Для полета в Америку мы купили билеты на один из огромных аэробусов. Как только самолет оторвался от взлетной полосы в Орли, Джонатан заснул. Из Нью–Йорка мы долетели местным рейсом до Бангора, а там взяли напрокат спортивную машину и поехали на север. Я не видела этих краев два столетия и, как бы безумно это ни прозвучало, могу сказать, что некоторые места почти совсем не изменились. В остальном же мы видели асфальтовые дороги, викторианские фермерские дома, бескрайние поля с ухоженными растениями и сплетения ирригационных труб, уходящих к горизонту. Сидя на бархатном сиденье и глядя в ветровое стекло шикарной машины, легко было обмануться и представить, что я никогда здесь не бывала. Но затем дорога сворачивала с сельскохозяйственных равнин к Великим Северным Лесам. Мы оказались в прохладном полумраке леса. По обеим сторонам дороги стояли ряды могучих сосен, небо закрывали их вечнозеленые кроны. Машина то взлетала на подъемах, то ныряла со спусков, вторя холмистому рельефу. Порой шоссе виляло между валунами, поросшими мхом и лишайниками. Все это я помнила. Я смотрела на деревья и уносилась на две сотни лет назад. Меня захлестывали воспоминания о моей первой жизни, о моей истинной жизни, о той, которая у меня была отнята. Скорее всего Джонатан испытывал те же чувства.

Мы чувствовали, что наша родина недалеко. На машине расстояние сокращалось так быстро. В последний раз этот путь отнял у нас несколько недель — тогда мы ехали в карете, и Джонатан был в шоке от того, что я с ним сотворила. Он со мной тогда почти не разговаривал.

К родному городу мы подъезжали молча. Как все переменилось… мы даже не были уверены в том, что шоссе, которое проходило через центр города, было когда–то пыльной проселочной дорогой в Сент–Эндрю двухсотлетней давности. Где церковь? Где кладбище? Разве отсюда не должен быть виден дом собраний? Я вела машину по улице так медленно, как только могла, чтобы мы имели возможность мысленно воссоздавать тот город, который помнили.

По крайней мере, Сент–Эндрю не достиг той стадии, когда он стал бы неотличим от всех остальных городов Америки, где каждый магазин, ресторан и отель — продукты транснациональных корпораций, царствующих по всему миру. У Сент–Эндрю осталась хоть какая–то индивидуальность, хотя от своего первоначального образа город ушел далеко. Тут не чувствовалось духа предпринимательства. Исчезли обширные фермы и лесозаготовки. На их место пришел бизнес туризма и отдыха. По обе стороны от шоссе виднелись магазины с товарами для туристов и соответствующие рекламные щиты. Аккуратные белые мужчины в слегка потрепанной одежде сопровождали других белых мужчин и женщин в походах по лесам и на каноэ по Аллагашу. На других щитах предлагалась рыбалка. Люди в болотных сапогах стояли со спиннингами в воде. Они могли ловить рыбу хоть целый день. Порадовались улову — и отпустили рыбу в реку. Были здесь и сувенирные магазинчики, и маленькие гостиницы — там, где прежде стояли дома фермеров и амбары, кузница Тинки Тэлбота и оптовый магазин Уотфордов. С огромным изумлением мы поняли, что церковь снесена. На ее месте, в самом центре города, теперь находились хозяйственный магазин, кафе–мороженое и почта. Но хотя бы кладбище осталось неприкосновенным.

Новому поколению обитателей Сент–Эндрю их город, наверное, очень нравился. Да и я бы не имела ничего против него нынешнего, если бы не знала, каким он был двести лет назад. Но теперь городок выживал, исполняя желания приезжих, и деградировал. Чувство было такое, как если бы ты увидел, что дом твоего детства превращен в бордель — или, того хуже, в магазин сантехники. Сент–Эндрю продал свою душу взамен на легкую жизнь, но кто я была такая, чтобы судить его?

Мы остановились в мотеле на окраине. Гостиница Данрэтти была типичным старым мотелем, обветшавшим от плохого ухода. Здесь останавливались охотники и рыбаки, когда открывался сезон. Словом, мотель был рассчитан на мужчин, поэтому здесь предполагалось некоторое спартанство. В одном блоке, примыкавшем к конторе, было десять домиков. Мы попросили домик ближе к лесу. Управляющий ничего не сказал. Он тактично проверил, нет ли у нас удочек и охотничьих ружей, и, удостоверившись, что ничего такого у нас нет, приступил к регистрации. Он все делал медленно и основательно. Поинтересовался, женаты ли мы — словно мог иметь что–то против того, чтобы один из мрачных номеров его жалкого мотеля мог превратиться в любовное гнездышко. Нам было сказано, что в мотеле нет никого, кроме нас, что будет тихо. Управляющий добавил, что если что–то понадобится, он будет дома, при этом как–то абстрактно указал направление. Мы поняли, что докучать нам никто не станет.

Комната оказалась на редкость унылой. Все четыре стены были забраны дешевыми пластиковыми панелями, а потолок подшит фанерой. Большее место занимали две кровати. Каждая из них была шире одиночной, но уже двуспальной. Кровати были из эпохи Великой депрессии — с никелированными спинками. Между ними стоял небольшой комод, а на нем — керамическая настольная лампа. Два потертых мягких кресла перед телевизором, которому было не меньше тридцати лет. У другой стены расположился небольшой круглый стол и три деревянных кухонных стула без подлокотников. За одной дверью я обнаружила маленькую, но оборудованную всем необходимым кухню, а за другой дверью — ванную, где стены местами были покрыты зеленой плесенью. Когда Джонатан бросил наши чемоданы на одну из кроватей, я рассмеялась и спросила недоверчиво:

— Мы остаемся здесь? Наверняка можно найти место посимпатичнее. Может быть, ближе к центру…

Джонатан промолчал и встал перед стеклянными скользящими дверями. За маленьким деревянным крыльцом начинался лес. Вверх уходили могучие стволы, тихо потрескивавшие на ветру. Мы открыли двери и оказались в лесу. Нас окутал чистый, свежий воздух. Мы стояли на крыльце и долго смотрели на бескрайние лесные чащи. Это была наша родина, наш дом, каким мы его знали. И он сам нашел нас.

— Мы остаемся, — сказал Джонатан.

Мы вышли из домика часов в пять вечера. Нам не терпелось осмотреть родные места до заката. Дорогу, правда, мы нашли с трудом: ждали, что выбранный путь приведет нас в одну сторону, а он уводил совсем в другую. Все в этих краях сильно изменилось за эти годы. Нынешние просеки были проложены современными лесозаготовительными компаниями. Миля за милей они тянулись по лесу без всякой видимой цели и выводили прямо к шоссе, которое вело к месту слияния рек Аллагаш и Св. Иоанна. После двух фальстартов мы нашли дорогу, которая напомнила нам ту, по которой прежде можно было на повозке добраться до дома семейства Сент–Эндрю. Джонатан молча кивнул, и мы проехали по этой дороге до конца.

Мы выкатились из чащи на вырубку, где прежде находились покосы, расположенные перед родным домом Джонатана. Дорогу перенесли — она больше не шла вдоль длинной колдобины, не взбегала вверх по холму, и все же контуры рельефа показались мне знакомыми. Теперь дорога, предназначенная для вывоза леса, поворачивала справа от дома, который по–прежнему стоял на небольшом возвышении. Я немного прибавила скорость, нам не терпелось поскорее оказаться там. Но вскоре я отпустила педаль газа. Дом мог узнать только тот, кто когда–то в нем жил.

Это здание, некогда поражавшее всех своим великолепием, бросили на произвол судьбы. Дом был подобен трупу, постепенно разлагающемуся на составные части. От него остался только скелет. Строение просело, с него осыпалась краска, на крыше недоставало черепицы, со стен были оторваны доски. Даже те сосны, что росли перед крыльцом и служили защитой от ветра, захирели без ухода, без любви. Такое случается с деревьями на кладбищах.

— Тут никто не живет, — проговорил Джонатан.

— Кто бы мог подумать? — пробормотала я, не зная, что сказать. — О, Джонатан, но его хотя бы не тронули, оставили на месте. Ты же видел, что теперь там, где стоял мой родной дом? Там ничего, перекресток. Мир не стоит на месте, правда?

Моя попытка подбодрить Джонатана не удалась. Я развернула машину, и мы направились назад, к городу.

Вечером мы зашли в небольшой ресторанчик. То есть рестораном это место можно было назвать, если исходить из того, что там можно было поесть за деньги. Однако заведение совсем не походило на те рестораны, которые привыкла посещать я. Скорее, это было похоже на столовую — столики с покрытием из ламината, около каждого — по четыре стула из металлических трубок. Клеенчатые скатерти, бумажные салфетки. Меню, ламинированное в пожелтевшем пластике. Можно было побиться об заклад, что оно не меняется уже лет двадцать. Посетителей было пятеро, включая Джонатана и меня. Остальные трое были мужчинами в джинсах, фланелевых рубашках и бейсболках. Каждый из них сидел за отдельным столиком. Официантка, видимо, была по совместительству поваром. Подавая нам меню, она весьма критично на нас поглядела — так, словно это был еще вопрос, обслужит она нас или нет. Из динамиков радиоприемника доносилась приятная музыка в стиле кантри.

Мы заказали еду, которую оба давно не пробовали — если вообще пробовали, живя за границей: жареное филе зубатки и цыпленок с клецками. Теперь эти блюда для нас были почти экзотическими. Мы пили пиво из бутылок и разговаривали мало. У нас обоих было ощущение, что остальные посетители на нас поглядывают. Официантка, у которой волосы были похожи на скрученные проволочки, решительно поджала губы, осуждающе посмотрела на наши тарелки, на которых половина еды осталась недоеденной, и осведомилась, желаем ли мы десерт.

— Пирог хороший, — сообщила она довольно равнодушно.

— Ты расстроился, увидев свой дом? — спросила я у Джонатана, когда официантка принесла нам еще пива.

Джонатан покачал головой:

— Этого следовало ожидать. И все же я не был к такому готов.

— Все стало совсем другим, но что–то совсем не изменилось. Я разочарована. Если бы тебя со мной не было, я бы уже уехала.

Мы ушли из ресторана и пошли по улице. Все уже было закрыто, кроме маленького бара. Судя по неоновой вывеске, на которой красовался полумесяц, бар назывался «Голубая луна». Звучало романтично, но через стеклянные двери я разглядела в баре одних только мужчин, которые смотрели по телевизору какую–то спортивную трансляцию.

Закончив поход по коммерческой части города, мы подошли к ограде кладбища. Луна светила ярко, надписи на надгробьях можно было различить.

Кладбище состарилось, заросло сорняками. Где–то выросли кусты дикой вишни, где–то — репейник. Старая каменная ограда у самых ворот наполовину разрушилась, покрылись травой и некоторые надгробья. Талые воды после суровых зим перетащили некоторые надгробные камни с места на место, а некоторые плиты растрескались. Я быстро пробиралась между могилами. У меня не было жгучего желания вот так встречаться с бывшими соседями. А Джонатан медленно переходил от одной могилы к другой, пытался читать имена и даты, раздвигал стебли сорняков, заслонявших надгробья. Он был так печален и огорчен, что я с трудом удерживалась от того, чтобы взять его под руку и увести отсюда.

— Посмотри, это могила Исайи Гилберта, — окликнул меня Джонатан. — Он умер в… одна тысяча восемьсот сорок втором.

— Немало прожил, — отозвалась я. — Хорошая долгая жизнь.

Я остановилась, чтобы покурить и отвлечься от воспоминаний и головокружения.

Джонатан повернулся к другому надгробью. Он присел на корточки и обвел кладбище глазами.

— Наверное, тут теперь лежат все, кого мы знали, — пробормотал он.

— Наверняка кто–нибудь все–таки уехал. Ты никого из моих не нашел?

— А разве их не должны были похоронить на католическом кладбище на другом краю города? — спросил Джонатан. Он поднялся и пошел по дорожке, посматривая то в одну сторону, то в другую. — Если хочешь, можем сходить туда.

— Нет, спасибо. У меня не осталось любопытства.

Я поняла, что Джонатан нашел могилу кого–то, кто был ему небезразличен. Он опустился на колени перед большим двойным надгробьем. Плита из шершавого камня стояла тыльной стороной, и я не могла прочесть надписи.

— Чья могила? — спросила я и подошла к Джонатану.

— Моего брата, — ответил он, водя кончиками пальцев по высеченным на камне буквам. — Бенджамин.

— И Евангелина, — добавила я, прикоснувшись ко второй половине надгробья.

«Евангелина Сент–Эндрю, возлюбленная жена. Мать Руфи».

— Значит, они поженились.

— Честь семьи? — проговорила я, прикасаясь к буквам кончиками пальцев. — Но похоже, прожила она недолго.

— И Бенджамина похоронили рядом с ней. Он не женился вторично.

На протяжении часа мы разыскали могилы большинства родственников Джонатана — его матери, а потом и дочери, Руфи. Судя по всему, она была последней из Сент–Эндрю, живших в этом городе. Захоронений сестер Джонатана мы не нашли, и он высказал надежду, что они вышли замуж и уехали, а потом долго и счастливо жили где–то еще и похоронены рядом со своими мужьями на более симпатичных кладбищах.

Я отвезла Джонатана в мотель. В багаже у меня были две бутылки шикарного каберне. Мы откупорили одну и поставили «подышать» на столе, а сами легли в постель. Я обнимала Джонатана до тех пор, пока он не согрелся, а потом я его раздела. Мы лежали в кровати под старыми, изношенными хлопковыми простынями, потягивали каберне из стаканов и говорили о нашем детстве, о братьях и сестрах, о друзьях и о тех, кого считали глупцами. Все эти люди давно умерли, от них ничего не осталось в земле, а мы все еще непостижимым образом были живы. Я все еще не решалась сказать Джонатану правду о Софии. Мы говорили о тех, кто был нам дорог, пока Джонатан не заснул. А потом я заплакала — впервые за многие годы.