Бостон

1819 год

К отъезду в Сент–Эндрю я готовилась примерно так же весело, как к похоронам. Адер дал мне с собой мешочек с монетами, и я оплатила свое плавание на грузовом корабле, отплывавшем из Бостона в Кэмден. От Кэмдена мне предстоял путь в заранее нанятой карете с кучером. Обычно до Сент–Эндрю и обратно путешествовали только в фургонах тех возниц, которые дважды в год доставляли товары в лавку Уотфордов. Я планировала явиться в городок с шиком — в красивой карете с мягкими подушками на сиденьях и занавесками на окошках. Пусть все знают, что приехала не та женщина, которая уезжала.

Была ранняя осень. В Бостоне стало прохладно и сыро, а на перевалах вблизи округа Арустук уже лежал снег. Я сама удивилась тому, что соскучилась по снегу в Сент–Эндрю, по чистым, белым, высоким и глубоким сугробам, по сосновым иглам, выглядывающим из–под покрывала снега. Куда ни глянешь — повсюду эти белые снежные холмы. В детстве я, бывало, смотрела на мир сквозь покрытое морозными узорами стекло, видела, как метет поземка, и радовалась, что я дома, в тепле, где весело горит огонь в очаге, где мирно спят еще пятеро человек.

В то утро я стояла в бостонском порту и ждала, когда начнут запускать на борт корабля, следующего до Кэмдена. Все было совсем не так, как год назад, когда я оказалась здесь. С собой я везла два сундука с красивой одеждой и подарками, и столько денег, сколько жители всего городка не видели за пять лет. Сент–Эндрю я покинула обесчещенной молодой женщиной, которую не ожидало ничего веселого, а возвращалась утонченной дамой, неведомым образом разбогатевшей.

Безусловно, я многим была обязана Адеру. Но из–за этого мне не становилось веселее.

Во время плавания я сидела в каюте, не в силах избавиться от чувства вины. Чтобы притупить боль, я взяла с собой бутылку бренди. Я пила его глоток за глотком и пыталась уговорить себя, убедить в том, что не поступаю предательски по отношению к своему бывшему любовнику. Я ехала, чтобы сделать Джонатану предложение от имени Адера, и везла ему подарок, о котором можно было только мечтать, — вечную жизнь. Такой подарок обрадовал бы любого. Многие бы даже отдали за это не малые деньги. Джонатан стал избранным. Ему предлагали войти в невиданный мир и узнать, что жизнь вовсе не такова, как мы о ней думаем. Вряд ли Джонатан мог обидеться из–за того, что я ему везла.

Между тем я уже знала, что существование в этом ином мире даром не дается. Вот только пока я не до конца понимала, какую цену приходится за это платить. Я не чувствовала себя лучше и выше простых смертных, не казалась себе божеством. Если и были у меня какие–то ощущения, то, пожалуй, такие: я ушла от обычных людей в царство постыдных тайн и сожалений, в темное подземелье, в застенок кары. Но ведь наверняка можно было покаяться и искупить свои грехи.

К тому времени, когда я добралась до Кэмдена, наняла карету и тронулась на север, у меня вновь возникла мысль о том, чтобы взбунтоваться против Адера. Я ехала по краям, которые были так не похожи на Бостон, и мне казалось, что Адер так далеко… Я еще не забыла, как сурово он наказал меня за попытку побега, и мысль об ослушании вызывала у меня дрожь. Я торговалась сама с собой: если, приехав в Сент–Эндрю, я увижу, что Джонатан счастлив со своей юной женой, я пощажу его. Последствия возьму на себя. Я скроюсь и начну новую жизнь, потому что ни за что не смогу вернуться в Бостон без Джонатана. Вот ведь забавно: Адер сам снабдил меня всем необходимым для побега — деньгами, одеждой… Я спокойно могла начать все заново. Но я быстро избавилась от этих фантазий, вспомнив об угрозе Адера. Я должна была исполнить его приказ, иначе мне было суждено страшное наказание. Адер ни за что не позволил бы мне покинуть его.

Вот в таком унылом настроении мне суждено было въехать в Сент–Эндрю ранним октябрьским вечером. Мне предстояло изумить своих домашних и знакомых тем, что я жива, но затем я могла разочаровать их тем, во что я превратилась.

Я приехала в городок в пасмурное воскресенье. Мне повезло, что зима еще не вступила в полную силу. Снега на дороге выпало не так много, удалось сносно проехать. На фоне неба цвета серой фланели чернели деревья. Последние листья, державшиеся на ветвях, были сухими, морщинистыми, мертвыми. Они походили на летучих мышей, висевших на насестах.

Только что закончилась воскресная служба в церкви. Горожане выходили из широких дверей на лужайку. Прихожане по обыкновению разбивались на компании и вели разговоры, несмотря на холод и ветер. Мало кому хотелось сразу возвращаться домой. Я искала глазами отца, но не находила. Может быть, теперь ему не с кем стало ходить в протестантскую церковь и он стал посещать католические мессы? А вот Джонатана я увидела сразу же, и мое сердце взволнованно забилось. Я заметила его у дальнего края лужайки, поблизости от лошадей и повозок. Он садился в повозку, а за ним гуськом выстроились его брат и сестры. А где же его мать и отец — церковный староста? Их отсутствие заставило меня нервничать. Джонатана держала под руку хрупкая молодая женщина — бледная, болезненная. Джонатан помог ей сесть на переднее сиденье. Женщина держала в руках сверток… нет, это был ребенок. Девочка–невеста подарила Джонатану то, чего я не сумела ему подарить. При виде ребенка я почти утратила храбрость и была готова попросить кучера развернуться.

И все же я не сделала этого.

Моя карета подъехала к лужайке, и, конечно же, на нее сразу обратили внимание. По моему приказу кучер придержал лошадей. Я, едва дыша, спрыгнула на землю и предстала перед собравшейся толпой горожан.

Приняли меня теплее, нежели я ожидала. Меня узнали, несмотря на новую красивую одежду, прическу и роскошную карету. Меня окружили люди, которым, как мне всегда казалось, не было до меня никакого дела — Уотфорды, кузнец Тинки Тэлбот и его чумазые детишки, Иеремия Джейкобс и его новая невеста — я вспомнила ее лицо, но забыла имя. Пастор Гилберт торопливо сбежал по ступеням крыльца в одеждах, раздуваемых ветром. Мои бывшие соседи смотрели на меня во все глаза и шептались:

— Ланор Мак–Ильвре, чтоб я померла!

— Да вы только поглядите на нее, как вырядилась–то!

Некоторые горожане стали протягивать мне руки, чтобы поздороваться, а я краем глаза видела, что другие цокают языком и неодобрительно качают головой. А потом горожане расступились, и ко мне подошел раскрасневшийся от быстрого бега пастор Гилберт.

— Боже милостивый, это ты, Ланор? — выдохнул он, а я едва расслышала его слова — настолько меня изумила его внешность. Как же он постарел! Как–то весь сжался… Куда девался его круглый животик? Лицо у пастора сморщилось, словно яблоко, забытое в подполе, а глаза подернулись сеточкой красных жилок. Он сжал мою руку с трепетом и радостью. — Как же твоя семья будет рада тебя видеть! А мы считали тебя… — Он покраснел — наверное, решил, что сказал неправильные слова. — …Пропавшей без вести. И вот ты вернулась к нам — такая красавица! Похоже, у тебя все просто замечательно.

При упоминании о моей семье люди стали отводить глаза, но никто не сказал ни слова. Господи, что же случилось с моими родными? И почему мне казалось, что все так состарились? У мисс Уотфорд волосы подернулись сединой. Мальчишки из семейства Остергардов выросли из домотканых рубах и штанов.

В задних рядах толпы люди начали расступаться. В круг, образовавшийся около меня, ступил Джонатан. О, как же он изменился! Он окончательно утратил все мальчишеское. Исчез беспечный огонек в его глазах, его надменность. Он по–прежнему был красив, но стал скромен и серьезен. Он смерил меня взглядом с головы до ног, оценил очевидные перемены. И похоже, эти перемены его опечалили. Мне хотелось рассмеяться и обнять его, чтобы он развеселился, но я сдержалась.

Джонатан сжал мои пальцы двумя руками:

— Ланни, а я уж думал, что мы тебя никогда не увидим!

Почему все продолжали говорить одно и то же?

— А Бостон пошел тебе на пользу, судя по всему, — отметил Джонатан.

— Это верно, — сказала я, но больше ничего не добавила — решила разгорячить его любопытство.

В это мгновение к Джонатану сквозь толпу протолкалась молодая женщина и встала чуть позади него. Он обернулся и взял ее под руку.

— Ланни, ты помнишь Евангелину Мак–Дугал? Мы поженились вскоре после твоего отъезда. Но времени прошло немало, так что мы успели родить первого ребенка! — Джонатан нервно рассмеялся. — Это девочка. Кто бы мог представить, что моим первенцем станет девочка? Не повезло, но в следующий раз мы постараемся получше, правда?

Евангелина зарделась, как маков цвет.

Умом я понимала, что увижу Джонатана женатым. Не исключала я и такую возможность, что у него будет ребенок. Но смотреть на его жену и дочь мне оказалось намного труднее, чем я ожидала. У меня сжалась грудь, перехватило дыхание. Я не могла пошевелить языком и поздравить Джонатана и Евангелину с рождением ребенка. Как же все могло произойти так быстро? Ведь меня не было здесь всего несколько месяцев — неполный год.

— Я понимаю, все это слишком быстро случилось — я стал отцом, и все такое прочее, — проговорил Джонатан, комкая в руках шляпу. — Но старина Чарльз хотел, чтобы я твердо встал на ноги, пока он жив.

Ком сжал мне горло.

— Твой отец умер?

— О, да… Я забыл сказать, а ты об этом не слышала. Это случилось за несколько дней до моей свадьбы. Значит, два года назад примерно. — Джонатан не заплакал, он говорил совершенно спокойно. — Он заболел сразу после твоего отъезда.

Прошло больше двух лет с того дня, как я уехала? Как это могло быть? Это звучало нереально — словно кто–то рассказывал сказку. Может быть, на меня напустили чары, и я проспала часть времени, пока весь мир жил своей обычной жизнью? Я лишилась дара речи. Джонатан взял меня за руку, и я опомнилась.

— Нам не стоит задерживать тебя, тебе наверняка не терпится повидаться с родней. Но пожалуйста, как можно скорее приходи к нам поужинать. Не терпится узнать, какие приключения тебя задержали. До этих пор.

Я окончательно пришла в себя:

— Да, конечно.

Мои мысли улетели далеко. Если столько всего случилось в семействе Джонатана, что же стало с моей родней? Какие несчастья могли их постигнуть? Если верить Джонатану, прошло больше двух лет с того дня, когда я покинула наш городок, хотя это не укладывалось у меня в голове. То ли здесь время текло быстрее, то ли в Бостоне, в круговороте вечеринок и оргий, оно бежало медленнее.

Я попросила кучера остановить карету на дороге, не доезжая до родительского крова. Дом изменился — в этом не могло быть никаких сомнений. Он и вообще–то был довольно скромен, а за время моего отсутствия совсем обветшал. Мой отец выстроил этот дом своими руками, как и другие первопоселенцы. Единственным исключением был Чарльз Сент–Эндрю — для строительства своего красивого жилища он приглашал плотников из Кэмдена. А мой отец выстроил избу с единственной комнатой и с расчетом на позднейшие пристройки. Со временем эти пристройки появились: отец выстроил что–то вроде ниши, примыкавшей к главной комнате, и там поселился Невин. А для меня и сестер было устроено некое подобие второго этажа — высокий настил, на который мы поднимались по лестнице. Много лет мы спали там в одной кровати, словно куклы на полке.

Дом просел. Он стал похожим на старого коня, у которого подогнулись колени. Между бревен как попало торчала пакля. Крыша местами прохудилась. Узкое крыльцо было завалено мусором, в трубе не хватало нескольких кирпичей. За деревьями позади дома мелькали рыжие пятна. Это означало, что на дальнем выпасе пасутся коровы. Моим родным удалось сохранить хотя бы часть скота, однако, судя по состоянию дома, в семье случилось нечто ужасное. Моя родня была близка к полной нищете.

Я внимательно смотрела на дом. Родня вернулась из церкви — повозка стояла около амбара, старый караковый мерин жевал сено в стойле. Но при этом в доме не чувствовалось жизни — только тонкая струйка дыма вилась над печной трубой. Так плохо топили очаг в холодный день? Я бросила взгляд на поленницу. Дров осталось всего три ряда — а зима была не за горами.

Наконец я попросила кучера подъехать к дому. Еще немного подождала, не появятся ли признаки жизни, но так и не дождалась. Тогда я собралась с духом, вышла из кареты и подошла к дому.

На мой стук вышла Мэве. Раскрыв рот, она осмотрела меня с головы до ног, а потом вскрикнула и обвила руками мою шею. Мы закружились на пороге и в вальсе вбежали в дом. У меня в ушах звенел радостный голос сестры:

— Боже милостивый, ты жива! Миленькая Ланор, а мы уж думали, что больше никогда тебя не увидим! — Мэве утирала слезы радости краем фартука. — От тебя не было никаких вестей, а монашки написали маме с папой, что ты, скорее всего… пропала. — Мэве часто заморгала.

— Пропала? — переспросила я.

— Ну… умерла. Убили тебя. — Мэве посмотрела на меня в упор. — Говорят, такое в Бостоне то и дело случается. Приезжают люди в город, а на них нападают разбойники, крадут их, а потом убивают. — Взгляд Мэве стал пытливым. — Но если ты не пропала, сестренка, что же случилось? Где ты была… почти три года?

Почти три года! Вновь мысль о пропущенном времени испугала меня. Пока я проводила время в обществе Адера, остальной мир двигался вперед, словно поезд, по собственному расписанию, и не собирался замедлять ход и дожидаться меня.

От объяснений меня избавила мать. Она поднялась по лестнице из овощного подпола, неся в фартуке несколько картофелин. Увидев меня, она разжала руки, и картофелины посыпались на пол. Мать побелела как мел:

— Не может быть!

У меня сжалось сердце:

— Может, мама. Это я, твоя дочь.

— Воскресла из мертвых?

— Я не привидение, — пробормотала я сквозь стиснутые зубы, стараясь сдерживать слезы. Обнимая мать, я почувствовала, как та исхудала. Она стала очень слаба, руки у нее были совсем вялые. Утирая слезы рукавом, мать кивнула Мэве и проговорила:

— Скажи Невину.

У меня засосало под ложечкой:

— Может быть, еще рано?

— Нет, нужно, — снова кивнула мать. — Он теперь — глава семьи. Больно говорить тебе, Ланор, но твой отец умер.

Никогда не предскажешь, как отреагируешь на такие вести. Как ни сердилась я на отца, как ни догадывалась, что в семье случилось нечто ужасное, все равно слова матери меня ошарашили. Я упала на стул. Мать и сестра встали рядом со мной, заламывая руки.

— Это случилось год назад, — печально проговорила мать. — Один из быков ударил его копытом по виску. Он умер сразу. Не мучился.

А вот они мучились каждый день с тех пор, как это произошло. Я видела это по их страдальческим лицам, по ветхой одежде, по тому, как износился дом. Мать встретилась со мной взглядом:

— Невину пришлось очень тяжело. Он был вынужден взять все на себя — и дом, и ферму, но ты же понимаешь, что это не под силу одному.

Моя мать теперь стала сурово поджимать губы — раньше я за ней такого не замечала. Значит, жизнь была к ней беспощадна.

— Почему вам не нанять кого–нибудь в помощь Невину — какого–нибудь парнишку с другой фермы? Или сдать часть земли в аренду? Наверняка в городе найдутся те, кто мечтает расширить хозяйство.

— Твой брат о таком и слышать не пожелает, так что не вздумай об этом при нем говорить. Знаешь ведь, какой он гордый, — сказала мать и отвела взгляд, чтобы я не увидела горечи в ее глазах. Я поняла, что они все страдают от гордыни Невина.

Нужно было сменить тему разговора:

— А где Глиннис?

Мэве покраснела:

— Она работает у Уотфорда. Сегодня раскладывает товары по полкам.

— В воскресенье? — Я удивленно вздернула брови.

— Правду говоря, Глиннис отрабатывает наш долг, — сказала мать и, раздраженно вздохнув, принялась чистить картошку.

У меня с собой был мешочек, туго набитый деньгами Адера. Последние сомнения покинули меня. Я решила отдать деньги родным, а о последствиях подумать потом.

Дверь распахнулась настежь. В тускло освещенный дом вошел Невин. Я увидела его большой темный силуэт на фоне вечереющего неба. Только через несколько минут я разглядела брата более четко. Он похудел, осунулся, стал крепким и жилистым. Волосы у него были подстрижены очень коротко, почти налысо. Лицо и руки были грязными, сквозь грязь кое–где белели шрамы. Он смотрел на меня так же осуждающе, как в тот день, когда я покидала Сент–Эндрю, но теперь к осуждению примешивалась жалость к себе — из–за того, что стряслось с семьей со времени моего отъезда.

Увидев меня, Невин словно бы поперхнулся и быстро прошел мимо меня к умывальной лохани и стал мыть руки.

Я встала.

— Здравствуй, Невин.

Он что–то проворчал и вытер руки тряпкой, после чего снял потрепанный плащ. От него пахло скотом, землей и усталостью.

— Хочу потолковать с Ланор с глазу на глаз, — буркнул он.

Мать с сестрой переглянулись и направились к двери.

— Нет, погодите! — окликнула я их. — Лучше мы с Невином выйдем. А вы оставайтесь тут, в тепле.

Мать покачала головой:

— Нет, нам надо еще дела кое–какие поделать до ужина. А вы разговаривайте.

Она подтолкнула Мэве к выходу.

На самом деле мне было страшновато оставаться наедине с Невином. Его неприязнь ко мне была похожа на отвесную скалу. Он не давал мне ни единой зацепки. Его холодность словно бы подсказывала мне: «Лучше уходи и не пытайся подобраться ни к моему разуму, ни к сердцу».

— Вернулась, значит, — пробурчал Невин, вздернув одну бровь. — Но не насовсем.

— Нет. — Лгать ему не имело смысла. — Теперь мой дом в Бостоне.

Невин посмотрел на меня свысока:

— По твоей одежке сразу видно, чем ты там занималась. Думаешь, мне или матери интересно знать, каким стыдом все это добыто? Зачем ты вернулась?

Этого вопроса я боялась.

— Чтобы повидать всех вас, — проговорила я умоляюще. — Чтобы сказать вам, что я жива.

— Про это можно было бы и в письме написать. А от тебя столько времени — ни словечка.

— Могу только попросить прощения.

— Ты что, в тюрьме сидела? Поэтому написать не могла? — насмешливо спросил Невин.

— Я не писала, потому что не знала, обрадуют ли вас мои письма.

Да и что я могла написать? Я была уверена: будет лучше, если они никогда ничего обо мне больше не услышат. Так говорил Алехандро, и он был прав. Молодым всегда кажется, что прошлое можно отсечь, отрезать и что оно никогда не станет искать тебя.

Невин презрительно фыркнул:

— А ты не подумала о том, что твое молчание сделало с отцом и матерью? Мать чуть не померла. И отец поэтому погиб.

— Мама сказала, что его убил бык…

— Да, он именно так умер, верно. Бык раскроил ему череп. Кровь так хлестала, что залило всю землю вокруг. Но ты вспомни: разве отец хоть раз позволял себе вести себя рассеянно рядом со скотиной? Нет. Все так вышло, потому что у него разрывалось сердце. После того как пришло письмо от монахинь, он стал сам не свой. Он винил себя в том, что отослал тебя из дома. Подумать только! Прислала бы ты весточку, что жива, — и он бы сейчас был с нами! — Невин в сердцах стукнул кулаками по столу.

— Я попросила прощения. Было кое–что, что не позволяло мне…

— Не желаю слушать твои извинения. Сама сказала: в тюрьме не сидела. А вот теперь являешься, расфуфыренная, как самая богатая шлюха в Бостоне. Вижу, как тяжело ты жила эти три года… Все, слушать больше не желаю. — Он отвернулся и стал поглаживать разбитые в кровь костяшки пальцев. — Да, забыл спросить: а где ребенок? Оставила у своего сутенера?

Щеки у меня стали горячими, как угли:

— Тебе будет приятно узнать, что ребенок умер, не успев родиться. У меня был выкидыш.

— Вот оно что… На все воля Божья, как говорится. Это наказание за твою порочность. Нечего было связываться с этим гадом Сент–Эндрю. — Невин злорадно улыбался. Ему было приятно поиздеваться надо мной. — Никогда не мог в голову взять — вроде ты не дура, но как же можно было втюриться в этого ублюдка? Почему ты меня не слушала? Я мужчина, такой же, как он, и уж я–то знаю, что у мужиков на уме…

Невин не договорил. Он тяжело дышал и ухмылялся. Мне очень хотелось съездить ему по физиономии и стереть с нее эту наглую гримасу, но я не могла. Пожалуй, брат был прав. Возможно, он действительно всегда знал, что было на уме у Джонатана. Возможно, он все понимал лучше меня и все эти годы пытался уберечь меня от искушения. И мою ошибку считал своей ошибкой.

Невин вытер кровь с пальцев:

— Ну, и надолго ты к нам?

— Не знаю. На несколько недель.

— Мать знает, что ты не навсегда вернулась, что скоро опять смоешься? — сердито спросил Невин.

Странно… В его голосе прозвучало странное злорадство. Неужели ему было приятно, что я снова разобью сердце нашей матери?

Я покачала головой.

— Слишком долго тебе задерживаться нельзя, — предупредил Невин. — Не то снег ляжет, и застрянешь до весны.

Много ли мне понадобится времени, чтобы уговорить Джонатана уехать со мной в Бостон? Выдержу ли я целую зиму в Сент–Эндрю? Мысль о долгих темных зимних днях в тесном доме, рядом с братом, пугала меня.

Невин опустил окровавленный кулак в ведро с холодной водой и проворчал:

— Пока ты тут, можешь жить у нас. Я бы тебя, конечно, за ухо взял да на улицу вышвырнул, но сплетен не хочу. Но веди себя пристойно, иначе все–таки выгоню.

— Конечно.

Я нервно провела рукой по шелковой юбке.

— И чтоб подонка этого, Сент–Эндрю, я тут не видал. Я бы тебе вообще запретил с ним видеться, пока ты живешь под моей крышей, но я знаю: ты все равно будешь к нему бегать, а мне врать станешь.

Конечно, он был прав. Но я пока что решила во всем с ним соглашаться:

— Как скажешь, брат. Спасибо тебе.