, дочь Деборы и амстердамского чародея. Силой она многократно превосходила мать и бабушку и потому сумела использовать дух Лэшера так, как это не удавалось ни одной из ее предшественниц. С его помощью она получила несметное богатство, обрела влияние в обществе и достигла невероятного могущества.

Отцом Шарлотты был Петир ван Абель, один из таинственных и отважных амстердамских магов. Ради блага дочери он последовал за ней в Новый Свет, ибо желал предостеречь свою обожаемую Шарлотту от общения с духами, общения, чреватого злом и опасностью. От собственного отца Шарлотта родила близнецов: дочь Жанну Луизу и сына Петера. В результате союза брата и сестры появилась на свет Анжелика, ставшая матерью Мари-Клодетт.

У моих предков было все: золото, драгоценности, горы монет всех существующих на свете государств. Окружавшая их роскошь превосходила воображение и воистину не поддавалась описанию. Даже революция, грянувшая на Сан-Доминго, не смогла лишить их богатства, ибо благосостояние семьи к тому времени в мизерной степени зависело от собранного урожая и положения на плантации. Львиная доля капитала была размещена в самых надежных местах или вложена в наиболее прибыльные предприятия.

— Твоя мать понятия не имеет, чем она владеет, — сообщила Мари-Клодетт. — И чем больше я об этом думаю, тем яснее понимаю, что просто обязана посвятить во все тонкости тебя.

С этим я не мог не согласиться. Судя по словам бабушки, власть и богатство достались нам благодаря ухищрениям загадочного духа, Лэшера. Именно он убивал тех, кому ведьмы желали смерти, лишал рассудка тех, кого они обрекали на безумие, и открывал своим повелительницам тайны простых смертных, тайны, которые эти несчастные берегли как зеницу ока. С помощью магических чар он мог даже добывать золото и драгоценные камни, хотя подобные подвиги значительно истощали его силы.

По словам бабушки, Лэшер был на редкость преданным и верным созданием, однако довольно своевольным. Для того чтобы управлять им, требовалось немало выдержки и искусства. Даже бабушке не всегда удавалось с ним сладить. Об этом свидетельствовало хотя бы то, что в последние годы он откровенно пренебрегал ее обществом и предпочитал проводить время у колыбели крошки Кэтрин.

— Наверное, все дело в том, что сестрица Кэтрин его не видит, — предположил я. — А ему хочется, чтобы она его увидела. Он очень старается и не желает сдаваться. Но, думаю, все его усилия останутся тщетными.

— Неужели это в самом деле так? — покачала головой бабушка. — Поверить не могу, что моя внучка не в состоянии его увидеть.

— Зайдите в детскую и посмотрите сами. Малютка ни разу не остановила на нем взгляд. Она не замечает его даже тогда, когда он является в самой осязаемой своей форме — когда его можно не только увидеть, но даже пощупать.

— О, так ты уже знаешь, что он на это способен.

— Я слышал его шаги на лестнице. И мне известны его проделки. Я видел, как из облачка пара он переходит в твердое состояние, а потом превращается в порыв теплого ветра и исчезает.

— О, ты на редкость наблюдателен, дитя мое, — одобрительно улыбнулась бабушка. — Недаром я так люблю тебя.

Слова эти тронули меня до глубины души, и я поспешил заверить бабушку в своей ответной любви, тем более что это соответствовало истине. Для меня не было на свете существа дороже ее. Сидя у нее на коленях, я пришел к выводу, что пожилые люди зачастую намного привлекательнее молодых.

Дальнейшая жизнь подтвердила правоту моего детского наблюдения. Разумеется, мне доводилось любить и юные создания, упиваться их прелестью, восхищаться их отвагой и безрассудством. Я был всем сердцем привязан к Стелле и Мэри-Бет. Но люди среднего возраста неизменно производили на меня отталкивающее впечатление. Откровенно говоря, я едва выносил их общество.

Позвольте мне заметить, Майкл, что вы являетесь редким исключением из этого правила. Прошу, не надо возражений. Не разрушайте столь обаятельного наваждения. Воздержусь от банального заявления, что в душе вы остались ребенком. Но в вас, несомненно, есть очаровательная детская доверчивость, непосредственность и доброта. Подчас это влечет меня к вам, подчас едва не сводит с ума. Признаюсь, вы остаетесь для меня загадкой. Подобно большинству людей, в чьих жилах течет ирландская кровь, вы не сомневаетесь в реальности сверхъестественного. Но в то же время вам словно и дела нет до таинственных явлений, которые вас окружают. Вы предпочитаете рассуждать о деревянных стропилах, брусьях и штукатурке.

Но довольно об этом. Помните лишь, что сейчас многое зависит от вас. Позвольте мне вернуться к Мари-Клодетт и ее захватывающим рассказам о нашем семейном привидении.

— У него два голоса, — как-то поведала она. — Один беззвучен и раздается лишь у нас в головах. С его помощью он передает свои мысли. Другой его голос способны услышать те, кто наделен особой восприимчивостью. А иногда, если он звучит отчетливо и громко, его может слышать всякий. Но такое случается редко, ибо требует от призрака большого напряжения. А откуда, как ты полагаешь, он черпает энергию? От нас — от меня, от твоей матери и, возможно, даже от тебя. Не случайно, когда ты бываешь со мной, он постоянно вертится поблизости. И я вижу, как ты на него смотришь. Что до его беззвучного голоса, — продолжала бабушка, — то, верь моему слову, вскоре он чертовски тебе надоест. Если, конечно, ты не найдешь способ от него защититься.

— А как защищаетесь вы сами? — осведомился я.

— Разве ты до сих пор не догадался? — пожала плечами бабушка. — Что ж, давай проверим, насколько ты сообразителен. Ведь рядом со мной он приобретает видимое обличье, не так ли? Он собирает в кулак всю свою волю и энергию и на несколько драгоценных мгновений предстает в образе красавца-мужчины. Затем, обессиленный, исчезает. Как по-твоему, зачем он прикладывает столько стараний? Не проще ли было проникнуть в мое сознание и прошептать: «Бедная моя старушка, я никогда тебя не забуду?»

— Он хочет стать видимым, — предположил я. — Это тешит его самолюбие.

По лицу бабушки скользнула довольная улыбка.

— И да и нет. Так и быть, открою тебе эту загадку. Во время визитов ко мне ему приходится принимать видимое обличье по одной простой причине. Как тебе известно, днем и ночью я окружаю себя музыкой. Для того чтобы проникнуть сквозь эту завесу, ему необходимо использовать все свои возможности и обрести человеческий облик и человеческий голос. Только так ему удается заглушить навязчивый ритм, который ежесекундно отвлекает и зачаровывает его. Несмотря ни на что, он любит музыку, — продолжала свои пояснения бабушка. — Но музыка имеет над ним неодолимую власть. Наверное, тебе известны истории о диких зверях или героях древности, с которыми происходило нечто подобное. Пока мой оркестр играет, он не может докучать мне, проникать в мои мысли. Он вынужден подходить и касаться моего плеча.

Теперь настал мой черед расплыться в довольной улыбке. Меня позабавил тот факт, что в каком-то смысле мы с духом оказались товарищами по несчастью. Мне тоже приходилось отчаянно напрягаться, чтобы сквозь шум и грохот оркестра уловить смысл бабушкиных историй. Но для Лэшера подобное напряжение сил означало существование. Когда духи расслабляются, они себя не ощущают.

Кстати, на этот счет у меня имеется множество соображений. Однако рассказать предстоит еще слишком многое, а я уже ощущаю усталость.

Так что позвольте мне продолжить.

На чем я остановился? Ах да, на власти, которую, по словам бабушки, имела над духом музыка. Вы уже поняли, что бабушка постоянно окружала себя музыкантами, дабы вынудить Лэшера взять на себя труд сделаться видимым.

— А он знает, зачем вам музыка? — поинтересовался я.

— И да и нет, — последовал ответ. — Он частенько умоляет меня прекратить назойливый шум. Но я всякий раз отвечаю, что это невозможно. Тогда он подходит и целует мне руку, а я смотрю на него. Ты прав, мой мальчик, ему не чуждо тщеславие. Он будет принимать видимое обличье вновь и вновь лишь для того, чтобы убедиться в неизменности моей симпатии по отношению к нему. Сам он давно меня не любит и во мне не нуждается. Однако в сердце его по-прежнему есть для меня место. Это все, на что я могу рассчитывать теперь. Но, увы, для меня этого слишком мало.

— Вы хотите сказать, у него есть сердце? — удивился я.

— А как же, — ответила бабушка. — Он любит нас всех. Ведь это мы, великие ведьмы, помогли ему осознать, кто он такой. Мы помогли ему многократно увеличить свое могущество.

— Понятно, — кивнул я. — Но, grand-mere, что произойдет, если вы больше не захотите, чтобы он был рядом? Если вы…

— Тс-с-с… Никогда не говори ничего подобного! — испуганно перебила меня бабушка. — Воздерживайся от таких предположений даже под грохот барабанов и пиликанье скрипок.

— Хорошо, — торопливо согласился я, моментально осознав, что это предостережение не из тех, коими можно пренебречь, и мне лучше прислушаться к нему и беспрекословно следовать совету. — И все же, grand-mere, можете вы хотя бы рассказать мне, кто он такой?

— Дьявол, — незамедлительно ответила бабушка. — Всемогущий дьявол.

— Я так не думаю, — возразил я. Слова мои привели бабушку в изумление.

— А кто же он, по-твоему? Кто еще, кроме дьявола, будет служить ведьме?

Тут я выложил все, что знал о дьяволе. Источников у меня было немало — начиная от молитв, гимнов и проповедей и кончая рассказами наших осведомленных обо всем на свете рабов.

— Дьявол — это зло, не ведающее добра, — заявил я. — И всех, кто ему предается, ждет печальный удел. А этот дух слишком добр к нам, чтобы быть дьяволом.

С этим утверждением бабушка не могла не согласиться. Но все же, настаивала она, слишком многое роднит этот дух с дьяволом. Лэшер тоже не подчиняется Божеским законам, он исполнен не меньшего желания обрести плоть и принять человеческое обличье.

— А зачем ему человеческое обличье? — спросил я. — По моему разумению, в бесплотном состоянии он намного могущественнее. Человеческое тело слишком уязвимо. Став человеком, он рискует подцепить желтую лихорадку или еще какую-нибудь неприятную хворь.

Мое замечание вызвало у бабушки приступ неудержимого смеха.

— Когда он обретет плоть, он почувствует все, что способен чувствовать человек, увидит то, что открыто человеческому взору, и услышит то, что доступно человеческому слуху, — пояснила она. — Но ему будет неведом страх, присущий смертным, страх потерять свое бренное тело. Обретя плоть, он будет существовать в реальности, жить в мире людей и одновременно за его пределами. Таким образом он бросит вызов Господу, обрекшему его на бестелесное существование.

— Г-м-м, судя по вашим словам, он познал все на свете и проник за пределы бытия, — с сомнением произнес я.

Конечно, я тогда использовал иные выражения, более подходящие для трехлетнего дитяти. Впрочем, подобно многим своим сверстникам, особенно тем, что выросли в сельской местности, я уже много раз видел воочию и смерть, и телесные страдания.

Мое замечание вновь вызвало у бабушки улыбку. Он непременно получает все, что захочет, сказала она. А на нас он изливает свои щедроты, потому что мы служим его целям.

— Больше всего ему нужна сила. Пока мы рядом, сила его растет, с каждым днем и каждым часом крепнет его могущество. Он выжидает, пока на свет появится ведьма, обладающая непревзойденным могуществом. Она дарует ему плоть — раз и навсегда.

— Вряд ли ему стоит рассчитывать на мою маленькую сестренку Кэтрин, — заметил я. — По-моему, она на это не способна.

Бабушка, по-прежнему улыбаясь, кивнула головой.

— Боюсь, ты прав. Но не забывай: сила приходит и уходит. У тебя она есть. А твой брат не получил даже малой толики.

— Возможно, это не совсем так, — возразил я. — Просто мой брат слишком труслив и робок. Брат видел Лэшера, но тот состроил отвратительную гримасу и не подпустил его к колыбели Кэтрин. Я — совсем другое дело. Меня не так просто испугать. Но ему нет нужды строить мне гримасы. Он знает, у меня хватит ума, чтобы не опрокинуть колыбель Кэтрин. Но объясните мне, бабушка, каким образом ведьма, пусть даже очень могущественная, сумеет даровать ему плоть навсегда. Даже когда он находится рядом с матерью, ему удается сохранить видимое и осязаемое обличье минуты на две-три, не больше. Как по-вашему, на что он надеется?

— Не знаю, — пожала плечами бабушка. — У него есть свои тайны, которые мне неведомы. Но пока играет музыка, я хочу тебя кое о чем предупредить. Прошу, слушай внимательно. Даже в мыслях я боялась признаваться себе в том, что открою тебе сейчас: когда он получит то, что хочет, он уничтожит всю нашу семью.

— Но почему? — прошептал я.

— Сама не знаю, — сурово и веско произнесла бабушка. — Но именно этого я боюсь больше всего на свете. Ибо я думаю — нет, чувствую нутром, — он любит нас, нуждается в нас и одновременно нас ненавидит.

Лишившись от изумления дара речи, я размышлял над ее словами.

— Полагаю, он сам этого не осознает, — продолжала бабушка. — Или, по крайней мере, не желает, чтобы об этом проведал кто-нибудь из нас. Чем больше я размышляю о судьбе нашего рода, тем крепче убеждаюсь в том, что ты послан нам с особой целью. Именно тебе предстоит передать сестре, этой несмышленой малышке в колыбели, все, что ты от меня услышишь. Господь свидетель, Маргарита слишком легкомысленна. Она ничего не желает знать и в своем ослеплении вообразила, что управляет миром. А я уже так стара, что страшусь адского пламени. Быть может, поэтому общество трехлетнего херувимчика приносит мне такое утешение.

— Вы говорили, grand-mere, что больше всего на свете он жаждет обрести плоть, — вернул я бабушку к особенно занимавшей меня теме.

Помню, впрочем, мне очень польстило, что меня назвали херувимчиком, и я был не прочь услышать дальнейшие похвалы своему очарованию и прелести. Однако вопросы куда более сложные тревожили мой детский разум.

— Что это означает — обрести плоть? — вопрошал я. — Неужели он и правда станет человеком? Но каким образом? Будет ли он вновь рожден, или воспользуется телом умершего, или…

— Нет, — прервала поток моих вопросов бабушка. — Он заявляет, что знает свой удел. Утверждает, что носит в самом себе зачаток нового существования. И настанет день, когда ведьма и мужчина, совокупившись, создадут магическую завязь, из которой он выйдет в этот мир. Он уверен также, что мир примет его и отнесется к нему доброжелательно.

— Отнесется к нему доброжелательно… м-да-а, — протянул я, задумавшись. — Но вы сказали, бабушка, он уверен в том, что вновь обретет плоть. Следовательно, он уже существовал во плоти?

— Это было давно, очень давно, и я не могу сказать тебе, в каком именно обличье он пребывал. Полагаю, он совершил немало прегрешений. И посему обречен существовать в эфемерной форме, страдая в одиночестве под грузом своих знаний. Но он не согласен с подобным приговором и никогда с ним не смирится. Он ждет появления в нашей семье сильной ведьмы, которая станет для него тем, чем была Дева Мария для Христа. Сосудом для воплощения.

Поразмыслив над всем, что услышал, я глубокомысленно изрек:

— Значит, он не дьявол.

— Почему ты так считаешь? — удивилась бабушка, словно мы с ней не обсуждали только что этот вопрос.

— Потому, — ответил я, — что, если дьявол и правда существует — а в этом я, кстати, далеко не уверен, — у него есть более важные занятия.

— Ас чего это ты, мой мальчик, решил усомниться в существовании дьявола?

— Я читал Руссо, — с гордостью сообщил я. — Согласно его философии, все зло в мире — от человека, а не от дьявола.

— Что ж, — усмехнулась бабушка, — может, со временем ты прочтешь труды еще какого-нибудь философа и изменишь свои взгляды.

На этом наш разговор закончился.

Но, прежде чем бабушка отошла в иной мир — а это случилось вскоре после описанной здесь беседы, — она успела немало поведать мне о Лэшере. Излюбленным способом, посредством которого он расправлялся со своими жертвами, был страх. Приняв человеческое обличье, он по ночам вгонял в ужас кучеров и всадников и вынуждал их сворачивать с дороги и тонуть в болотах. Подчас ему удавалось испугать даже лошадей — лучшее доказательство того, что в эти мгновения он действительно был материален.

Если надо было проследить за любым из смертных, будь то мужчина или женщина, никто лучше Лэшера не мог справиться с подобной задачей. В своей удивительно непосредственной, почти ребя— i ческой манере он рассказывал не только о делах, но и о помыслах предмета своих наблюдений. Однако выражения, которыми он пользовался при этом, были весьма своеобразны и требовали осторожного толкования.

Разумеется, Лэшер не знал себе равных и в воровстве. Как правило, он похищал мелкие вещи, хотя иногда добычу его составляли банкноты на значительную сумму. Он обладал умением входить в тело смертного — правда, на непродолжительное время, — с тем чтобы видеть его глазами, слышать его ушами, осязать его кожей. После подобных опытов он обыкновенно чувствовал себя предельно утомленным и измученным и нередко в припадке бешеной злобы и зависти убивал несчастного, чье тело только что покинул. Это означало, что помогать ему в таких выходках следовало с крайней осмотрительностью, ибо невинный обладатель тела, в которое он входил, зачастую подвергался уничтожению.

Мари-Клодетт сообщила, что подобная неприятность уже случилась с одним из ее многочисленных племянников, а моих кузенов. После этого прискорбного случая она взяла за правило следить за Лэшером и научилась подчинять его своей воле. Иногда она подолгу изводила призрака молчанием, закрыв глаза и делая вид, что не слышит ни единого сказанного им слова.

— Помучить его не так уж трудно, — поделилась она со мной. — Ведь он наделен способностью чувствовать, обижаться, плакать. Откровенно говоря, вот уж кому я не завидую, так это ему.

— Я тоже, — откликнулся я.

— Никогда не презирай его и не позволяй себе над ним насмехаться, — посоветовала бабушка. — Иначе он проникнется ненавистью к тебе. Всякий раз, когда его видишь, отводи взгляд.

Вот уж нет, усмехнулся я про себя, но счел за благо промолчать.

Примерно через месяц бабушка умерла.

Когда это случилось, мы с Октавием находились в болотах. Нам захотелось пожить на лоне дикой природы, на манер Робинзона Крузо. Вытащив на твердую землю нашу утлую плоскодонку, мы разбили лагерь. Затем Октавий отправился на поиски хвороста, а я попытался разжечь костер из тех нескольких веток, что оказались у меня под рукой. Как я ни старался, попытки мои оставались безуспешными.

Внезапно еле тлеющий огонь вспыхнул множеством искр. Я удивленно вскинул голову. Передо мной собственной персоной стояла Мари-Клодетт, моя обожаемая бабушка. Никогда прежде она не выглядела столь бодрой и цветущей. Свежие ее щеки сияли румянцем, губы казались сочными и мягкими. Без всякого усилия она подняла меня с земли, поцеловала и опустила вновь. А потом она исчезла. Исчезла в мгновение ока. Лишь маленький костер по-прежнему горел у моих ног.

Я понял, что означало это видение. Бабушка прощалась со мной. Она отошла в иной мир. Я позвал Октавия и сказал, что нам необходимо безотлагательно вернуться в Ривербенд. По пути домой нас настиг жестокий ураган, и нам пришлось пробираться сквозь сплошную стену дождя, сражаясь с неистовым ветром, порывы которого швыряли нам в лицо листья, обломки сучьев и даже мелкие острые камни. Наконец мы добрались до ворот дома, и рабы, выбежавшие нам навстречу, поспешили укутать нас одеялами.

Мари-Клодетт и в самом деле скончалась. Заливаясь слезами, я рассказал матери о том, каким образом узнал об этом горестном событии. Думаю, впервые за всю мою недолгую жизнь мать получила возможность убедиться в моей незаурядности. И хотя я сидел у нее на коленях, свернувшись калачиком, она впервые разговаривала со мной не как с несмышленым дитятей, а как со взрослым мужчиной.

— Значит, бабушка посмотрела на тебя и поцеловала… — несколько раз повторила она.

А потом в спальне покойницы, где родственники и слуги рыдали, открытые ставни хлопали на ветру, а охваченный ужасом и тоской священник читал молитвы, я вновь увидел нашего семейного призрака. Он стоял за плечом матери. Глаза наши встретились, и я заметил, что взор его полон мольбы и затуманен слезами. А потом он исчез — как бывало всегда.

Наверное, Майкл, вы полагаете, что именно так закончится и моя собственная история, то есть сейчас вы мысленно произнесете ее заключительные слова: «И тогда Джулиен исчез» — и… Но где я окажусь после этого — вот в чем вопрос. Куда мне предстоит отправиться? Где я обретался до того, как вы призвали меня сюда, — на небесах или в аду? Я так устал, что мне безразлична моя дальнейшая участь. Полагаю, в этом мое спасение.

Но вернемся к тому далекому дню, печальному, шумному и суматошному. Итак, дождь стучал по крыше, ветер хлопал ставнями, а бабушка недвижно лежала на высокой резной кровати — такая аккуратная и маленькая под роскошным кружевным покрывалом. Мать, худощавая и темноволосая, не сводила с меня глаз, призрак, стоявший у нее за плечом, вновь принял образ красивого мужчины, а крошка Кэтрин заходилась плачем в своей колыбели. Именно с того дня началась моя взрослая жизнь, в которой мне предстояло стать главной опорой для матери и всей семьи.

Вскоре после того, как бренные останки Мари-Клодетт обрели покой на приходском кладбище — ведь мы, католики, никогда не хороним умерших в собственных имениях, а только в освященной земле, — матерью овладел первый приступ безумия. И я был тому единственным свидетелем.

Вернувшись домой после погребальной церемонии, Маргарита поднималась по лестнице в свои покои, как вдруг с губ ее сорвался пронзительный вопль. Я бросился вслед за ней и успел ворваться в комнату прежде, чем она заперла двери. Она кричала не переставая, и голос ее был полон тоски и отчаяния. Несомненно, крики эти исторгала из ее груди глубокая скорбь по ушедшей матери, которой она многое не успела сказать и для которой уже ничего не могла сделать. Но постепенно горе переросло в дикий гнев.

И гнев это обрушился на духа, не сумевшего предотвратить смерть Мари-Клодетт. «Лэшер, Лэшер, Лэшер», — беспрестанно повторяла мать, и голос ее дрожал от ярости. Она хватала с постели подушки и в клочья разрывала наволочки, так что вся комната оказалась сплошь усыпанной перьями. Если вам никогда не доводилось быть свидетелем подобного зрелища, советую разорвать перьевую подушку — увидите, что получится. Воистину с этим зрелищем ничто не может сравниться. Маргарита разорвала целых три подушки, так что в воздухе вихрем кружились тысячи перьев. Усыпанная ими с ног до головы, мать вопила без умолку. Никогда до той поры мне не доводилось видеть существа, столь глубоко несчастного и одинокого. Глядя на терзания матери, я начал жалобно всхлипывать.

Увидев это, она бросилась ко мне, сжала в объятиях и, заливаясь слезами, стала просить у меня прощения за жуткое представление, разыгравшееся на моих глазах. Прижимаясь друг к другу, мы улеглись на кровать, и вскоре мать, утомленная криками и рыданиями, уснула. На усадьбу нашу спустилась ночь. В ту пору, когда масляные лампы были редкостью и даже состоятельные люди в большинстве своем обходились свечами, с приходом темноты жизнь везде замирала и все погружалось в сон.

Проснулся я где-то около полуночи. Циферблата часов я разглядеть не мог, однако чувствовал, что царит глубокая ночь. А еще я знал, что за окнами весна, и ощущал неодолимое желание откинуть москитную сетку, выйти на свежий воздух и полюбоваться луной и звездами.

Так вот, едва я сел, как увидел перед собой призрака — он сидел на краешке кровати и протягивал ко мне свою белую руку. Я не издал ни звука — просто не успел. Ибо в тот же миг пальцы его коснулись моей щеки, и это прикосновение неожиданно оказалось чрезвычайно приятным. Мне даже почудилось, что нежный ночной воздух ласкает меня и призрак, растворившись в нем, целует меня невидимыми губами, гладит, наполняя блаженством. Если вы помните, какие всепоглощающие чувства способен испытывать ребенок в столь юном возрасте, то понимаете, о чем я говорю!

После того как он прекратил меня ласкать, я, охваченный истомой, прикорнул под боком у матери и тут снова увидел его во плоти. На этот раз он стоял у окна. Ослабевший, потрясенный только что испытанным наслаждением, я соскочил с кровати, подбежал к призраку и схватил его за безвольно свисавшую руку — внешне она ничем не отличалась от обыкновенной человеческой. Он взглянул на меня сверху вниз, причем взгляд его был исполнен неизбывной печали. Вместе мы откинули закрывавшую окно сетку и вышли на галерею.

Мне показалось, что на свету он сразу же начал дрожать и таять. Раза три или четыре он пропадал и появлялся вновь и в конце концов исчез окончательно, оставив после себя лишь облачко теплого воздуха. Окруженный этим мягким теплом, я впервые услышал его голос — чудный, внушающий безграничное доверие, он зазвучал в моем сознании.

— Я нарушил клятву, данную Деборе, — произнес он.

— Что это была за клятва? — спросил я.

— Ты даже не знаешь, кто такая Дебора, ты, несчастное дитя из плоти и крови, — с истерическим смешком заявил призрак. После этого он с самыми нелепыми интонациями принялся декламировать какие-то бессмысленные вирши.

Замечу, что, хотя к тому времени мне минуло всего четыре года и знакомство мое с поэзией исчерпывалось песнями и балладами, я был в состоянии понять откровенную нелепость произносимых им рифмованных фраз. Рабы наши поднимали меня на смех всякий раз, когда в разговоре мне случалось впадать в излишнюю напыщенность. А голос, звучавший внутри меня, так и сыпал высокопарными словесами.

— Я знаю, кто такая Дебора, — решительно прервал я нескончаемый поток его красноречия и пересказал историю, не раз слышанную от Мари-Клодетт. Печальную историю жизни женщины, которая поднялась слишком высоко и была обвинена в занятиях черной магией.

— Предательство мужа и сыновей — вот что выпало на ее долю, — сообщил мне голос. — Но прежде всех ее предал отец. Да, родной отец. Однако его предательство не осталось безнаказанным. Я покарал его, — продолжал мой невидимый собеседник. — Да, я отомстил за то зло, что он и его отродья причинили ей… И мне!..

Голос смолк. Своим крохотным четырехлетним умишком я догадался, что он вознамерился было затянуть еще одну длинную нелепую песню, однако, на мое счастье, в последний момент передумал.

— Ты понял, что я сказал? — вновь раздался голос. — Я дал Деборе клятву никогда более не улыбаться при виде ребенка мужского пола. Никогда не отдавать предпочтение младенцам мужского пола перед младенцами пола женского.

— Да, я тебя понял, — торопливо заверил я. — Об этом мне еще бабушка рассказывала.

Она рассказала также, что Дебора родилась в горах на севере Шотландии. Она была зачата в радостном вихре майских празднеств, и родители ее не состояли в браке. По всей вероятности, отцом Деборы был не кто иной, как местный лорд, богатый землевладелец. Он, кстати, и пальцем не пошевелил, когда Сюзанну, мать девочки, возвели на костер. Эта злосчастная ведьма, надо сказать, погибла без всякой вины. Она и знать-то ничего толком не знала.

— Да, — услышал я. — Так оно и было. Именно так. Бедная моя Сюзанна, она вызвала меня из глубин небытия — так несмышленое дитя себе на погибель вытягивает змею из темной канавы. Не ведая, что творит, она нанизывала слог за слогом, произнося магическое заклятье. И когда наконец прозвучало мое имя, я услышал его.

И действительно, местный землевладелец, глава клана Доннелейт, совокупился с Сюзанной и она зачала от него ребенка. А потом, когда бедняжку вели на костер, он лишь дрожал от страха и не осмелился за нее вступиться! Доннелейт. Ты слышишь это слово? Ты видишь буквы, из которых оно состоит? Можешь отправиться в Шотландию и полюбоваться на жалкие развалины, в которые я превратил замок отца Деборы. Там ты увидишь могилы последних представителей этого гнусного клана. Я стер их род с лица земли и уничтожил всех их потомков до единого. Но настанет время, когда…

— О каком времени ты говоришь?

Он не ответил, и я вновь ощутил его ласковые прикосновения. Однако множество вопросов, теснясь в моей голове, не давали покоя.

— А ты? — наконец спросил я. — Мужчина ты или женщина? Или же ты не имеешь пола?

— Разве ты не знаешь? — удивился он.

— Знал бы, так не стал бы спрашивать, — отрезал я.

— Да будет тебе известно, я мужчина, — сообщил он и торжественно повторил: — Мужчина. Мужчина. Мужчина!

В голосе его звучала столь откровенная гордость, что мне с трудом удалось сдержать улыбку.

Должен признать, что с той самой поры я иногда воспринимал его как мужчину, иногда — как бесполое существо. Дальнейший мой рассказ поможет вам понять, каким образом и по каким причинам так происходило. Бывали времена, когда поведение его столь явно противоречило требованиям здравого смысла, что я видел в нем лишь некое чудовищное создание, преследующий меня кошмар. Порой, напротив, я убеждался в том, что он обладает человеческим разумом и вполне определенным характером. Так что вам, мой терпеливый слушатель, придется смириться со столь двойственным отношением. Запомните, что, видя в нем мужчину, я называл его по имени. В моменты же, когда неразумные и бессмысленные его поступки порождали во мне гнев, я смотрел на него как на отвратительное существо, лишенное каких бы то ни было человеческих признаков, в том числе и половых.

Из моего дальнейшего повествования вы поймете, что все ведьмы в нашем семействе тоже воспринимали его по-разному — то как мужчину, то как бесполое создание. И имели на это веские основания.

Но вернусь к своему рассказу…

Итак, я стоял на галерее и наслаждался ласками бесплотного духа. Вскоре, однако, они начали мне надоедать, я попытался выскользнуть из невидимых объятий и только тогда заметил мать, которая, стоя в дверях, наблюдала за происходящим. Она бросилась ко мне, прижала к своей груди и крикнула, обращаясь к призраку:

— Ты не должен причинять ему вред! Это всего лишь беззащитный маленький мальчик!

Наверное, он что-то ответил, но слова его прозвучали лишь в сознании Маргариты, а для меня остались неслышимыми. Так или иначе, мать успокоилась. А он исчез. На этот счет у меня не было ни малейших сомнений.

На следующее утро, проснувшись, я отправился в детскую. Следует пояснить, что я по-прежнему жил в одной комнате с сестрицей Кэтрин, братом Реми и несколькими кузенами, чьи имена ныне благополучно выпали из моей памяти. Признаюсь, тогда я еще не в полной мере освоил азы письма, и в свое оправдание могу лишь сказать, что в те годы многие люди более старшего возраста, умея читать, не владели письменной грамотой.

Да, чтению отдавалось явное предпочтение перед письмом. Я уже говорил, что успел в ту пору проглотить несусветное множество книг, и с языка моего с легкостью соскакивали невероятно длинные и сложные слова, такие, например, как «транссубстанция», — причем я мог произнести его и по-английски, и по-латыни. И при этом я еще только учился выводить буквы на бумаге, не проявляя в этом занятии особенного таланта.

И все же, вознамерившись записать все, что сказал мне дух, я решительно взялся за перо. Однако прошло немало времени, прежде чем я, измаявшись сам и изрядно надоев вопросами о правописании тех или иных слов домочадцам, которым случалось заглянуть в детскую, завершил задуманное. Если вам угодно знать, строки, нацарапанные моей неуверенной рукой, до сих пор видны на поверхности стола, сделанного домашним плотником из кипариса. Сейчас сей предмет за ненадобностью отправлен на чердак, и вы, Майкл, наверняка его видели, когда ремонтировали там стропила.

«Но настанет время, когда…» Слова эти, произнесенные духом, не выходили у меня из головы. Я чувствовал, что они полны таинственного, непостижимого значения.

После этого случая я решил незамедлительно выучиться писать наилучшим образом и в течение последующих шести месяцев неутомимо совершенствовал свои навыки. В результате я научился выводить буквы достаточно быстро, но почерк мой приобрел красоту и изысканность лишь много позже — годам к двенадцати. В раннем же детстве каракули мои, несмотря на все приложенные усилия, оставались на редкость неровными и неуклюжими.

Разумеется, я не преминул передать слова призрака матери. Рассказ мой привел ее в ужас.

— Ему известны все наши тайные помыслы, — дрожащим голосом прошептала она.

— Но в моих помыслах нет ничего тайного, — попытался я ее успокоить. — А если нам захочется посекретничать, мы позовем музыкантов и заставим их играть что есть мочи, только и всего.

— Играть? Но при чем тут музыка? — Маргарита пребывала в явном недоумении.

— Разве бабушка тебе ничего не рассказывала?

Мать призналась в полном своем неведении, и мне пришлось поведать ей об особом воздействии музыки на призрака. Выслушав меня, она разразилась истерическим хохотом, по неистовости не уступавшим ее недавним рыданиям. Маргарита так изнемогла от смеха, что даже опустилась на пол и при этом не переставая хлопала в ладоши. Отсмеявшись, она приказала позвать тех же музыкантов, что играли для бабушки.

И вот под аккомпанемент кошмарного оркестра, который, по моему мнению, звучал куда хуже, чем оркестр пьяных бродячих цыган, я передал матери все, что узнал от Мари-Клодетт.

В то время как мы беседовали, за спинами темнокожих музыкантов возник призрак и принялся исполнять какой-то безумный танец. Видеть его при этом могли только мы. Потом он, содрогаясь всем телом, начал раскачиваться из стороны в сторону и в конце концов исчез. Однако мы с матерью по-прежнему ощущали его присутствие и понимали, что он всецело пребывает во власти однообразно повторяющихся жестких африканских ритмов.

Зато под прикрытием музыки мы могли говорить без опаски.

«Древняя история» не слишком занимала Маргариту. Выяснилось, что название « Доннелейт» ровным счетом ничего ей не говорит. О Сюзанне она тоже мало что помнила, однако была рада, что я записал рассказ призрака, и к тому же пообещала дать мне исторические книги.

Маргарита призналась мне, что главная и единственная ее страсть — черная магия. Увы, посетовала она, ее собственная мать, а моя бабушка, так никогда и не оценила по достоинству таланты дочери. Меж тем еще в юности Маргарита завязала дружбу с могущественными колдунами вуду, живущими в Новом Орлеане. От них она многому научилась и обрела способность исцелять, привораживать и налагать заклятия. Благодаря всему этому Лэшер стал одновременно и ее верным рабом, и пылким любовником.

С того дня мы с матерью не раз с удовольствием вели длинные беседы, и привычка эта сохранилась до конца ее жизни. Она без утайки открыла мне все, что знала сама, а я, в свою очередь, поделился с ней своими знаниями. Преграда, так долго разделявшая нас, наконец рухнула, и я блаженствовал в материнских объятиях.

Но вскоре признаки овладевшего матерью безумия стали для меня очевидны. Точнее говоря, я бы назвал это не безумием, а скорее маниакальным увлечением магическими опытами. Судя по всему, она питала непоколебимую уверенность в том, что Лэшер не кто иной, как дьявол. Все его попытки опровергнуть это мнение воспринимались ею как беззастенчивая ложь. Из всего, что я открыл ей, мать взяла на вооружение лишь уловку с музыкой, позволявшую нам отгородиться от вездесущего духа. Излюбленными занятиями Маргариты были прогулки по болотам в поисках магических растений, беседы со старыми негритянками о невероятных способах исцеления самых разных хворей и попытки изменить облик людей, животных и предметов при помощи различных снадобий и телекинеза.

Слово «телекинез», разумеется, мы тогда не знали и не употребляли.

При всем этом отмечу, что мать не сомневалась в любви Лэшера. Она родила дочь и, будь на то его воля и желание, несомненно попыталась бы даровать жизнь еще одной, более сильной девочке. С годами, однако, мать постепенно утрачивала способность рассуждать здраво, мужчины возбуждали у нее все меньший интерес, а неосязаемые объятия духа казались все более притягательными.

Меж тем я быстро рос. Будучи в три года чудо-ребенком, я, взрослея, не утратил своих выдающихся способностей и по-прежнему продолжал читать запоем, искать приключений за стенами дома и общаться с нашим семейным духом.

Рабы, жившие в имении, не раз имели случай удостовериться в моем могуществе. Они нередко обращались ко мне за помощью, просили исцелить от всевозможных недугов, и вскоре именно меня, а не мать стали считать главным вместилищем таинственной силы. Должен сказать, Майкл, что сейчас я пребываю в некотором замешательстве, не зная, как продолжить свой рассказ. Следует ли мне подробно остановиться на тайных знаниях, которыми мы с Маргаритой располагали, и на том, каким образом эти знания были получены? Или же, напротив, не замедляя течения своего повествования, мне стоит устремиться вперед, к более важным событиям и обстоятельствам? Пожалуй, я попытаюсь достичь компромисса и дать вам лишь самое общее представление о наших магических опытах.

Но, прежде чем я перейду к краткому их описанию, позвольте мне упомянуть о моей милой сестрице Кэтрин. Она тоже росла, и, хотя ей по-прежнему не хватало столь необходимых ведьме хитрости и смекалки, невинная ее прелесть не могла не вызывать умиление. Она напоминала мне нежный цветок, нуждающийся в постоянной заботе и защите. К тому же призрака радовало мое бережное отношение к Кэтрин, и сознание этого доставляло мне удовольствие и побуждало проявлять по отношению к ней еще большее внимание и любовь. Впрочем, делал я это совершенно искренне и от души, ибо действительно очень любил свою сестрицу. Кстати, как выяснилось, она тоже иногда видела «этого человека», но встречи с ним вселяли в нее страх. Судя по всему, все сверхъестественное и потустороннее внушало бедной девочке страх. Она боялась даже собственной матери и неизменно взирала на нее с ужасом надо сказать, не без оснований.

Магические опыты Маргариты становились все более рискованными и безрассудными. Если случалось, что какая-нибудь из женщин на наших плантациях рожала мертвого ребенка, Маргарита требовала принести его ей. Рабы пытались скрыть от нее мертворожденных младенцев, не желая, чтобы останки несчастных созданий находили последний приют в стеклянных банках со спиртом, стоявших на полках в кабинете Маргариты. Одно из самых моих ярких воспоминаний той поры связано именно с этими злополучными детьми. Я вижу, как Маргарита буквально врывается в дом с небольшим свертком в руках и, одарив меня торжествующей улыбкой, сдергивает пеленку, дабы открыть моему взору тщедушное черное тельце. Затем, вновь завернув свою добычу, она, охваченная нетерпением, взбегает вверх по лестнице и запирается в своем кабинете.

Что касается духа, то он относился ко мне с неизменным вниманием и предупредительностью. Каждый день я находил в карманах золотые монеты, положенные его заботливой рукой. Если кто-нибудь из кузенов проникался ко мне враждебностью, он неизменно сообщал мне об этом. Он охранял мою комнату и однажды заставил обратиться в бегство грабителя, вознамерившегося похитить хранившиеся там немногочисленные драгоценности.

Он нередко разделял мое одиночество и осыпал меня ласками, дарующими острое, пронзительное наслаждение, не идущее ни в какое сравнение с тем, что пробуждают ласки человеческие.

Несомненно, призрак по-прежнему оставался верен Маргарите и дарил ей нежность и заботу. Не раз пытался он опробовать свои чары и на малютке Кэтрин, но это ни к чему не привело.

В голове у Кэтрин прочно засело убеждение в том, что наслаждение, предлагаемое ей под покровом ночи, есть не что иное, как смертный грех. Полагаю, сестра моя стала первой ведьмой, столь глубоко проникнутой целомудрием. Каким образом догматы католической веры укоренились в ее душе так прочно и так быстро — прежде чем призрак сумел увлечь ее эротическими мечтами, — я не могу сказать. Если вы верите в Бога, то, вероятно, наилучшим объяснением в данном случае будет, что именно Господь не оставлял своим попечением бедную девочку, ограждая ее от посягательств. Однако я так не думаю.

Как бы то ни было, кошмарный бабушкин оркестр вскоре переполнил чашу нашего с матерью терпения, и для секретных разговоров мы наняли пианиста и скрипача. Поначалу казалось, что исполняемые ими мелодии нравятся духу не меньше, чем какофония бабушкиных музыкантов. Зачарованный, он появлялся в комнате в ослепительно великолепном мужском обличье, стремясь продемонстрировать нам свое восхищение.

Однако вскоре, обнаружив, что под звуки музыки мы с матерью постоянно перешептываемся между собой, а он не в состоянии ни услышать нас, ни проникнуть в наши мысли, ни узнать наши планы, призрак пришел в неописуемую ярость. Для того чтобы его утихомирить, нам вновь потребовались более громкие звуки. Пришлось пригласить прежних музыкантов и смириться с необходимостью терпеть их невыносимый грохот. В конце концов мы уяснили, что эффективной защитой от происков духа может служить лишь сочетание мелодии и ритма. Никакой иной шум, даже отчаянно громкий, не оказывал на него должного воздействия.

Время шло, состояние нашей семьи росло, плантации давали обильный урожай, капиталы в иностранных банках неуклонно приумножались, многочисленные кузены и кузины заключали удачные брачные союзы. Богатство, слава и влияние семейства Мэйфейр не знали себе равных на берегах реки. Мы были полновластными правителями обширных владений. Никто из соседей не смел выступить против нас или хоть в чем-то нам противоречить. Мне было девять лет, когда я потребовал от духа ответа на вопрос, давно меня занимавший:

— Чего ты хочешь от нас — от меня и от моей матери?

— Того же, что и от всех остальных, — последовал ответ. — Я хочу, чтобы вы дали мне плоть.

И, подражая нашим музыкантам, он поднял дикий шум, громогласно распевая эту фразу и сотрясая все вокруг. Я вынужден был заткнуть уши и умолять его о снисхождении.

— Вот смеху-то! — веселился он. — Ну просто обхохотаться можно.

— О чем ты? — недоумевал я.

— Мне смешно на тебя глядеть. Оказывается, я тоже могу своей музыкой довести тебя до исступления.

Услышав это, я не смог сдержать улыбку.

— Так оно и есть, — кивнул я головой. — Но ты только произносишь слово «смешно», а по-настоящему смеяться не способен.

— Погоди! — в голосе его послышалась обида. — Когда я обрету плоть, я вновь смогу смеяться.

— Вновь? — уточнил я. — Значит, ты уже обладал плотью?

Ответа не последовало.

Разговор этот сохранился в моей памяти с поразительной отчетливостью. Я стоял на верхней галерее дома, под сенью банановых листьев, касавшихся деревянных перил. Далеко на реке корабли держали курс в северный порт. Поля, казалось, блаженствовали в лучах нежного весеннего солнца. Внизу, на траве, резвились мои юные кузены. Их насчитывалось до полусотни, и самому старшему из них еще не исполнилось двенадцати. Вокруг лужайки восседало в креслах-качалках старшее поколение — дядюшки и тетушки. Женщины обмахивались веерами и болтали без умолку.

А я стоял рядом с непостижимым существом, вцепившись руками в перила и отчаянно пытаясь докопаться до сути дела. Полагаю, что со стороны я выглядел очень серьезным, возможно, даже чересчур мрачным для девятилетнего мальчишки.

— Все это подарил вам я, — заговорил дух, словно в бушевавших в моей душе чувствах он разбирался лучше, чем я сам. — Ваша семья — моя семья. Можешь быть уверен, поток моих благодеяний не иссякнет никогда. Ты слишком молод и не знаешь, как много может дать богатство. Но вскоре поймешь, что ты — не кто иной, как принц великого королевства. Ни один монарх в Европе не располагает большей властью, чем ваше семейство.

— Я люблю тебя, — проронил я почти механически и при этом сам почти поверил в искренность своих слов — как будто стремился обольстить смертного.

— Слушай меня внимательно, — продолжал дух. — Ты должен всячески оберегать Кэтрин до тех пор, пока она не произведет на свет дитя женского пола. Необходимо продолжить линию. Как ведьма Кэтрин слишком слаба, но следом за ней придут другие, более сильные. Непременно придут.

Его речи заставили меня задуматься.

— Это все, что я должен сделать? — наконец осведомился я.

— Пока все, — откликнулся он. — Но помни, Джулиен, ты наделен огромной силой и со временем сумеешь постичь многое. Вот тогда ты сам будешь знать, что следует делать и как поступать. А я непременно пойму, когда наступит такой момент.

Я вновь задумался, не сводя глаз с жизнерадостной ватаги на лужайке. До меня донесся звонкий голос брата. Он звал меня играть и предлагал покататься на лодке — они с мальчиками как раз собирались отправиться на реку.

В это мгновение я понял, что семья наша черпает свое благосостояние одновременно из двух источников. Первый связан со сверхъестественными способностями, при помощи которых наши ведьмы заставляют дух умножать богатство и власть Мэйфейров. Но существует и второй, естественный, так сказать, мощный источник процветания. И этот источник становится все сильнее и с исчезновением духа отнюдь не иссякнет.

Он вновь ответил на мой невысказанный вопрос.

— Попытайся только пойти против меня — и я разрушу весь твой мир, уничтожу тебя самого! Ты до сих пор жив только потому, что нужен Кэтрин.

Ни словом не ответив на его угрозы, я вернулся в дом, взял свой дневник, спустился в гостиную и, приказав музыкантам играть как можно громче, принялся записывать собственные мысли.

Замечу, что к тому времени мы с матерью добились немалых достижений в искусстве магии. Как я уже говорил, мы с успехом исцеляли недужных, налагали заклятия, посылали Лэшера следить за теми, о ком хотели знать всю подноготную, и порой даже предугадывали грядущие финансовые потрясения.

Как вы понимаете, Майкл, заниматься всем этим было совсем не просто. Становясь старше, я все с большей отчетливостью сознавал, что мать моя слишком глубоко погрузилась в пучину безумия и уже не способна вести дела. Фактически управлял плантациями один из моих родственников, точнее, двоюродный брат, Августин. Он и распоряжался всеми доходами от них — естественно, по собственному усмотрению.

К тому времени, как мне исполнилось пятнадцать, я свободно читал и писал на семи языках и постепенно взял на себя — пока, конечно, негласно — обязанности главного надсмотрщика и управляющего плантациями. Августину это не пришлось по нраву, между нами вспыхнула ссора, и в припадке ярости я его застрелил.

То было ужасное мгновение.

Поверьте, Майкл, я вовсе не хотел его убивать. На самом деле он первым выхватил пистолет и принялся мне угрожать. Доведенный до крайности, я отнял у него оружие и всадил пулю прямо ему в лоб. Клянусь, я хотел всего лишь как следует проучить зарвавшегося наглеца, но, увы, мой непредвиденный выстрел лишил кузена жизни. Случившееся повергло меня в глубочайшее изумление. Сам убитый едва ли был удивлен больше. Я видел, как смятенная и растерянная душа его, приняв расплывчатые человеческие очертания, покинула бренное тело и растворилась в воздухе.

После этого прискорбного события в семействе нашем воцарился хаос. Приехавшие из других городов родственники в испуге заперлись в коттеджах, а те, кто жил в Новом Орлеане, поспешили вернуться в свои дома. Плантации погрузились в траур по Августину. Священник не замедлил явиться, дабы исполнить свои печальные обязанности. Начались приготовления к похоронам.

Тем временем я сидел в своей комнате и заливался слезами. В том, что за совершенное преступление меня, как и всякого другого, ожидает самая строгая кара, я не сомневался. Каково же было мое изумление, когда я понял, что страхи мои напрасны.

О каком-либо наказании не было и речи. Напротив, все боялись меня, в том числе даже жена и дети Августина. Меньше всего они хотели вызвать новую вспышку моего гнева и потому поспешили заявить, что произошедшее было, конечно же, «трагической случайностью», они скорбят, но не имеют ко мне ни малейших претензий.

Моя мать наблюдала за происходившим с откровенным удивлением, однако без особого интереса, а по окончании погребальной церемонии лишь сказала:

— Теперь ты можешь взять бразды правления в свои руки.

Вскоре явился дух. Он принялся игриво подталкивать меня под локоть, потом, к немалому своему удовольствию, вырвал из моих пальцев перо и улыбнулся в зеркале, заставив меня вздрогнуть от неожиданности.

— Джулиен, — сказал он, — я мог бы сделать это втихомолку — так, чтобы никто ни о чем даже не догадался. Спрячь свой пистолет. Он тебе больше не пригодится.

— Значит, ты способен на убийство?

— Для меня это пара пустяков.

Тогда я рассказал ему о двух недругах, которых успел нажить. Один из них — учитель — посмел оскорбить мою обожаемую сестрицу Кэтрин, другой — лавочник — самым наглым образом мошенничал и обманывал нас.

— Убей их, — распорядился я.

Дух не замедлил выполнить приказ. Не прошло и недели, как оба врага нашли свою смерть: один погиб под колесами тяжелой повозки, другой неудачно упал с лошади.

— Для меня это не составило никакого труда, — сообщил довольный дух.

— Не сомневаюсь, — только и ответил я.

Сознание собственного могущества буквально опьянило меня. Не забывайте, Майкл, мне минуло всего пятнадцать, и в те годы, перед войной, мы, плантаторы, жили в полной изоляции от всего остального мира.

Случилось так, что потомки убитого Августина оставили наши владения. Они отправились вглубь Байю и там на плодородных землях основали плантацию Фонтевро. Но это совсем другая история. Как-нибудь на досуге вы непременно должны совершить путешествие вверх по реке, свернуть в долину у Солнечного моста и отыскать развалины Фонтевро — ведь там произошло немало судьбоносных событий.

А сейчас позвольте мне упомянуть о еще одном немаловажном обстоятельстве. Дело в том, что Тобиас, старший сын Августина, проникся ко мне неистребимой враждой. В день, когда я застрелил его отца, он был малым ребенком, едва умеющим ходить. С годами ненависть, которую Тобиас питал ко мне, разгоралась все сильнее, хотя семья его процветала и носила славное имя Мэйфейр, а потомки его вступали в брак с достойными представителями нашего семейства. Линия Тобиаса была лишь одной из многочисленных ветвей нашего пышного родословного древа, весьма сильной и прочной. Полагаю, вам известно о том, что впоследствии я оказался весьма тесно связанным с этой семейной линией и что именно к ней принадлежит Мона.

Однако вернемся к прерванному рассказу. Итак, жизнь текла своим чередом, Кэтрин день ото дня расцветала и хорошела, а Маргарита, напротив, увядала. Создавалось впечатление, что дочь, подрастая, забирает у матери красоту и жизненную энергию. Хотя, думаю, в действительности ничего подобного не происходило.

Маргарита по-прежнему с маниакальным упорством предавалась своим опытам. Она то пыталась оживить мертвых младенцев, то просила Лэшера войти в их тела и привести их в движение. Однако воскресить кого-либо Лэшер был не в силах. Очевидно, сама идея, владевшая всеми помыслами матери, была совершенно абсурдной.

Тем не менее она не желала оставить свои эксперименты и все чаще вовлекала в них меня. Со всего света мы выписывали книги, содержащие сведения по черной магии. Рабы, которым случалось захворать, непременно обращались к нам за лечением. Мы с матерью достигли в этом деле такого искусства, что большинство обычных болезней исцеляли простым наложением рук. Лэшер всегда был нашим верным помощником, и в случае, ежели ему были известны какие-либо важные обстоятельства — например, он знал, что причиной недуга послужило случайное отравление, — он обязательно доводил их до нашего сведения.

Время, свободное от занятий магией, я, как правило, проводил в обществе милой сестрицы Кэтрин. Я возил ее в Новый Орлеан, где мы посещали оперу, балет или драматические представления, обедали в лучших ресторанах, а потом гуляли по городским улицам. Таким образом Кэтрин получала возможность посмотреть мир — удовольствие, которому женщина в те годы могла предаваться лишь в соответствующем сопровождении. Должен заметить, что сестра моя, изящное, хрупкое создание со смуглой кожей и прекрасными темными волосами, по-прежнему оставалась воплощением невинности; она была исполнена любви, а вот ум и сообразительность отнюдь не входили в число ее достоинств.

Постепенно я стал сознавать, что кровосмешение, процветавшее в нашем семействе на протяжении многих поколений, повлекло за собой довольно печальные последствия. Изучая внешность и характеры своих многочисленных родственников, я пришел к выводу, что слабоумие — не лишенное, впрочем, определенного очарования — явление среди них весьма широко распространенное. Многие из них обладали ведьмовским даром, некоторые имели ведьмины метки — или, как их еще называли, дьявольские отметины — родимые пятна своеобразной формы, а зачастую и пресловутый шестой палец на руке, причем вид его мог быть самым разным.

У некоторых наблюдался лишь крошечный отросток, выступавший из края ладони или прилепившийся к мизинцу. У других он располагался рядом с большим пальцем и порой не уступал ему по величине. Впрочем, где бы ни находилась эта ведьмина метка, обладатель непременно видел в ней нечто постыдное.

В часы досуга я подробно познакомился с историей Шотландии. Научные труды, посвященные этой стране, я читал под самым носом у призрака. Однако же, полагаю, занятия мои были для него тайной, ибо, усаживаясь в кресло с книгой в руках, я всякий раз приказывал скрипачу исполнять режущую слух мелодию. Борьба с музыкой быстро утомляла призрака, и он предпочитал покинуть мою комнату и отправлялся искать расположения у матери.

Вот и прекрасно, говорил я себе и без помех предавался чтению. Из книг следовало, что Доннелейт был всего лишь маленьким городишкой. Однако, согласно историческим хроникам, знавал он и лучшие времена. На главной площади даже стоял когда-то величественный собор. Была там и школа. В соборе хранились мощи одного из великих католических святых, поклониться которым стекались верующие со всей страны, проделывая ради этого длинный и нелегкий путь.

Все полученные сведения я хранил в своей памяти, намереваясь использовать их в будущем и твердо веря, что однажды я отправлюсь в Шотландию и узнаю там все, что связано с историей Доннелейта и его обитателей.

Мать, однако, подняла меня на смех и под прикрытием музыки сказала:

— Лучше как следует расспроси его. И тогда ты сам поймешь: он никто и ничто и явился прямо из ада. Все остальное — сущая глупость.

Я последовал ее совету.

И вскоре пришел к выводу, что мать была совершенно права. Я спросил его: «Кто создал мир?» И услышал пространные рассуждения о том, что земля, туман и духи существовали вечно. А в ответ на вопрос о том, довелось ли ему стать свидетелем рождения Иисуса Христа, он заявил, что это случилось не при его жизни и что он видел только ведьм.

Когда же я заговорил с ним о Шотландии, он начал проливать слезы о Сюзанне и делиться со мной душераздирающими подробностями ее ужасной кончины, все время повторяя, что несчастная умерла в страхе и муках. Юная Дебора, содрогаясь от горя, смотрела, как мать ее всходит на костер, сообщил он. А потом явились злые колдуны из Амстердама и, очаровав девочку, забрали ее с собой.

— Что это были за колдуны? — осведомился я.

— Это ты скоро узнаешь сам, — последовал ответ. — Они наблюдают за тобой. Будь осторожен, ибо они слишком много знают и способны причинить тебе вред.

— Почему же ты не убьешь их?

— Для этого пока что нет причин. Но будь осторожен, — повторил он. — Все они отъявленные лжецы и вдобавок ко всему алхимики.

— Скажи, а сколько тебе лет? — поинтересовался я.

— У меня нет возраста.

— Почему ты оказался в Доннелейте?

Дух промолчал.

— А как ты очутился здесь? — не унимался я.

— Я уже говорил: меня вызвала Сюзанна, — заявил призрак.

— Но ты был здесь еще до Сюзанны.

— До Сюзанны здесь вообще ничего не было, — возразил он. Примерно так проходила большая часть наших разговоров. Дух разжигал мое любопытство, но в рассказах своих никогда не заходил слишком далеко и не приоткрывал завесу тайны.

— Тебе следует идти к матери и помочь ей, — в конце концов говорил он. — Она нуждается в твоей силе.

Это означало, что я должен принять участие в магических экспериментах Маргариты. Я не возражал. Однако каждый раз обещал себе, что, если она опять возжигает зловонные свечи и бормочет по-латыни непонятные ей самой заклятия, я не задержусь в ее комнате ни на секунду.

Вслед за Лэшером я вошел в кабинет Маргариты. Она только что принесла к себе чрезвычайно слабого, но живого младенца, которого мать-рабыня оставила у дверей церкви. При виде этого крошечного создания с шоколадно-коричневой кожей, такого же цвета кудряшками и маленьким розовым ротиком у меня едва не разорвалось сердце. Судя по тщедушному виду, ребенок был не жилец на этом свете. Это обстоятельство, несомненно, радовало Маргариту, и она в тот момент напоминала несмышленого ребенка, забавлявшегося с пойманным и посаженным в стеклянную банку жуком. Когда дело касалось ее опытов, она бывала на редкость жестока. Судя по всему, ей даже в голову не приходило, что это хнычущее хилое существо принадлежит к роду человеческому.

Маргарита заперла двери, зажгла свечи и, встав на колени возле младенца, попросила Лэшера войти в крошечное тельце. Дабы ободрить его, она нараспев произнесла заклинание:

— Смотри его глазами, говори его ртом, дыши его легкими, ходи его ногами, живи в каждом ударе его сердца…

У меня возникло ощущение, что стены комнаты то раздвигаются, то сжимаются, хотя на самом деле ничего подобного, разумеется, не происходило. Все предметы, способные издавать грохот и дребезжание, пришли в движение: бутылки звякали, колокольчики звенели, ставни хлопали… — и все это вместе соединялось в одну непрерывную мелодию. На моих глазах крошечный темнокожий младенец претерпел поразительные изменения: беспорядочные движения тоненьких ручек и ножек стали более уверенными, а личико приобрело вполне взрослое и, как мне показалось, злобное выражение.

То было уже отнюдь не дитя. Хотя маленькое тельце в физическом отношении оставалось прежним, внутри находился взрослый мужчина, который теперь получил над ним полную власть.

До нас донесся его булькающий голос:

— Я Лэшер! Смотрите на меня!

— Расти и набирайся силы! — воззвала к нему Маргарита, потрясая в воздухе сжатыми кулаками. А потом повернулась в мою сторону: — Джулиен, прикажи ему расти! Не своди глаз с его конечностей. Заклинай их расти.