Глава 12

«Неужели на эти страдания я обрекла себя сама? Неужели все так и кончится из-за моего эгоизма и тщеславия?» Она снова смежила веки, но пустая белая комната продолжала стоять у нее перед глазами. Майкл, повторяла про себя она, пытаясь нарисовать его образ, словно картинку на компьютере своего сознания. Архангел Михаил.

Она лежала тихо, стараясь не сопротивляться, не бороться, не напрягаться и не кричать. Лежала так, как будто по собственной воле согласилась привязать свои руки эластичной лентой к изголовью грязной кровати. Поначалу она отчаянно пыталась освободиться как с помощью физических усилий, так и посредством мысленной энергии, которая, она знала, была способна разрушить у человека даже мягкие ткани, находящиеся в глубине его организма. Однако после тщетных попыток была вынуждена бросить это намерение.

Правда, прошлой ночью ей удалось вытащить из веревочных тисков левую ногу. Она сама удивлялась тому, что умудрилась это сделать. Будто неким чудесным образом ее лодыжка выскользнула из многократно опоясывающей ее ленты, которая к тому времени превратилась в причиняющие боль кандалы. Частично высвободившись из плена, она обрела некоторую подвижность, которой тут же не преминула воспользоваться. Так, в течение долгой ночи ерзая по кровати, она в конце концов стянула с себя пропитанную рвотными массами и мочой простыню.

Конечно, это не слишком поправило дело, потому что остальные простыни были такими же зловонными и из рук вон грязными. Любопытно, сколько дней она здесь пролежала? Три или четыре? Она не имела никакого представления о течении времени, и это сводило ее с ума. Стоило ей только вспомнить вкус воды,как ей начинал отказывать рассудок.

Скорее всего, это был четвертый день.

Она пыталась припомнить, как долго человек может прожить без воды и пищи. Такие элементарные вещи следовало бы знать каждому, а уж тем более ей, нейрохирургу. Но с тех пор, как мы в своей основной массе перестали привязывать людей к кроватям и до смерти морить их жаждой и голодом, у нас утратилась потребность иметь столь специфическую информацию.

Роуан выкапывала из памяти героические истории, которые когда-то читала. Вспоминала удивительные рассказы, повествующие о людях, которые во время всеобщего голода выжили, о тех, которые, невзирая ни на что, шли сквозь пургу вперед, хотя остальные от слабости валились с ног. Она не утратила воли. В этом у нее не было никаких сомнений. Но что-то с ней было все-таки не так. Когда он привязывал ее здесь, она уже была нездорова. Ее недомогание — тошнота и головокружение, одолевавшие ее даже в лежачем состоянии, — началось с тех пор, как они уехали из Нового Орлеана. Ей то и дело казалось, будто она куда-то проваливается. Кроме того, не давала покоя ломота в костях.

Скривившись, она слегка повернулась набок и, насколько могла, пошевелила руками вверх-вниз, вверх-вниз. Затем повертела свободной ногой и повращала связанной. Интересно, когда он вернется, сможет ли она встать?

Но тут ее вдруг осенила страшная мысль. А что, если он вообще не придет? Вдруг ему что-то помешает? Наверняка он где-то бродил как помешанный, поражаясь всему, что представало его взору, и, как всегда, делая до смешного странные выводы. Впрочем, нетрудно догадаться, что будет, если он не придет. Она просто умрет, вот и все.

Никто не найдет ее здесь.

Место, где она находилась, было идеально изолировано от прочего мира. Высокая пустая башня, затесавшаяся среди множества других, представляла собой так называемый не сдаваемый в аренду замороженный объект. Роуан избрала в качестве своего убежища эту постройку, изначально предназначенную для медицинских целей, только потому, что та располагалась в самой гуще одного уродливого мегаполиса — южного города, обильно наводненного больницами, клиниками и медицинскими библиотеками. На время своих экспериментов они могли затеряться здесь, как два листа на дереве.

Она сама включила свет, когда они впервые вошли в это здание, и, наверное, он до сих пор продолжал гореть на всех пятидесяти этажах. Правда, в комнате, в которой она лежала, было темно. Уходя, ее спутник погасил лампу, и это оказалось очень кстати.

За широкими окнами сквозь груду безвкусных небоскребов она видела темнеющее небо. Иногда заходящее солнце отражалось в серебристых стеклах домов, и те начинали так сверкать, что можно было подумать, будто небоскребы горят, меж тем как позади них в зардевшем небе вздымаются ввысь клубы белых гор-облаков.

Свет — это единственное, что она могла всегда наблюдать. Но ощущала она себя уютней не днем, а ночью, точнее сказать, когда за окном смеркалось и в окнах загорались огни. Ей казалось, что она не одна, что вокруг нее люди, которые могут прийти к ней на помощь. И даже не важно, что никто из них не догадывался о ее присутствии. Все равно кто-нибудь мог случайно зайти. Или встать, к примеру, у противоположного окна с биноклем. Впрочем, зачем?

Она снова погрузилась в спасительные мечты о Майкле, представляя себе, как они вместе будут идти по полям Доннелейта и как она ему будет обо всем рассказывать. Она больше всего любила отдаваться подобным фантазиям, когда хотела страдать, соизмерять и отрицать одновременно.

«Одно ложное суждение притягивает к себе другое. У меня был весьма ограниченный выбор. Но моей непростительной ошибкой стала гордыня. Я возомнила себе, что смогу это сделать, что смогу с этим справиться. К этому, как всегда, призывала моя гордыня. Гордыней исполнена вся история Мэйфейрских ведьм. Мой случай отличается от прочих разве что тем, что он окутан научными тайнами. Но у нас ужасное, ужасно извращенное понимание науки. Мы думаем, что она точна, содержит правильные определения и понятия, а на самом деле она являет собой огромное множество ворот в неизвестное, такое же бесконечное, как сама вселенная. Я знала это. Знала, но забыла. В этом и состоит моя главная ошибка».

Она попыталась вызвать в своем воображении сначала образ зеленой травы и развалин, потом высоких и хрупких арок собора, которые высились над горной долиной. И на какое-то время ей показалось, что она действительно находится на природе и что она свободна как птица.

Ее вывел из забытья какой-то звук.

Оказалось, что это звук ключа, поворачиваемого в замке.

Роуан в неподвижности замерла на кровати и прислушалась. Да, в самом деле, повернулся ключ. Кто-то с шумом и силой открыл наружную дверь, вслед за чем раздались гулкие шаги на кафельном полу. Она слышала, как этот «кто-то» что-то насвистывал и напевал.

О Господи, спасибо тебе, Господи!

Он достал еще один ключ. И одолел еще один замок. А вот и его специфическое благоухание, нежный запах, пахнувший на нее, когда он приблизился к кровати.

Она попыталась ощутить к нему ненависть, разозлиться, воспротивиться выражению сочувствия, которое читалось у него на лице. Когда он глядел на нее, его прекрасный взор был преисполнен неизбывной жалостью. Черные и густые борода и усы делали его похожим на святого, каким его принято изображать на картинах. У него был изысканной формы лоб, ярко очерченный сверху линией зачесанных назад волос, образующих посредине небольшой уголок.

Что ни говори, но он воистину был красив. А может, его вовсе не было здесь? Может, он ей снился? Может, она все навоображала себе, а на самом деле он не вернулся.

— Нет, дорогая моя, я люблю тебя, — прошептал он, и она вновь усомнилась, не почудился ли ей этот голос.

Когда он приблизился, она поймала себя на том, что смотрит на его рот, который немного изменился за последнее время. Возможно, стал более мужским, более сформировавшимся. Рот, который, судя по всему, умел хранить свое достоинство среди блестящих черных усов и коротких завитков бороды.

Он наклонился, и она отвернулась. Его теплые пальцы обняли ее за плечи, а губы припали к щеке. Когда его большая рука, переместившись к груди, потеребила соски, ее пронзило нежеланное ощущение. Нет, это был не сон. Она явственно ощущала его руки. И была готова потерять сознание, лишь бы оградить себя от непрошеных ласк. Тем не менее оставалась по-прежнему беспомощна и была совершенно не способна ни убежать, ни остановить его.

Весь ужас заключался в том, что она внезапно ощутила откровенную радость от его присутствия. Ей было стыдно признаваться себе, что его пальцы возбуждали ее, словно он был ее любовником, а не тюремщиком. Весь ужас заключался в том, что она воскресала из своего полуобморочного забытья, откликаясь на доброту и нежность того, кто держал ее в неволе.

— Милая моя, дорогая моя, — произнес он.

Потом уткнулся лицом ей в живот, не обращая внимания на грязную и дурно пахнущую постель, и принялся что-то бормотать и шептать, после чего вдруг зашелся громким плачем, вскочил и пустился танцевать. Он с таким самозабвением кружился, прыгал на одной ноге, пел и хлопал в ладоши, будто находился в экстазе.

Ей доводилось видеть такие выходки уже много раз, но впервые он предавался этому действу с таким удовольствием. Зрелище было воистину любопытным. Нельзя было без изумления наблюдать за взмахами его длинных и изящных рук и ног, за поворотами стройного стана, за движениями кистей, которые казались вдвое длиннее, чем у обычного человека.

Она закрыла глаза, но это не помогло ей избавиться от назойливого зрелища: прыгающая и кружащаяся фигура продолжала стоять перед ее внутренним взором. Не могла несчастная пленница отстраниться и от раскатов самодовольного смеха и громкого топанья по ковру его ног.

— Господи, почему он не убьет меня? — прошептала она. Он замолчал и снова склонился над ней.

— Прости, дорогая, прости.

Господи, до чего же приятный у него был голос! Глубокий грудной голос. Таким голосом впору читать по радио Библию, услаждая слух тех, кто ночью оказался вдалеке от людей за рулем машины.

— Я не собирался уходить так надолго, — сказал он. — Со мной произошло горькое, раздирающее мое сердце приключение, — его речь с каждым словом ускорялась. — В печали мне довелось делать свои открытия. Исполненный горестей и разочарований, я стал свидетелем смерти… — И, как с ним зачастую бывало, он снова перешел на шепот или, вернее сказать, тихое бормотание. Принялся раскачиваться туда-сюда на ногах, что-то напевая, мурлыкая и насвистывая тоненьким голоском.

Потом он упал на колени, как будто они подкосились. Снова положил голову ей на живот и, невзирая на засохшие вокруг нечистоты, принялся его целовать, устремив свою теплую руку в ложбинку между ее бедер.

— Моя дорогая, моя милая.

Она не могла удержаться от слез.

— Освободи меня. Позволь мне встать. Разве ты не видишь, в какой грязи я лежу. Посмотри, до чего ты меня довел. — Она замолчала, парализованная гневом, которому чуть было не дала выхода.

Она знала, что, если ее слова заденут его самолюбие, он будет дуться на нее на протяжении многих часов или, что еще хуже, стоять у окна и плакать. Поэтому надо молчать. Надо проявлять благоразумие.

Какое-то время он молча на нее смотрел, потом вытащил нож и перерезал ленты.

Наконец ее руки обрели свободу. Пусть ее конечности были онемевшими и ни на что не способными, но зато свободными. Призвав в себе остаток сил, она попыталась их приподнять. На удивление, они ей повиновались, за исключением правой ноги.

Она почувствовала, как плавно скользнули ей под спину его руки. Он поднял ее и, выпрямившись, прижал к своей груди.

Она плакала. Плакала навзрыд. Неужели она вновь свободна от проклятой кровати? Если б только ей удалось обнять его за шею и…

— Я вымою тебя, моя дорогая, моя милая, моя несчастная возлюбленная, — произнес он. — Моя бедная возлюбленная Роуан.

Интересно, они танцевали или у нее так сильно кружилась голова? Вскоре запахло ванной — мылом, шампунем и чистыми вещами.

Он уложил ее в холодную фарфоровую ванну, и она почувствовала первую струю теплой воды.

— Слишком горячая, — прошептала она.

Ослепительно белый кафель мелькал у нее перед глазами, сливаясь со стенами и перемежаясь вспышками света. Стоп.

— Нет, она совсем не горячая, — успокоил ее он.

Его глаза казались ей еще больше, еще ярче, а брови как будто уменьшились, но оставались по-прежнему пышными, блестящими и черными. Она отметила эту особенность про себя, как будто собиралась делать запись в компьютер. Неужели это все? Трудно поверить. Неужели никто так ничего и не узнает о ее открытиях? Господи, если бы только посылка дошла до Ларкина…

— Не надо горевать, моя дорогая, — произнес он. — Мы будем добры друг к другу. Будем любить друг друга. Ты будешь мне доверять. И снова полюбишь меня. Роуан, зачем тебе умирать? В этом нет никакого смысла. Нет никакой причины тебе меня покидать, Роуан. Люби меня, дорогая.

Она лежала как труп, не в силах сделать ни малейшего движения. Вокруг нее водоворотом кружилась вода. Он расстегнул ей белую блузку и слегка спустил вниз. Льющаяся с шипением теплая вода окатила обнаженные участки тела Роуан. Неприятный запах стал исчезать. Она услышала, как ее спутник отшвырнул запачканное белье в сторону.

Роуан с трудом подняла правую руку и дотянулась до трусов, но сил их снять у нее не хватило. Он вышел из ванной в соседнюю комнату, и до нее донесся шуршащий звук перестилаемой постели. Сначала ее сдернули с кровати, потом бросили на пол. Поразительно, сколько звуков способно отмечать наше сознание. Кто бы мог подумать, что подобные действия могут сопровождаться звуком? И тем не менее он был ей очень хорошо знаком. Совсем некстати, но она вдруг вспомнила, что точно такой шорох слышала дома, в Калифорнии, когда ее мать на кроватях меняла белье.

А вот теперь разорвали полиэтиленовый пакет. Чистая простыня упала на пол, ее подняли, встряхнули, чтобы расправить, и постелили на кровать.

Роуан соскользнула вниз, и вода достигла ее плеч. Она вновь попыталась помочь себе руками и, упершись в кафель ванны, стала отталкиваться, пока наконец не смогла принять сидячее положение.

Он был уже рядом. Сняв свое пальто, он остался в обыкновенном свитере с высоким воротом, в котором выглядел на удивление тощим. Но, несмотря на свою худобу, был сильным и крепким малым, который ничем не походил на долговязых недокормленных переростков. Шевелюра у него была такая же черная, как у Майкла, но гораздо длиннее, так что закрывала плечи. Чем больше волосы росли, тем меньше вились. Теперь от былой кудрявости остались только мягкие волны и завитки на висках. Когда он наклонился, чтобы приласкать Роуан, она невольно залюбовалась его лоснящейся кожей, которая, казалось, вообще не имела пор.

Он взял свой маленький нож — о, если бы только она осмелилась выхватить его! — и перерезал ее грязные трусики, после чего вытащил их из взбаламученной воды и отбросил в сторону.

Потом, не сводя глаз с Роуан, он вновь встал на колени у края ванны и, склонив голову набок, начал петь, бормотать, издавая некие странные звуки, напоминающие вечернее стрекотание цикад в Новом Орлеане.

Его лицо стало более продолговатым, чем несколько дней назад, очевидно именно это придало ему более мужественные очертания. Только щеки сохранили некоторую округлость. Нос тоже стал немного уже, что тоже ему шло. Насколько она могла судить, не подверглись изменениям только размер его головы и рост. Когда он взял в руку губку, чтобы ее выжать, Роуан попыталась определить, не подросли ли у него пальцы. Однако никаких видимых перемен не обнаружила.

Любопытно, не претерпела ли каких-либо метаморфоз его голова? Сохранился ли на темени мягкий участок? И вообще, сколько требуется времени, чтобы родничок закрылся? Она заметила, что его рост несколько замедлился, но не остановился.

— Где ты был? — спросила она. — Почему меня бросил?

— Ты сама вынудила меня уйти, — вздохнул он. — Заставила покинуть тебя собственной ненавистью. Я был принужден вернуться в мир, чтобы кое-что познать. Мне нужно было немного побродить. Нужно было взглянуть на людей. И подумать о будущем. Я не могу предаваться мечтам, когда ты меня ненавидишь. Когда кричишь и терзаешь меня.

— Почему ты не убьешь меня?

Печальная тень промелькнула в его взоре. Отжав губку, он промокнул ею лицо и губы Роуан.

— Я люблю тебя. Ты мне очень нужна, — произнес он. — Почему ты не можешь принадлежать мне? Почему не можешь принадлежать самой себе? Чего бы ты хотела, чтобы я тебе дал? Дорогая моя, мир скоро станет нашим. Ты моя королева. Моя прекрасная королева. Если б только ты могла мне помочь.

— Помочь? В чем? — осведомилась она.

Роуан посмотрела на него и, призвав в себе всю ненависть и злобу, попыталась направить на него поток невидимой, но смертельно опасной психической силы, которая была способна разрушить клетки, вены и даже сердце. Но, сколько она ни старалась, все ее попытки были бесплодны. Наконец в полном изнеможении она откинулась на край ванны.

На протяжении жизни не раз случалось, что она ненароком убивала этой силой людей. Однако его уничтожить ей никак не удавалось. Он оказался для нее крепким орешком. Очевидно, его клеточные мембраны были слишком прочными, а остеобласты двигались слишком быстро. И вообще все процессы в его организме происходили так, будто он был запрограммирован на выживаемость при любых агрессивных условиях. Жаль, что у нее не было возможности изучить его клетки. Если бы, если бы…

— Зачем я тебе нужен? — дрожащими губами вымолвил он. — О Господи, что же я собой представляю? Результат какого-то эксперимента?

— А зачем я тебе нужна? Почему ты держишь меня здесь взаперти? Почему то и дело бросаешь одну и не появляешься по нескольку дней? И после этого еще просишь моей любви. Так может поступать только последний дурак. О, если бы я в свое время была разумней! Если бы я научилась ремеслу истинной ведьмы! Тогда я смогла бы совершить то, что от меня требовалось.

Он содрогнулся, словно от невидимого удара. В глазах у него застыли слезы, а его нежная лоснящаяся кожа внезапно залилась краской. Он сжал руки в кулаки, будто собирался пустить их в ход, что неоднократно делал прежде, но, вспомнив, что поклялся впредь к этому никогда не прибегать, усилием воли подавил свой порыв.

Однако она на это не обратила внимания. Весь ужас ее положения состоял в том, что ей стало все равно, будет он ее бить или нет. Ее руки и ноги нещадно ныли и упорно отказывались ей повиноваться. Каждое ее движение отзывалось дикой болью в связках. Даже если бы ей удалось убить своего тюремщика, вряд ли она смогла бы без посторонней помощи выбраться отсюда.

— Чего ты от меня ждешь? — спросил он и, наклонившись, снова поцеловал ее.

Она отвернулась. Волосы ее намокли. Ей хотелось погрузиться глубже в воду, но она боялась, что не сможет вернуться в прежнее положение. Сжав пальцами губку, он принялся намывать ею Роуан — сначала тело, потом волосы, которые предварительно откинул со лба назад.

Она настолько привыкла к исходящему от него запаху, что почти его не ощущала. Единственное, что она испытывала, — это жажду близости с ним, стойкое неодолимое вожделение. Да, именно вожделение.

— Позволь мне снова доверять тебе. Скажи, что ты меня любишь, — умолял он. — Я твой раб, а не тюремщик. Клянусь тебе в этом, любовь моя, драгоценная моя Роуан. Наша родоначальница.

Она ничего не ответила. Он встал на ноги.

— Я все вымою и вычищу для тебя, — пообещал он с гордостью ребенка. — Все выстираю. Все будет свежим и красивым. Я принес тебе вещи. Новую одежду. Принес цветы. Я оставил их у лифта. Когда ты увидишь, то удивишься. Я превращу наше тайное убежище в райский уголок.

— Ты вправду так думаешь?

— О да, тебе понравится. Сама увидишь. А сейчас ты просто устала и проголодалась. Ну конечно проголодалась. О, тебе надо обязательно хорошенько поесть!

— А когда ты снова уйдешь, то опять свяжешь меня белыми атласными лентами? — Ее резкий голос был исполнен глубочайшего презрения.

Она закрыла глаза, непроизвольно подняв правую руку, и, к своему крайнему изумлению, вдруг ощутила, что та коснулась ее лица. Слава Богу, что ее мышцам наконец вернулась способность сокращаться.

Он вышел. Роуан изо всех сил напряглась, чтобы приподнять туловище в вертикальное положение, и, когда ей это удалось, поймала непослушными руками плавающую губку и начала мыться. Вода в ванне была грязной. Увидев в ней частицы собственных экскрементов, Роуан непроизвольно откинулась назад, чтобы подавить тошнотворный инстинкт. Потом снова потянулась вперед, и это движение тотчас отозвалось болью в спине. Все еще онемевшими, слабыми и неуклюжими пальцами вынула затычку из ванны и, повернувшись к струе воды, принялась тщательно смывать с себя грязные лохмотья.

Потом она легла на спину и, внимая движению волн вокруг своего тела, слегка поболтала ногами. Сделала глубокий вдох и согнула сначала правую, затем левую руку, после чего проделала то же самое с правой и левой ногой. Потом повторила эти упражнения несколько раз. Вода в ванной становилась горячее, что для Роуан было приятней. Ее журчание заглушало все звуки, доносящиеся из соседней комнаты. Роуан стала перебирать в памяти мгновения, в которые она переживала обыкновенную радость, и невольно ей на ум пришли последние минуты ее вольной жизни, когда она в последний раз испытала чувство беспечного счастья.

А было дело так.

В день Рождества, когда солнечные лучи озаряли пол гостиной, она сидела на китайском ковре в луже собственной крови, а рядом с ней — тот, кто только что из нее вышел. Изумленный, он выглядел еще не вполне сформировавшимся созданием.

Однако человеческие детеныши всегда рождаются неоформившимися и даже более неоформившимися, чем был он. По крайней мере, так можно было сказать на первый взгляд. Он попросту выглядел более развитым ребенком. Но далеко не монстром, нет.

Роуан помогала ему ходить, не уставая удивляться потоку его речи и звенящему смеху. Однако в отличие от человеческого ребенка он был далеко не слаб и вполне мог держаться на ногах без посторонней помощи. Оправившись от первого потрясения, связанного с приходом в этот мир, он начал знакомиться с окружающей обстановкой. Казалось, что он узнавал все, что видел, и всему давал правильные названия. Как выяснилось, он не мог выносить красный цвет, который его почему-то пугал.

Повинуясь его желанию не прикасаться к ярким тонам, Роуан одела его в темно-коричневую одежду. Его кожа выглядела и пахла как у новорожденного младенца. Однако в отличие от обыкновенного ребенка он уже имел довольно зрелую мускулатуру, и с каждой минутой силы его росли.

Потом вошел Майкл, и началась страшная драка.

Наблюдая за своим первенцем во время рукопашной схватки, Роуан видела, как буквально на глазах менялись его движения — от неловких раскачиваний, напоминавших некий сумасшедший танец, до вполне размеренных жестов, призванных вывести противника из равновесия, что в конце концов ему удалось. Причем он сделал это с такой неподдельной легкостью, что можно было подумать, будто он не отдавал себе отчета в том, как ему это удалось.

Роуан могла поклясться: не оттащи она его вовремя в сторону, он убил бы Майкла на месте. То уговаривая его, то стращая, она поволокла его на улицу и почти силком затолкнула в машину. По дороге она включила сигнализацию, и вой сирены, к счастью, так напугал его — он вообще не переносил громких звуков, — что им овладело сильное замешательство, которым Роуан не преминула воспользоваться.

Пока они ехали в аэропорт, он без умолку рассказывал ей о своих впечатлениях. О том, как ему виделся мир с его ярко очерченными формами, а также о том, каким захватывающим было ощущение сравняться по своим размерам с остальными людьми, которых встречал за окном машины. В том мире, где он находился прежде, он взирал на них сверху или даже изнутри, но никогда не имел возможности смотреть на них так, как видели друг друга они сами. Подобные впечатления он мог получить, лишь вселившись в живущее на земле существо, что всегда было сопряжено с мучениями. Правда, с Джулиеном все обстояло совсем иначе. Впрочем, это долгая история.

У него оказался очень выразительный голос, который был удивительным образом похож на голос Майкла, но, как ей показалось, отличался лирической протяжностью. Кроме того, он говорил без малейшего акцента. Всякие звуки заставляли его подпрыгивать. Он то и дело мял в руках жилет Роуан, очевидно, желая прощупать структуру ткани, и почти не переставая смеялся.

В аэропорту он постоянно принюхивался то к воздуху, то к коже Роуан, делая многократные попытки ее поцеловать, так что она была вынуждена всякий раз их пресекать. К этому времени он уже вполне освоился с вертикальным положением тела и ходил как нормальный человек. Когда они вошли в вестибюль аэропорта, им овладело столь радостное возбуждение, что он начал бегать и прыгать, а услышав звуки, льющиеся из радиоприемника, который проносили мимо, принялся под них раскачиваться из стороны в сторону, словно в трансе. Подобные детские выходки ей доводилось наблюдать снова и снова.

Наконец они сели в самолет, летящий в Нью-Йорк, который избрали только по той причине, что он был ближайшим по расписанию. Ей было все равно, куда отправиться, лишь бы поскорее покинуть родной город. Охваченная паникой, она испытывала потребность защищать своего ребенка, пока он не успокоится и наконец не разберется, что за странное явление природы собой представляет. Она ощущала за него ответственность и относилась к нему так, будто имела на него права. Эти чувства одновременно волновали и пугали ее, равно как вызывали в ней неуемную гордость.

Она дала рождение этому существу, сотворила его тело. И поэтому никому не позволит распоряжаться его судьбой, никому не даст забрать его у нее и где-нибудь запереть на замок. Но при всем при том она понимала, что не способна трезво мыслить. От всего происшедшего у нее путались мысли. Кроме того, после родов она еще была очень слаба и все время, пока они находились в аэропорту, пребывала на грани потери сознания. Когда они садились в самолет, он поддерживал ее, торопливым шепотом комментируя свои попутные впечатления и приправляя их замечаниями, основанными на некоторых событиях прошлого.

— Мне все знакомо. Помнится, Джулиен говорил, что настанет эра чудес. Он предсказывал, что те механизмы, которые были так необходимы в его время, устареют уже через десяток лет. «Взгляни на эти паровозы, — сказал бы сейчас он, — как быстро они ездят по рельсовой дороге. А каковы автомобили! Никогда бы не подумал, что на них можно так скоро передвигаться». Понимаешь, в чем штука? Он все это предвидел. И если собственными глазами узрел бы самолет, то, очевидно, был бы в восторге. Я даже знаю, как работает мотор. Высокооктановое топливо получается из вязкой жидкости и превращается в пар, и…

Роуан снова и снова пыталась угомонить его словоохотливость, которая до чрезвычайности ее утомила. Наконец ей удалось найти выход: она уговорила его попробовать писать. Но оказалось, что делать это он совсем не умеет — не умеет даже держать ручку. Но зато он мог читать и с любопытством разглядывал всякий кусок бумаги с напечатанным текстом, который попадался ему в руки.

В Нью-Йорке он потребовал, чтобы Роуан купила ему магнитофон. Когда она засыпала в номере «Хемшли-палас», он начинал бродить по комнате взад-вперед, и когда ему в голову приходила какая-нибудь любопытная мысль, бросался к магнитофону, чтобы наговорить ее в микрофон:

«Теперь у меня появилось настоящее ощущение времени, его пульсирующего ритма. Создается такое впечатление, будто до изобретения часов в мире существовало чистое тиканье, некое естественное измерение времени, возможно, связанное с биением наших сердец или ритмом дыхания. Я испытываю на себе действие даже малейших изменений температуры. Холод мне явно не по нутру. Я не чувствую, когда голоден, а когда нет. Но Роуан должна хорошо питаться. Она слаба, и от нее пахнет болезнью…»

Роуан проснулась от невероятного эротического возбуждения — он так сильно сосал ей грудь, что у нее заболел сосок. Вскрикнув и открыв глаза, она увидела его голову у себя на груди, а пальцы — на животе. Вторая, левая грудь на ощупь была тверда, как кусок мрамора.

На мгновение ее охватил страх. Ей захотелось позвать кого-нибудь на помощь. Оттолкнув его, Роуан сказала, что закажет еду для них обоих, и после того, как повесила трубку, собралась сделать еще один звонок.

— Кому? — строго осведомился он.

Его детское лицо уже стало немного удлиняться, голубые глаза утратили былую округлость, а веки слегка опустились и обрели более естественный вид. Он резко выхватил телефонный аппарат у нее из рук.

— Больше никому не звони, — грозно заявил он.

— Я хочу справиться о здоровье Майкла.

— Его здоровье или нездоровье не имеет для нас никакого значения. Куда мы держим свой путь? Что собираемся делать?

Роуан была такой уставшей, что с трудом держала глаза открытыми. Он легко поднял ее на руки и понес в ванную, чтобы, как он выразился, смыть с нее все запахи — болезни, родов и Майкла. Особенно его раздражал запах этого ирландца, его «невольного» отца.

Однажды, когда они сидели напротив друг друга в ванне, ее обуял откровенный ужас. Казалось, будто он в буквальном смысле являл собой обретшее плоть слово, которое взирало на нее своим круглым, белым, с розовым детским румянцем ликом. На груди у него не было и намека на волосатость, лучезарный взор был исполнен удивления и восхищения, а губы были изогнуты воистину в ангельской улыбке. Глядя на него, она была готова вновь закричать от ужаса.

Когда принесли еду, он снова захотел ее молока и принялся сосать грудь, так что она чуть было не закричала от боли.

Пришлось ей на него шикнуть, упирая на то, что их могут услышать служащие отеля, которые в это время находились в другой комнате. Подождав, пока за дверью утихнет звон серебряной посуды, он вновь жадно присосался, на этот раз к другой груди. Из ее сосков лучами изливалось по телу пленительное вожделение, которое было настолько восхитительно, насколько болезненно, так что провести между тем и другим грань было невозможно. Между тем Роуан попросила его быть нежнее.

Встав над ней на четвереньки, он явился ей во всей красе, демонстрируя знак своего мужского достоинства, который к этому времени слегка уплотнился и приподнялся. Потом он прижался к ее губам поцелуем и глубоко вошел в нее. Ее лоно, еще не вполне оправившееся после родов, являло собой незажившую рану. Тем не менее, сцепив руки у него на шее, она всецело отдалась сатанинскому наслаждению, несмотря на то, что оно могло стоить ей жизни.

Облаченные в махровые халаты, они еще долго пребывали во власти страсти. Когда же их жажда истощилась, он перевернулся на спину и заговорил о бесконечной темноте, о чувстве потерянности, о теплом свете, которым осталась у него в памяти Мэри-Бет; о яростном пламени Мари-Клодетт; о сиянии Анжелики; об ослепительном жаре Стеллы. Это были его ведьмы, его восхитительные ведьмы! Он говорил о том, как витал над телом Сюзанны, как ощущал ее дрожь и все остальное, что испытывала в это время она. Теперь же у него были собственные чувства, гораздо сильнее, сладостней и богаче прежних. Он говорил, что его плоть стоила того, чтобы за нее заплатить ценой жизни.

— Ты полагаешь, что умрешь так же, как любой из нас? — полюбопытствовала она.

— Да, — ответил он.

На какой-то миг он погрузился в молчание, потом вдруг запел или, вернее, замурлыкал, хотя правильней будет сказать: это было нечто среднее между тем и этим. Казалось, он пытался воспроизвести какую-то мелодию, которая показалась Роуан знакомой. Из всех стоящих на столе блюд он ел только мягкое и жидкое.

— Детская пища, — смеясь, произнес он, уплетая картофельное пюре с маслом и запивая его минеральной водой. Не вызвало у него никакого желания только мясо.

Роуан обследовала его зубы. По количеству их было столько же, сколько у взрослого человека, но от такового они отличались безукоризненным совершенством и не подавали никаких признаков изношенности или разрушения. Язык у него был мягким, однако она не могла провести более тщательный осмотр, потому что ему внезапно потребовался воздух. Во всяком случае, он заявил, что ей не дано знать, сколько ему требуется воздуха, и бросился открывать окна.

— Расскажи мне о других, — попросила Роуан. Магнитофон был включен. Он купил чуть ли не все имеющиеся в продаже кассеты в магазине аэропорта и теперь, можно сказать, был во всеоружии. Ему было известно все, что происходило в жизни Мэйфейров, равно как и то, что оставалось за гранью их восприятия. Это давало ему неоспоримое преимущество, ибо таким знанием обладали лишь избранные.

— Расскажи о Сюзанне из Доннелейта.

— Доннелейт, — произнес он и тотчас заплакал.

Потом сказал, что не может припомнить ничего из того, что происходило в те давние времена, за исключением ощущения боли и еще чего-то неопределенного, из которого его память хранила лишь образ безликой толпы, наводнившей прихожую, когда Сюзанна выкрикнула его имя, словно швырнула его в беспробудный мрак ночи: Лэшер! Лэшер! Возможно, это звукосочетание никогда не было словом, но оно нашло в нем отклик, точно пробудило в глубине его души нечто давно забытое, но принадлежавшее ему. Ради нее он «призвал все свои силы» и, приблизившись, наслал на какую-то женщину ветра, которые обрушились на нее со всех сторон.

— Мне хотелось, чтобы она пошла к развалинам собора. Хотелось, чтобы она поглядела на витражи. Но я не мог ей об этом сказать. Да и витражей уже никаких не было.

— Объясни мне поподробнее. И, пожалуйста, помедленнее.

Однако изложить все по порядку и понятным языком оказалось ему не под силу.

— Сюзанна велела наслать болезнь на одну женщину. И я это сделал. Она заболела. Я обнаружил, что могу швырять вещи в воздух и стучать по крышам. Для меня это было все равно, что увидеть свет в конце длинного туннеля. А теперь я так остро все ощущаю. И с таким удовольствием внимаю всем звукам! Скажи мне что-нибудь в рифму. Прочти какой-нибудь стих. Мне так неймется вновь увидеть что-нибудь красное. А сколько красных тонов некогда украшало ту комнату.

Лэшер начал ползать по ковру, изучая его цвета, потом стал обследовать стены. У него были длинные, крепкие белые ноги и необычайно длинные предплечья, хотя, когда он был одет, это не бросалось в глаза.

Около трех часов утра ей посчастливилось оказаться в ванной одной, и тогда она поняла, что уединение становится для нее вожделенной мечтой, которая, очевидно, будет еще долго преследовать ее в будущем. Когда они жили в Париже, Роуан только и делала, что искала возможность уединиться в ванной, чтобы Лэшер не стоял за дверью и не прислушивался к каждому звуку, периодически окликая ее, чтобы убедиться, что она никуда не сбежала, независимо от того, было ли в ванной окно, через которое это можно было сделать, или нет.

На следующий день он решил раздобыть себе паспорт, сказав, что найдет мужчину, который будет внешне похож на него.

— А если у него не будет паспорта? — спросила Роуан.

— Ну, тогда мы отправимся в какое-нибудь место, где встречаются иностранцы, верно? У них всегда при себе паспорта. Или туда, где получают паспорта. Подыщем, как говорится, подходящего в части внешнего сходства человека и отберем у него паспорт. А ты, как я погляжу, не настолько сообразительна, сколь себя считаешь, да? Ведь это так просто, что понятно даже ребенку.

Они пришли к паспортной конторе и стали поджидать удачного случая у выхода, потом отправились вслед за высоким мужчиной, который только что получил паспорт. В конце концов Лэшер преградил ему путь. Роуан стояла поодаль, с ужасом наблюдая, как ее спутник ударил незнакомца и отобрал у него удостоверение личности. Очевидно, этот акт насилия остался мало кем замеченным, если вообще кто-нибудь обратил на него внимание. На улице, переполненной народом и городским транспортом, было очень шумно, так что у Роуан разболелась голова. Надо отдать Лэшеру должное, он провернул операцию с удивительной легкостью. Ему даже не потребовалось проявлять излишнюю грубость. Выражаясь его языком, он просто обездвижил незнакомца и завладел его паспортом. А потом, схватив беднягу за шиворот, затащил его в подъезд. Вот и все.

Теперь по документам он стал Фредериком Ламарром, двадцати пяти лет от роду, жителем Манхэттена.

Человек, изображенный на фотографии, оказался вправду очень похож на Лэшера. А когда тот слегка укоротил волосы, то на первый взгляд различий вообще невозможно было найти.

— Но этот человек. Вдруг он умер, — предположила Роуан, когда они шли по многолюдной улице.

— Мне до него нет никакого дела. Я вообще не испытываю к человеческим созданиям никаких особых чувств, — ответил Лэшер. Но тотчас у него на лице отпечаталась гримаса удивления. — А я сам разве не являюсь человеком? — Стиснув голову руками, он быстро устремился вперед, беспрестанно оборачиваясь, чтобы убедиться, что она не потерялась, хотя всегда утверждал, что ощущает ее по запаху даже тогда, когда их разделяет толпа.

Лэшер пытался припомнить все, что касается собора, в который когда-то отказалась идти Сюзанна, потому что боялась церковных развалин. Какая она была невежественная! Невежественная и унылая. Но с некоторых пор горная долина опустела! Он говорил, что Шарлотта умела хорошо писать. Она оказалась гораздо сильнее Сюзанны и Деборы.

— Они все были моими колдуньями, — рассказывал он Роуан. — Я давал им в руки золото. Едва я узнал, как его раздобыть, как стал приносить им все, что мог. О Господи, не могу нарадоваться тому, что я снова живу на этом свете. Что могу ощущать землю у себя под ногами. Могу поднимать руки вверх и чувствовать, как земля притягивает их вниз!

Вернувшись в отель, они вновь занялись составлением хронологической последовательности событий. Лэшер подробно описал каждую из ведьм, начиная с Сюзанны и кончая Роуан. К удивлению Роуан, в этот список он включил и Джулиена, который шел по счету четырнадцатым. Она не стала заострять на этом внимание, потому что заметила, какое огромное значение Лэшер придавал цифре тринадцать. Он беспрестанно повторял, что тринадцать ведьм породят ту, у которой достанет силы выносить ему ребенка. Создавалось такое впечатление, будто к этому факту Майкл не имел никакого отношения, будто он не приходился рожденному ребенку отцом. Рассказывая о своем прошлом, Лэшер произносил какие-то странные слова — maleficium,ergot,belladonna, — а однажды даже разразился целой тирадой по-латыни.

— Что ты имеешь в виду? — полюбопытствовала Роуан. — Почему только я оказалась способной дать тебе рождение?

— Не знаю, — простодушно бросил он.

Лишь с наступлением вечера ее осенила догадка: передавая свои впечатления об имевших некогда место событиях, он был начисто лишен чувства соизмеримости в их описании. Так, он мог битый час рассказывать о том, в какие одежды была облачена Шарлотта и как тускло на ней выглядели прозрачные, ниспадающие фалдами шелка, которые до сих пор стояли у него перед глазами, а потом всего в нескольких словах поведать о перелете семьи из Сан-Доминго в Америку.

Когда Роуан спросила его о смерти Деборы, он заплакал. Описать ее оказалось ему не под силу.

— Все мои ведьмы. Я принес им смерть. Уничтожил их всех тем или иным способом. Кроме самых сильных, которые причиняли мне боль. Тех, которые истязали меня, принуждая повиноваться.

— И кто это был? — полюбопытствовала Роуан.

— Маргарита, Мэри-Бет, Джулиен! Будь он трижды проклят! — Он громко расхохотался и, вскочив на ноги, принялся изображать добропорядочного джентльмена Джулиена, который сначала завязывал шелковый галстук four-in-hand , потом надевал шляпу и выходил из дому, после чего доставал сигару и, отрезав кончик, вставлял ее в рот. Это выглядело очень театрально, как настоящее представление, в котором Лэшер перевоплощался совершенно в другой образ и умудрялся даже изречь несколько слов на ломаном французском.

— Что такое four-in-hand? — спросила Роуан.

— Не знаю, — откровенно признался он, — хотя только что знал. Я находился в его теле вместе с ним. Ему всегда это было по душе. В отличие от прочих, которым мое присутствие не нравилось. Обыкновенно все ревностно оберегали от меня свои тела. И посылали меня к тем, перед кем испытывали страх либо кого желали наказать или неким образом использовать.

Лэшер сел и сделал еще одну попытку овладеть бумагой и ручкой, которые любезно предоставлял своим гостям отель. Потом снова припал к груди Роуан и принялся попеременно сосать то из одного соска, то из другого. Наконец она заснула. Они спали вместе. Едва Роуан открыла глаза, как они снова предались древнему как мир инстинкту, вздымаясь к сладостной вершине снова и снова и погружаясь в океан блаженства до тех пор, пока силы Роуан не истощились.

В полночь они отправились во Франкфурт.

Это был ближайший самолет, летящий через Атлантику.

Роуан боялась, что об украденном паспорте заявят в полицию. Но Лэшер успокоил ее, сказав, что механизм международных перевозок работает из рук вон медленно. И вообще, людской мир слишком нерасторопен по сравнению с миром духов, где все либо свершается со скоростью света, либо вообще пребывает в покое.

— Я боюсь музыки! — произнес Лэшер, слегка замешкавшись, перед тем как надеть наушники.

Наконец он предался слушанию льющихся прямо ему в уши звуков, безотчетно откинувшись на спинку сиденья и невидящим взором уставившись в пустоту. Музыка настолько его захватила, что, если бы не отбивающие ритм пальцы, можно было подумать, будто он невменяем. Этого занятия ему вполне хватило до самой посадки.

Он ни о чем не говорил с Роуан и не отвечал на ее вопросы. Но когда в аэропорту Франкфурта она попыталась подняться в зал ожидания, крепко схватил ее за руку, наотрез отказавшись внимать ее просьбам. В конце концов Роуан уговорила его позволить ей это сделать, но до тех пор, пока она не вернулась, он все время простоял в коридоре с наушниками на голове, отбивая ногой какой-то не слышимый постороннему уху ритм. Лишь когда они сели в самолет и она юркнула под одеяло, на его устах вновь заиграла улыбка.

Из Франкфурта они вылетели в Цюрих, и Лэшер отправился вместе с ней в банк. Роуан уже чувствовала себя довольно скверно: у нее кружилась голова и нещадно болели переполненные молоком груди.

К счастью, банковские операции удалось провернуть довольно быстро. Тогда Роуан еще не посещали мысли о побеге. Она думала только о том, как найти безопасное убежище. Какой же она была глупой!

Прежде всего она переправила большую сумму денег на разные счета в банки Лондона и Парижа, что позволило им не нуждаться в средствах и в то же время замести за собой следы.

— Надо ехать в Париж, — сказала она. — Когда они получат уведомления, то сразу начнут наши поиски.

В Париже Роуан впервые заметила, что у Лэшера на животе вокруг пупка, а также на груди возле каждого соска появились первые пушковые волосы. К этому времени молоко у нее стало отходить гораздо легче, а накапливаясь, не только не вызывало боли, но наполняло ее ни с чем не сравнимым удовольствием. Однако в минуты кормления, когда они лежали рядом и его шелковистые волосы щекотали ей живот, Роуан не испытывала ничего, кроме безразличия и печали.

Лэшер по-прежнему ел только мягкую пищу, но истинное вожделение питал исключительно к материнскому молоку. Прочую еду он потреблял лишь потому, что на этом настаивала Роуан. Она утверждала, что его организм нуждается в различных питательных веществах. Пытаясь разобраться в причинах недомогания, Роуан задавалась вопросом, не были ли они связаны с кормлением молоком. Из своей врачебной практики она знала, что кормящие матери зачастую испытывали такие неприятные ощущения, как тупые боли и рези, которые с некоторых пор начались у нее.

Роуан попросила Лэшера рассказать ей о тех далеких временах, когда на свете еще не было Мэйфейрских ведьм — о самых древних событиях прошлого, которые он только мог припомнить. И тогда он заговорил о хаосе, неком беспросветном и беспредельном мраке, в котором ему довелось долго блуждать, когда у него не было организованной памяти. Он говорил, что стал ощущать себя личностью только начиная с…

— Сюзанны, — подсказала она.

Прежде чем подтвердить это утверждение, Лэшер окинул ее отсутствующим взглядом. Потом его будто прорвало, и он принялся нараспев перечислять одно за другим имена, словно раскручивать клубок ниток: Сюзанна, Дебора, Шарлотта, Жанна Луиза, Анжелика, Мари-Клодетт, Маргарита, Кэтрин, Джулиен, Мэри-Бет, Стелла, Анта, Дейрдре, Роуан!

На следующий день они вместе отправились в местное отделение швейцарского банка, где Роуан перевела на свое имя очередную сумму денег, направив ее по сложному пути — в одном случае через Рим, в другом — через Бразилию. Немалую услугу оказал ей управляющий банком, порекомендовав юридическую контору, в которой Роуан оформила свое завещание. Лэшер, терпеливо наблюдая за ней со стороны, слышал, какие она делала в связи с этим распоряжения. Как выяснилось, Майклу она отписала в пожизненное пользование дом на Первой улице, а также любую часть наследства, какую он только пожелает.

— Но разве мы туда не вернемся? — удивился Лэшер. — Рано или поздно мы с тобой непременно будем там жить. Ты и я будем жить в этом доме! Он не получит его навсегда.

— Однако пока это исключено. Это сейчас невозможно. Какое безумие!

Когда служащие юридической конторы отправили по электронной почте запрос в Новый Орлеан, полученный ответ поверг их в трепет. Сообщение подтверждало, что Майкл Карри был жив и находился по-прежнему в Новом Орлеане, штат Луизиана, однако пребывал в тяжелом состоянии в отделении интенсивной терапии.

Лэшер видел, как Роуан, склонив голову, тихо заплакала. Спустя час после того, как они покинули юридическую контору, он велел ей подождать его на скамейке в парке Тюильри, а сам куда-то ушел.

Отсутствовал он недолго, а когда вернулся, держал в руке два новых паспорта. Раздобыв новые документы, они получили возможность сменить отель и стать другими людьми. Роуан все еще не могла оправиться от потрясения и преследовавшего ее недомогания, поэтому, стоило им перебраться в знаменитый отель «Георг V», как она, рухнув на кушетку, проспала как убитая несколько часов кряду.

Перед Роуан встало слишком много вопросов, которые предстояло решить. Например, как организовать исследование Лэшера. Загвоздка была не в материальных затратах — в этом смысле никаких трудностей у нее не было, — а в техническом оснащении. Ей требовались специальные электронные программы, а также аппаратура для сканирования мозга и тому подобное, другими словами — оборудование, с которым без помощи медицинского персонала ей было не справиться.

Они вместе вышли на улицу, чтобы купить Лэшеру тетради для записей. Его внешний облик преобразовывался прямо на глазах, несмотря на то, что, на первый взгляд, изменений можно было не заметить. Так, несколько складочек появилось на костяшках пальцев и веках, что придало его лицу более взрослое выражение. Ногти стали значительно жестче, хотя и оставались телесного цвета. На лице появились первые признаки усов и бороды, которые он отпускал, несмотря на их колючесть.

Роуан постоянно записывала свои наблюдения в блокнот, маскируя их чересчур заумной медицинской терминологией. Она писала о том, что Лэшеру не хватает воздуха, поэтому, куда бы они ни приезжали, первым делом он бросался открывать окна. От нехватки кислорода у него даже случались приступы удушья, а во время сна голова покрывалась испариной. Родничок у него с момента рождения нисколько не уменьшился. Кроме того, он постоянно сосал материнское молоко, что полностью ее истощило.

На четвертый день их пребывания в Париже Роуан настояла на том, чтобы они отправились в большую центральную больницу. Поначалу Лэшер сопротивлялся, но она сумела его уговорить, вскользь заметив, что люди настолько глупы, что было бы очень забавно их провести, а именно: притвориться медицинским персоналом и проникнуть внутрь больницы.

Эта идея пришлась ему по вкусу.

— В подобных делах я большой мастак, — с торжественным видом заявил он, как будто в этой фразе заключался какой-то особый смысл. С таким же достоинством и восхищением он произносил и многие прочие фразы.

— Дорогая моя, дорогая! Жить бы нам, не трудясь и не умирая!

Иногда он просто напевал шутливые стихотворения, которые когда-то от кого-то услышал:

Мама, мамочка моя,
Можно искупаюсь я?
Ну конечно, моя дочка,
Юбку положи на кочку,
Туда же кофту и чулки,
Но к воде не подходи!

От этого детского стишка, который в свое время рассказала ему Маргарита, равно как от ему подобных, он всегда заливался гомерическим хохотом. Когда-то Стелла научила его скороговорке: «Четыре черненьких чумазеньких чертенка чертили черными чернилами чертеж». Теперь он любил повторять ее, с каждым разом ускоряя темп, так что под конец слова сливались в длинную свистящую абракадабру.

Его забавляли причудливые идиомы английского языка, и Роуан стала специально подбирать для него интересные обороты речи. Когда он слышал такие выражения, как «Throw Mamma from a window a kiss» , с ним едва не случалась истерика. Воистину смешными казались ему приемы аллитерации, поэтому он радовался, как ребенок, когда слышал такие песенки, как эта:

Задачку задал мне король:
— Сухой, мол, вылезти изволь,
Сухой из мокрой речки!
А я на выдумку лихой,
Возьму и вылезу с ухой!

Казалось, чтобы прийти в веселое расположение духа, ему было достаточно видеть шевелящиеся губы Роуан, с которых слетало очередное четверостишие. Сначала Лэшер внимал ему как завороженный, а потом принимался повторять его, словно навязчивую идею.

Питер, Питер, тыквоед!
Не сберег жену от бед.
Ее на полку посади
Да во все глаза гляди!

Напевая эти песенки, подчас он даже пускался в пляс.

Когда он пребывал в царстве духов, музыка доставляла ему несказанное удовольствие. Он слышал ее только тогда, когда от людей не исходило никаких прочих звуков. Сюзанна любила напевать во время работы. Однажды Лэшер вспомнил несколько древних фраз, которые, судя по всему, звучали на галльском. Их значения, как ни странно, он не знал, а вскоре и вообще их позабыл. В другой раз он продекламировал какие-то проникновенные стихи на латыни, но повторить их, сколько ни пытался, больше не смог.

Как-то ночью он проснулся, чтобы поговорить с Роуан о соборе, вернее сказать, о том, что некогда с ним произошло. Очевидно, ему что-то привиделось во сне, потому что он был весь в поту. Потом Лэшер заявил, что они должны отправиться в Шотландию.

— Этот Джулиен. Этот проклятый умник, — говорил Лэшер. — Его подмывало докопаться до самой сути. Узнать суть вещей. Он говорил со мной загадками, которые я отрицал. — Он снова прилег, тихим голосом добавив: — Я Лэшер. Я слово, которое стало плотью. Я тайна. Я проник в этот мир и теперь принужден страдать от всех последствий, на которые обрекла меня плоть. Но я не имею понятия о том, каковы будут эти последствия. И кто я такой.

К этому времени своим внешним видом он уже заметно выделялся среди толпы, однако отнюдь не выглядел монстром. Из-под черной шляпы, которую он имел обыкновение надвигать низко на лоб, виднелись волнистые, ниспадающие до самых плеч волосы. Плотно обтягивающие фигуру брюки и пиджаки, еще больше подчеркивавшие худощавость фигуры, делали его похожим на представителя слегка чокнутой богемной молодежи. Например, его вполне можно было принять за одного из фанатов рок-звезды Дэвида Боуи. Где бы они с Роуан ни находились, люди везде обращали на него внимание и вполне доброжелательно относились к его веселому состоянию духа, невинным вопросам, спонтанным и зачастую довольно бурным приветствиям. Он мог с легкостью заговорить с кем-нибудь в магазине и начать его расспрашивать о чем угодно, поскольку питал ко всему живейший интерес. Произношение Лэшера носило на себе некоторый налет французского, но в разговоре с Роуан теряло этот акцент, как будто подстраивалось под ее собственное.

Если посреди ночи она пыталась позвонить по телефону, он просыпался и вырывал у нее из рук трубку. Если она хотела выйти из комнаты, он тотчас преграждал ей путь. Он требовал, чтобы останавливались они только в тех гостиничных номерах, в которых ванные комнаты были без окон. К тому же он следил за тем, чтобы в них не было телефонных аппаратов; в противном случае он сразу же вырывал их из розетки. Другими словами, он не выпускал Роуан из поля своего зрения, за исключением тех редких случаев, когда ей удавалось закрыться в ванной, прежде чем он успевал ее настичь.

Однажды ее терпение лопнуло, и она попыталась настоять на своем:

— Я должна позвонить и выяснить, что случилось с Майклом.

К ее удивлению, вместо ответа она получила удар, который оказался таким сильным, что она упала спиной на кровать, а пол-лица у нее тотчас раздулось, предвещая большой синяк. Лэшер расплакался, после чего лег с ней рядом и принялся сосать ей грудь. Потом, не отрываясь от этого занятия, овладел ею, доставив тем самым ей несказанное удовольствие. Когда он принялся целовать ее распухшее лицо, она ощутила, что вновь приближается к пику блаженства, несмотря на то, что он уже из нее вышел. Парализованная сладострастным порывом, она лежала в позе мертвеца — с переплетенными пальцами рук и сложенными вместе ногами.

В ту ночь он поведал ей о своих впечатлениях, когда пребывал среди мертвых и был для всех потерянным.

— Расскажи мне о своих самых ранних воспоминаниях.

Он ответил, что там, где он был, не существовало времени.

— А что ты чувствовал к Сюзанне? Любовь?

Немного поколебавшись, он сказал, что питал к ней большую, испепеляющую душу ненависть.

— Ненависть? Но почему?

Честно говоря, Лэшер и сам не знал ответа. Устремив взор в окно, он признался, что вообще недолюбливает людей, потому что они неуклюжи, глупы и не могут оперировать возможностями своего мозга так, как он. Поэтому он всегда их одурачивал, хотя впредь больше был не намерен это делать.

— А какая была погода в то утро, когда умерла Сюзанна? — полюбопытствовала Роуан.

— Мокрая и холодная. Дождь лил как из ведра. Из-за этого поначалу даже решили отложить сожжение. Однако к полудню все устроилось само собой. Небо расчистилось. И вся деревня была готова к совершению ритуала. — Лэшер выглядел расстроенным.

— Кто тогда был королем Англии? — осведомилась Роуан. Он покачал головой, из чего явствовало, что он этого не знает.

Потом Роуан спросила его о строении двойной спирали. Он не задумываясь дал описание двух идентичных участков хромосом, содержащих ДНК в двойной спирали, которые, как он сказал, являли собой их гены. Она поняла, что он воспользовался тем самым определением, которое в детстве сама заучивала по школьному учебнику, готовясь к экзаменам. Причем произнес его с некоторым понижением голоса, будто именно в такой интонации они были восприняты через нее его разумом, если таковой вообще можно назвать этим словом.

— Кто сотворил мир? — продолжала расспрашивать его Роуан.

— Понятия не имею! А ты? Ты знаешь, кто его сотворил?

— Есть ли Бог?

— Скорее всего, нет. Спроси других. Это слишком большая тайна. Когда тайна чересчур велика, чаще всего оказывается, что ее вообще не существует. Поэтому и Бога нет. Наверняка нет.

Приходя в ту или иную клинику, которую они избирали для своих опытов, Роуан с Лэшером облачались в белые халаты. Не последнюю роль играло и то, что она умела держать себя авторитетно, как подобает работающему в данном заведении штатному врачу. Поэтому, когда она набирала пробирки с кровью Лэшера, что, кстати говоря, всегда было ему не по нутру, никому из обслуживающего персонала не могло даже прийти в голову, что она не является работником больницы, выполняющим какое-то специальное задание. Однажды ей удалось просидеть несколько часов в одной из лабораторий, разглядывая под микроскопом образцы крови и записывая в журнал результаты своих исследований. Беда была только в том, что ей не хватало необходимых реактивов и соответствующего оборудования.

Предпринятые ею попытки исследования носили слишком грубый, слишком упрощенный характер. Это приводило ее в отчаяние. Если бы ей удалось попасть в Институт Кеплингера! Если бы можно было вернуться в Сан-Франциско и каким-нибудь образом получить доступ в генетическую лабораторию! Но это было слишком дерзкое намерение, об осуществлении которого она даже боялась думать.

Однажды ночью Роуан безотчетно встала с постели и направилась в вестибюль, чтобы купить пачку сигарет. Лэшер настиг ее на лестнице.

— Не бей меня, — бросила она, ощутив, как внутри ее нарастает гнев. Он обуял ее с такой неодолимой силой, что она едва не утратила над собой власть. Никогда в жизни она не испытывала такой лютой ярости. Будь на месте Лэшера кто-нибудь другой, он мог бы стать покойником, как это неоднократно случалось прежде.

— Ты не хочешь работать со мной, мама?

Не в силах справиться с расшатанными нервами, Роуан отвесила ему оплеуху. От неожиданности и боли он расплакался. Качаясь в кресле, он так долго рыдал, что ей ничего не оставалось, как начать успокаивать его. Для этого она стала напевать ему песни.

В городишке Хамлен много лет назад
Ни один человек не был рад.
И все потому, что в городке завелись
Огромные полчища злобных крыс.
Они хлебали суп и прогрызали дыры,
А в шляпах у людей устроили квартиры!

Роуан долго сидела рядом с ним, лежащим с открытыми глазами на полу. Каким прекрасным произведением природы он ей казался: черная, слегка волнистая шевелюра, довольно густая растительность на лице и нежные, как у ребенка, руки. Правда, по размеру они уже переросли ее собственные, а их большие пальцы, с виду довольно развитые, казались более длинными, чем у обычных людей. Вдруг Роуан ощутила головокружение, которое в очередной раз привело ее в недоумение. Очевидно, ей нужно было поесть.

Лэшер заказал еду в номер и стал наблюдать за тем, как Роуан ее поглощает. Сказав, что теперь она должна регулярно питаться, он встал перед ней на колени и, расстегнув на ней шелковую кофточку, надавил ей на грудь так, что молоко струей ударило прямо ему в рот.

В некоторых медицинских учреждениях Роуан удавалось проникнуть в рентгеновские кабинеты и даже дважды сканировать его мозг. Однажды она набралась храбрости попросить всех остальных покинуть лабораторию. Однако не со всякой аппаратурой Роуан была в состоянии справиться. Под конец она так раздухарилась, что стала отдавать распоряжения медицинским работникам, и те, повинуясь приказам, оказывали ей необходимую помощь. Не мудрствуя лукаво, она всегда представлялась им: «Доктор Роуан Мэйфейр, нейрохирург». И все принимали ее за приглашенного специалиста, исполняющего работу чрезвычайной важности.

Она пользовалась всем, что ей было нужно, — схемами, карандашами, телефонами. И действовала так целеустремленно, что никто не мог ничего заподозрить. Ей удалось получить рентгеновские снимки черепной коробки и кистей рук Лэшера, произвести обмеры его головы и нащупать на темени мягкий участок — родничок, который оказался по размеру больше, чем у обыкновенного ребенка. Господи, да ведь она при желании могла кулаком проткнуть в этом месте тонкую кожу головы!

Довольно скоро Лэшер обнаружил большие успехи в овладении письмом. В особенности хорошо ему удавалось это делать, когда он пользовался ручками с тонким пером, которые легко скользили по бумаге. Лэшер стал составлять генеалогическое древо Мэйфейров, которое вело начало от Жанны Луизы и Пьера, о которых Роуан никогда не слышала, и включало в себя многих незнакомых ей членов клана. Во время этого занятия Лэшер беспрестанно спрашивал ее о том, какие сведения о семье она почерпнула из подготовленных Таламаской документов. Если в восемь часов утра он писал медленно, и его почерк был округлым и детским, то уже к вечеру того же дня буквы удлинились и обрели непрерывность, а скорость письма стала такова, что Роуан не успевала следить за тем, как появлялись на бумаге слова. Кроме того, Лэшер все время что-то мурлыкал себе под нос, что со стороны походило на жужжание насекомого.

Он просил ее петь снова и снова, и, повинуясь ему, Роуан исполнила множество песен. Наконец ее так сильно одолела дремота, что она с трудом могла ей противостоять.

Но вот явился один молодец
И мэру сказал: «Крысам конец!
Избавлю я город от страшной беды,
Но вы не жалейте на это казны».
От радости мэр даже начал плясать.
«Согласны на все!» — только мог он сказать.

Но чем больше она пела, тем большая растерянность овладевала Лэшером. Как выяснилось, он не мог припомнить ни одной строчки из тех песен, которые слышал от нее всего день назад, и настоятельно требовал повторить их еще раз.

Один чудак обратился ко мне:
«Сколько земляники на морском дне?»
Ответил я быстро и без затей:
«А столько, сколько в лесу карасей!»

С каждым днем силы Роуан, казалось, все больше убывали. Она сильно потеряла в весе. Как-то раз, мельком увидев свое отражение в большом зеркале, которое висело в вестибюле, она не на шутку встревожилась.

— Мне нужно найти тихое место. Какую-нибудь лабораторию. Словом, такой укромный уголок, где нам никто не помешал бы работать, — однажды сказала она. — Господи, помоги мне. У меня больше нет сил.

Когда усталость отступала, Роуан охватывал тихий ужас. Где она? Что с ней будет дальше? Едва проснувшись, она сразу начинала думать о нем и лишь потом возвращалась мыслями к себе: «Я в полной растерянности. Стала подобна наркоману. Это сущее наваждение». Но потом она вспоминала, что ей следует его изучать, поскольку она считала своим долгом выяснить, что он собой представляет. В минуты, когда самые страшные сомнения брали над ней верх, Роуан понимала, что страстно его жаждет, испытывает потребность его защищать и что не сможет от него отказаться, потому что за такой короткий срок уже успела к нему привязаться.

Что с ним будет, спрашивала себя она, если он попадет в чужие руки? Ведь он уже совершил не одно преступление. И не исключено, что, когда воровал паспорта, даже лишил кого-то жизни. Однако наверняка об этом Роуан ничего не знала и потому намеренно отмахивалась от этих мыслей. Ей нужно было заполучить убежище и лабораторию, а об остальном она старалась не думать. Хорошо бы им тайно вернуться в Сан-Франциско. Или, по крайней мере, как-нибудь связаться с Митчеллом Фланаганом. А что, если просто позвонить в Институт Кеплингера?

Со временем они стали реже заниматься любовью. Лэшер продолжал сосать материнскую грудь, хотя уже не так часто, как прежде. Главным занятием для него стало посещение парижских церквей, к которым он сразу проникся бурным неприятием. Охваченный враждебным настроем, он воспылал ненавистью и отвращением ко всем атрибутам храмов — как к статуям, так и к дарохранительнице.

Он утверждал, что церкви должны быть не такими.

— Ну конечно, если ты имеешь в виду собор в Доннелейте, то на него они совсем не похожи. И это вполне естественно. Ведь мы в Париже.

Он повернулся к ней и срывающимся на крик шепотом произнес:

— Они сожгли его.

Ему захотелось услышать католическую мессу, и ради этого на рассвете он выдернул ее из кровати и потащил в церковь Святой Магдалины, чтобы присутствовать на службе.

В Париже стояла холодная погода. Роуан не могла даже толком погрузиться в собственные размышления, чтобы он их не прервал тем или иным вопросом. Временами ей казалось, что она уже перепутала день с ночью, потому что Лэшер мог разбудить ее в любое время, чтобы испить у нее молока или заняться с ней любовью, что всегда делал грубо, но страстно. Потом она опять впадала в дремоту, а он будил ее, чтобы накормить или поговорить о том, что недавно видел по телевизору: о новостях или о чем-то еще, привлекшем его внимание. Его наблюдения становились все более случайными и отрывочными.

Лэшер взял со стола меню и нараспев начал читать названия блюд. Потом вдруг бросился за ручкой и принялся яростно писать:

«Затем Джулиен привел в свой дом Эвелин, и они зачали Лауру Ли, которая, в свою очередь, родила Алисию и Гиффорд. У Джулиена был еще незаконнорожденный ребенок, Майкл О'Брайен. Он был оставлен в приюте Святой Маргариты, после того как его мать ушла в монастырь и стала сестрой Бриджет-Мэри. Несколько позже у нее родились еще три мальчика и девочка, которая вышла замуж за Алистера Карри. Тот, в свою очередь, дал рождение Тиму Карри, который…»

— Погоди, что ты пишешь?

— Оставь меня. — Он неожиданно вперился в нее испуганным взглядом и разорвал листок на мелкие клочки. — Где твои тетради? Что ты в них написала? — командным тоном потребовал объяснения он.

Они никогда не удалялись от гостиничного номера, в котором останавливались. Роуан была слишком слаба; кроме того, молоко у нее так быстро накапливалось, что тотчас начинало течь под блузкой. Когда это происходило, Лэшер, качая Роуан на своих руках, припадал к ее груди и начинал ее сосать. От этого действа ею овладевало приятное до умопомрачения ощущение, и она забывала обо всем на свете, в том числе и о преследовавших ее страхах.

Она поняла, что вся его власть над ней, так сказать, его козырная карта заключалась в дивном ощущении умиротворения, в волшебном состоянии радости, которое она испытывала просто от того, что находилась с ним рядом, часами слушала его торопливую и зачастую наивную речь и наблюдала за тем, как он относится к тем или иным вещам.

Но что за создание природы являл собой он? Роуан с самого начала жила иллюзией, будто он был ее творением, которое она создала с помощью силы телекинеза, вернее сказать, превратила в него вынашиваемого ею ребенка. Но, поскольку существовало множество противоречий, которые невозможно было объяснить, у нее появились в этом вопросе большие сомнения. И главное, она не могла припомнить, чтобы в тот миг, когда он, трепыхаясь на полу в околоплодных водах, боролся за свою жизнь, у нее в сознании отчетливо возникла бы какая-нибудь конструктивная мысль. Правда, она дала ему нечто вроде сильной психической подпитки. Дала даже молозиво, драгоценные первые капли из своей груди, которые были необычайно питательными.

Но рожденный ею субъект был высокоорганизованным созданием природы, а не каким-то там монстром Франкенштейна, созданным из отдельных частей, или продуктом черной магии. Более того, Лэшер сам был хорошо осведомлен о достоинствах своего организма — о том, что умел быстро бегать и чутко улавливать запахи, которые были недоступны ее нюху, а также о том, что сам испускал запах, который непроизвольно чувствовали другие и который подчас бесцеремонно вторгался в нее. Когда это происходило, ее охватывал суеверный страх перед тем, что он мог полностью лишить ее воли, ибо оказываемое этим благоуханием на нее действие было сродни половому аттрактанту.

Теперь она вела дневник более тщательно, более подробно, чтобы в случае, если с ней что-то произойдет, тот, кому он попадет в руки, мог разобраться в написанном.

— Мы достаточно долго живем в Париже, — как-то раз сказала Роуан. — И рискуем тем, что нас могут здесь обнаружить.

Они получили два банковских извещения. Теперь в их распоряжении было целое состояние, и, чтобы разместить его по разным счетам и таким образом спрятать, она потратила целый день, при этом Лэшер не отходил от нее ни на шаг. Ей хотелось уехать, возможно, в более теплое место.

— Оставь, дорогая моя, свою ненужную затею. Мы и так уже сменили десять отелей. Перестань волноваться и проверять замки. Ты сама прекрасно знаешь, что все дело в количестве серотонина в твоем мозгу. Нарушен механизм, ответственный за чувство страха. Тебя мучают навязчивые идеи. Но ведь ты к этому была предрасположена всегда.

— Откуда ты это знаешь?

— Я уже говорил тебе. — Он внезапно осекся и замолчал. Последнее время она стала замечать, что Лэшер стал более скрытным. — Я знаю это потому, что это известно тебе. Когда я пребывал в мире призраков, то ведал все, что ведали мои ведьмы. Это я…

— Что? О чем ты сейчас подумал?

По ночам он стоял у окна и смотрел на огни Парижа. Он по-прежнему занимался с ней любовью, невзирая на то, спала она или бодрствовала. Его усы стали густыми и мягкими, а борода уже покрывала весь подбородок.

Но родничок на темени до сих пор у него не закрылся.

Несомненно, он развивался по программе, совершенно отличной от тех, по которым проходили этапы роста известные миру живые организмы. Роуан пыталась сравнивать его с разными видами, перечисляя его характерные особенности и находя подобные у других представителей фауны. Так, например, она пришла к заключению, что его руки обладали силой, свойственной низшим приматам, но имели более развитые пальцы и суставы. Любопытно было посмотреть, что произойдет, если он сядет за пианино. Однако его слабым местом была зависимость от большого количества кислорода. Не исключено, что из-за его недостатка Лэшер мог задохнуться. Тем не менее эта особенность не мешала ему быть сильным. Очень сильным. Интересно, как он себя поведет, если окажется в воде?

Из Парижа они отправились в Берлин. Звучание немецкого языка ему пришлось не по вкусу. Не то чтобы тот был ему противен, но, как Лэшер сам выразился, показался ему слишком «острым». Он никак не мог привыкнуть к его резким, пронзительным звукам и поэтому вскоре изъявил желание уехать из Германии.

В ту неделю у нее случился выкидыш. Она почувствовала боль, напоминающую схватки, и, прежде чем успела опомниться, вся ванная была залита кровью, на которую она вытаращилась в полном недоумении.

Роуан по-прежнему убеждала себя в том, что нуждается в отдыхе. Хорошо было бы расслабиться в каком-нибудь тихом местечке, где не будет ни стихов, ни песен, не будет ничего, кроме тишины.

Вглядываясь в лужицу крови, Роуан, к своему глубочайшему удивлению, обнаружила в ней небольшой желеобразный сгусток. Насколько ей было известно, эмбрион в этой стадии беременности должен быть микроскопическим. Но то, что предстало ее взору, было вполне членораздельно, и она даже могла разглядеть конечности. Это одновременно восхитило и ужаснуло ее. По ее настоянию они отправились провести исследование эмбриона.

Роуан ухитрилась провести в лаборатории три часа и сделать кучу записей, пока им не стали задавать вопросы.

— Существует два вида мутации, — пояснила она Лэшеру, — тот, который передается по наследству и который не передается. Твое рождение не случайно. Очень может быть, что ты представляешь собой… новый вид. Но как это могло произойти? Неужели обыкновенное сочетание телекинеза…

Роуан снова перешла на научную терминологию. На этот раз из лаборатории она похитила оборудование для анализа крови и взяла образцы своей собственной крови, тщательно загерметизировав их в пробирках.

Лэшер мрачно улыбнулся ей.

— Ты не любишь меня по-настоящему, — холодно произнес он.

— Конечно люблю.

— Разве ты можешь любить правду сильнее тайны?

— А что значит, по-твоему, правда? — Она приблизилась к нему и, положив ладони ему на лицо, посмотрела в глаза. — Что ты помнишь о прошлом? О начале своего пути? О том времени, когда люди еще не пришли на Землю? Помнишь, ты говорил когда-то об этом. Говорил о мире духов и о том, как духи учились у людей. Ты говорил…

— Ничего я не помню, — безучастно произнес он.

И, сев за стол, принялся перечитывать то, что написал. Потом вытянул свои длинные ноги, откинул голову на спинку кресла — его волосы уже достигли плеч — и, подложив под нее кулаки, принялся прослушивать свои магнитофонные записи. Попутно он задавал вопросы Роуан, как будто хотел ее проэкзаменовать: «Кто такая Мэри-Бет? Кто была ее мать? »

Роуан снова и снова перебирала в памяти историю семьи, повторяя факты, известные ей из исследования Таламаски, а также рассказы, случайно услышанные от других. По его просьбе она описывала всех здравствующих Мэйфейров, которых знала лично. Слушая ее долгими часами и беспрестанно побуждая говорить дальше, он постепенно успокаивался.

Его поведение становилось сродни агонии.

— По природе я человек спокойный, — начинала жаловаться она. — Я не могу, не могу…

— Кто были братья Джулиена? Назови их по именам. Как звали их детей?

В конце концов, когда ее одолевала такая усталость, что она была не в силах пошевелиться, у нее начинались такие же спазмы в животе, как при выкидыше.

— Я больше не могу это выносить, — жаловалась она.

— Доннелейт, — не обращая на ее реплику внимания, произнес Лэшер. — Я хочу туда отправиться. — Он стоял у окна и плакал. — Скажи, что ты любишь меня. Ты ведь любишь? И не боишься меня?

Прежде чем ответить, она надолго задумалась.

— Да, люблю, — наконец ответила она, — Ты очень одинок, и я люблю тебя. Вправду люблю. Но боюсь. Это сущее безумие — все, что мы делаем. Как можно работать при такой организации дела? Нет, это не работа. А какая-то мания. И к тому же я… боюсь тебя.

Когда он склонился над ней, Роуан, обняв ладонями его голову, приблизила ее к своей груди. Когда он пил ее молоко, для нее наступали минуты блаженного умиротворения. Неужели он никогда не устанет от этого? И будет всегда сосать ее грудь? От этой мысли ее одолел безудержный смех. Он навсегда останется младенцем, причем таким, который умеет ходить, говорить и заниматься любовью.

— И к тому же петь. Прошу не забывать и об этом! — добавил он, когда Роуан поделилась с ним своими размышлениями.

Со временем Лэшер пристрастился подолгу смотреть телевизор. Это позволило ей спокойно принимать ванну, не тяготясь его навязчивым вниманием. Кровотечение у нее прекратилось. И теперь, нежась в теплой воде, она вновь стала подумывать об Институте Кеплингера и о том, как бы наладить с ним сотрудничество. Осмелься она это сделать, трудно даже представить, какой прорыв в науке можно было бы совершить с помощью денег Мэйфейров. Если бы только она не была в розыске. Но их обоих наверняка искали.

Роуан с самого начала допустила непростительную ошибку. Нужно было спрятать Лэшера где-нибудь в Новом Орлеане, сделав вид, что он вообще не появлялся на свет! Но когда он родился, она не могла трезво оценивать обстоятельства. В то ужасное рождественское утро она вообще была не способна соображать! Господи, как давно это было! С того времени, казалось, прошла целая вечность!

Лэшер уставился на нее страшным и перепуганным взглядом.

— Что с тобой? — спросил он.

— Скажи, как их зовут, — вместо него произнесла она.

— Нет, это ты скажи…

Он взял одну из страниц, аккуратно заполненную мелким и плотным почерком, потом положил ее обратно.

— Сколько времени мы провели здесь?

— А ты не знаешь?

Вместо ответа Лэшер заплакал. Она ненадолго забылась сном, а к тому времени, когда проснулась, он успел не только успокоиться, но одеться и упаковать вещи. На следующее утро они отправились в Англию.

Их путь пролегал на север, от Лондона к Доннелейту. Большую часть времени за рулем была Роуан, но со временем он тоже овладел водительским ремеслом и вполне прилично вел машину на пустынных загородных дорогах. Все личные вещи находились у них в машине. Как ни странно, в Англии Роуан почувствовала себя в большей безопасности, чем в Париже.

— Но почему? Разве они не будут искать нас тут? — спрашивал он.

— Не знаю. Надеюсь, они не догадаются, что мы можем отправиться в Шотландию. Если, конечно, им не придет в голову предположить, что ты кое-что помнишь…

Лэшер горько рассмеялся.

— Видишь ли, иногда я забываю.

— А что ты помнишь сейчас?

Он метнул на нее сердитый и серьезный взгляд. Борода и усы, придававшие ему грозный вид, являли собой явные признаки половой зрелости. Но в то же время у него до сих пор не закрылся родничок. Интересно, являлся ли он взрослой особью либо еще находился в стадии юности?

Итак, Доннелейт.

Это оказался не город, а небольшое поселение, состоящее из постоялого двора и нескольких домиков, в которых размещалась немногочисленная группа студентов-археологов, занимавшихся раскопками. Приезжим предлагалось совершить экскурсии по руинам замка, возвышавшегося над озером, а также вниз по разрушенному городу до горной долины, где находился собор, который не был виден с постоялого двора. Чуть дальше за собором имелся доисторический круг, сложенный из камней. Чтобы добраться до него, нужно было довольно долго идти пешком, но зрелище того стоило. Перемещаться разрешалось только по специально отмеченным зонам, причем путешественникам-одиночкам надлежало выполнять все предписания. Экскурсии же начинались с утра следующего дня.

Открывавшийся из окна постоялого двора вид наводил на Роуан тихий ужас. В сумрачной дали неясно вырисовывались очертания того самого места, откуда все начиналось. Там некогда жила деревенская колдунья Сюзанна, призвавшая дух по имени Лэшер, который навечно привязался к женской половине ее потомков. От этих мыслей по спине Роуан пробежали мурашки. Огромных размеров долина, внушающая благоговейный страх, выглядела серой, унылой и одновременно прекрасной — настолько, насколько прекрасной вообще может быть сырая, покрытая зеленой растительностью северная местность, подобная той, которая встречается в отдаленных горных районах северной Калифорнии. Из-за повышенной влажности воздух в сгустившихся над землей сумерках блистал множеством самоцветов, и раскинувшийся внизу мир казался таким таинственным, словно сошедшим со страниц волшебной сказки.

Откуда бы ни приближалась к городку машина, она была видна как на ладони. К городу вела только одна дорога, которая просматривалась на несколько миль как в южном, так и в северном направлении. Большинство туристов приезжали из близлежащих городов на автобусах.

На постоялом дворе разместились всего несколько человек, каждый из которых питал к данному месту свой особый интерес. Девушка из Америки готовила статью о разрушенных шотландских храмах. Пожилой джентльмен в этом захолустье разыскивал истоки своей родословной, полагая, что она восходит к Роберту Брюсу. Кроме того, была еще одна молодая влюбленная пара, которую, очевидно, привело сюда желание уединиться. Во всяком случае, до остальных им не было никакого дела.

Общество постояльцев разделили также Лэшер и Роуан. За ужином он отведал немного твердой пищи, и та ему пришлась не по вкусу, если не сказать хуже. Лэшер жаждал грудного молока и взирал на Роуан голодным взглядом.

Им досталась самая лучшая и просторная комната, со скромной, но вполне достаточной обстановкой: большая горбатая кровать, толстый ковер и небольшой камин. Из окна открывался вид на расстилавшуюся внизу горную долину. Лэшер попросил владельца постоялого двора предоставить им комнату без телефона, упирая на то, что они хотят уединения и покоя. Он также объяснил, какого сорта пищу они предпочитают и в котором часу ее следует подавать. Потом, стиснув до боли руку Роуан, объявил:

— Идем в долину.

И, не дав ей опомниться, потащил ее вниз по лестнице к выходу. Сидевшая за дальним столиком молодая пара в недоумении уставилась на них.

— Уже темно, — пыталась воспротивиться его напору Роуан. Она устала от дороги, и ей вновь нездоровилось. — Может быть, лучше подождем до утра?

— Нет, — отрезал он. — Надень обувь, подходящую для дальних прогулок.

Повернувшись к ней, он принялся стаскивать с нее туфли, привлекая к себе внимание посторонних. Люди смотрели на него с изумлением, хотя подобное поведение было для него привычным. Он всегда рассуждал как безумец, простодушный и бесхитростный безумец.

— Пойду переоденусь, — сказала Роуан.

Дорога к собору была такой длинной, что, казалось, ей не было конца и края. Сначала они шли под горку, потом — вдоль берега озера.

Месяц серебрил обветшалые зубчатые стены замка.

Все подъемы были оснащены перилами, а тропинки были достаточно исхоженными. Лэшер шел впереди и тянул Роуан за собой. Археологи повсюду наставили заграждения, указатели и предупреждения, но поблизости не было ни души. Вверх, к полуразрушенным башням, и вниз, в подземелья вели недавно построенные деревянные лестницы. Двигаясь впереди, Лэшер твердым шагом следовал в заданном направлении, однако его уверенность весьма отдавала одержимостью безумца.

Вдруг она подумала, что более подходящего случая для побега трудно себе представить. Если бы только ей хватило духу столкнуть Лэшера в пропасть с одной из хрупких лестниц. Упав, он наверняка разбился бы и страдал, как любой человек! Хотя его кости не отличались хрупкостью, они все еще были преимущественно хрящевидными. Поэтому, рухнув вниз, он, скорее всего, разбился бы насмерть. Да, он наверняка бы погиб. Даже осознав, что его жизнь находится у нее в руках, Роуан поняла, что не может воспользоваться своим преимуществом, и от собственного бессилия расплакалась. Избавиться от него подобным способом, как выяснилось, было для нее совершенно невозможным выходом из положения. Убить? Нет, это она сделать не могла. Подобная мысль была еще более нелепой и безрассудной, чем ее жизнь с Лэшером. И как она решилась на этот опрометчивый поступок! Только сейчас она поняла, каким безумием с ее стороны было полагать, что, изучая его, она сможет самостоятельно управлять ситуацией. Какой же глупой она была, возомнив себе, что в ее власти это сделать! Уйти из дому с каким-то дикарем, со взявшим над ней власть демоном, поддаться порыву, питаемому самомнением и гордостью за то, что она произвела на свет невесть какое чудо!

Интересно, могли бы развиваться события иначе? Вернее сказать, позволил бы он, чтобы все сложилось по-другому? Разве не он беспрестанно побуждал ее спешить всякий раз, когда она оглядывалась назад? Разве не он заставлял ее идти быстрее, тысячу раз повторяя: «Поторопись»? Чего он боялся? Майкла? Пожалуй. Такого, как Майкл, следовало бояться.

Роуан понимала, что изначально совершила непростительную ошибку. В свое время, когда это было возможно, нужно было взять власть в свои руки. Тогда бы у нее все было под контролем.

А теперь, когда они шли по залитому лунным светом и заросшему травой участку земли, некогда служившему полом ныне опустевшего замкового зала, она была готова скорее обвинять, бичевать и ненавидеть себя, нежели причинить боль своему спутнику.

Кроме всего прочего, у нее были большие сомнения относительно того, что ей вообще представилась бы возможность сбросить его в какую-нибудь пропасть. Стоило ей однажды попытаться уступить ему место и позволить первым пройти на лестницу, как Лэшер тотчас обернулся и, подхватив ее, поставил перед собой. Он ни на секунду не терял бдительности. К тому же был столь силен, что без труда мог приподнять ее своей длинной, как у обезьяны, рукой и опустить на то место, которое ему хотелось. Высота не внушала ему ни малейшего страха.

Однако что-то в этом замке вызывало у него ужас.

Когда они его покидали, Лэшер весь дрожал и заливался слезами. Потом он объявил, что желает взглянуть на собор. Луна спряталась за облаками, но долина по-прежнему омывалась ее ровным, несколько приглушенным светом. Судя по всему, Лэшер хорошо знал дорогу, потому что, невзирая на проложенную тропу, шел напрямик, спускаясь вниз по склону от основания замка.

Наконец они пришли к тому месту, где некогда находился сам город, а теперь велись раскопки. Среди прочих атрибутов древнего поселения можно было различить основания бывших домов, зубчатую городскую стену с воротами и даже небольшую главную улицу. Все было размечено и обнесено веревками. С большим преимуществом выделялись своими размерами руины собора, на фоне которых другие строения просто терялись из-за своей незначительности. От бывшего храма сохранились четыре стены и арки, которые, подобно двум рукам, тянулись вверх, будто хотели обнять склонившиеся над ними небеса.

Опустившись на колени, Лэшер вперился взглядом в длинный, лишенный крыши коридор, некогда являвшийся нефом. Тот завершался полукругом, в свое время служившим огромным величественным окном, от которого теперь не сохранилось ни единого кусочка стекла. К тому же и сам проем в стене преимущественно был выложен заново, о чем свидетельствовала свежая кладка и груды лежавших по обеим сторонам от проема камней, очевидно принесенных сюда из других мест для реставрации этого здания.

Поднявшись на ноги, Лэшер схватил Роуан за руку и, невзирая на ограждения и указатели, потащил за собой. Они остановились посреди развалин храма. С двух сторон от них возвышались арки, но их взгляды были устремлены еще выше, к самым облакам, за которыми, благодаря своему тусклому свечению, угадывалось присутствие луны. Собор был построен в стиле готики и являлся слишком крупным строением для столь небольшого городка. Хотя в те далекие времена в нем, должно быть, собирались толпы верующих.

Лэшер весь дрожал. Прикрыв рот руками, он начал что-то бормотать, напевая и раскачиваясь всем телом. Потом, как бы вопреки своей воле, начал двигаться вдоль стены храма и, указав на высоко расположенное узкое окно, выкрикнул:

— Там, там!

Казалось, он произнес что-то еще либо хотел это сделать, но потом как будто потерял терпение и снова отдался на волю охватившего его возбуждения. Он сел на землю, подтянув к себе колени, привлек к себе Роуан и, расстегнув на ней кофту, присосался к груди. Она безвольно откинулась назад, молча уставившись на небо и плывущие облака и моля Бога, чтобы появились звезды. Но звезды не появлялись, сверху струился только рассеянный свет луны, создавая иллюзию, будто движутся не облака, а высокие стены и пустые глазницы островерхих окон собора.

Утром, когда Роуан проснулась, в комнате Лэшера не было! Первая мысль, которая пришла ей в голову, была о побеге. Но, открыв окно, она обнаружила, что от земли ее отделяет более двадцати футов. Даже если бы ей удалось благополучно спрыгнуть вниз, она не представляла себе, что бы делала дальше. Ключи от машины он всегда брал с собой. Броситься за помощью к людям и сказать им, что ее держат под арестом? Но что тогда будет с ним?

Роуан попыталась просчитать различные варианты. Мысли кружились у нее в голове, как карусельные лошадки, до тех пор, пока она не оставила свое намерение.

Встав с постели, она умылась, оделась и принялась заполнять свой дневник, как обычно подробно перечисляя собственные наблюдения. «Его кожа становится более взрослой, — писала она, — а подбородок более твердым, чего нельзя пока сказать о темени». Большая часть ее наблюдений была посвящена его странному поведению в Доннелейте, в особенности впечатлениям, которые оказали на него развалины.

Роуан нашла Лэшера внизу, в гостиной. Он вел оживленный разговор с хозяином постоялого двора, который, увидев даму, встал, чтобы ее поприветствовать, и пододвинул ей стул.

— Присаживайся, — сказал ей Лэшер.

Завтрак для нее уже стоял на плите. Очевидно, Лэшер услышал, что она встала, и сообщил об этом хозяину.

— Продолжайте, — произнес Лэшер, обращаясь к старику. Тот слегка помешкал, припоминая, на каком месте остановился.

Речь шла об археологических раскопках, которые, как он утверждал, финансировались на протяжении последних девяноста лет, причем средства поступали постоянно, не прерываясь даже на время войн. Поговаривали, что в этих работах была заинтересована какая-то американская семья, поэтому деньги приходили из Штатов.

Но только в последние годы наметились ощутимые сдвиги в части раскопок. Когда выяснилось, что собор датирован тысяча двести двадцать восьмым годом, к американской семье обратились за дополнительными средствами. В результате из Эдинбурга в Доннелейт прибыла толпа археологов, которая уже добрых двадцать лет собирает разбросанные камни. Однако им удалось обнаружить, что не только церковь, но и монастырь, и само древнее поселение появились на этом месте в семидесятых годах тринадцатого века. Во времена преподобного Вида, пояснил старик, добавив, что данное место имело какое-то отношение к культовым обрядам, хотя подробности ему не были известны.

— Видите ли, — продолжал старик, — мы всегда знали, что здесь находится Доннелейт. Но графы погибли во время большого пожара тысяча шестьсот восемьдесят девятого года, после которого город практически сравнялся с землей. Когда начались археологические исследования, один добропорядочный джентльмен предоставил моему отцу в собственность участок здешней земли, на которой тот построил постоялый двор.

— И кто же это был? — осведомился удивленный Лэшер.

— Джулиен Мэйфейр. Вернее сказать, «Джулиен Мэйфейр траст». Но об этом я посоветовал бы вам лучше поговорить с молодыми ребятами. Теми, что работают на раскопках. Это хорошие, серьезные студенты. Они строго следят за тем, чтобы туристы не растаскивали камни и не делали ничего в этом роде. Поэтому сопровождают их повсюду. Кстати говоря, о камнях. Знаете, здесь неподалеку находится некий каменный круг. Так вот именно там сосредоточено их основное внимание. Говорят, он такой же древний, как и Стонхендж. Но истинным открытием является собор. Словом, поговорите с ребятами, они расскажут вам больше, чем я.

— Джулиен Мэйфейр, — не сводя глаз со старика, машинально повторил Лэшер. Вид у него был такой беспомощный, будто его совершенно сбили с толку и он уже не слышал, что ему говорили. — Джулиен…

Днем Лэшер с Роуан угостили вином и обедом нескольких студентов, и те, разговорившись, поведали много любопытных фактов, благодаря которым начала вырисовываться целостная картина.

Как выяснилось, в настоящее время компания «Мэйфейр траст» находилась в Нью-Йорке, и учредившая ее семья проявляла к раскопкам чрезвычайную щедрость.

Самая старшая из археологов, которая работала на раскопках с тысяча девятьсот семидесятого года — довольно упитанная, жизнерадостная англичанка с коротко подстриженными светлыми волосами, в твидовом пиджаке и кожаных ботинках, — охотно согласилась ответить на вопросы Лэшера. За все время ей доводилось дважды обращаться за дополнительным финансированием, и оба раза семья шла ей навстречу.

Однажды на объект приехала дама, которая представилась членом семьи Мэйфейров. Ею оказалась Лорен, довольно занудная личность.

— Глядя на нее, вы бы ни за что не подумали, что она американка, — произнесла пожилая дама таким тоном, будто этим фактом ожидала произвести на своих собеседников большое впечатление. — Но, как ни странно, ее совершенно не интересовало то, что здесь происходило. Щелкнув несколько снимков по поручению семьи, она тотчас отправилась в Лондон. А потом, насколько мне помнится, собиралась посетить Рим. Ей нравилась Италия. Думаю, таких странных субъектов, как она, еще нужно поискать. Согласитесь, далеко не всякому придутся по вкусу одновременно оба вида климата: влажный — в горах Шотландии и солнечный итальянский.

— Италия, — шепотом повторил Лэшер. — Солнечная Италия.

Глаза его наполнились слезами. Он торопливо вытер их платком. Но их собеседница, судя по всему, этого не заметила, потому что продолжала без умолку говорить.

— А что вам известно о соборе? — осведомился Лэшер. Впервые за все время Роуан видела его усталым. Всякий раз, вытирая слезы носовым платком, он объяснял их аллергией, однако от нее не укрылся в нем какой-то надлом.

— Дело в том, что вначале мы заблуждались относительно собора. Потому что не брали в рассмотрение многие теории. Теперь же нам стало достоверно известно то, что готическая конструкция была возведена около тысяча двести двадцать восьмого года. А значит, в то же самое время, что и Элджин. Однако она включала в себя церковь более ранней постройки. Ту самую, которая, по всей очевидности, была декорирована витражами. Сам монастырь был цистерцианским, по крайней мере, некоторое время. Затем стал францисканским.

Лэшер глядел на нее, не сводя глаз.

— Судя по всему, при нем имелась церковная школа и, возможно, даже библиотека. Одному Богу известно, что нам еще предстоит найти. Вчера, к примеру, мы обнаружили новое захоронение. Я хочу, чтобы вы поняли. Ведь люди веками растаскивали отсюда камни. Так вот, мы только что раскопали развалины южного трансепта , даже не подозревая о том, что там когда-то была церковь, а в ней находился склеп. Не иначе как в нем захоронен какой-то святой. Но мы не можем сказать, какой именно. На гробнице высечено только его скульптурное изображение. Теперь у нас ведутся споры относительно того, имеем ли мы право вскрыть захоронение. И сможем ли мы там найти что-нибудь?

Лэшер ничего не ответил. Повисла напряженная тишина, и Роуан испугалась, что он сейчас расплачется или выкинет что-нибудь из ряда вон выходящее. Словом, привлечет к себе внимание. Но потом она напомнила себе, что, если это произойдет, ей это будет только на руку. Ее одолевала сонливость — состояние, которое всегда сопровождало ее, когда груди наливались молоком. Пожилая женщина продолжала рассказывать о замке, о войне между местными кланами, о бесконечных сражениях и убийствах.

— Но что явилось причиной разрушения собора? — вдруг спросила Роуан, которая из-за отсутствия хронологически последовательного повествования не могла в уме представить общую картину.

Лэшер метнул на нее сердитый взгляд, как будто у нее не было права голоса.

— Это мне точно не известно, — ответила дама-археолог. — Хотя у меня есть на это своя версия. Причиной послужила война между кланами.

— Нет, вы не правы, — спокойным тоном заметил он. — Смотрите вглубь. Они были протестантами. То есть теми, кто вел борьбу с традиционными верованиями и предрассудками.

Его собеседница от восторга захлопала в ладоши.

— О, вы должны непременно рассказать мне, что именно навело вас на такие мысли. — И она вновь разразилась тирадой о протестантской Реформации в Шотландии, о тех жестоких временах, когда на кострах сжигали ведьм, что имело место на протяжении целого столетия, если не больше, вплоть до конца существования Доннелейта.

Лэшер сидел в задумчивости.

— Могу поклясться, что вы совершенно правы. Это был Джон Нокс со своими новыми реформами! Вплоть до кровавых костров Доннелейт оставался могучим оплотом католиков. Его не мог покорить даже известный своей жестокостью Генрих VIII. — И рассказчица, возвращаясь к прежнему разговору, пустилась в пространные рассуждения о том, как ей претят все политические и религиозные силы, разрушающие искусство и архитектуру. — Представьте себе. Из-за них мы потеряли такие великолепные витражи!

— Да, красивые витражи.

Но Лэшер уже узнал от нее все, что она могла ему рассказать.

Вечером они снова вышли на прогулку. Лэшер был молчалив, ни разу не пожаловался на голод и не проявил потребности в занятиях любовью. Тем не менее ни на секунду не выпускал из поля своего зрения Роуан. Пока они шли по травянистой равнине к собору, он все время двигался впереди. Большая часть раскопок южного трансепта была защищена большой деревянной постройкой в виде крыши. Двери в нее были заперты, но Лэшер, разбив окно, открыл дверь и пропустил Роуан внутрь. Они очутились на развалинах часовни, стены которой восстанавливал отряд студентов. Больше всего от земли была освобождена центральная гробница, наверху которой было высечено изображение мужчины, которое столь обветшало, что с трудом угадывалось. Лэшер остановился и окинул гробницу взором сверху вниз, потом бросил взгляд на то, что удалось сделать на месте окон. Очевидно, зрелище повергло его в такую ярость, что он начал колотить по стенам руками и ногами.

— Прекрати, сюда в любой момент могут прийти, — прикрикнула на него Роуан.

Но сразу замолчала. Пусть придут, подумала в этот миг она. Пусть придут и заберут его в психушку. Однако от него не укрылся ее лукавый взор и блеснувшая в ее глазах ненависть, которую она не в силах была в себе тогда побороть.

Вернувшись на постоялый двор, он принялся снова прослушивать магнитофонные записи. Потом выключил их и начал рыскать среди бумаг.

— Джулиен, Джулиен, Джулиен Мэйфейр, — беспрестанно твердил он.

— Ты не помнишь его? Правда же?

— Что?

— Ты всех их забыл. Не помнишь, кто такой был Джулиен. Не помнишь ни Мэри-Бет, ни Дебору, ни Сюзанну. Ты все забыл. Но хоть Сюзанну ты помнишь?

Бледный как смерть, он вперился на нее преисполненным немой ярости взглядом.

— Не помнишь, — в очередной раз констатировала Роуан. — Ты стал все забывать, когда мы были еще в Париже. Теперь ты вообще ничего не знаешь о них.

Лэшер приблизился к ней и упал на колени. Казалось, его возбуждение достигло предела, а гнев сменился какой-то одержимой и неистовой страстью.

— Я в самом деле не знаю, кто были они, — произнес он. — Я даже не вполне уверен, кто такая ты. Но зато я теперь знаю, ктоя !

Посреди ночи Роуан проснулась от того, что он совершал с ней совокупление. Завершив его, Лэшер изъявил желание поскорее убраться из Доннелейта, пока никому не пришло в голову их здесь искать.

— Эти Мэйфейры, должно быть, слишком умные люди.

Она горько рассмеялась.

— А ты что за отродье такое? — риторически произнесла она. — Откуда ты взялся? Ведь не я же тебя произвела на свет. Это уж я теперь точно знаю. Ведь я не Мэри Шелли!

Остановив машину, Лэшер выволок Роуан на траву и начал яростно бить по лицу. Он делал это с такой жестокостью, что едва не сломал ей подбородок. Она вскрикнула, пытаясь предостеречь его от рокового удара, который мог нанести ей непоправимое увечье. Тогда он перестал ее лупить, но продолжал стоять перед ней со сжатыми кулаками.

— Я люблю тебя, — со слезами проговорил он, — и ненавижу одновременно.

— Знаю. И вполне понимаю, что ты имеешь в виду, — упавшим голосом ответила Роуан.

У нее так нещадно болело лицо, что ей казалось, будто он сломал ей и нос и подбородок. Но, к счастью, этого не случилось. Наконец она приподняла туловище и села на траву.

Лэшер грузно плюхнулся рядом с ней на четвереньки и принялся ласкать ее своими большими теплыми руками. Оказавшись в полном замешательстве, она от бессилия расплакалась у него на груди.

— О Господи, что же нам делать?! — воскликнула она.

Лэшер гладил ее, целовал, сосал грудь. Словом, вновь прибегнул к своим дьявольским штучкам — старому, как мир, сатанинскому искушению. Уходи прочь, проклятый Дьявол, обманом проникший в келью к монахине! Однако что-то предпринять у Роуан не хватило мужества. А возможно, и физических сил, ибо она была на грани истощения и уже давно позабыла, когда ощущала себя нормальной, здоровой, полной жизненной энергии.

В другой раз они остановились для заправки. Увидев, что Роуан прогуливается около телефонной будки, Лэшер вновь впал в неконтролируемое бешенство. Но на этот раз, когда он ее схватил, Роуан принялась быстро читать одно старое стихотворение, которому ее научила еще мать:

У мисс Макей случилась беда:
Ножи и вилки исчезли без следа.
А когда другая посуда убежала,
Так она об этом даже не знала!

Она еще не успела закончить, как Лэшер уже упал на колени, сотрясаясь от смеха. Помнится, Роуан обратила внимание на его большие ступни. Он умолял ее остановиться, но она продолжала читать нараспев:

Сын волынщика Билл
Поросенка утащил,
Поросенка съели,
Билла взгрели.
Вон он идет домой,
Сопли бахромой.

Лэшер бился в конвульсиях, наполовину плача, наполовину смеясь.

— И у меня есть тоже кое-что для тебя, — вскочив, выкрикнул он. Топая ногами и хлопая в ладоши, он пустился в пляс, затянув свою песнь:

Свинья в ермолке вошла через дверь,
Смешной поросенок качает колыбель.
Тарелка прыгает на столе, как блошка,
Смотрит — горшок проглотил ложку.
Из-за двери вдруг вертел возник
И на пол сбросил пудинг-стик.
«Дриль-дриль, — крикнул гриль. —
Кто не слушает меня?
Пузырек-констебль я,
Ну-ка все ко мне, друзья!»

Затем, стиснув зубы, Лэшер схватил ее и грубо затащил в машину.

Когда они подъехали к Лондону, ее лицо так опухло, что на нее было страшно смотреть, и все, кому она попадалась на глаза, не могли скрыть откровенное беспокойство. Лэшер снял номер в прекрасном отеле, хотя она не имела никакого понятия о том, где тот находился, потом дал ей горячего чая с конфетами и начал петь.

Лэшер сказал, что сожалеет обо всем, что натворил, и даже о том, что вновь родился на свет. Спрашивал ее, понимает ли она, что это значит. Понимала ли она, что он являл собой свидетельство чуда? За вопросами, как обычно, последовали поцелуи, сосание груди и прочие ласки — грубая прелюдия перед таким же грубым и стихийным сексом, который, как всегда, доставил ей немалое наслаждение. Но в отличие от всех предыдущих раз, к следующему совокуплению она побудила его исключительно из отчаяния, не испытывая при этом никакого вожделения. Возможно, поступала она так только потому, что другим способом не могла проявить свою волю. Лишь после четвертого раза, полностью истощившись, он от нее отстал и тотчас уснул. Какое-то время она боялась пошевелиться. Но стоило ей вздохнуть, как он сразу открыл глаза.

Лэшер стал настоящим красавцем: борода и усы, которые он каждое утро тщательно подстригал, имели форму и длину изображенных на картинах святых. Волосы у него уже сильно отросли. Плечи были несколько широковаты, но это ничуть не портило его царственный, величественный облик. Однако не странно ли может показаться применять к нему эти слова? Когда он с кем-нибудь разговаривал, то был вынужден наклоняться и слегка касаться его своей бесформенной серой шляпой. На людей он производил самое приятное впечатление.

Лэшер и Роуан посетили Вестминстерское аббатство, в котором он тщательно исследовал все до мелочей. Какое-то время он наблюдал со стороны за движениями прихожан. Потом наконец изрек:

— У меня только одна простая миссия. Такая же старая, как Земля.

— Ив чем же она заключается? — полюбопытствовала Роуан. Но Лэшер ей не ответил.

Когда они вернулись в отель, он сказал:

— Я хочу, чтобы ты самым серьезным образом возобновила свое исследование. Мы поедем в безопасное место, не в Европу, а в Штаты. Будем так близко к ним, что они ничего не заподозрят. Нам потребуется все. Правда, деньги большого препятствия не представляют. Но в Цюрих мы больше не поедем! Тебя там ищут. Ты сможешь достать большую сумму денег?

— Я уже это сделала, — напомнила ему она.

Роуан уже давно заметила, что он совершенно не запоминал последовательности самых обыкновенных событий.

— Мы уже совершили основные банковские операции и даже тщательно замели за собой все следы. Если хочешь, можно вернуться в Штаты. — От этой мысли сердце у нее возликовало. — В Женеве находится крупнейший в мире Институт неврологии, — продолжала она. — Полагаю, для начала нам следует направиться туда. Мы могли бы провести там некоторые исследования. А заодно завершить необходимые операции в швейцарском банке. Там мы с тобой и решим, каковы будут наши дальнейшие планы. Уверяю тебя, так будет лучше всего.

— Хорошо, — согласился он. — Поедем в Женеву, а потом — в Штаты. Нас с тобой ищут. Поэтому придется вернуться. Вопрос только в том, где именно мы остановимся.

Роуан предалась мечтам о лаборатории, слайдах, тестах и микроскопе и не заметила, как ее сморил сон. Она с таким рвением стремилась провести исследования, как будто их результаты могли дать ей ключ к изгнанию нечистой силы. Разумеется, она вполне давала себе отчет в том, что провести столь объемную работу в одиночку не сможет. Поэтому в лучшем случае рассчитывала получить доступ к компьютеру, чтобы ввести в банк данных хотя бы то, что ей уже удалось узнать. Для ее изысканий требовался город с множеством лабораторий, в котором при желании она могла бы пойти сначала в один крупный медицинский центр, потом в другой…

Лэшер сидел за столом, в очередной раз перечитывая историю Мэйфейров. Его губы шевелились так быстро, что срывавшиеся с них слова превращались в свист. Некоторые факты семейной биографии вызывали у него столь откровенный смех, что можно было подумать, будто он узнал о них впервые.

— Молоко убывает? Да? — спросил он у Роуан, встав перед ней на колени и заглянув ей в глаза.

— Не могу сказать. У меня все безумно болит.

Лэшер принялся ее целовать. Потом собрал в ладонь немного молока и смочил ей губы. Роуан отметила, что по вкусу оно не слишком отличается от воды.

Пребывая в Женеве, они обдумали план дальнейших действий до мельчайших подробностей.

Конечным пунктом своего путешествия они избрали Хьюстон, штат Техас. Почему? Ответ был очень прост. Этот город наводнен больницами и медицинскими центрами, в которых можно провести любое медицинское исследование. Роуан рассчитывала, что им удастся поселиться в каком-нибудь пустующем медицинском учреждении, не функционирующем из-за нефтяного кризиса. Во всяком случае, в подобных постройках в Хьюстоне недостатка не было. Считалось, что в городе существовало три деловых центра. Поэтому в нем было нетрудно затеряться.

Деньги для них не представляли никакой проблемы. Роуан удалось благополучно переправить огромные средства в Центральный швейцарский банк, где они теперь и хранились. Правда, для этого ей пришлось открыть несколько фиктивных счетов в Калифорнии и в Хьюстоне.

Роуан лежала в постели, а Лэшер крепко держал ее за кисть. Она подумала о том, что от ее родного города до Хьюстона всего час лету. Всего только час.

— Да, ты права. Им ни за что не придет в голову искать нас там, — заметил Лэшер. — С таким же успехом мы могли бы спрятаться на Северном полюсе. Пожалуй, лучшего места нам не найти.

От этой мысли сердце Роуан замерло. Ей опять стало нехорошо. На какое-то время она заснула, а когда проснулась, то вновь обнаружила у себя маточное кровотечение. Очередной выкидыш. Но на этот раз вязкий зародыш, до того как он распался на части, не превышал двух дюймов.

Отдохнув за ночь, утром Роуан собралась пойти в институт, чтобы исследовать то, что из нее накануне вышло, а также выяснить, какие тесты можно будет провести над Лэшером. Поначалу он ее не пускал. Тогда она зашлась душераздирающим криком, и то ли от ужаса, то ли от беспомощности он был вынужден ей уступить.

— Боишься остаться без меня? — спросила его Роуан. — Да?

— А как бы чувствовала себя на моем месте ты? — задал ей он встречный вопрос. — Если бы была последним мужчиной на свете? А я последней женщиной?

Роуан не знала, что под этими словами он подразумевал. А он, судя по всему, говорил их неспроста. Так или иначе, но Лэшер проводил ее в институт. К этому времени он уже вполне освоился с обычными людскими привычками и в мирской суете мог обойтись без посторонней помощи, если нужно было, к примеру, остановить машину или кому-то дать чаевые, не говоря уже о таких мелочах, как чтение, прогулки и пользование лифтом. Недавно он приобрел в магазине маленькую деревянную флейту, на которой учился играть на улице. Но инструмент, равно как собственная способность извлекать из него звуки вызывали у него большое недовольство. Проще всего было бы купить радио, но он не решался это сделать, боясь, что оно станет ему петлей на шее.

И как уже не в первый раз, придя в институт, Роуан надела белый халат, взяла карточку, карандаш и прочие необходимые ей вещи, в том числе формуляры из лежащей на столе стопки бумаг, а также желтые, розовые и голубые бланки для различных тестов, и стала выписывать фиктивные направления на анализы.

В одних случаях она выступала его лечащим врачом, в других — работающим в клинике специалистом. Когда к ним обращались с вопросами, он шарахался в сторону, подобно знаменитости, которой не хотелось показывать свое лицо.

Несмотря на суматоху, на одном из бланков Роуан умудрилась написать длинную записку швейцару отеля, в которой просила его отправить партию медицинского груза доктору медицины Сэмюэлю Ларкину по адресу: Университетская клиника, Сан-Франциско, Калифорния. Материал для пересылки она обещала предоставить при первой возможности и предписывала отправить его ночной почтой, упирая на то, что он весьма чувствителен к температуре.

Когда они вернулись в отель, Роуан схватила лампу и изо всех сил огрела ею Лэшера. Тот закачался и упал. Кровь залила его лицо, но он вскоре пришел в себя. Как выяснилось, его кожа и кости обладали той удивительной пластичностью, которая защищает всякого младенца от последствий удара, если даже он упадет с большой высоты. Оправившись, Лэшер принялся ее зверски избивать. И делал это до тех пор, пока она не потеряла сознание.

Когда ночью Роуан очнулась, ее лицо настолько распухло, что один глаз почти весь заплыл, однако кости, к счастью, были целы. Из этого явствовало, что несколько дней выходить на улицу ей нельзя. Несколько дней. Сможет ли она это выдержать?

На следующее утро Лэшер впервые привязал ее к кровати, использовав обрывки простыни, которые связал крепкими узлами. К тому моменту, когда она проснулась и обнаружила во рту кляп, он уже почти закончил свое черное дело. Потом удалился и отсутствовал несколько часов. За это время в комнату никто не входил. Очевидно, перед уходом он попросил персонал отеля ее не беспокоить. Сколько Роуан ни билась, ни кричала, все было тщетно: ей не удалось извлечь из себя ни одного громкого звука.

Вернувшись, Лэшер достал из тайника телефон и заказал в номер роскошный обед. После этого попросил у нее прощения и стал играть на флейте.

Пока она ела, он не сводил с нее глаз. Его взгляд говорил о том, что он чем-то сосредоточенно размышлял.

На следующий день, когда он привязывал ее к кровати, она не сопротивлялась. Теперь он использовал для этой цели приобретенную заранее ленту, которую было невозможно разорвать. Лэшер хотел было заклеить ей рот, но она предупредила, что может задохнуться. Тогда он снова воткнул ей в рот кляп, но меньший, чем в прошлый раз. После его ухода Роуан отчаянно пыталась освободиться. Но безуспешно. Ни к чему хорошему это не привело. Только из ее груди потекло молоко. Ее затошнило, и вся комната поплыла у нее перед глазами.

В полдень следующего дня они вновь занимались любовью. Обмякший, тяжелый и источающий сладостный запах, он лежал на ней, прижав ее руку своей крупной ладонью. Очевидно, его сморил сон, сквозь который он бормотал что-то невразумительное. Предварительно он разрезал все ленты, которыми она была привязана к кровати, полагая, что в будущем в случае надобности воспользуется новыми.

Она посмотрела на его голову, копну черных блестящих волос и, вдыхая аромат его кожи, прижалась к нему всем телом, после чего отпрянула и приблизительно на час погрузилась в полудрему.

За это время он ни разу не шевельнулся. Дыхание у него было ровное и глубокое.

Тогда она левой рукой потянулась к телефону и сняла трубку, не встретив никакого препятствия с его стороны. Потом также благополучно набрала номер и, когда ей на другом конце ответили, тихо, едва слышно заговорила.

В Калифорнии была ночь, тем не менее Ларкин внимательно выслушал все, что Роуан имела ему сказать. В свое время он был ее начальником, а потом остался другом и единственным человеком, который мог ей поверить. Единственным человеком, на которого она могла положиться и быть уверенной, что он передаст образцы куда следует. Чтобы с ней ни случилось, они должны быть доставлены в Институт Кеплингера. Митчеллу Фланагану она также доверяла целиком и полностью, хотя, не исключено, что он ее даже не помнил.

Кто-то должен был узнать правду.

Ларкин попытался ее обо всем расспросить. Он очень плохо ее слышал и поэтому попросил говорить громче. На это Роуан ответила, что находится в опасности и что в любую минуту их могут прервать. Ее подмывало дать ему название отеля, но она не решилась это сделать, боясь, что при ее беспомощном положении приезд Ларкина может лишь ухудшить дело, а главное, помешать переправить на обследование образцы. Ее мозг был настолько перегружен, что она не могла рассуждать разумно. Роуан успела еще что-то пробормотать насчет выкидышей, когда Лэшер вдруг поднял голову и, выхватив у нее из рук телефон, швырнул его в стену, после чего вновь взялся избивать ее.

Остановился он только тогда, когда она предупредила его, что останутся шрамы. Им было пора отправляться в Америку. Отъезд был назначен на следующий день. Когда он начал в очередной раз связывать ее, Роуан попросила ослабить узлы, объяснив это тем, что крепко стянутые конечности могут надолго утратить подвижность. Содержать заключенного тоже своего рода искусство.

Он тихо, почти беззвучно заплакал.

— Я люблю тебя, — сказал он. — Если бы я только мог доверять тебе. Если бы ты стала мне помощницей. Платила мне любовью и преданностью. Но в твоем лице я вижу лишь расчетливую ведьму. Ты смотришь на меня и мечтаешь только о том, чтобы меня убить.

— Ты прав, — согласилась она. — Но если ты не хочешь, чтобы нас нашли, нужно немедленно вылетать в Америку.

Роуан подумала, что если в скором времени не выберется из этой комнаты, то окончательно свихнется и от нее не будет никакого толку. Она попыталась прикинуть в голове план дальнейших действий. Прежде всего, нужно было пересечь океан и по возможности поселиться как можно ближе к дому. Хьюстон от Нового Орлеана был совсем недалеко.

Но о чем бы она ни думала, на всем лежала печать грустной безнадежности. Она знала наверняка только то, что ей не следовало делать. А не следовало ей ни в коем случае позволить себе еще раз забеременеть. Этому нужно было во что бы то ни стало положить конец, пусть даже ценой жизни. Она не могла, физически была не способна выносить еще одного ребенка. Тем не менее он продолжал с ней совокуплялся, и она уже дважды от него зачинала. От ужаса Роуан не могла ни о чем думать. Ее мозг наотрез отказывался работать. Впервые в жизни она поняла, почему страх парализует людей и почему некоторые из них в неподвижности замирают, уставившись в одну точку.

Интересно, что стало с ее записями?

Утром они вместе упаковывали вещи. Все, что относилось к медицинским исследованием, находилось в отдельной сумке. В нее Роуан сложила копии различных бланков, которые использовала для получения информации в клиниках, а также письменное поручение швейцару отеля, в котором был указан адрес Ларкина. Кажется, Лэшер ничего не заметил.

Несмотря на то, что она в достаточном количестве прихватила из лаборатории упаковочного материала, образцы она завернула в полотенца и свою старую окровавленную одежду.

— Почему ты ее не выкинула? — удивился Лэшер. — От нее омерзительно пахнет.

— Не чувствую никакого запаха, — холодным тоном ответила она. — Я предупреждала тебя, мне нужна упаковка. Куда подевались мои тетради? Никак не могу их найти.

— Я прочел их, — спокойно произнес он. — И выбросил.

Роуан в ужасе уставилась на него.

Не осталось никаких записей, одни только образцы. Никаких сообщений о том, что эта тварь жила, дышала и жаждала размножаться.

Когда они выходили из отеля и Лэшер пошел брать такси, чтобы ехать в аэропорт, Роуан, воспользовавшись случаем, отдала коридорному сумку с образцами, приложив к ней пачку швейцарских франков и попросив в двух словах на немецком переправить ее доктору Сэмюэлю Ларкину. Потом поспешно развернулась и направилась к ожидавшей ее машине.

— Жена моя, какой изможденный у нее вид! — слегка улыбнувшись и протянув ей руку, ласково произнес Лэшер. — До чего же она была больна!

— Да, ты прав. Я была очень больна, — сказала она. Интересно, заметил ли коридорный ее измученное, покрытое синяками лицо.

— Позволь мне помочь тебе, дорогая моя.

Лэшер обнял ее на заднем сиденье и, когда машина тронулась с места, поцеловал.

Роуан не делала никаких попыток оглянуться, чтобы убедиться, что коридорный зашел в отель. Как бы ее ни подмывало это сделать, она не могла на это осмелиться. В конце концов, швейцар найдет внутри записку и во всем разберется сам.

Когда они прилетели в Нью-Йорк, Лэшер понял, что сумка с медицинскими образцами и результатами тестов исчезла. И стал угрожать, что убьет ее.

Роуан молча лежала на кровати, наотрез отказавшись с ним разговаривать. Тогда Лэшер нежно и заботливо связал ее, скрутив ленту так, что никакая сила не могла ее разорвать. Руки и ноги он оставил слегка подвижными, но ровно настолько, чтобы она могла ими шевелить, но не могла освободиться. Потом тщательно укрыл Роуан, чтобы она не замерзла. И, включив в ванной вентилятор, а в комнате — телевизор, причем достаточно громко, но не настолько, чтобы он оглушал, покинул комнату.

Вернулся он через сутки. Она не смогла сдержать мочеиспускание. Как она за это время его возненавидела! Теперь она и вправду готова была его убить. Если бы только ей было ведомо заклинание, которое могло его вмиг уничтожить.

Пока она делала по телефону необходимые распоряжения, касающиеся их будущего местожительства, он не отходил от нее ни на шаг. В конце концов они заполучили два этажа в пятидесятиэтажном здании, где их никто не мог побеспокоить. Это был пустующий медицинский комплекс, который по меркам Хьюстона считался небольшим и наряду со многими другими ему подобными располагался в центре города. Когда-то в этом сооружении размещался центр онкологических исследований, который со временем обанкротился, и с тех пор желающих арендовать это помещение так и не нашлось.

Медицинское оборудование, некогда принадлежавшее центру онкологических исследований и занимавшее три этажа, было оставлено в наследство владельцам недвижимости. Итак, уладив все формальности, Роуан арендовала площадь, включавшую в себя жилые помещения, офисы, приемные, смотровые и лаборатории. Позаботилась она также и о том, что могло им понадобиться для серьезных исследований, начиная с вещей, необходимых в быту, и кончая арендой автомашин.

Лэшер наблюдал за ней холодным и настороженным взглядом, не сводя глаз с ее пальцев, когда те нажимали клавиши, и прислушиваясь к каждому слогу, слетавшему с ее уст.

— Ты знаешь, что этот город расположен недалеко от Нового Орлеана? — спросила она.

Она сочла своим долгом заранее поставить его в известность, пока он не обнаружил этого сам и не начал ее упрекать.

Ее кисти болели оттого, что он беспрестанно хватался за них, когда куда-то тащил. Кроме того, она изнывала от голода.

— Ну да, как же. Мэйфейры, — произнес он, указывая на напечатанный текст, который лежал в папке.

Не проходило и дня, чтобы он не изучал эту семейную биографию вместе со своими записями или не прослушивал заново магнитофонные пленки.

— Вряд ли они додумаются искать тебя здесь, — продолжал он. — Всего в часе лета от твоего дома, верно?

— Верно, — согласилась она. — Но если ты убил Майкла Карри, я покончу с собой. И ты от меня больше ничего не получишь.

— Думаю, и сейчас от тебя мало проку, — ответил Лэшер. — В мире найдется немало куда более дружелюбных людей, чем ты. Тех, которые, кроме всего прочего, даже лучше тебя поют.

— Тогда почему ты меня не прикончишь? — выпалила Роуан. При этом она сконцентрировала все свои силы и выпустила в него смертоносную порцию невидимой энергии, но на него это не возымело никакого действия.

В эту минуту ей захотелось умереть или уснуть так, чтобы никогда не проснуться. Хотя, возможно, это было одно и то же.

— Я считала тебя необыкновенным, невинным созданием, — призналась она. — Чем-то совершенно новым и неведомым.

— Это мне известно! — грубо отрезал Лэшер, закипая от гнева. Когда его голубые глаза начинали метать молнии, он становился воистину опасен.

— Но теперь я в этом стала сильно сомневаться.

— Твоя задача — выяснить, что я собой представляю.

— Я пытаюсь, — сказала она.

— Я также знаю, что ты считаешь меня красивым.

— Ну и что? — безучастно произнесла Роуан. — Все равно я ненавижу тебя.

— Да, это для меня не секрет. Это очевидно, исходя даже из твоих записей. «Новый вид», «существо», «создание». Такое впечатление, что я подопытное животное, к которому применимы твои научные термины. А знаешь что? Ты ошибаешься. Я отнюдь не молод, дорогая моя. Напротив, я стар. И гораздо древнее, чем ты можешь себе представить. Но теперь снова настало мое время. Мне подвернулся как нельзя удобный случай явиться в этот мир через собственного маленького потомка. Хочешь знать, что я такое?

— Ты — чудовище. В тебе нет ничего от человеческой природы. Ты жесток и импульсивен. Ты не способен ни конкретно мыслить, ни сосредоточиваться. Ты ненормальный.

Лэшер так разозлился, что на некоторое время потерял дар речи. Его подмывало ударить ее. Она видела, как сжимаются и разжимаются его кулаки.

— Представь, дорогая моя, — начал он, — что все человечество вымерло и все людские гены перешли в кровь одного несчастного обезьяноподобного существа. Оно передавало их дальше, из поколения в поколение, пока из обезьяны вновь не получился человек!

Роуан ничего не ответила.

— Думаешь, этот человек стал бы проявлять милосердие к недоразвитым обезьяноподобным особям? Особенно если бы ему нужно было спариваться? Он совокупился бы с самкой обезьяны, чтобы зародить новую династию высших существ…

— Ты далеко не являешься высшим по отношению к нам, — холодно проговорила она.

— Черта с два не являюсь! — в гневе прорычал Лэшер.

— Не знаю, как это было на самом деле. Но могу сказать одно: больше этого никогда не произойдет.

Улыбаясь, он покачал головой.

— До чего же ты глупа! Глупа и эгоистична! Придется тебе напомнить об ученых, чьи речи я читаю или слушаю по телевизору. Они утверждают, что это случилось слишком рано, когда время еще не наступило. А теперь это произошло как никогда вовремя. Поэтому сейчас не будет жертв. И мы будем стараться, как никогда прежде!

— Я прежде умру, чем помогу тебе.

Он слегка потряс головой и отвел взгляд в сторону. Когда он заговорил снова, то ей показалось, что он бредит:

— Думаешь, мы будем милосердны, когда придем к власти? Было ли хоть одно высшее существо милосердным по отношению к низшему? Были ли испанцы добры к туземцам, которых встретили в Новом Свете? Нет, история ничего подобного никогда не знала. Никогда на земле существа, имевшие над другими некоторые преимущества, не проявляли снисхождения к тем, кто оказался слабее их. Напротив, высшие виды всегда вытесняли низшие. Или ты можешь возразить? Это же твой мир, расскажи мне о нем! Расскажи так, как если бы я ничего о нем не знал.

Его глаза заполонили слезы. Опустив голову на руки, Лэшер заплакал. Наконец, успокоившись, он вытер глаза банным полотенцем и сказал:

— О, как бы хорошо у нас с тобой все могло сложиться!

Он снова начал целовать и ласкать ее, одновременно освобождая свое тело от лишних предметов экипировки.

— Прекрати. У меня уже было два выкидыша. Я больна. Посмотри на меня. Посмотри на мои руки, на мое лицо. Посмотри на мои предплечья. Третий выкидыш убьет меня. Неужели ты этого не понимаешь? Я умираю. Ты убиваешь меня. Куда ты денешься, если меня не станет? Кто тебе поможет? Кто вообще знает о твоем существовании?

Лэшер задумался. Потом внезапно отвесил ей пощечину. Он сделал это неуверенно, как будто его глодали какие-то сомнения. Тем не менее эта грубая выходка принесла ему удовлетворение. Роуан в недоумении вытаращила на него глаза.

Потом он уложил ее на кровать и начал поглаживать ей волосы. У нее осталось очень мало молока. Отсосав его, Лэшер принялся массировать сначала ее плечи, затем руки и ноги. Он покрыл поцелуями все ее тело — от лица до ног. Роуан потеряла сознание, а когда поздно ночью пришла в себя, ее влажные бедра ныли от причиненной им боли и одновременно от ее собственного желания.

Когда они прибыли в Хьюстон, Роуан поняла, что собственными руками подготовила себе тюрьму. Здание пустовало. Они с Лэшером сняли два верхних этажа. Первые два дня, пока они знакомились со всеми удобствами этой высокой сказочной башни, возвышавшейся посреди царства неона и мерцающих огней, Лэшер ей во всем потакал. Роуан наблюдала за ним со стороны, ждала подходящего случая, пыталась воспользоваться малейшим шансом, но тщетно: он ни на секунду не терял бдительности, слишком быстро откликался на новые обстоятельства.

А на третий день Лэшер опять ее связал, и ни о каких исследованиях, ни о каком научном проекте уже не могло идти и речи.

— Теперь я точно знаю, что мне нужно, — решительно заявил он.

В первый раз он оставил ее на день. Во второй — на ночь и большую часть утра. А в третий раз и вовсе отсутствовал дня четыре.

А во что он теперь превратил холодную современную спальню с белыми стенами, стеклянными окнами и ламинированной мебелью!

Ноги у нее нещадно болели. Хромая, она вышла из ванной и с трудом поковыляла к спальне. К этому времени Лэшер перестелил постель, и теперь на окруженной цветами кровати красовались простыни розового цвета. Представшее ее взору зрелище, как ни странно, пробудило в ее памяти воспоминание об одной женщине, которая когда-то в Калифорнии покончила с собой. Прежде чем принять яд, она заказала для себя множество цветов и расставила их вокруг своего спального ложа. Не исключено, что подобные ассоциации у Роуан возникали после похорон Дейрдре, прочно утвердив в ее сознании представление о том, что море цветов окружает лишь женщину в гробу, которая покоится в нем, как большая кукла.

Кровать воистину напоминала смертное ложе. Повсюду, куда бы Роуан ни кинула взор, стояли в вазах огромные букеты цветов. Если она умрет, он непременно попадется на каком-нибудь деле. Ведь он такой глупый. Тогда ему будет несдобровать. Нет, она должна взять себя в руки и жить дальше. Должна хорошенько все обмозговать и вести себя благоразумно.

— Какие лилии! Какие розы! Ты сам их принес наверх? — спросила она.

Лэшер замотал головой.

— Они были доставлены к входной двери, прежде чем я вернулся.

— Ты надеялся найти здесь мой труп, да?

— Не такой уж я сентиментальный, когда речь идет не о музыке, — ответил он, широко улыбаясь ей. — Еда в другой комнате. Я принес ее для тебя. Что еще я могу сделать, чтобы заслужить твою любовь? Что-нибудь рассказать тебе? Способны ли какие-нибудь новости пробудить в тебе лучшие чувства?

— Ненавижу тебя, — процедила в ответ Роуан. — Ненавижу до мозга костей.

Она села на кровать, потому что в комнате не было стульев, а стоять у нее не было сил. Кисти и лодыжки все еще ныли от боли. К тому же ей до смерти хотелось есть.

— Почему ты не дашь мне умереть?

Лэшер сходил на кухню и вернулся с подносом, наполненным всякими блюдами — деликатесными салатами, упаковками с холодным мясом и прочей готовой к употреблению дрянью.

Роуан смела все подчистую, запив еду апельсиновым соком. Потом, отпихнув в сторону поднос, встала и, пошатываясь, ибо ноги ее едва держали, направилась в ванную. Боясь, что ее стошнит, она долго просидела в этой маленькой комнате, скрючившись на туалетном столике и прислонившись головой к стене. Медленно она обвела взглядом окружающую обстановку, но среди вещей не нашла ничего такого, чем можно было бы себя убить.

Впрочем, она вовсе не замышляла это делать. Чего-чего, а силы воли у нее хватало. В случае необходимости она скорее отправилась бы в огонь с ним вместе. Это она вполне могла бы устроить. Вот только каким образом?

Обессиленная, Роуан открыла дверь. Лэшер взял ее на руки и отнес на кровать, которую предварительно устлал маргаритками. Упав на их жесткие стебельки и ароматные бутоны, она невольно рассмеялась. Смех доставил ей такое удовольствие, что она дала ему волю и продолжала хохотать до тех пор, пока его раскаты не начали ритмично срываться с ее уст, подобно песне.

Наклонившись, Лэшер принялся ее целовать.

— Не делай больше этого. Если у меня случится еще один выкидыш, я умру. Чтобы отправить меня на тот свет, существуют более легкие и быстрые способы. Неужели ты до сих пор не понял, что не сможешь иметь от меня ребенка? Почему ты вбил себе в голову, что кто-то вообще может родить тебе ребенка?

— На этот раз никакого выкидыша у тебя не будет, — заверил ее он.

Лэшер лег рядом с ней, положив руку ей на живот. На лице у него играла улыбка.

— Да, моя дорогая. Моя любимая. Ребенок жив. Он там. Это девочка. Она может меня слышать.

Роуан закричала.

Весь ее гнев обратился на неродившегося ребенка, которого нужно было во что бы то ни стало убить, убить, убить. Но когда она откинулась на спину, обливаясь потом и смердя жутким запахом рвоты, который остался у нее во рту, то услышала звук, похожий на чей-то плач.

Лэшер пел странную песню, которая более всего походила на жужжание.

И вдруг раздался плач.

Она закрыла глаза, вся обратившись в слух.

Но не услышала никакого плача. Но зато смогла различить тоненький голосок, звучавший у нее внутри и говоривший с ней на понятном ей без слов языке. Находящееся в ней существо искало ее любви и утешения.

«Я никогда больше не причиню тебе боль», — подумала Роуан и в ответ получила безмолвное выражение благодарности и любви.

Господи! Лэшер был прав! В ней росло живое существо. Не просто росло, но слышало ее и ощущало всю ее боль.

— Тебе не придется ее долго носить, — произнес Лэшер. — Я буду заботиться о тебе от всей души. Ты моя Ева, но только безгрешная. Когда ребенок родится, если захочешь, можешь умереть.

Роуан ничего ему не ответила. Какой в этом был смысл? Ее согревала мысль, что впервые за два месяца у нее появился еще кто-то, с кем можно было поговорить. Поэтому она молча отвернулась…

Назад: Глава 11

Дальше: Глава 13