Даная обосновалась в Лондоне. Следующей весной она привезла Александра и маленького Пьера в Хёхст. Себастьян нанял еще одну служанку, которая стала выполнять приказания Франца. До самой осени дом жил совершенно непривычной, бодрой жизнью, которой не знал лет пять. Раза два Александр уезжал в Амстердам по делам поставок военно-морского снаряжения, которыми занималось отделение банка Бриджмена и Хендрикса в этом городе.

— У вас есть интересы во Франции? — спросил Себастьян.

— Да, отец. Мы финансировали работы по расширению порта в Бордо.

— Позаботьтесь о том, чтобы деньги вам были возвращены как можно скорее, и в ближайшие годы не давайте никаких займов.

— Почему, отец?

— В этой стране дела идут неважно, — ответил Себастьян. — Никому доверять нельзя.

И он объяснил, что имеет в виду. Газеты, которые Себастьян имел возможность доставать за большие деньги, приносили из Франции весьма противоречивые известия: против королевской власти назревал серьезный заговор. Так, вопреки воле короля Людовика XV парижский парламент распустил Общество Иисуса, и король вынужден был смириться. Кроме того, разразилась ссоpa между правителем Бретани герцогом д'Эгийоном и генеральным прокурором парламента этой провинции Ле Шалоте. Парламент даже призывал бретонцев не платить налоги. А парижский парламент в очередной раз бросил королю вызов: пренебрегая приказом монарха, он решил предать герцога д'Эгийона правосудию.

Раздражение Себастьяна вызвал тот факт, что Людовик защищал иезуитов. Как этот король мог искренне интересоваться философами и в то же время поддерживать тех, кто являлся их самыми ярыми врагами? Дурное предзнаменование.

Александр послушался советов отца. И в очередной раз смог убедиться в справедливости его суждений и безупречной интуиции.

Весной 1765 года, предприняв необходимые предосторожности, чтобы сын обличьем не так сильно походил на отца, Себастьян решил удовлетворить пожелания Александра и представил его капитулу ложи тамплиеров в Гейдельберге.

На следующий день Себастьян заявил Александру:

— Я попрошу вас проявлять самый непосредственный интерес к моей деятельности в этом ордене и других, близких ему по духу. Придет время, и это случится довольно скоро, когда я попрошу вас заменить меня, потому что жизнь моя будет клониться к закату.

— Но отец, — воскликнул Александр, — вы кажетесь моим ровесником!

— Это также сослужит вам службу, — произнес Себастьян.

Осенью 1766 года Себастьян пригласил Александра с собой на конвент ордена во Франкфурт, чтобы в качестве депутата от Гейдельбергской ложи обсудить особые тенденции мистического свойства, которые намечались в масонстве, а именно под шведским влиянием.

Все остальное время Сен-Жермен был погружен в свои изыскания, исследуя свойства газа, который как раз в том году открыл англичанин Кавендиш. «Горючий воздух», или «флогистон», обнаруженный еще Парацельсом и получаемый при погружении металла в кислоту, отличался по плотности от прочих «горючих газов». Но какова же в действительности была эта плотность?

В марте этого же года маленькому Пьеру исполнилось четыре года. Еще за несколько недель до этого события Себастьян предупредил Данаю и Александра, что собирается устроить в Хёхсте в честь дня рождения внука небольшой праздник; он пригласил жонглера и дрессировщика с медведем, которые вовсю развлекали мальчика. Вечером с помощью Франца Себастьян организовал фейерверк.

— Вот, — объяснил дед внуку, — думай о том, что именно так Господь Бог создал этот мир.

По всей очевидности, Пьер был самой сильной привязанностью, какую только Себастьян знал в своей жизни. В течение всего периода пребывания ребенка в Хёхсте Сен-Жермен пытался так скорректировать свой рабочий день, чтобы проводить с мальчиком как минимум два часа: он водил его гулять в лес, объяснял ему явления природы, показывал мир, который их окружает, называл растения и животных, которые обитают в лесу. Казалось, Себастьян совершенно не вспоминал о тамплиерах, о масонстве, алхимии и гороскопах.

Услыхав однажды ночью в комнате Пьера какой-то шорох, Даная прибежала туда и обнаружила Себастьяна, который со свечой в руке внимательно рассматривал спящего мальчика.

— Он мне приснился, — прошептал Себастьян, объясняя свое присутствие здесь в этот более чем поздний час.

Даная подумала, что, возможно, разум Себастьяна оказался помутнен каким-нибудь травяным настоем, который он изобретал.

— Не стоит из-за этого бодрствовать, — сказала она, беря его за руку, — а то вы можете разбудить своего внука.

— Своего внука, — повторил Себастьян. — Порой мне кажется, что я не понимаю, что означают эти слова.

На следующий день, после разговора с Александром и Данаей, было решено, что для начала Пьер будет учить два языка, французский и английский, значит, в Лондоне ему нужно будет нанять двух наставников.

Никто, кроме Александра, не заметил, что к концу своего пребывания в Хёхсте Даная казалась странно обеспокоенной.

Весной 1767 года, чувствуя настоятельную потребность в мире и покое, которые до сих пор ему удавалось обрести лишь на Востоке, Себастьян решил предпринять длительное путешествие. Он хотел отправиться в Дамаск, в Сирию, где жил некий мудрец, который исповедовал доктрину Джалаледдина Мохамеда ибн Бахаэльдина, великого поэта и ученого XIII века, более известного под именем Джалаледдина Руми. Чтобы пересечь Европу с севера на юг и добраться до Триеста, Себастьяну и Францу понадобилось не меньше месяца. Затем венецианское трехмачтовое судно за четыре недели пересекло Адриатику, зашло на Крит и Кипр и наконец доставило обоих путешественников в Тир. Себастьян приобрел там двух лошадей, ибо это был единственный вид транспорта, способный доставить их в Дамаск.

Сен-Жермен расположился на постой в караван-сарае и был счастлив вновь оказаться в восточных банях, где за обильным потоотделением в неимоверно жаркой парилке следовало ледяное обливание. Эта процедура мгновенно пробуждала и тело, и разум. Себастьян довольно быстро осознал, что его обличье вызывает интерес и у самих жителей Дамаска, и у купцов, прибывших из Азии, чтобы продать шелка, экзотические снадобья, меха, благовония, от густого аромата которых кружилась голова, изделия из слоновой кости и драгоценных камней и бог знает что еще. Обескураженный поначалу тем, что привлекает столько внимания, граф решил отправиться на базар и купить местную одежду. Он выбрал несколько шелковых и льняных платьев, туфли без задника и каблука, накидку и шапку, подобную той, какую когда-то выбрал для него Солиманов, затем запер в сундук свои бриллианты и доверил ларец Францу. Наконец Себастьян уехал один, верхом, на поиски нужного ему монастыря, заткнув за пояс старый кинжал, свое единственное оружие.

Город только-только начинал просыпаться. Ошеломленному привратнику, который стал расспрашивать странного высокомерного незнакомца, Себастьян ответил просто, на плохом арабском, из которого, по правде сказать, знал лишь несколько выражений, несмотря на свое бахвальство у князя Биркенфельдского:

— Awez at'aallam. Я пришел учиться.

Привратник побежал к строению, затерянному среди цветущих абрикосовых и вишневых деревьев, затем быстро вернулся и сделал знак следовать за ним.

Себастьяна встретил какой-то мужчина с бледным лицом, с иссиня-черной бородой. Он пригласил графа сесть напротив и долго разглядывал, не произнося ни слова. Себастьян выдержал этот взгляд. Наконец дервиш покачал головой и позвал другого. Тот заявил по-французски, практически без акцента:

— Мне сказали, ты хочешь учиться. Тогда начни с изучения нашего языка. Немые не преподают глухим. Твоим учителем стану я. Я выучил французский у торговцев из Салоник. Приходи завтра утром и спроси Али ибн Мохамеда эль-Хуссейна.

Назавтра Себастьян пришел, как было велено. Ему подали чай, и первый урок начался; он закончился лишь в сумерках. Тогда только графу было разрешено удалиться. Сен-Жермен протянул серебряную монету своему учителю, но тот покачал головой.

— Знание бесценно. Лишь презренные души заставляют за него платить.

И так продолжалось три месяца, каждый день, кроме пятницы. По вечерам Себастьян возвращался в караван-сарай, и ожидавший его весь день Франц смотрел на хозяина, не в силах скрыть удивление. На этот раз благодаря тому, что занятия продолжались по восемь часов, Себастьяну действительно удалось овладеть началами грамматики, чтения и письма.

Раза два или три тот самый человек, что в первый раз смотрел на него в молчании, приходил на занятия удостовериться, какие успехи делает ученик.

— Этот человек будет твоим учителем, — сказал Себастьяну Али ибн Мохамед эль-Хуссейн. — Его имя Тахид Абу Бакр, и это один из наших самых просвещенных и образованных учителей. Большое счастье для тебя, что он согласился тебя оставить. Много людей приходили сюда, как и ты, просить знания. Учитель не принял их. Но когда он согласится взять тебя своим учеником, тебе придется жить здесь, и жить по нашим законам.

Наконец этот день наступил. Тахид Абу Бакр появился в самом конце урока и сообщил:

— Ты уже заговорил на нашем языке, твои уши для него открыты. Настала пора оплодотворить твой ум. С завтрашнего дня ты будешь жить здесь и подчиняться нашим порядкам. Сильным духом соблюдать их легко, а слабым — тяжело. Наш девиз прост: слушай, прежде чем думать, и думай, прежде чем говорить. Неосторожное слово подобно палке, которой неловкий человек наносит удары. Мы живем, согласовываясь с движением солнца, и едим лишь раз в день. Из напитков предпочтительнее вода и чай, но мы не отвергаем и вина, ибо оно облегчает душу от ее тягот.

Себастьян полагал, что знает довольно много, однако сказал, что ничего не знает, чтобы признать очевидное: щедрость тех, кто принимал его, была подобна плодам Эдема; они даются лишь в обмен на любезность и учтивость.

— И последнее, — предупредил Тахид Абу Бакр, — выбери имя, которое подошло бы нам. Никто не спрашивает твоего настоящего имени, ведь здесь ты рождаешься заново.

Себастьян согласился и выбрал имя Хилал, что означает «полумесяц», или «новая луна»; этот его выбор вызвал первую улыбку на губах учителя.

— Хорошо, — произнес он, — ты дождешься полнолуния.

Себастьяну предоставили келью, в которой был лишь матрас на полу, кувшин с водой и одеяло, которое пришлось делить с другим новичком, молодым человеком с пылающим взглядом и чудовищными манерами.

Каждый вечер общее омовение, после насыщенного до предела дня, изгоняло из тела дурную жидкость, которая засоряет кожу, различные органы тела и разум. Братья растирали ему спину. Затем Себастьян ополаскивался душистой водой, ароматизированной эссенцией кедра.

Каждый день Сен-Жермен утрачивал частичку своего прошлого.

В первое воскресенье после чтения наизусть и выслушивания наставлений ему довелось присутствовать при исполнении восторженных танцев: те, кого именовали «вертящиеся дервиши», своим головокружительным вращением воспевали исступленную любовь Руми к своему учителю Шамсу, то есть Солнцу.

Мелодия флейт, казалось, заполняла его всего и не оставляла места для других мыслей и чувств.

Себастьян больше не был никем. Никакой прежней жизни не было, ибо та жизнь, воспоминания о которой у него еще сохранились, представлялась лишь кошмаром человека, съевшего за обедом испорченное блюдо.

Себастьян плакал, внимая мудрецу, читающему стихи Руми:

Но эти слезы были слезами облегчения: Себастьян не один чувствовал бесконечную муку изгнания, страдания души, оторванной от своей таинственной родины. Теперь он твердо это знал, он был всего лишь тростником, призванным воспевать человеческие страдания и радость небесной любви.

Себастьян оказался допущен в братство Бекташи и ходил босиком, в рубище, пил днем воду и вечером вино, читал стихи эль Руми и ежедневно совершал пять намазов.

Ибо любят всегда лишь одного Бога. И когда перед собором Парижской Богоматери сжигали Талмуд и дым от костров заволакивал воздух, евреи мирно жили под защитой магометан, продолжая воспитывать своих детей в вере отцов и хоронили мертвецов на своих кладбищах.

Себастьян не чувствовал в своей душе никакого противоречия.

Словно цветок, который расцветает лишь по прошествии многих-многих лет, в голове Себастьяна промелькнула грустная мысль, когда однажды вечером, сидя с бекташи на просторной террасе, что возвышалась над рекой Барада, он наслаждался дуновением ветра. Они ели абрикосы и фисташки и пили вино «Шалибон». Внезапно Себастьян подумал, что мудрость — это редкий цветок, сорвать который могут лишь избранные.

— Твое лицо омрачилось, — заметил Тахид Абу Бакр. — Какая туча прошла над тобой?

Себастьян объяснил.

— Ты не можешь обратить море в вино, — ответил ему Абу Бакр. — Я знаю, о чем ты мечтаешь. Ты хочешь, чтобы мир был спокоен и счастлив. Но даже Пророку не удалось этого добиться. Довольствуйся тем, что ты сеешь и затем вкушаешь из посеянного тобой.

— А как же мечты о мудром монархе? — не унимался Себастьян.

— Если бы ты был монархом, тебе потребовалось бы ангельское терпение, чтобы противостоять напору глупцов и безумному урагану их страстей.

— А небесная гармония?

— Ты уверен, что постиг тайну звезд? Кто сказал тебе, что Альдебаран не оскорбляет Луну? А может быть, в пылу ссоры созвездия бросаются друг в друга кометами и метеорами?

Себастьян рассмеялся, и Абу Бакр охотно присоединился к нему.

— Лишь те, кто отмечен особой милостью, способны подражать небесной гармонии. Ты обычный смертный, не стоит принимать себя за ангела.

— Хотя я и смертный, я не хочу умирать, — покачал головой Себастьян.

— Тогда предавайся исступлению.

Себастьян об этом уже знал.

Миновало время ветров. Над Дамаском прошел снег. Обычное солнце спряталось, между тем как Шамс продолжать сиять в сердцах. Растения вновь зазеленели. Однажды майским утром Абу Бакр вошел в келью ученика и сел на корточки прямо напротив него. Так он сидел очень долго, не отрывая своих глаз от глаз того, кто некогда звался Себастьяном.

Ученик все понял и кивнул. Ему надлежало или всю свою оставшуюся жизнь вращаться в орбите Шамса, или вернуться на холодную землю, откуда он пришел.

Оба одновременно поднялись. За все время они не обменялись ни единым словом. Себастьян поцеловал Абу Бакру руку.

— Да осветит солнце твои ночи, — просто сказал учитель.

Хотя разум Себастьяна еще не смирился с неизбежным разрывом, он чувствовал странную легкость: первый раз в жизни ему не нужно было нести за собой никакого багажа.

Он отправился в конюшню, чтобы запрячь лошадь, и поехал в город.

Франц встретил хозяина без всякого удивления.

— Раз вы не отправили меня обратно в Европу, это означало, что я должен вас ждать, — объяснил он.

Себастьяну долго пришлось вновь привыкать к языку людей, которые теперь казались ему посторонними.