Глава 13
Пока замок Аверно готовился к войне, у хозяина почти не оставалось времени на посещение покойницкой. И тем не менее, когда это случалось, он по-прежнему, даже после того как Фелипе вернулся из Флоренции, а Грациано оправился от болезни, предпочитал брать с собой меня. В их отсутствие я стал его постоянным спутником во время не только ночных, но и дневных вылазок. Они увидели, что я знаю, как готовиться к этим походам, и стали поручать мне разные дела. Так они начинали все больше и больше зависеть от меня.
Фелипе вернулся с двумя мулами, нагруженными множеством всяких коробов и свертков. Помимо бумаги, пергамента и новых кистей он привез самые разные ткани, меха и шкуры для шитья новой одежды, шляп и сапог, необходимых для того, чтобы домочадцы да Винчи смогли благополучно пережить зиму.
Мне не приходило в голову, что смена гардероба коснется и меня. Поэтому я очень удивился, когда дворцовый кастелян вызвал меня к себе и сообщил, что с меня будут снимать мерку для пошива новой одежды и обуви. Когда я вошел в гардеробную, там уже находились Фелипе и Грациано.
Грациано любил не только вкусно поесть, но и хорошо одеться. Сейчас его ворот украшал мех горностая.
— Как считаешь, похож я теперь на знатного господина? — спросил он меня, когда я показался на пороге.
Мех подчеркивал складки жира, опоясывавшие шею Грациано, и тем самым действительно делал его похожим на некоторых князей, которых я видел в Ферраре и Венеции. Я кивнул. Грациано взял меня за руку, ввел в комнату и представил меня Джулио, дворцовому кастеляну.
Этот человек, Джулио, был высокого мнения о своих мыслительных способностях и считал себя более умным, чем все остальные. Пока портной измерял длину моих рук и ног, кастелян смерил меня с ног до головы взглядом и сказал:
— Советую остричь ему волосы.
— А чем вам не нравятся мои волосы? — возразил я.
Бабушка всегда настаивала на том, чтобы я носил длинные волосы, и я привык к такой прическе.
Джулио неприязненно наморщил нос:
— Помимо того, что их слишком много?
— Зимой благоразумнее носить длинную прическу.
— Но какое отношение имеет благоразумие к моде и стилю?
Все засмеялись, включая маэстро, который только что вошел в комнату.
Джулио взял гребень и зачесал мои волосы назад.
— Посмотрю-ка, что скрывается под этой конской гривой, какие цвета и какой стиль одежды лучше подойдут мальчику.
Я замер, чтобы ничем не рассердить его, а не то он распорядится обрить меня наголо, как, борясь со вшами, каждый год брили наголо мальчишек, работавших на конюшне.
Он наклонился ко мне.
— Вижу, у тебя на затылке следы пальцев повитухи. Не беспокойся — мы подстрижем тебя ниже ушей.
Пока меня рассматривали, изучали, крутили и вертели, я просто сгорал от стыда. Но когда я попытался воспротивиться этому, Фелипе сурово посмотрел на меня и сказал, что таков приказ хозяина.
Не обращая на меня никакого внимания, словно меня здесь не было, они обсуждали, какого цвета должны быть у меня рейтузы, какого типа ремень, какой длины (выше или ниже колен) — сапоги. Я чувствовал себя куклой в руках девчонки. Эта девчонка играла со мной, одевала и переодевала меня и решала, какую одежду мне носить.
— Говорят, что французский стиль рукава сейчас самый модный в Европе.
Я в удивлении оглянулся. Это был голос маэстро. Он бродил среди наполовину распакованных коробов и тюков, доставал отрезы ткани — парчи и вельвета — и прикладывал их один к другому, подбирая цвета.
— Я хочу, чтобы у Маттео был камзол с подбоем. У него должна появиться одежда, в которой можно бывать в обществе. Возможно, ему придется сопровождать меня на званые обеды.
— Если слишком подбить ему костюм на торсе, ноги покажутся слишком худыми, — возразил Джулио.
— Я подумал, что ему подойдут рейтузы вот такого, мшисто-зеленого цвета.
— Да, обязательно нужен темный цвет! — согласился Джулио. — С такими тощими и длинными ногами в светло-зеленом он будет похож на кузнечика!
Раздался смех, и к чувству неловкости, которое я испытывал, прибавилось раздражение. Я молча переминался с ноги на ногу.
Заметив мое состояние, Грациано сказал:
— А почему бы Маттео самому не решить?
— Мне все равно, какой стиль нынче в моде, — сказал я. — Одежда служит для прикрытия наготы и для тепла.
— О нет, Маттео! — воскликнул маэстро. — Помимо чисто практического назначения у одежды много иных целей.
Меня не должно было удивлять то, что хозяина интересуют все эти вещи. Он с тем же вниманием относился к эффекту, производимому кроем и цветом, как и ко всему остальному.
Он взглянул на меня.
— Ты удивишься, Маттео, если узнаешь, насколько это важно, оторочен ли плащ мехом по самому краю или нет!
— Но это не имеет особого отношения к моде, — не сдавался я. — Мех животного, особенно горностая, специально создан для того, чтобы отражать ветер.
Маэстро тут же оказался рядом со мной. В руках его была шкурка горностая.
— А ну-ка покажи, Маттео.
Я взял у него шкурку и погладил мех против шерсти.
— Посмотрите, как волоски опять ложатся на свое место. Они начинают расти именно в эту сторону, когда горностай меняет шкурку на белую, чтобы прятаться на снегу.
— Для чего?
Когда он спросил это, я взглянул ему в глаза. Он прекрасно должен был знать для чего. Мне снова показалось, что он испытывает меня.
— Для чего? — переспросили. — Для того чтобы выжить.
— А без этого ему не выжить?
— На горностая охотятся такие хищные птицы, как коршун и ястреб. Зимой они легко могли бы его заметить. Зверек меняет окраску, чтобы оставаться невидимым на снегу.
— Но как это происходит?
— По воле Божьей, конечно, — заявил Джулио. — Свойства вещей созданы Господом.
Они с портным переглянулись.
Мой хозяин этого не заметил. Но заметил Фелипе.
— Что еще нужно для мальчика? — вмешался он в разговор. — Поторопитесь, Джулио, пока мессер Леонардо не решил узнать все подробности того, как вяжутся чулки!
Джулио улыбнулся. Фелипе отвлек его внимание, и смутное подозрение сменилось обычной беспечностью.
— Давайте-ка взглянем на яркие ткани, что Фелипе привез из Флоренции, — предложил Грациано, — и посмотрим, как они подойдут к остальному ансамблю.
Они принялись расхаживать среди рулонов материи. Глядя на них, я вдруг заметил, что хозяин, оказывается, старается выглядеть красиво и при этом оригинально. В его костюме сочетались цвета, которые никому бы в голову не пришлось соединить, например бордовый с розовым, фиолетовым или голубым, а темно-зеленая туника была украшена золотыми прорезями.
— И мальчика обязательно надо подстричь! — крикнул Джулио нам вслед, когда мы наконец направились к выходу.
Так что мне пришлось отправиться к цирюльнику и подстричь волосы.
После этого, чувствуя себя обкорнанным барашком, я вернулся в покои маэстро.
— О, Маттео, да у тебя на голове, оказывается, есть не только волосы, но и глаза! — пошутил Грациано, увидев меня.
Когда я вошел в студию, они сидели рядом на табуретах. Маэстро подозвал меня к себе и, взяв за подбородок, принялся изучать мое лицо.
— Его черты напоминают мне какие-то портреты, — пробормотал он. — Высокий лоб, красиво очерченный рот, выраженные скулы. Да, в зрелом возрасте ты будешь очень привлекательным. Если захочешь, Маттео, в будущем ты сможешь выглядеть высокородным человеком.
Я опустил голову и постарался вырваться из его хватки, но он подвел меня к зеркалу, приставленному к стене. Зеркало стояло под таким углом к окну, чтобы, работая в любом конце комнаты, он мог всегда видеть то, что происходит снаружи. Ему это, похоже, нравилось, но я чувствовал себя неуютно из-за присутствия в помещении этого ничем не прикрытого отражающего стекла.
Мне всегда делалось не по себе, когда я видел зеркало.
В этом мы расходились с бабушкой. «Да у тебя в венах суеверная кровь!» — бранила меня бабушка, когда я настаивал на том, чтобы она прикрывала любое зеркало, которое у нас появлялось. Но в цыганских таборах я наслушался много историй о том, что душа человека может сгинуть в его отражении.
Бабушка смеялась над этим поверьем. «Зеркало — это отполированная поверхность металла, которому придана соответствующая форма, или кусок стекла, одну из сторон которого покрыли жидким металлом и затем дали ему высохнуть, — сказала она как-то раз. — Это очень просто: некоторые элементы обладают такими свойствами. И вода, являющаяся источником всего живого, — один из этих элементов. В ясную погоду, глянув на озерную гладь, ты сможешь увидеть там и себя, и небо».
«Но, — возразил я, — вспомни, что случилось с Нарциссом, который, глядя в пруд, увидел там себя и принял свое отражение за другого человека, писаного красавца. Он влюбился в свое отражение и провел остаток своих дней у пруда, тоскуя по недостижимому возлюбленному. Не получив желаемого, он зачах и умер, после чего на этом месте выросли цветы».
Бабушка покачала головой: «Это сказка, выдуманная древними для объяснения того, почему цветы, называемые нарциссами, всегда растут у воды».
Но меня это не переубедило. В этой сказке, где вода была подобна зеркалу и навсегда пригвоздила Нарцисса у пруда, таилась какая-то правда. А иначе для чего еще придумывать такую историю?
«Потому что мы не понимаем все до конца, Маттео, — ответила бабушка. — Но, будучи людьми, всегда пытаемся все постичь».
И тут я вспомнил, что мой нынешний хозяин тоже однажды сказал это: «Мы пытаемся понять».
«А когда мы не можем понять что-то, — продолжала бабушка, — то выдумываем сказки, объясняющие то, что кажется нам необъяснимым. Так, например, в старину думали о солнце. Рассказывали, что свет посылает на землю великий бог Ра, который каждое утро рождается как ребенок, днем проплывает по небу в золотой повозке и вечером умирает глубоким стариком. Теперь мы знаем, что это не так. И точно так же мы знаем теперь, что не стоит бояться своего отражения».
Однако в случае с зеркалом я вовсе не был убежден, что в нем не скрывается какое-то колдовство. Рассказ о Нарциссе — лишь один из многих других, повествующих о людях, навеки пойманных зеркальным стеклом. Поэтому, когда хозяин подвел меня к зеркалу, я лишь мельком глянул в него.
Вернее, собирался глянуть мельком, как вдруг мое внимание привлекла незнакомая мне фигура.
И я уставился на нее.
А мальчик в зеркале уставился на меня.
Я не узнавал его. С торчащими ушами, огромными глазами и острыми, угловатыми чертами лица, он казался мне одновременно и знакомым, и незнакомым.
Должна быть, хозяин заметил мое волнение.
— Не беспокойся, — сказал он. — Ты находишься в том возрасте, когда человек уже не дитя, но еще и не взрослый.
Детская пухлость сошла на нет, но тебе еще расти и расти.
Это трудный период. Однако я уверен в том, что мужчиной ты заставишь трепетать дамские сердца.
Я сдвинул брови, надеясь, что получилась довольно хмурая гримаса.
Он рассмеялся и потрепал меня по голове.
— Если ты пытаешься казаться отталкивающим, Маттео, то у тебя это не получается. Ты становишься еще интересней, когда гневаешься. Когда ты так сердито сверкаешь глазами, то кажешься опасным. А женщинам это очень по нраву!
Я еще пуще разозлился и резко вырвался из его рук.
— Маттео, — ласково сказал Грациано, — тебе нужно научиться принимать комплименты.
Отбежав в самый дальний угол комнаты, я огрызнулся:
— Не знал, что это был комплимент!
— Все равно! Не нужно ни брыкаться, ни скукоживаться, если услышишь что-то неприятное для тебя, — заметил Фелипе.
— И за кинжал хвататься не нужно, — добавил маэстро.
У меня перехватило дыхание. Неужели он вспомнил тот момент, когда я приставил нож к горлу Паоло?
— Старайся не реагировать на все так эмоционально.
— Но в таком случае придется врать самому себе, — возразил я.
— Человек живет среди других людей, — мягко заметил Грациано.
— Существуют определенные правила поведения, — добавил Фелипе. — Манеры помогают нам общаться друг с другом, даже если понимаешь, что иные из всех этих церемоний довольно глупы и неестественны.
— Тогда тем более необходимо придерживаться своего мнения, — упорствовали. — Истинно то, что ты чувствуешь здесь. — Я положил руку на сердце. — И действовать надо согласно этому.
— Но не лучше было бы, если бы ты управлял своими эмоциями, — возразил маэстро, — а не эмоции — тобой?
— Не будет ли это означать, что они перестанут быть моими эмоциями? — парировал я.
Двое рассмеялись, но сам маэстро воспринял мой вопрос серьезно, что, кстати, бывало нередко.
— Согласен, что это трудно определить, особенно в юности, когда чрезвычайно важно хранить верность самому себе.
— Так и должно быть. Но пойми меня, Маттео: мы вовсе не отрицаем твои чувства. Мы говорим лишь о действиях, из этих чувств вытекающих. Ничем не обузданное действие может быть разрушительным. И для тебя, и для других. Это ты в состоянии понять?
— Да, — буркнул я.
— Лучше сначала подумать хорошенько, а потом уж действовать, — добавил он. — Это и более внушительно, и более эффективно.
— Это могло бы стать девизом для Борджа, — пробормотал Грациано.
Фелипе сердито взглянул на него, и тот сразу осекся.
