Глава XX
Ведьмовский колпак
Я возвращался прежнею дорогою, до «Летящего дракона» оставалось две-три сотни ярдов. Грех было жаловаться: на приключения мне нынче везло. И очень возможно, что в гостинице ожидало уж меня новое, правда, на сей раз не столь приятное, — встреча с саблею нелепого и чудовищного полковника.
Хорошо хоть пистолеты были со мною: не обязан же я стоять и терпеливо дожидаться, покуда кровожадный злодей разрубит меня надвое!
Нависающие ветви графских дерев по одну сторону, величественные тополя по другую и разлитый кругом лунный свет делали дорогу удивительно живописною.
По правде сказать, мысли мои теснились в сумбуре и неясности. Понятно, что я стал героем какой-то драмы, захватывающей и полной опасностей, но события в ней сменяли друг друга так стремительно, что с трудом уже верилось, что я — это я, и все чудеса происходят именно со мною. Я медленно приближался к открытой еще двери «Летящего дракона».
Полковника, кажется, поблизости не было. Я справился внизу: нет, в последние полчаса в гостиницу никто не прибывал; заглянул в общую комнату — никого. Часы пробили двенадцать, и слуга пошел запирать входную дверь. Я взял свечу. В доме погасили уже все огни, и казалось, будто эта сельская гостиница давным-давно погружена в глубокий сон. По широким ступеням я направился наверх; холодный лунный свет лился через окно лестничной площадки, я задержался на мгновение, чтобы поверх парковых зарослей бросить еще один взгляд на башни и башенки столь дорогого моему сердцу замка. Я, однако, тут же сказал себе, что дотошный наблюдатель заподозрит, пожалуй, тайный смысл в моем полуночном бдении, да и сам граф может, чего доброго, усмотреть некий условный знак, заметив в лестничном окне «Дракона» горящую свечу.
Открыв дверь комнаты, я невольно вздрогнул: передо мною стояла древняя старуха с таким длинным лицом, каких я в жизни не видывал. На голове у нее высился убор — из тех, что в былые времена именовались попросту колпаками; белые поля его представляли странный фон для дряблой коричневой кожи и делали морщинистое лицо ее еще уродливее. Распрямивши костлявые плечи, она взглянула на меня черными и какими-то слишком блестящими для ее лет глазами.
— Я вам тут разожгла огоньку, месье, ночка-то холодная.
Я поблагодарил, но она все не уходила — стояла на том же месте со свечкою, дрожащею в руке.
— Месье, уж простите меня, старуху, — продребезжала она, — только с какой стати вам, английскому милорду, молодому да богатому, сидеть в «Летящем драконе», вместо того чтобы развлекаться в свое удовольствие в столице? Что вы здесь нашли?
Будь я в том нежном возрасте, когда люди верят еще в сказки и ждут, чтоб во сне к ним явилась добрая фея, я бы, несомненно, уверовал, что это иссохшее привидение — genius loci , злая волшебница, что она сейчас топнет ногою — и я бесследно исчезну, подобно трем злополучным жильцам этой комнаты. Однако счастливое детство мое уже миновало. Старуха же сверлила меня черными глазами, явно показывая, что ей известна моя тайна. Я был смущен и встревожен, но спросить, что за дело ей до моих развлечений, мне отчего-то не приходило в голову.
— Месье, вот эти старые глаза видели вас нынче ночью в графском парке!
— Меня? — Я постарался изобразить самое презрительное удивление, на какое только был способен.
— Что толку отпираться, месье; я знаю, что вам здесь надо! Убирайтесь-ка лучше подобру-поздорову. Уезжайте завтра утром — и никогда больше сюда не возвращайтесь.
И, глядя на меня страшными глазами, она возвела к потолку свободную от подсвечника руку.
— Я совершенно ничего… — начал я. — Не понимаю, о чем вы. Да и чего ради вы за меня так волнуетесь?
— Не за вас, месье; я волнуюсь за доброе имя старинного семейства, которому я служила в лучшие дни, когда знатность еще почиталась. Но вижу, зря я толкую вам об этом, месье, вы еще насмехаетесь! Что ж, я сохраню мою тайну, а вы храните вашу. Скоро вам будет трудновато ее разгласить.
Старуха медленно вышла из комнаты и, прежде чем я нашелся с ответом, затворила за собою дверь. Добрых пять минут я простоял как вкопанный. Вероятно, размышлял я, ревность господина графа кажется этой несчастной страшнее всего на свете. Я конечно же презираю неизвестные опасности, на которые так зловеще намекала престарелая дама, но нет, согласитесь, ничего приятного, если о вашей тайне догадывается постороннее лицо, которое к тому же держит сторону противника, графа де Сент-Алира.
Не следует ли мне сейчас же известить графиню, что о тайне нашей по меньшей мере подозревают? Ведь она безоглядно или — как она сама сказала — безумно доверилась мне! Или же, пытаясь связаться с нею, я лишь навлеку на нас еще большую опасность? И что, собственно, имела в виду эта сумасшедшая старуха, когда говорила: «Вы храните вашу тайну, а я сохраню мою?»
Бесчисленное множество неразрешимых вопросов стояло предо мною. Я словно путешествовал по сказочной стране, где то черт из-под земли выскочит, то страшное чудовище из-за дерева выпрыгнет.
Впрочем, я решительно отмел тревоги и сомнения. Заперев дверь, я сел за стол, поставил с обеих сторон по свече и развернул перед собою пергамент с рисунком и подробным описанием: мне надлежало уяснить, как действует ключ.
Посидев над бумагою немного времени, я решился попробовать. Правый угол комнаты был как бы срезан, и дубовая обшивка несколько отходила от стены. Присмотревшись, я нажал на одну из дощечек, она отошла в сторону, и под нею обнаружилась замочная скважина. Я убрал палец, и дощечка, спружинив, отскочила на свое место. Пока что я успешно следовал инструкции. Таким же образом обнаружил я еще одну скважину, точно под первой. К обоим замкам подходил маленький ключик на одном конце. Мне пришлось несколько раз с силою налечь на него; наконец он повернулся, скрытая в обшивке дверь подалась; и за нею показалась полоска голой стены и узкий сводчатый проход, уводивший в толщу каменной кладки; чуть подальше увидел я винтовую лестницу.
Я вошел со свечою. Не знаю, есть ли и впрямь что-то особенное в воздухе, которого давно никто не тревожил; меня, во всяком случае, он будоражил; вот и сейчас тотчас ударил в нос — тяжелый и влажный. Свеча едва освещала голые каменные своды, подножия лестницы не было видно. Я спускался все ниже и через несколько витков ступил на каменный пол. Здесь оказалась еще одна, утопленная в стену, старая дубовая дверь; она отпиралась другим концом ключа. Замок никак не поддавался; я поставил свечу на ступеньку и нажал обеими руками; ключ повернулся очень медленно, с неимоверным скрежетом, и я испугался, как бы этот резкий звук меня не выдал.
Я замер; однако вскоре все же осмелел и открыл дверь. Ночной ветерок с улицы задул свечу. К самой двери джунглями подступали заросли остролиста и мелкий кустарник. Было совершенно темно, не считая лунных бликов, что пробивались кое-где сквозь густую листву.
Очень тихо, на случай, если скрип ржавого замка побудил кого-нибудь раскрыть окно и прислушаться, я пробирался сквозь чащу, покуда не завидел впереди открытое пространство. При этом я обнаружил, что заросли вклиниваются глубоко в графский парк и здесь сливаются с деревьями, которые довольно близко подходят к известному храму.
Ни один генерал не придумал бы лучшего прикрытия для подступа к заветному месту — месту моих встреч с предметом моего незаконного обожания.
Оглянувшись на старую гостиницу, я обнаружил, что лестница, по которой я спускался, укрыта в башенке, какие зачастую венчают подобные здания. Лестничная спираль располагалась так, что верхний ее виток выходил как раз на угол моей комнаты, отмеченной в плане.
Вполне удовлетворенный пробною вылазкою, я вернулся к тайной лестнице, без особых трудностей поднялся в комнату и закрыл за собою секретную дверь. Я поцеловал таинственный ключ, переданный мне любимою рукою, и положил его под подушку, на коей долго еще в ту ночь металась без сна вскруженная моя голова.
Глава XXI
Трое в зеркале
На следующее утро я проснулся очень рано. Слишком возбужденный, чтобы пытаться снова спать, я дождался сколько-нибудь приличного часа и переговорил с хозяином гостиницы. Сказал ему, что нынче вечером собираюсь в город, а оттуда в***, где должен встретиться кое с кем по делам, о чем и прошу сообщать всем, кто станет обо мне справляться; что я намерен вернуться примерно через неделю и ключ от комнаты оставляю на это время моему слуге Сен-Клеру, дабы он смотрел за вещами.
Подготовив таким образом хозяина, я поехал в Париж и осуществил финансовую часть операции: обратил все мои деньги, около тридцати тысяч фунтов, в наличность, причем исключительно в крупные купюры — для удобства переноски и пользования, ведь нельзя будет вступить в любого рода деловые связи, не выдав при этом мое местопребывание. Все эти сложности мы с поверенным преодолели наилучшим образом. Не стану докучать вам рассказом о том, как я выправлял паспорта; скажу лишь, что в качестве временного нашего убежища я выбрал, в полном соответствии с романтичностью приключения, один из самых прекрасных и уединенных уголков Швейцарии.
Что до багажа, то я собирался выехать без такового. Необходимый гардероб можно приобрести на другое утро в первом же крупном городе на нашем пути. Было еще только два часа пополудни. Только два! А как прикажете распорядиться временем, что оставалось до девяти вечера?
Я еще не видел собора Парижской Богоматери; туда я и поехал. Час с небольшим провел я в соборе, затем направился в Консьержери, во Дворец правосудия, потом в величественную часовню Сент-Шапель. Но до вечера было все еще далеко, и от нечего делать я решил побродить по соседним переулкам. Помню, в одном из них встретился мне старый дом с надписью на стене, возвещающей, что «здесь проживал каноник Фюбер, родной дядя Элоизы, возлюбленной Абеляра» . Не знаю, сохранились ли до наших дней эти старые улочки, в которых полуразрушенные готические церкви приспосабливались под склады и магазинчики. В числе прочих лавок, между которыми были и занятные, и совершенно неинтересные, встретилась мне одна, принадлежавшая, по-видимому, торговцу старинной мебелью, оружием, фарфором и всевозможными украшениями. Я вошел в темное, пропыленное помещение с низким потолком. Хозяин занимался чисткою инкрустации на каких-то старинных доспехах и предоставил мне бродить по магазинчику и изучать собранные в нем реликвии, сколь мне заблагорассудится. Так я постепенно добрался до дальней стены, единственное ячеистое окно которой глядело на меня множеством грязнейших стекол, обрамленных круглыми рамками. Дойдя до окна, я повернул уже было обратно, когда взгляд мой упал на большое зеркало в потускневшей старинной раме. Стояло оно в нише передо мною под прямым углом к стене. В зеркале отразилась часть помещения, которая в старых домах именовалась, как я слышал, альковом; здесь, среди всякого старья и пыльного хлама, развешанного по стенам, стоял стол, за которым беседовали три человека. Двух из них я сразу узнал: один был полковник Гаярд, другой — маркиз д’Армонвиль. Третьим в компании был худой, бледный господин с черными прямыми волосами и лицом, испещренным оспинами, на котором безошибочно прочитывалась натура низкая и подлая; он вертел в руке перо. Маркиз поднял глаза, вслед за ним к зеркалу обернулись и два его собеседника. На мгновение я растерялся. Ясно было, однако, что сидевшие за столом меня не узнали, да и не могли узнать, поскольку свет от окна падал за моею спиною, а я стоял в полумраке.
Мне, слава богу, хватило присутствия духа: я притворился, что целиком поглощен осмотром древностей, и, неспешно переходя от одного предмета к другому, отодвинулся подальше от опасного места. На миг я замер, прислушиваясь, не идет ли кто следом, но, к моему облегчению, никаких шагов не услышал и, как вы, вероятно, поняли, не стал долее задерживаться в убогой лавчонке, озадачившей меня столь неожиданным открытием.
В конце концов я решил не думать о том, что свело маркиза с полковником Гаярдом под этими пыльными сводами или кто тот третий, который во время разговора вертел и покусывал перо, — ведь маркиз по роду своей деятельности может находить для себя самых странных товарищей.
Я был рад наконец выбраться из города и с заходом солнца уже подъезжал к «Летящему дракону». У подъезда я отпустил экипаж и взбежал по ступенькам крыльца, держа в руке аккуратный и замечательно маленький, учитывая характер содержимого, сундучок, который был к тому же обернут в кожаный чехол и перетянут ремнями, так что решительно невозможно было догадаться, что я несу.
Поднявшись к себе, я призвал Сен-Клера, сообщил ему примерно то же, что утром говорил хозяину, и вручил пятьдесят фунтов, распорядившись тратить их на его собственные нужды и на оплату комнат до моего возвращения. Затем я торопливо и неплотно пообедал; взгляд мой то и дело возвращался к старинным часам, которые заговорщицки тикали с камина, словно заботясь, как бы мне не опоздать на это немыслимое свидание. Само небо благоволило нашим планам и было затянуто облаками.
Внизу хозяин гостиницы спросил, не нужна ли мне карета до Парижа. Я предвидел вопрос и тут же отвечал, что намереваюсь идти до Версаля пешком, а там уж нанять карету. Я кликнул Сен-Клера.
— Ступай, — сказал я, — выпей с приятелями бутылочку вина. Если понадобишься, позову, а пока что держи-ка ключ от комнаты. Мне нужно кое-что записать, так что скажи всем, чтобы меня хотя бы полчаса не беспокоили. Если через полчаса ты не найдешь меня в комнате, значит, я уже отправился в Версаль. Тогда запри дверь, а о прочем мы уже условились. Понятно?
Сен-Клер пожелал мне счастливого пути, явно предвкушая, как погуляет без меня на мои денежки. Со свечою в руке я поспешил наверх. До назначенного часа оставалось всего пять минут. Право же, я никогда не был трусом, но должен признать, что перед решительным мигом испытывал волнение, даже страх, точно солдат перед боем. Так, может быть, я согласился бы отступить? Ни за что!
Я заперся на задвижку и надел пальто, в каждый карман которого положил по пистолету; отомкнув скрытую в обшивке дверцу, я подхватил под мышку мой сундучок, задул свечу, затем прошел к двери комнаты, открыл задвижку, послушал, не идет ли кто, быстро вернулся к тайному ходу, вошел — и замок за мною защелкнулся; я оказался в кромешной тьме. Пока что все шло гладко.
Глава XXII
Восторги встречи
Во мраке я спускался по винтовой лестнице, держа ключ наготове. Почувствовав под ногою каменный пол, я ощупью нашел дверь и в ней замочную скважину. На сей раз благодаря моей осторожности дверь открылась тише, чем накануне. Я шагнул в густые заросли; здесь было почти так же темно, как на лестнице.
Заперев дверь, я стал прокладывать путь к моей цели; кусты постепенно редели и сменялись деревьями, среди которых я пробирался с уже меньшим трудом, держась поближе к опушке.
Наконец в темноте между мощными стволами, ярдах в пятидесяти от меня, призрачно забелели колонны греческого храма. Все складывалось благоприятно. Я успешно ввел в заблуждение Сен-Клера и хозяина «Летящего дракона», а ночь была так темна, что и самым бдительным из обитателей гостиницы не удалось бы удовлетворить своего любопытства, хотя бы они выставили в каждом окне по соглядатаю.
Ступая по корням старых деревьев, добрался я до моего наблюдательного пункта. Поставив зачехленный сундучок в проем в стене, я облокотился на него и взглянул на старый замок. Контуры его, едва различимые во тьме, сливались с небом. Света не было ни в едином окне. Мне оставалось лишь ждать, но как долго?
Итак, я стоял, опершись на мои сокровища, вперив взор в темнеющую громаду замка; как вдруг среди страстных и восторженных мечтаний случилась мне одна странная мысль; вы скажете, что она, пожалуй, могла бы осенить меня и пораньше. Однако она пришла сейчас, и почудилось сразу, будто мрак кругом сгустился и из ночной тьмы повеяло холодом.
А что, если мне, как и остальным постояльцам, о которых выслушал я столько историй, суждено исчезнуть? Разве не сделал я все мыслимое и немыслимое, дабы скрыть свои действительные намерения и направить окружающих по ложному следу?
Эта леденящая мысль змеею вползла в мое сознание — и тут же исчезла.
Во мне играла молодость, жизнь вступала в самую прекрасную пору: пришло время погони за счастием, время бурных страстей, порывов и приключений! Вот пара двуствольных пистолетов — четыре жизни в моих руках! Да и откуда может грозить опасность? Граф? Что за дело мне до него? Когда бы не моя Дульсинея, мне было бы решительно все равно, попадется ли сегодня на моей дороге этот трусливый старик, дрожавший от страха перед задирой-полковником. Я пытался вообразить самое худшее; но, имея в союзницах отважную, умную и прекрасную графиню, вправе ли я думать о неудаче? Подобные фантазии просто смешны!
Пока я беседовал таким образом сам с собою, в окне зажегся условный свет. Цвет его был розовый, couleur de rose , символ радужных надежд, цвет зари счастливого дня.
Свет из трехарочного окна лился неяркий, но ясный и ровный; каменные колонны, разделявшие стекла, стали на розовом фоне еще чернее. Я тут же подхватил сундучок и торопливо зашагал в сторону замка; губы мои шептали слова страстной любви. На пути не встретилось мне ничего, что могло бы помешать осуществлению нашего замысла: ни огней, ни голосов, ни звука шагов, ни лая собаки — никаких признаков жизни. Штора была опущена. Подойдя ближе, я обнаружил, что к высокому окну башни ведет лестница в несколько ступенек, а ячеистая середина окна отворена наподобие двери.
Вот на тяжелую ткань легла изнутри чья-то тень, затем штору отдернули, и, уже поднимаясь по ступеням, я услышал нежный шепот:
— Ричард, ах, Ричард! Милый мой, приди! Приди же скорее! Как долго ждала я этой минуты!
О небо, она была прекрасна! Любовь моя достигла высшего накала, и в порыве восторга я жаждал сразиться с действительною опасностью, достойной этого восхитительного создания. После первого бурного приветствия она усадила меня на диван подле себя, и несколько минут мы беседовали. Она сообщила мне, что граф с похоронною процессией отбыл на Пер-Лашез и теперь они проехали, должно быть, не меньше мили; а вот и драгоценности — и она торопливо показала мне раскрытую шкатулку, где сверкало множество чрезвычайно крупных бриллиантов.
— А это что? — спросила она.
— Сундучок, в котором находятся тридцать тысяч фунтов, — отвечал я.
— Как? И все они здесь? — воскликнула она.
— Конечно все.
— Да стоило ли брать с собою столько денег, с моими-то бриллиантами? — Она дотронулась до шкатулки. — Для меня было бы особенным счастием, когда бы ты позволил мне, пускай в первое время, обеспечивать нас обоих.
— О милая, о ангел доброты! — воскликнул я высокопарно. — Не забывай, что нам еще долго придется скрывать место нашего пребывания и избегать любого общения.
— Так, стало быть, все эти деньги у тебя с собою? Ты знаешь это наверное? Ты их пересчитывал?
— Да, — ответил я; при этом на лице моем отразилось, возможно, некоторое недоумение. — Я только сегодня забрал деньги от банкира и при этом, разумеется, их пересчитал.
— Немного боязно путешествовать с такими деньгами; впрочем, и с драгоценностями не меньше риска, так что разница невелика… Возьми же и поставь их покуда рядышком: сундук и шкатулку; а когда придет время ехать, ты снимешь пальто и как-нибудь их прикроешь. А то еще кучер догадается, что мы везем с собою такие богатства… Теперь, прошу тебя, задерни занавески на окне и закрой ставни.
Едва я успел это проделать, в дверь постучали.
— Не беспокойся, я знаю, кто это, — шепнула она.
Видно было, что стук ее не смутил. Она тихо подошла к двери и с минуту с кем-то шепталась.
— Это моя верная служанка; она поедет с нами. Мы сможем выехать не раньше, чем минут через десять, а пока она подаст нам кофей в соседнюю комнату.
Затем графиня снова открыла дверь и выглянула.
— Пойду скажу, чтобы не брала с собою слишком много вещей: она у меня с причудами. Ты, пожалуй, лучше оставайся здесь, не нужно ей тебя видеть.
Она поднесла палец к губам, приказывая мне молчать, и вышла.
В моей прекрасной даме что-то изменилось. В последние несколько мгновений словно тень легла на ее чело, она казалась отстраненною, чуть ли не отчужденною. Отчего она так бледна? Отчего потемнели ее глаза и даже голос изменился? Может быть, произошло непредвиденное? И нам грозит опасность?
Тревога моя, впрочем, тотчас улеглась. Случись что-то подобное, она бы, конечно, сразу мне все сказала. И ничего нет удивительного, если перед решительным шагом она так волнуется. Графини не было дольше, чем я предполагал. От человека в моем положении вряд ли можно ожидать совершенного спокойствия, и я принялся вышагивать по комнате. Комната была невелика, и на другом ее конце имелась еще одна дверь. Не особенно задумываясь, я открыл ее и прислушался: тишина. Я находился в состоянии крайнего возбуждения и всем существом моим был устремлен вперед, к предстоящему путешествию, а потому все происходившее со мною в каждую конкретную минуту воспринимал несколько отрешенно. Оттого и понаделал в тот вечер множество глупостей — во всяком случае, иного оправдания у меня нет, ибо сообразительности я от природы вроде бы не лишен. И, бесспорно, глупее всего я повел себя, не затворив сразу дверь, которую мне вовсе не следовало открывать. Увы, вместо этого я взял свечку и вошел в соседнюю комнату.
Здесь меня ожидало довольно неприятное открытие.
Глава XXIII
Чашка кофею
На голом, без единого ковра, полу рассыпана была стружка и валялось десятка два кирпичей. Кроме того, на узком столе стоял предмет, при виде которого мне захотелось протереть глаза.
Приблизившись, я приподнял простыню, почти не скрывавшую формы предмета. Так и есть: под простынею находился гроб, на крышке его блестела пластинка с надписью:
Pierre de la Roche St. Amand
Âgée de 23 ans
Я отпрянул; то было для меня двойное потрясение. Так, значит, похоронная процессия все-таки не выехала? Покойник еще здесь. Меня обманули. Так вот в чем причина столь явного замешательства графини. Она поступила бы куда благоразумнее, сообщив мне об истинном положении дел.
Я покинул эту печальную комнату и закрыл дверь. Недоверие ко мне было, несомненно, самою большою ошибкою, какую могла совершить графиня. В таком деле нет ничего опаснее взаимной неискренности. Безмятежно, ни о чем не ведая, я вошел в комнату — а вдруг я столкнулся бы там случайно с человеком, которого мне следовало избегать в первую очередь?!
Размышления эти, едва начавшись, были прерваны графиней де Сент-Алир. По моему лицу она, видимо, о чем-то догадалась и тут же бросила быстрый взгляд на другую дверь.
— Ричард, дорогой, ты заметил что-нибудь… что-нибудь не то? Ты выходил из комнаты?
Я немедленно ответил «да» и честно ей все рассказал.
— Ах, я не хотела понапрасну тебя волновать. Все это так гадко и неприятно. Покойник и правда находится здесь. Но граф выехал за четверть часа до того, как я зажгла розовую лампу и приготовилась встречать тебя; тело несколько запоздало и прибыло минут через восемь — десять после его отъезда. Граф забеспокоился, как бы могильщики на Пер-Лашез не решили, что похороны откладываются, и не разошлись. Он ведь знал, что, несмотря на неожиданную задержку, останки бедного Пьера, безусловно, прибудут нынче вечером. К тому же он непременно хочет, чтобы до завтрашнего утра похороны завершились. Гроб с телом должен выехать из дому через десять минут. Тогда мы сразу можем отправляться в наше невообразимое и счастливое путешествие. Лошадей подадут к воротам; карета готова. А об этих ужасных похоронах… — Графиня содрогнулась, и получилось у нее это очень мило. — Прошу тебя, не будем больше о них вспоминать!
Она отошла закрыть злополучную дверь на задвижку, и, когда возвратилась, во всем ее облике сквозило такое трогательное раскаяние, что я готов был броситься к ее ногам.
— Никогда, — говорила она, умоляюще заглядывая мне в глаза, — никогда больше не посмею я обмануть моего храброго и прекрасного Ричарда, моего героя… Простил ли ты меня?
Последовала еще одна сцена страстных излияний, любовных вздохов и восторгов, правда, не очень громких, дабы нас не подслушали непрошеные свидетели.
Наконец-то она предостерегающе подняла руку, подавая мне знак не двигаться, и, обративши взгляд на меня, а ухо к двери, за которою находился гроб, застыла так на некоторое время и затаила дыхание. Затем, таинственно кивнув, она на цыпочках подошла к двери и снова обратилась в слух. Руки она не опустила, как бы приказывая мне оставаться на месте. Вскоре она так же тихо возвратилась и шепнула: «Выносят; пойдем со мною».
Мы перешли в комнату, в которой только что происходил ее разговор со служанкою. На серебряном подносе приготовлен был кофей и две изящные чашки старинного фарфора; рядом на подносе для писем стояли рюмки и бутылка, как оказалось, с наливкою.
— Я сама тебе все подам. Здесь я твоя служанка — я так хочу! И если ты откажешь мне в этом удовольствии, я буду думать, что ты еще сердишься.
Она наполнила чашку и передала мне кофей левой рукой, а правой нежно обняла меня за шею и, лаская мои кудри, прошептала:
— Выпей, и я тоже себе налью.
Кофей был превосходен; покончив с ним, я принял из ее рук рюмку, содержимое которой тоже выпил.
— Вернемся в соседнюю комнату, милый, — сказала она. — Эти ужасные люди, должно быть, уже ушли, и теперь там будет спокойнее.
— Все, как ты прикажешь, — прошептал я. — Отныне я подчиняюсь тебе всегда и во всем, о моя владычица!
Сей высокий слог я почерпнул, по всей вероятности, в традициях французской любви, какими они мне представлялись. И по сей день стыдно вспоминать напыщенность, с которой я обращался к графине де Сент-Алир.
— Ну что ж, тогда повелеваю тебе выпить еще одну рюмку наливки — маленькую, совсем крошечную, — весело объявила она. Все же эта женщина была само непостоянство! И мрачное настроение, только что владевшее ею, и напряжение решительной минуты, когда на карту поставлена вся ее дальнейшая жизнь, — все вмиг исчезло. Она выбежала и тут же вернулась с малюсенькой рюмочкой, которую я поднес к губам и выпил, сопроводив это действие самыми нежными и изысканными речами.
Я целовал ее руки, целовал ее уста, глядел в ее прекрасные глаза и снова ее целовал; она не сопротивлялась.
— Ты зовешь меня по имени; я же не знаю имени моего божества! Скажи, как называть мне тебя?
— Называй меня Эжени. Ах, скорее бы нам стало известно друг о друге все — если, конечно, любовь твоя так же безгранична, как моя.
— Эжени! — воскликнул я и вновь принялся восторгаться, на этот раз — именем возлюбленной.
Не успел я поведать ей, что жажду поскорее отправиться в путь, как во мне возникло весьма странное ощущение. Оно вовсе не походило на приступ дурноты. Я не могу подобрать более подходящего определения, нежели внезапная скованность мозга: словно бы некая тонкая оболочка, если таковая на нем имеется, вдруг сжалась и стала совершенно жесткой и оцепенелой.
— Ричард, дорогой, что с тобой? — воскликнула она с испугом. — Боже мой! Ты нездоров. Умоляю тебя, присядь; садись вот сюда. — Она почти силою усадила меня в кресло; я, впрочем, был не в состоянии оказать хотя бы малейшее сопротивление. Увы, все приметы недуга были мне слишком хорошо знакомы. Я сидел, бессильно откинувшись в кресле, и не мог издать ни единого звука, ни смежить век, ни перевести взгляда, ни пошевелить пальцем. Всего за несколько секунд я оказался в том жалком состоянии, в коем провел столько кошмарных часов при подъезде к Парижу в обществе маркиза д’Армонвиля.
Неудержимо было отчаяние прекрасной дамы. Она утратила, кажется, всю свою осторожность. Громко звала меня по имени, трясла за плечо, поднимала мою руку и глядела, как она безжизненно падает; графиня на все лады упрашивала меня подать хоть какие-нибудь признаки жизни и клялась, что если я этого не сделаю, она сейчас же покончит с собой.
Через несколько минут горестные восклицания вдруг прекратились. Дама замолчала и, по-видимому, совершенно успокоилась. Она деловито сходила за свечою и вернулась ко мне. Лицо ее, правда, было очень бледно, но в нем не отражалось ничего, кроме озабоченности, с некоторою разве что примесью брезгливости. Она медленно повела свечою перед моими глазами, наблюдая при этом за мною; затем поставила свечу и два или три раза резко позвонила в колокольчик. Я видел, как она тщательно заперла дверь в комнату, где я только что пил кофей, и поместила наши сокровища — сундучок и шкатулку с драгоценностями — друг с дружкою на столе.
Глава XXIV
Надежда
Едва успела она водрузить на стол мой претяжелый сундучок, как дверь с покойником отворилась и на пороге возникла зловещая и неожиданная фигура.
То был граф де Сент-Алир, который, по моим расчетам, должен был проехать уже добрую часть пути до кладбища. Он некоторое время недвижно стоял в дверном проеме, как собственный портрет. Тщедушная фигура его была облачена в глубочайший траур. В руке он держал черные перчатки и шляпу с черной креповой лентою.
Граф пребывал в крайнем возбуждении; даже когда молчал, он все время поджимал губы, причмокивал и, в общем, имел вид совершенно злодейский, но испуганный.
— Ну что? Эжени, миленькая, дитя мое, ну что? Все отлично, да?
— Да, — отвечала она довольно нелюбезно. — Но вы с Планаром не должны были оставлять эту дверь незапертой. Он вошел туда, — сурово продолжала она, — и принялся рассматривать все, что ему вздумалось; счастье еще, что он не сдвинул крышку гроба.
— Об этом должен был позаботиться Планар! — взвизгнул граф. — Ma foi! Не могу же я за всем уследить. — Он просеменил несколько шажочков к моему креслу и навел на меня лорнет.
— Месье Беккет! — несколько раз пронзительно крикнул он. — Эй! Вы что, не узнаете меня?
Затем он подошел совсем близко и внимательно всмотрелся в мое лицо; поднял и встряхнул мою руку, снова позвал по имени, после чего оставил в покое и сказал:
— Все вышло превосходно, моя прелестная mignonne! Когда это началось?
Графиня приблизилась и, стоя рядом с графом, неотрывно смотрела на меня несколько секунд.
Трудно передать, как страшно глядели эти две пары порочных глаз.
Дама перевела взгляд туда, где, как мне помнилось, была каминная полка; оттуда доносилось назойливое тиканье.
— Четыре… пять… нет, шесть с половиной минут, — медленно и бесстрастно произнесла она.
— Браво! Брависсимо! Ах ты, моя красавица! Венерушка моя! Ты настоящая героиня! Жанна д’Арк! Вот образцовая подруга!
Он уставился на меня со злорадным любопытством, одновременно пытаясь костлявыми стариковскими пальцами нашарить позади себя ее руку; но дама, не очень-то, смею заметить, жаждавшая его ласк, несколько отодвинулась.
— Ну все, ma chère , пора приниматься за дело. Что там у него? Бумажник? Или… или что?
— Да вот оно, — сказала дама, брезгливо указывая на сундучок в кожаном чехле, стоявший на столе.
— Вот мы сейчас и посмотрим, вот и посчитаем… — приговаривал он, дрожащими руками расстегивая ремни. — Нужно все хорошенько пересчитать, не было бы ошибки! Карандаш с блокнотом у меня есть… а где же ключ? Вот чертов замок! Ах ты… Что же это такое! Где ключ?
Он стоял перед графиней, притоптывая от нетерпения ножкою, и протягивал к ней алчно трясущиеся руки.
— Откуда у меня ключ? Он, наверно, у него в кармане, — отвечала дама.
В следующее мгновение пальцы старого негодяя уже шарили в моих карманах. Он вытащил все, что в них находилось, и среди прочего несколько ключей.
Я пребывал точь-в-точь в том же состоянии, как тогда — в карете с маркизом, и понимал, что сейчас меня будут грабить. Я не мог еще уразуметь всей драмы целиком, да и роль графини в ней оставалась туманною. Впрочем, это и немудрено, ибо женщины изрядно превосходят нас неизменным присутствием духа и артистическими талантами. Возможно, возвращение супруга и впрямь было для нее неожиданностью, а счастливая мысль исследовать содержимое моего сундука пришла графу в голову только что, на месте. Впрочем, с каждою минутою дело прояснялось, и очень скоро мне суждено было во всех подробностях постичь ужас моего положения.
Я ни на волосок не мог сдвинуть мои застывшие зрачки. Однако дальнейшие описания мои точны, и вы сами, при желании, можете в этом удостовериться. Попробуйте сесть в конце просторной комнаты и уставиться в одну точку; комната войдет в поле вашего зрения целиком, за исключением небольшого пространства перед глазами, но и в этом пространстве — благодаря, вероятно, преломлению лучей в самом глазе — можно, хотя и нечетко, различить предметы. Таким образом, почти ничто из происходившего в комнате не укрылось от моего взора.
Старик уже нашел ключ. Кожаный чехол был вскрыт, затем граф отпер кованый сундучок и вывалил на стол его содержимое.
— В каждом столбике по сто наполеондоров. Один, два, три… Так, быстро записывай: тысяча наполеондоров. Один, два, три… так, хорошо. Пиши: еще тысяча. — И далее в том же духе, покуда, весьма скоро, все золото не было пересчитано. Далее пошли бумажные деньги.
— Десять тысяч франков, пиши. Опять десять тысяч франков, записала? Еще десять тысяч; есть? Ах, что же все такие крупные купюры? Мелкими бы куда спокойнее. Запри-ка дверь. Планару ни к чему знать точную сумму: он, пожалуй, может позабыть о приличиях. Зачем ты не наказала ему брать мелкими купюрами? С этими всегда столько хлопот. Ну да ладно теперь… Продолжаем… Все равно уже ничего не поделаешь… Пиши: еще десять тысяч франков… Еще… Еще… — И так далее, покуда все мои денежки не были сочтены на моих глазах; я видел и слышал происходящее совершенно отчетливо, мысль моя работала с ужасающей ясностью; во всех же остальных отношениях я был трупом.
Каждую пачку и столбик монет граф тут же клал обратно в сундучок, и теперь, выведя наконец общую сумму, запер его, заботливо упаковал в чехол, открыл дверцу незаметного стенного шкафчика и, поместив туда шкатулку графини и мой сундучок, запер шкаф на ключ, после чего принялся с обновленною желчностью посылать проклятия на виновного в задержке Планара.
Открыв задвижку, он выглянул в темноту соседней комнаты и прислушался; затем снова притворил дверь и вернулся. Старик просто трясся он нетерпения.
— Я отложил для Планара пачечку в десять тысяч франков, — сообщил граф, ткнув пальцем в свой жилетный карман.
— Боюсь, он этим не удовлетворится, — сказала дама.
— Черт побери! Что значит «не удовлетворится»? Что же, у него совсем совести нет? Ну, так я поклянусь, что это половина от всей суммы.
Они еще раз подошли ко мне вместе и некоторое время молча озабоченно меня рассматривали; затем старый граф снова принялся поносить Планара и сличать время на своих карманных часах с каминными. Дама казалась гораздо спокойнее. Она больше не оборачивалась в мою сторону и сидела ко мне в профиль, глядя прямо перед собою; за последние минуты она странно потемнела и подурнела и походила скорее на ведьму. При виде этого утомленного лица, с которого словно бы спала маска, последняя надежда во мне угасла. Они определенно хотят увенчать ограбление убийством. Но отчего они не разделались со мною сразу? Какой смысл откладывать расправу, увеличивая тем самым риск? Невозможно передать, как бы я ни старался, весь ужас, который пришлось мне пережить. Представьте себе кошмар наяву — когда все, что мыслимо разве только в страшном сне, происходит с вами на самом деле и нет больше сил выносить эту пытку, но смерть все оттягивается и оттягивается, к вящему удовольствию тех, кого забавляют ваши адские муки. Я уж не думал больше о причинах моего плачевного состояния, теперь они стали мне понятны.
И вот, в момент сильнейших моих страданий, которых я не умею выразить словами, дверь комнаты, где находился гроб, медленно отворилась, и на пороге появился маркиз д’Армонвиль.
Глава XXV
Отчаянье
Минутная надежда, столь зыбкая и неистовая, что сама казалась пыткою, сменилась ужасом отчаяния, лишь только произнесены были первые слова:
— Ну наконец-то, Планар, слава богу, — закудахтал граф, вцепившись в локоть вошедшего обеими руками и подводя его ко мне. — Вот, посмотрите-ка. Пока что идет все прелестно, просто прелестно! Подержать у вас свечку?
Мой друг д’Армонвиль, Планар или кто уж он там был на самом деле, подошел ко мне, на ходу стягивая перчатки и засовывая их в карман.
— Свечу. Немного правее; так… — сказал он и, склонившись надо мною, принялся внимательно рассматривать мое лицо. Дотронулся до лба, провел по нему рукою, после чего некоторое время глядел мне в глаза.
— Что вы думаете, доктор? — спросил граф шепотом.
— Сколько ему дали? — вопросом отвечал маркиз, так неожиданно разжалованный в доктора.
— Семьдесят капель, — сказала дама.
— С горячим кофеем?
— Да, шестьдесят с кофеем и десять с наливкою.
Мне почудилось, что голос ее при этом немного дрогнул; что ж, нужно, видимо, пройти изрядный путь по стезе порока, чтобы полностью избыть в себе последние внешние признаки волнения, ибо они живучи и сохраняются даже тогда, когда все доброе, коему они должны соответствовать, давно погублено.
Доктор между тем рассматривал меня невозмутимо, словно собирался поместить на анатомический стол и демонстрировать перед студентами расчленение тела.
Он еще некоторое время изучал мои зрачки, затем взялся рукою за пульс.
— Так, деятельность сердца приостановлена, — пробормотал он.
Потом он поднес к моим губам нечто вроде листочка сусального золота, отворотившись при этом подальше, дабы не поколебать его собственным дыханием.
— Ага, — едва слышно, точно про себя, сказал он.
Расстегнув на мне сорочку, он приложил к моей груди стетоскоп. Припав ухом к другому концу трубки, он прислушался, словно пытаясь уловить какой-то очень отдаленный звук, после чего поднял голову и сказал так же тихо, ни к кому не обращаясь:
— Заметных признаков работы легких не наблюдается.
Покончив, по всей вероятности, с осмотром, он сказал:
— Семьдесят капель, даже шестьдесят — десять лишних я назначил для верности — должны продержать его в бесчувствии шесть с половиною часов — этого хватит с лихвой. В карете я дал ему всего тридцать капель, и он показал весьма высокую чувствительность мозга. Надеюсь, однако, что доза не смертельна. Вы твердо уверены, что дали семьдесят капель, не более?
— Конечно, — сказала дама.
— Вспомните точно, — настаивал Планар. — Вдруг он сейчас умрет?! Выведение из организма тут же прекратится, в желудке останутся инородные вещества, в том числе и ядовитые. Если вы сомневаетесь в дозе, по-моему, лучше все-таки сделать ему промывание желудка.
— Эжени, миленькая, скажи честно, скажи как есть, — взволновался граф.
— Я не сомневаюсь, я совершенно уверена, — отвечала она.
— Когда точно это произошло? Я просил вас заметить время.
— Я так и сделала; минутная стрелка находилась ровно под ножкой купидона.
— Ну что ж, возможно, состояние каталепсии продлится часов семь. Затем он придет в себя, но организм уже очистится и в желудке не останется ни единой частички жидкости.
Во всяком случае, было утешительно, что убивать меня они пока не собирались. Лишь тот, кому довелось испытать нечто подобное, поймет весь ужас приближения смерти; голова ваша работает ясно, любовь к жизни сильна как никогда, и ничто не отвлекает от ожидания неизбежного, неумолимого, неотвратимого…
Причины столь нежной заботы о моем желудке были весьма необычайного свойства, но я покуда не подозревал об этом.
— Вы, вероятно, покидаете Францию? — спросил бывший маркиз.
— Да, разумеется, завтра же, — подтвердил граф.
— И в какие края вы держите путь?
— Еще не решил, — отвечал граф весьма поспешно.
— Ну, другу-то могли бы и сказать.
— Ей-богу, сам не знаю. Дельце-то оказалось неприбыльное.
— Вот как? Ну, скоро увидим.
— А не пора его уже укладывать? — спросил граф, ткнув пальцем в мою сторону.
— Да, пожалуй, надо поспешить. Что, готовы для него ночная рубаха, колпак и прочее?..
— Все здесь, — отозвался граф.
— Итак, мадам. — Доктор повернулся к графине и, несмотря на чрезвычайные обстоятельства, отвесил поклон. — Вам, я думаю, лучше удалиться.
Дама перешла в ту комнату, где я угощался предательским кофеем, и более я ее не видел.
Граф со свечою вышел и вскоре вернулся, неся под мышкою свернутое белье; запер на задвижку одну, потом вторую дверь.
И вот, молча и проворно, они принялись меня раздевать. На это им потребовались считанные минуты.
Меня облачили в какой-то длинный, ниже пят, балахон — вероятно, ночную рубаху, о которой говорил доктор; также надет был на меня убор — точь-в-точь дамский ночной чепчик; я и представить себе не мог, чтобы подобное красовалось на голове у джентльмена; однако же теперь этот чепчик натянут был на мою собственную голову и завязан лентами под подбородком.
Сейчас, думал я, мошенники уложат меня в постель, дабы я самостоятельно приходил в себя, а сами тем временем скроются с добычею, так что погоня уже будет напрасна.
Однако надежды мои оказались слишком радужными; очень скоро выяснилось, что на уме у недругов совсем-совсем иное.
Граф вместе с доктором удалились за дверь, располагавшуюся прямо передо мною. Некоторое время слышно было только шарканье да приглушенные голоса, потом продолжительный стук и грохот, потом шум прекратился; вот — начался снова. Наконец они появились в двери — оба пятились спиною ко мне, волоча по полу какой-то предмет, но за ними я никак не мог рассмотреть, что это, покуда они не подтащили его почти к самым моим ногам. И тогда — о милосердный Боже! — я увидел. То был гроб, стоявший в соседней комнате. Теперь они установили его возле моего кресла. Планар сдвинул крышку. Гроб был пуст.
Глава XXVI
Развязка
— Лошади у нас как будто неплохие, а по пути мы их еще сменим, — говорил Планар. — Людям, конечно, придется дать наполеондор-другой: в три часа с четвертью надобно управиться. Ну, начнем; я поднимаю его стоймя, а вы заво́дите ноги на место, придерживаете и хорошенько подтыкаете под них рубаху.
В следующее мгновение, как и было обещано, я уже висел в объятиях Планара; ноги мои перекинули через борт гроба, и из этого положения меня постепенно опускали, покуда затылок мой не коснулся деревяшки. Затем тот, кого именовали Планаром, уложил мои руки вдоль тела, заботливо поправил оборки савана на груди и расправил складки, после чего встал в ногах гроба и произвел общий осмотр, которым, по-видимому, остался вполне доволен.
Граф аккуратно собрал только что снятую с меня одежду, проворно скатал ее всю вместе и запер, как я позднее узнал, в один из трех стенных шкафчиков, расположенных под панельного обшивкою.
Теперь я постиг их жуткий план: гроб предназначался для меня; похороны Сен-Амана подложные — для обмана следствия; я сам отдал все необходимые распоряжения на кладбище Пер-Лашез, расписался в книге и оплатил погребение вымышленного Пьера де Сент-Амана, на месте которого, в этом самом гробу, буду лежать я; пластинка с его именем останется навсегда над моею грудью, гора глины придавит меня сверху; после нескольких часов каталепсии уготовано мне пробуждение в могиле, для того только, чтобы умереть самой ужасной смертью, какую только можно вообразить. Случись кому впоследствии из любопытства или из подозрительности выкопать гроб и произвести осмотр тела, никакою химией нельзя будет установить следов яда и самое тщательное исследование не обнаружит признаков насильственной смерти.
Я сам немало поусердствовал, чтобы сбить с толку полицию, сам подготовил собственное исчезновение и даже успел отписать моим немногочисленным корреспондентам в Англии, чтобы не ждали от меня вестей по меньшей мере недели три.
И вот в минуту преступного ликования смерть настигает меня, и спасения нет! В панике я попробовал молиться Богу, но в сознании промелькнули лишь грозные мысли о Страшном суде и вечных муках, да и они поблекли перед неотвратимостью более близкой расплаты.
Вряд ли есть смысл вспоминать жуткие, леденящие душу мысли, обуявшие меня в тот миг; они все равно не поддаются передаче. Посему ограничусь изложением дальнейших событий, которые навеки и до мельчайших подробностей остались запечатленными в моей памяти.
— Пришли могильщики, — сказал граф.
— Пусть подождут в приходе, покуда мы закончим, — отвечал Планар. — Будьте любезны, приподнимите-ка нижний конец, а я возьмусь с широкого края.
Мне недолго пришлось гадать, что они собираются делать: через несколько секунд что-то скользнуло в нескольких дюймах от моего лица, совершенно прекратив доступ света и заглушив голоса, так что с этого момента до моих ушей доносились только наиболее отчетливые звуки; и самым отчетливым изо всех явился скрежет отвертки, загонявшей в дерево шурупы, один за другим. Никакие громы и молнии Страшного суда не могли бы поразить меня более, нежели этот простенький звук.
Дальнейшее я вынужден передавать с чужих слов, поскольку сам ничего не видел, да и слышал лишь урывками и недостаточно ясно для сколько-нибудь связного рассказа.
Покончив с крышкою, эти двое прибрали комнату и чуть подвинули мой гроб, выравнивая его по половицам; при этом граф особенно старался не оставить беспорядка или следов спешки, которые могли бы заронить ненужные подозрения.
Когда с этим было покончено, доктор Планар отправился звать людей, чтобы вынесли гроб и поставили его на катафалк. Граф натянул черные перчатки, вытащил белоснежный носовой платок и превратился в живое воплощение скорби. Он стоял у изголовья гроба, ожидая Планара и могильщиков; вскоре послышались торопливые шаги.
Первым появился Планар. Он вошел через ту дверь, за которой первоначально находился гроб. Поведение его изменилось: в нем чувствовалась какая-то развязность.
— Господин граф, — сказал он еще с порога, в комнату вслед за ним входили в это время еще человек шесть. — К сожалению, я должен вам объявить о совершенно непредвиденной задержке. Вот господин Карманьяк из полицейского департамента; он говорит, что, по имеющимся у них сведениям, в здешней округе припрятаны большие партии английских, и не только английских, контрабандных товаров и часть их находится в вашем доме. Зная вас, я взял на себя смелость утверждать, что сведения эти совершенно ложные и вы по первому требованию и с превеликим удовольствием позволите ему осмотреть любую комнату, шкаф или кладовую в вашем доме.
— Вне всякого сомнения, — воскликнул граф самым решительным тоном, хотя и заметно побледнев. — Благодарю вас, друг мой, вы предупредили мой ответ. Я тут же предоставлю этим господам ключи от дома, как только мне любезно сообщат, что за контрабанду они намерены здесь обнаружить.
— Прошу прощения, господин граф, — суховато отвечал Карманьяк, — я имею четкие указания не разглашать цель наших поисков; вот этот ордер, я полагаю, должен убедить вас в том, что право на обыск у меня есть.
— Но я надеюсь, месье Карманьяк, — вмешался Планар, — вы разрешите графу присутствовать на похоронах его родственника — вот он, видите, здесь лежит, — он указал на пластинку с именем, — а у дверей дожидается катафалк, чтобы доставить гроб на Пер-Лашез.
— Сожалею, но этого я разрешить не могу: мне даны самые четкие указания на этот счет. Я, впрочем, задержу вас совсем немного. Господин граф, надеюсь, не думает, что его в чем-то подозревают; но долг есть долг и я обязан вести себя так, будто подозреваю всех и каждого. Приказано обыскать — я обыскиваю; иногда, знаете ли, случаются любопытные находки в самых неожиданных местах. Мало ли что может лежать, к примеру, в этом вот гробу.
— Там тело моего родственника, господина Пьера де Сент-Амана, — оскорбленно вскинулся граф.
— Вот как? Стало быть, вы его видели?
— Видел ли я его? Ну конечно я часто видел бедного юношу! — Воспоминания явно растрогали графа.
— Я имею в виду тело.
Граф украдкою взглянул на Планара.
— Н-нет, месье… То есть да, конечно, но только мельком. — Снова взгляд в сторону Планара.
— Но, я полагаю, этого хватило, чтобы узнать его, — вкрадчиво сказал Карманьяк.
— Конечно… Еще бы! Тут же узнал, вне всяких сомнений. Как! Не узнать с первого взгляда Пьера де Сент-Амана? Это невозможно! Я слишком хорошо знал мальчика…
— Вещицы, которые я ищу, занимают совсем мало места; а жулики, знаете ли, бывают иногда изобретательны. Давайте-ка поднимем крышку.
— Извините, месье, — решительно заявил граф, приближаясь к гробу сбоку и простирая над ним руку, — но я не могу позволить вам так осквернять… так оскорблять память покойного.
— Никакого осквернения, месье, мы только приподнимем крышку гроба — и все. Вы, господин граф, останетесь в комнате, и, если все сложится так, как мы надеемся, вам предоставится случай бросить еще один, поистине последний взгляд на возлюбленного родственника.
— Месье, это невозможно.
— Господин граф, это мой долг.
— Но, кроме того, эта штука… отвертка сломалась, когда завинчивали последний шуруп. И, клянусь честью, кроме тела, в гробу ничего нет.
— Ах, господин граф, конечно же вы уверены, будто ничего нет; но вы просто не знаете хитростей этих пройдох-контрабандистов. Эй, Филипп, сними-ка с гроба крышку.
Граф возражал, однако Филипп, лысый, конопатый малый, похожий на кузнеца, разложил на полу кожаную сумку с инструментами, выбрал в ней, предварительно поковыряв ногтем шляпки шурупов, подходящую отвертку и ловко крутанул каждый шуруп; они поднялись в ряд, как грибочки. Крышку сняли. Свет, которого я не чаял уж больше увидеть, хлынул мне в глаза, но угол зрения оставался прежним: я продолжал глядеть перед собою, как в тот миг, когда впал в каталепсию. Теперь я недвижно лежал на спине и, следовательно, взор мой упирался в потолок. Затем увидел я склоненное надо мною хмурое лицо Карманьяка: в глазах его, показалось мне, не мелькнуло и тени узнавания. Господи! Когда бы я был способен издать хоть один крик! Ко мне склонялась с другой стороны темная сморщенная физиономия презренного графа; заглядывал и лжемаркиз, но лицо его маячило где-то за пределами моего поля зрения и расплывалось; были и другие лица.
— Ну что же, — сказал Карманьяк, выпрямляясь, — здесь действительно ничего интересного нет.
— Будьте добры теперь распорядиться, чтобы человек ваш накрыл гроб крышкою и завинтил шурупы, — осмелев, проговорил граф. — Должны же мы его по… похоронить. Могильщики и так получают жалкие гроши за ночную работу, так разве мы вправе часами держать их в прихожей?
— Не волнуйтесь, граф де Сент-Алир, вы уедете через несколько минут. Относительно гроба я распоряжусь.
Граф взглянул на дверь и увидел в ней жандарма; в комнате находились еще два-три дюжих молодца, весьма угрюмого вида в той же форме. Старик проявлял все большее беспокойство; каждая минута промедления могла стать для него роковой.
— Поскольку господин Карманьяк препятствует моему участию в похоронах, я вынужден просить вас, Планар, вместо меня присутствовать на погребении моего родственника.
— Только через несколько минут, — повторил непоколебимый Карманьяк. — Сперва я попрошу вас передать мне ключик от того шкафчика. — И он указал на дверцу, за которой только что была заперта моя одежда.
— Я… Я, собственно, не возражаю, — промолвил граф, — да, я не возражаю; только им не пользовались целую вечность. Сейчас пошлю кого-нибудь поискать ключ.
— О, если у вас нет его при себе, нет нужды беспокоиться. Филипп, достань-ка отмычки. Нужно открыть вот эту дверцу. Чьи здесь вещи? — спросил Карманьяк, когда шкаф был вскрыт и из него извлечена одежда, попавшая туда всего пятью минутами ранее.
— Не знаю, — отвечал граф. — Понятия не имею, что там может оказаться. С год назад я уволил одного жуликоватого слугу, по имени Лабле, у него был ключ; его одежда, наверное, там и лежит. А сам я уже лет десять, а то и более, не видел этот шкаф открытым.
— Глядите-ка: визитные карточки, а вот носовой платок с вензелем «Р. Б.». Все это, по-видимому, было украдено у человека по фамилии Беккет, Р. Беккет; на карточке написано: «Мистер Беккет, площадь Беркли». Надо же, тут и часы, и связка печаток — на одной из них инициалы «Р. Б.». Этот ваш Лабле был, верно, законченный мошенник.
— Вы правы, месье, законченный.
— Сдается мне, — продолжал Карманьяк, — что все эти вещи он украл у лежащего в гробу человека, который, в таком случае, оказывается уже не господином де Сент-Аманом, а господином Беккетом. Ибо, как это ни удивительно, господа, но часы все еще идут. Думаю, однако, что господин Беккет не мертв, а только получил изрядную дозу яда. Николас де ла Марк, граф де Сент-Алир! За ограбление и попытку убить этого человека вы арестованы.
В следующий миг старый негодяй был взят под стражу. Отвратительный голос, в котором обыкновенно слышалось старческое дребезжание, неожиданно окреп; то квакая, то взвизгивая, граф протестовал, угрожал и возносил нечестивые призывы к Господу нашему, который «всех рассудит»! Так, с криками и стенаниями, он был выведен из комнаты и препровожден в карету к своей прекрасной сообщнице, тоже уже арестованной; в сопровождении двух жандармов они немедленно выехали в направлении тюрьмы Консьержери.
К общему хору голосов в комнате прибавилось еще два, весьма отличных от остальных. Один принадлежал бравому полковнику Гаярду, которого лишь с трудом удавалось удерживать до сих пор в соседней комнате; второй был голос добрейшего моего приятеля Уистлуика, призванного меня опознать.
Сейчас я постараюсь вам поведать, как провалилось столь чудовищное и изощренное посягательство на мою жизнь и собственность. Но сперва несколько слов о себе. Под руководством Планара, такого же законченного мерзавца, как и прочие члены шайки, но действовавшего на сей раз исключительно в интересах следствия, меня поместили в горячую ванну, после чего уложили в теплую постель под открытое окно. Эти простые средства привели меня в чувство за три часа, в противном случае я оставался бы в оцепенении около семи.
Свои гнусные делишки мошенники обстряпывали весьма умело и скрытно. Все их жертвы сами, подобно мне, послушно плели сеть таинственности, помогая губить себя легко и без особого риска.
Само собою разумеется, было начато расследование и раскопано несколько могил на Пер-Лашез. Эксгумированные трупы, однако, слишком долго пролежали в земле и совершенно разложились, так что узнать их оказалось весьма непросто; из них опознан был лишь один. В том случае все распоряжения по похоронам отдавал некий Габриель Гаярд, он же оплатил счета и подписал необходимые бумаги. То, что это был именно Гаярд, а не подставное лицо, подтвердил служащий погребальной конторы, который по случайности знал его прежде. Ловушка, что подготовлена была и для меня, с Гаярдом сработала вполне успешно. Родственник, для которого заказывалась могила, оказался чистейшей выдумкой: Габриэлю Гаярду самому пришлось лечь в гроб, на крышке которого, равно как и на могильной плите над ним, начертано было вымышленное имя. Такое же сомнительное удовольствие умереть под псевдонимом ожидало и меня.
Опознание этого трупа оказалось примечательным. Когда-то, лет за пять до таинственного исчезновения Габриэля Гаярда, лошадь под ним понесла, и он упал с нее весьма неудачно: потерял глаз, несколько зубов и, кроме того, получил перелом правой ноги чуть выше колена. Он старался, насколько возможно, скрывать от окружающих понесенные в результате падения потери, и вот теперь в глазнице скелета красовался вставленный в свое время стеклянный глаз, и его, хоть он и несколько ввалился, без труда узнал изготовивший его «художник».
Еще проще оказалось опознать искусно сработанные вставные зубы, которые самолично подгонял один из лучших парижских дантистов. Благодаря неординарности случая дантист сохранил слепки с готового изделия, и слепки эти в точности соответствовали золотым коронкам, обнаруженным у черепа во рту. Также и след от перелома над коленом нашелся как раз в том месте, где некогда срослась конечность Габриэля Гаярда.
Полковник, приходившийся ему младшим братом, был просто взбешен исчезновением Габриэля, а еще более — его денежек: он давно уж рассматривал их как причитающийся ему по закону памятный подарок, который ему так или иначе придется принять, когда бы смерть ни избавила любимого брата от тягот жития. Благодаря своей хваленой проницательности, он довольно скоро заподозрил, что граф де Сент-Алир и его прекрасная спутница — графиня или кем уж она ему приходится — обобрали его братца; к этому подозрению примешивались и другие, более зловещие догадки, но поначалу то были лишь плоды слепой ярости, которая, как известно, верит во что угодно, не нуждаясь в доводах разума.
В конце концов полковник каким-то образом вышел на верный след. Подлец Планар вовремя почуял, что шайке, и ему в том числе, угрожает опасность. Тогда он выговорил для себя условия и стал осведомителем. Потому-то Карманьяк появился в Шато де ла Карк в самый решающий момент, когда все уже было готово, чтобы взять сообщников Планара с поличным и выдвинуть против них безупречное обвинение.
Не стану описывать тщание, с которым полиция собирала улики. Упомяну лишь, что в замок привели опытного врача, который, если бы Планар вдруг не пожелал сотрудничать, мог провести необходимое медицинское освидетельствование.
Моя поездка в Париж, как вы уже поняли, оказалась несколько менее приятной, чем я предвкушал. Я сделался главным свидетелем обвинения в этом cause célèbre со всеми вытекающими из этого малозавидного положения последствиями. Оказавшись, как выразился мой друг Уистлуик, «на волоске от неминуемой гибели» и чудесным образом спасшись, я простодушно рассчитывал на благосклонный интерес ко мне парижского общества, но, к моему глубокому разочарованию, стал лишь объектом добродушных, но достаточно уничижительных насмешек. Я был balourd, benêt, âne и фигурировал даже в газетных карикатурах. Я превратился в своего рода народного героя и, «не в силах счастье перенесть» , бежал от него при первой же возможности, даже не успев навестить друга моего, маркиза д’Армонвиля, в его гостеприимном клеронвильском замке.
«Маркиз» вышел из этой истории безнаказанным. Граф, его сообщник, был казнен. Прекрасная Эжени благодаря смягчающим обстоятельствам — состоящим, как я уразумел, в ее замечательной наружности — отделалась шестью годами заключения.
Полковнику Гаярду возвратили часть денег его брата, изъяв их из довольно скромного состояния графа и soi-disant графини. Это обстоятельство, а также казнь самого графа чрезвычайно обрадовали полковника. Нисколько не настаивая на возобновлении нашего поединка, он, напротив, милостиво жал мне руку и уверял, что раны, нанесенные набалдашником моей трости, получены им в честной, хотя и проведенной не по правилам, дуэли и что у него нет причин жаловаться на непорядочность противника.
Остается упомянуть, пожалуй, лишь две детали. Кирпичи, что видел я в комнате около гроба, лежали до того, обернутые соломою, в гробу: для веса, дабы пресечь подозрения и кривотолки, какие могли возникнуть в связи с прибытием в замок пустого гроба.
И во-вторых, гранильщик, осмотрев великолепные бриллианты графини, заявил, что фунтов за пять их, пожалуй, можно продать какой-нибудь актрисе, которой требуются фальшивые драгоценности для роли королевы.
Сама графиня за несколько лет до событий считалась одной из самых способных актрис во второразрядном парижском театрике; там ее и подобрал граф, сделав своею главною сообщницей.
Именно она, искусно изменив внешность, рылась в моих бумагах в карете в тот памятный ночной переезд в Париж. Она же сыграла колдуна на балу в Версале. В отношении меня сия сложная мистификация имела целью поддержать мой интерес к графине, который иначе, как они полагали, мог бы постепенно угаснуть. Однако при помощи того же паланкина предполагалось воздействовать и на жертвы, намеченные уже после меня; о них, впрочем, нет нужды теперь говорить. Появление настоящего мертвеца — добытого с помощью поставщика трупов, что работал на парижских анатомов , — не подвергло мошенников никакому риску, зато добавляло таинственности и подогревало интерес к пророку среди горожан — особенно среди тех простачков, которых он удостоил своею беседою.
Остатки лета и осень я провел в Швейцарии и Италии.
Уж не знаю, умудрил ли меня сей опыт, но был он воистину горек. Жуткое впечатление, произведенное на меня этой историей, во многом имело, разумеется, чисто нервическую природу, однако в потрясенной душе моей зародились и кое-какие более глубокие и серьезные чувства. Они сильнейшим образом повлияли на всю мою последующую жизнь и помогли прийти, хоть и много позднее, к истинному душевному равновесию. Это ли не причина возблагодарить всемилостивейшего Господа нашего за ранний и страшный урок, преподанный мне на пути греха и познания?
