Глава XIII
Удивительные прорицания оракула
На миг я позабыл, что маска и домино надежно охраняют меня от цепкого взора старого служаки, и готовился уже к потасовке. Впрочем, я быстро опомнился. А граф при виде громогласного капрала в синем мундире, белой жилетке и белых гетрах предусмотрительно ретировался. Надобно признать, что в капральском обличье наш Гаярд оказался столь же шумлив и хвастлив, как и в своей натуральной форме драгунского полковника. Уже дважды его чуть было не выставили из дворца: сначала он слишком самозабвенно превозносил подвиги Наполеона Великого, а в другой раз едва не вступил врукопашную с прусским гусаром. По правде сказать, он бы наверняка устроил здесь не одну кровавую драку, когда бы здравый смысл не подсказывал ему, что преждевременное и принудительное — с дюжими жандармами по бокам — удаление с празднества (которое он, бесспорно, призван украшать) вряд ли поможет ему достигнуть цели. Ибо Гаярд явился в Версаль в надежде встретить здесь некую богатую вдовушку, которая, как он полагал, питала к нему нежные чувства.
— Деньги! Золото! Эх, господа! Какие деньги, какое золото мог, по-вашему, скопить простой солдат, ваш покорный слуга, когда у него осталась одна-единственная рука, да и та занята все время саблею, так что нечем ему сгребать богатства наголову разбитого врага.
— Не брать с него золота, — сказал прорицатель. — Он уплатил за все своею кровью.
— Браво, господин пророк! Брависсимо! Могу ли я, mon sorcier , вопрошать, не теряя времени? — И начал зычным голосом, не дожидаясь ответа.
Пятым или шестым вопросом прозвучало:
— Кого я преследую?
— Двоих.
— Ха! Двоих? Кто же они, по-вашему?
— Один — англичанин. Не ищи с ним встречи, он убьет тебя. А еще — француженка, вдова; не ищи и ее — она плюнет тебе в лицо.
— Вы, я вижу, не выбираете выражения, господин вещун; видно, уверены, что в этаком наряде вас никто не тронет. Ну что ж, продолжим! Так для чего же я их преследую?
— Вдова ранила твое сердце, англичанин — голову. Как видишь, они и по отдельности оказались сильнее тебя; смотри, чтобы твои домогательства не свели их вместе.
— Ну да?! Это каким же образом?
— Англичанин — рыцарь, защищает дам; однажды он уже вколотил это тебе в голову. Вдова, разобравшись что к чему, может выйти за него замуж. Она прикинет, что до полковничьих погон ты дослуживался немало лет, а англичанин так молод.
— Вот встречу его, собью с него спесь! — пообещал полковник и выругался, после чего осведомился, несколько сбавив тон: — Где она?
— Достаточно близко, чтобы принять итог вашей встречи близко к сердцу.
— Клянусь честью, господин пророк, вы правы! Премного вам благодарен! Прощайте! — Он вытянул шею по-гусиному и, озираясь, удалился, гордо неся свои шрамы, а заодно и белые гетры, жилетку и медвежий кивер.
Я все пытался разглядеть человека, сидевшего в паланкине. Наконец, когда занавеска подольше оставалась отодвинутою, мне это удалось. Наружность оракула показалась мне весьма незаурядною. Одет он был, как я уже говорил, на китайский манер и очень богато. Черты лица показались мне крупными и тяжеловатыми, и весь он в целом являл гораздо более внушительную фигуру, чем стоявший снаружи переводчик; голову он держал очень низко склоненною, глаза были закрыты, подбородок упирался в вышивку на мантилье; лицо его выражало полнейшее равнодушие ко всему происходящему. В его облике как бы в увеличенном виде повторялась каменная недвижность посредника, который осуществлял его связь с суетным внешним миром. Лицо показалось мне сперва кроваво-красным, но это впечатление, как я заключил, создавалось благодаря свету, проникавшему через красный шелк занавесок. Все это я узрел почти мгновенно; рассматривать подробнее было некогда: круг как раз освободился, и маркиз сказал:
— Вперед, друг мой!
И я шагнул вперед. Приблизившись к колдуну, как все окрестили человека с черною палочкою, я искоса взглянул через плечо: не рядом ли граф; он, к счастью, стоял в нескольких ярдах от меня. Любопытство маркиза к тому времени тоже оказалось удовлетворено; они с графом беседовали, по-видимому, уже о другом.
Я почувствовал некоторое облегчение, ибо оракул, кажется, имел склонность выдавать тайны самым неожиданным образом, а мои тайны вряд ли пришлись бы графу по душе.
Я задумался: мне хотелось испытать пророка. Последователь Англиканской церкви наверняка rara avis в Париже, решил я и спросил:
— Какую религию я исповедую?
— Прекрасную ересь, — тотчас же ответил оракул.
— Ересь? Как же она зовется, скажите на милость?
— Любовь.
— Вот как! В таком случае я, по всей вероятности, поклоняюсь многим богам?
— Одному.
— Ну, а без шуток, — продолжал я, все пытаясь направить разговор в более безопасное русло, — затвердил ли я на память хоть одну молитву?
— Да.
— И вы можете ее повторить?
— Подойдите ближе.
Я приблизился и подставил ухо.
Опустив занавеску, человек с черною палочкою медленно и отчетливо прошептал слова, кои — надо ли говорить! — я тотчас узнал:
— «Возможно, нам не суждено уже больше свидеться. Ах, когда бы я могла вас позабыть! Ступайте же! И прощайте! Ступайте, умоляю вас!»
Я вздрогнул.
Боже праведный! Возможно ли? Я мог поклясться, что лишь двое на свете слышали эти слова: я и графиня, шепнувшая их мне на прощанье.
Я взглянул в безучастное лицо говорившего. Оно не выражало ровно ничего; казалось, его нисколько не занимало, какое впечатление производят на меня ответы.
— Чего хочу я более всего на свете? — спросил я, едва сознавая, что говорю.
— Блаженства.
— А что мешает мне его достичь?
— Черная вуаль.
Все ближе и ближе! Судя по ответам, ему до мельчайших подробностей известен мой краткий роман, о котором не подозревает даже маркиз! И это при том, что сам я надежно скрыт под маскою и домино, так что меня бы не узнал и родной брат!
— Вы говорите, я влюблен. А любим ли я в ответ?
— Спроси сам — и узнаешь.
Я говорил тише, чем прежде, и стоял совсем близко от чернобородого, чтобы ему не приходилось повышать голос.
— Любит ли меня хоть кто-нибудь?
— Тайною любовью, — был ответ.
— Велика ли та любовь?
— Чрезмерна.
— Как долго она продлится?
— Покуда не облетят лепестки розы.
Роза — еще один намек!
— Тогда наступит тьма, — вздохнул я. — А до той поры мою жизнь озаряет прекрасный свет.
— Свет фиалковых глаз.
Любовь, пускай она и не в полном смысле вероисповеданье (вопреки тому, что объявил оракул), несомненно, сравнима с суеверием. Как будоражит она фантазию, как усыпляет рассудок; какими доверчивыми мы делаемся, поклоняясь любви!
Относись эти прорицания к постороннему, я бы лишь от души посмеялся. Но речь шла обо мне, и слова оракула произвели на меня сильнейшее впечатление. Страсть моя разгоралась, я сделался как безумный.
Исполнитель замечательной шутки — если это была шутка — махнул палочкою в мою сторону, ясно дав понять, что разговор окончен; возвращаясь в круг зрителей, я все не мог оторвать взгляд от китайцев: они теперь казались окруженными ореолом тайны. Внезапно чернобородый властно поднял руку, как бы подавая условный знак тому, кто с золотою палочкой в руках возглавлял процессию.
Предводитель стукнул палочкою оземь и провозгласил:
— Великий Конфу умолк на час.
Тотчас же носильщики высвободили где-то на верху паланкина бамбуковые шторы, упавшие с резким стуком, и закрепили их снизу. Затем чернобородый, в высокой феске и с черною палочкою, принялся проделывать какие-то движения, напоминавшие пляску дервиша. Вскоре к нему присоединились двое с золотыми палочками и, наконец, четверо носильщиков, которые образовали внешний круг; танцоры торжественным хороводом обходили паланкин, пляска их мало-помалу убыстрялась, извивы тел делались все более странными, неожиданными, исступленными; стремительность танца все возрастала, покуда они не замелькали мельничным колесом, — тогда, среди общего рукоплескания и изумления, странные эти актеры смешались с толпой и спектакль, во всяком случае на время, завершился.
Маркиз д’Армонвиль стоял неподалеку и задумчиво глядел в пол. Когда я приблизился, он сказал:
— Граф ушел искать свою жену. Жаль, что она не говорила с пророком: забавно было бы понаблюдать при этом за графом. Пойдемте, пожалуй, и мы — я попросил его представить вас графине.
С бьющимся сердцем последовал я за маркизом д’Армонвилем.
Глава XIV
Мадемуазель де Лавальер
Мы с маркизом переходили из гостиной в гостиную, однако разыскать графа в такой толчее было не так-то просто.
— Оставайтесь здесь, — сказал наконец маркиз. — Я придумал, как его лучше найти. Возможно, ревность подсказывает графу, что знакомить вас с женою не в его интересах. Думаю, одному мне легче будет его уговорить — вы ведь, кажется, очень хотите, чтобы вас представили.
Разговор этот происходил в комнате, которая ныне именуется «Salon d’Apollon» , мне запомнились стены, увешанные картинами. И моему приключению в тот вечер суждено было случиться именно здесь.
Я присел на диван с золоченою спинкою и огляделся. На просторном сиденье расположились, кроме меня, еще трое или четверо; все очень оживленно беседовали между собой. Все — кроме одной дамы, сидевшей подле меня: нас разделяло не более двух футов. Дама, по-видимому, погружена была в задумчивость; ее поза казалась воплощением изящества. Костюм в точности повторял одеяние мадемуазель де Лавальер с известного портрета Коллиньяна , отличавшееся, как вы помните, не только роскошью, но и элегантностью. Волосы были напудрены, но под пудрою угадывался их собственный темно-каштановый цвет. Из-под подола выглядывала маленькая ножка, рука же покоряла изяществом и благородством формы.
Дама, к моей досаде, ни разу не сняла маску, тогда как многие подолгу держали свои маски в руках.
Я был уверен, что она хороша собою. Пользуясь преимуществом маскарада — особого мира, в котором позволительно все и разве по голосу да по случайным намекам отличишь друга от врага, — я заговорил.
— Мадемуазель, меня трудно обмануть, — начал я.
— Тем лучше для вас, месье, — спокойно отвечала маска.
— Я хочу сказать, мадемуазель, — продолжал я, решившись прибегнуть к невинной хитрости, — что скрыть красоту не так-то легко, как вы думаете.
— Вы необыкновенно проницательны, месье, — все так же мило и беспечно заметила она.
— Под костюмом мадемуазель де Лавальер я угадываю формы, совершенством превосходящие оригинал; я подымаю взор выше, вижу лишь таинственную маску — и все же, мадемуазель, возможно ли вас с кем-то спутать? О нет! Красота, как драгоценный камень из сказок Шахерезады: как ни укрывай, как ни прячь, а все ж сияние выдаст его.
— Я знаю эту сказку, месье, — отвечала молодая особа. — Сияние действительно выдало камень, но не на солнце, а в темноте . Так неужто в дворцовых комнатах так мало света, месье, что вам ярок и простенький светлячок? Я-то думала, что стоит появиться некой графине — и все кругом меркнет в ее лучах.
Я оказался в весьма щекотливом положении. Как ответить? Дама эта, возможно, просто опасная шутница, каких немало найдется в любом обществе, но, может быть, и близкая подруга графини де Сент-Алир? Посему я осторожно осведомился:
— Какая графиня?
— Если вы знаете меня, то должны знать и мою лучшую подругу. Ведь она прекрасна, правда?
— Не знаю, право, как ответить; графинь так много…
— Всем, кто знаком со мною, известна и моя самая любимая подруга… Или, может быть, вы меня вовсе и не знаете?
— Вы ставите меня в тупик, мадемуазель. Ужели я мог обознаться?
— А скажите, с кем вы только что говорили? — спросила она.
— С одним человеком, с другом, — ответил я.
— Понятно, что с другом; но мне почудилось, что я знаю его, и я хотела бы в этом убедиться. Это был некий маркиз?
И снова ее вопрос меня смутил.
— Ах, здесь так много людей, с одним поговоришь, с другим, да и…
— Да и увильнешь от ответа на самый простой вопрос. Но знайте же раз и навсегда: ничто так не отвращает человека прямого, как подозрительность. Вы, месье, мне не доверяете — что ж, и я буду относиться к вам соответственно.
— Мадемуазель, я заслужил бы презрение куда большее, когда бы нарушил данное другу слово.
— Да ведь вам все равно не удалось меня обмануть, вы всего лишь подражаете дипломатии своего друга. Ненавижу дипломатию: она годится разве для трусов и обманщиков. А вам не приходило в голову, месье, что я просто могу знать этого господина, с крестиком из белой тесемочки? Я прекрасно знаю маркиза д’Армонвиля. Как видите, вы напрасно себя утруждали.
— Не могу ни подтвердить, ни отрицать вашу догадку.
— Этого и не требуется. Но зачем было унижать женщину?
— Что вы говорите, мадемуазель! Я никогда бы себе этого не позволил!
— Вы притворились, будто узнали меня, — а это ложь. Не то из прихоти, не то от равнодушия, вы разговаривали со мною так, словно перед вами не живой человек, а всего лишь костюм! Наговорили мне комплиментов и тут же сделали вид, что обознались. Ну что ж! Верно, в мире не осталось уж честности и прямоты.
— Право, мадемуазель, вы составили обо мне превратное представление.
— Вы обо мне тоже: я оказалась не столь глупа, как вы ожидали. Я прекрасно знаю, кого надеялись вы развлечь своими комплиментами и меланхолическими разглагольствованиями и кого вы с этой похвальною целью здесь разыскивали.
— Кого же? — потребовал я.
— Скажу, но с одним условием.
— Что за условие?
— Вы признаетесь, если я окажусь права.
— Вы ко мне несправедливы, — возразил я. — Я никак не могу признать, что намеревался говорить с какой бы то ни было дамою в тоне, который вы сейчас описали.
— Что ж, на этом я не настаиваю; но только, когда я назову даму, вы обязаны подтвердить, что я права.
— И я непременно должен вам это обещать?
— Разумеется, нет; вас никто не принуждает. Но лишь на таком условии я согласна продолжать разговор.
С минуту я колебался; но откуда ей знать? Вряд ли графиня успела поведать кому-то о своей тайне; к тому же маске в костюме Лавальер никак не может быть известно, кто сидит рядом с нею, кто скрывается под черным домино с красным крестом на груди.
— Согласен, — сказал я. — Обещаю.
— Но вы должны дать слово чести.
— Хорошо. Даю вам честное слово.
— Ну что же, тогда эта дама — графиня де Сент-Алир.
Я был несказанно удивлен и смущен, но, памятуя мое обещание, сказал:
— Должен признать, я действительно надеялся, что нынче вечером меня представят графине де Сент-Алир. Но могу вам также дать самое честное слово, что графиня ни в малейшей степени не подозревает, что я ищу знакомства с нею. Более того, она, по всей вероятности, вовсе не помнит о моем существовании. Я имел однажды счастье оказать ей и графу маленькую услугу, но, боюсь, слишком пустячную; графиня не стала бы вспоминать о ней долее одного часа.
— Мир не так неблагодарен, как вы полагаете. Да хотя бы он и был таковым, все же есть сердца, которые искупают этот грех. За графиню де Сент-Алир я отвечаю как за себя: она никогда не забывает доброты. Правда, она не всегда может открыть свои чувства, ведь она несчастлива.
— Несчастлива! Так я и предполагал! Что же до остального… Вы польстили мне, великодушно желая утешить, но надеяться на действительное внимание графини я не смею.
— Месье, если я говорю, что я подруга графини, то, стало быть, немного знаю об ее натуре; мы доверяем друг другу и кое-какие секреты — мне, быть может, известно больше, чем вы думаете. Например, об одной пустячной услуге, память о которой, по-вашему, должна быть столь недолговечной.
Разговор занимал меня все более. Как все молодые люди, я был готов к шальному риску, и мысль о том, что преследование замужней дамы само по себе неприлично и отвратительно, меня вовсе не тревожила; к тому же задето было мое самолюбие и взбудоражены страсти — непременный двигатель подобных романов. Образ прекрасной графини совершенно вытеснил в моем сердце красавицу Лавальер, вернее — ее двойника, сидевшего предо мною во плоти. Право, я многое бы отдал, лишь бы услышать, что моя Дульсинея не забыла рыцаря — того, кто с одною палкою в руке бросился ради нее под саблю разъяренного драгуна — и победил.
— Вы говорите, что графиня несчастлива, — сказал я. — Какие же тому причины?
— Причин немало. Муж ее ревнивый и деспотичный старик. Разве одного этого не довольно? Но даже когда она избавлена от его общества — ее гнетет тоска и одиночество.
— А вы? Разве вы с нею не подруги? — возразил я.
— Думаете, подруги достаточно? — отвечала она. — Ей ведь некому больше открыть свое сердце.
— Так не найдется ли в этом сердце уголка и для друга?
— Спросите ее сами!
— Но как это сделать?
— Графиня вам подскажет.
— Как?
Она отвечала вопросом на вопрос:
— Вы остановились в Версале?
— Нет. В версальских гостиницах мест не было, и я нанял комнату в «Летящем драконе», что стоит на краю парка Шато де ла Карк.
— Это даже лучше. Я не спрашиваю, достанет ли у вас мужества пойти на риск. Я также не спрашиваю, порядочный ли вы человек: я знаю, что всякая дама может довериться вам не страшась. На свете так мало мужчин, которым можно назначить встречу для беседы, не рискуя при этом своей репутацией! Вы найдете графиню в два часа ночи в парке Шато де ла Карк. Какую комнату вам отвели в «Летящем драконе»?
Я был крайне удивлен смелостью этой девушки. Не водит ли она меня, что называется, за нос?
— Какую комнату?.. Попробую описать, — сказал я. — Окно ее выходит на задний фасад, крайнее справа на втором этаже.
— Прекрасно. Так вот, выглянув хоть единожды из окна, вы увидели внизу парк и в нем наверняка заметили купы лип и каштанов. Они растут очень тесно и образуют вместе маленькую рощицу. Вам надобно вернуться в «Летящий дракон», переодеться и, сохраняя в строжайшей тайне цель вашей ночной прогулки, выйти из гостиницы. Незаметно перебравшись через стену парка, вы сразу же попадете в рощицу, о которой я говорила; там вы найдете графиню. Она, всецело полагаясь на вашу почтительность, уделит вам несколько минут для беседы и в немногих словах объяснит многое, о чем мне здесь говорить не пристало.
Не берусь передать, с какими чувствами выслушал я эти слова. Изумленной радости моей не было границ. Она, однако, тут же сменилась сомнением.
— Мадемуазель, когда бы я мог допустить, что столь великое счастье и впрямь будет мне даровано, я благодарил бы вас после всю жизнь. Но как смею я поверить, что вами движет не одно лишь великодушие и сочувствие и графиня де Сент-Алир на самом деле удостоит меня такой чести?
— Месье, вы либо не хотите верить, что мне действительно поручена тайна, коей до сих пор нераздельно владели лишь вы с графинею, либо вам кажется, что это жестокий розыгрыш. Ну, как уверить вас?.. Клянусь трепетом прощального шепота, клянусь именем подруги, что приколола к моей груди этот цветок. — Девушка бережно приподняла пальцем бутон белой розы, кивавший из ее бутоньерки. — Клянусь, она доверилась мне! Клянусь моею доброю звездой и ее доброю… Нет, лучше прекрасною звездой! Что, довольно?
— Довольно ли? — с жаром воскликнул я. — Более чем довольно! Как благодарить мне вас?
— И коль скоро она так доверяет мне, — продолжала она, — стало быть, я ее подруга. Ну а дальше рассудите сами: разве пристало подруге бессовестно порочить дорогое имя — для того только, чтобы глупо разыграть совершенно незнакомого человека?
— О, простите меня, мадемуазель! Вы должны понять, как дорожу я надеждою видеться и говорить с графинею. Удивительно ли, что в мое сердце закралось сомнение? Однако вы его развеяли и, надеюсь, простите меня великодушно.
— Значит, вы будете в два часа ночи в условленном месте?
— О, конечно!
— Я знаю, месье, вы не остановитесь перед опасностью. Нет-нет, не нужно меня ни в чем уверять: вы делом доказали уже свое мужество.
— Я рад буду новой опасности, лишь бы приблизить желанный миг!
— Не лучше ли вам теперь присоединиться к вашему другу, месье?
— Мы договорились, что я буду ждать его здесь. Граф де Сент-Алир обещал представить меня графине.
— И вы, месье, наивно ему поверили?
— Отчего я должен ему не верить?
— Оттого хотя бы, что он ревнив и коварен. Да вы и сами убедитесь: он и не подумает знакомить вас с женою. Он вернется, скажет, что не нашел ее, и посулит представить вас в другой раз.
— Вот он, кажется, идет, а с ним и мой друг. Да, верно, дамы с ними нет…
— Ну вот, что я говорила?! Долго же придется вам дожидаться своего счастья, если надеетесь получить его из рук старика мужа. Между тем лучше нам не показываться перед ним вместе. Он заподозрит, что мы говорили о его жене, и это только насторожит ревнивца.
Я поблагодарил неизвестную, оказавшую мне столь неоценимую услугу, и, отступивши на несколько шагов, обошел графа с тыла.
Я лишь улыбнулся под маскою, когда граф принялся меня уверять, что герцогиня де ла Рокём перешла в другую гостиную и увела за собою графиню, но он очень скоро найдет удобный случай нас познакомить.
Беседы с маркизом д’Армонвилем, пришедшим под руку с графом, я избегал, боясь, что он вызовется сопровождать меня до гостиницы и я принужден буду выдумывать отговорки.
Посему я постарался затеряться в толпе и, заметив, куда двинулись граф и мой друг маркиз, устремился в противоположном направлении, к Зеркальной галерее.
Глава XV
Тайна «Летящего дракона»
В те дни fêtes во Франции начинались раньше, чем нынешние лондонские балы. Я взглянул на часы. Было начало первого.
Стояла безветренная душная ночь; в великолепной анфиладе комнат, пусть и очень просторных, жара казалась непереносимою; более всего от духоты страдали маски. В местах особенного скопления людей дышать было просто нечем, а обилие огней еще усиливало жару. Я решил избавиться от маски, как и многие другие, кто не слишком беспокоился об инкогнито. Едва я ее снял и задышал чуть свободнее, чей-то знакомый голос окликнул меня по-английски. То был Том Уистлуик, драгун N-ского полка. Лицо его раскраснелось: по-видимому, он тоже только что снял маску. Том был из тех новоиспеченных героев Ватерлоо, коих в ту пору превозносил весь мир, кроме, разумеется, французов. Единственным известным мне недостатком Тома была его привычка утолять жажду — как правило, чрезмерную — шампанским. Он без стеснения делал это на всяческих балах, празднествах, музыкальных вечерах — короче, везде, где только возможно. Посему со своим приятелем, неким месье Карманьяком, он знакомил меня заплетающимся языком. Месье Карманьяк был маленький сухопарый господин, державшийся чрезвычайно прямо. Он был лыс, нюхал табак, носил очки и, как выяснилось, состоял на государственной службе.
Том пребывал в самом приятном и игривом расположении духа. Говорил он, надо полагать, нечто остроумное, но не очень понятное, и при этом вздергивал брови, кривовато улыбался и рассеянно обмахивался маскою.
Впрочем, вскоре, к моему облегчению, он предпочел замолчать и довольствоваться ролью слушателя, пока мы с месье Карманьяком продолжали разговор. С величайшей осторожностью, даже робостью Том бочком уселся на скамью рядом с нами и поставил своею единственною целью держать глаза открытыми.
— Так вы поселились в «Летящем драконе»? — сказал француз. — Я знаю, это в полулье отсюда. Года четыре назад, когда я служил еще в другом полицейском департаменте, в вашей гостинице произошли два престранных случая. Первый — с одним состоятельным émigré , которому импе… которому Наполеон позволил вернуться во Францию. Человек этот попросту исчез. Другой случай, не менее странный, — с богатым русским дворянином, он тоже пропал самым таинственным образом.
— Мой слуга, — сказал я, — дал мне весьма путаный отчет о каких-то происшествиях в доме; их герои, насколько мне помнится, были те же самые, то есть возвратившийся на родину француз-аристократ и богатый русский. Однако его рассказ показался мне составленным из одних чудес — в сверхъестественном смысле, — и, признаться, я не поверил ни единому слову.
— Нет, ничего сверхъестественного там не происходило, — возразил француз, — но были обстоятельства совершенно необъяснимые. Можно, конечно, строить догадки, но по-настоящему случаи эти не только не раскрыты, а даже не прояснились ни на йоту.
— Пожалуйста, расскажите мне о них, — попросил я, — любопытство мое не праздно, коль скоро я квартируюсь в этом доме. Не подозревают ли кого из прислуги или владельцев гостиницы?
— И прислуга, и хозяева с тех пор сменились. Интересно, что роковые случаи происходят в одной определенной комнате.
— Вы могли бы ее описать?
— Конечно. Просторная, обшитая дубом спальня на втором этаже, крайняя в правом крыле, окно выходит в парк.
— Вот так так! Это как раз моя комната! — воскликнул я, чувствуя все больший интерес, к которому примешивалось какое-то слабое зябкое чувство. — Что, господа эти умерли или и впрямь сквозь землю провалились?
— Нет, они не умерли — они просто странным образом исчезли. Могу вам рассказать все очень подробно; я как раз знаю оба дела в точности, поскольку в первом случае выезжал на место происшествия снимать показания, а во второй раз, хотя сам я туда не ездил, через меня шли все бумаги; я также диктовал официальные письма к родственникам пропавших — они обратились к правительству с просьбою расследовать обстоятельства дела. От тех же родственников пришли к нам письма два с лишним года спустя. Они сообщили, что пропавшие так и не появились. — Он взял понюшку табаку и взглянул на меня серьезно и задумчиво. — Да, не появились. Я изложу вам обстоятельства, насколько они нам известны. Шевалье Шато Блассемар, французский аристократ и художник-любитель, в отличие от большинства émigrés, вовремя смекнул, что грядут перемены, и успел продать большую часть своего имущества, прежде чем революция исключила саму возможность подобных сделок. Он выручил при этом весьма значительную сумму. По возвращении привез с собою около полумиллиона франков, из которых немалую часть вложил в государственные бумаги; основное же состояние оставалось у него вложенным в земли и недвижимость в Австрии. Из сказанного понятно, что господин этот был богат, так что нет, стало быть, никаких оснований полагать, что он разорился или испытывал денежные затруднения, ведь правда?
Я кивнул.
— Привычки этого человека, в сравнении с его средствами, были более чем скромны. Он нанял в Париже хорошие комнаты и какое-то время был поглощен обществом, театрами и иными приличными развлечениями; не играл. Он был средних лет, но молодился; страдал, пожалуй, излишним тщеславием, что вполне обычно для подобного рода людей; в остальном же был человеком учтивым и благовоспитанным, никого не беспокоил и, согласитесь, менее всего мог возбуждать чувство вражды и неприязни.
— Да, пожалуй.
— В начале лета тысяча восемьсот одиннадцатого года он получил разрешение на снятие копии с какой-то картины в одном из здешних salons и с этой целью прибыл сюда, в Версаль. Работа его продвигалась медленно. Через некоторое время он выехал из местной гостиницы и поселился для разнообразия в «Летящем драконе». Там он сам выбрал для себя спальню, в которой, по случайному совпадению, проживаете теперь вы. С этого времени он, по всей видимости, работал очень мало и редко бывал в своих апартаментах в Париже. Однажды вечером он сообщил хозяину «Летящего дракона», что собирается в Париж для разрешения одного вопроса и намерен задержаться там на несколько дней, что слуга его также едет с ним, однако комнату в «Летящем драконе» он сохраняет за собою, так как вернется сюда весьма скоро. В комнате он оставил кое-какую одежду, но взял дорожную сумку, несессер — короче, все самое необходимое, — сел в карету и со слугою на запятках уехал в Париж. Вы следите, месье?
— Внимательнейшим образом, — уверил я.
— И вот, месье, они уже подъезжали к его парижским апартаментам, как вдруг он неожиданно остановил карету и объявил слуге, что передумал и переночует где-то в другом месте, что у него очень важное дело на севере Франции, неподалеку от Руана, и он двинется в путь до света и вернется через две недели. Он подозвал фиакр и забрал с собою небольшую кожаную сумку, в которую, как сказал потом слуга, могли бы войти разве что несколько сорочек да сюртук, вот только была она уж очень тяжела; последнее слуге было доподлинно известно, так как он держал сумку в руке, покуда хозяин отсчитывал из своего кошелька тридцать шесть наполеондоров, за которые, по его возвращении, слуга должен был отчитаться. Итак, с этою самою сумкою он сел в фиакр. До сих пор, как видите, все довольно ясно.
— Вполне, — подтвердил я.
— А дальнейшее покрыто тайною, — сказал Карманьяк. — С тех пор никто из знавших графа Шато Блассемара, насколько нам известно, его более не видел. Мы выяснили, что как раз накануне поверенный по распоряжению графа реализовал все имевшиеся у него ценные бумаги и передал клиенту вырученные деньги наличными. Данное при этом объяснение вполне соответствовало тому, что было сказано слуге: граф объявил поверенному, что едет на север Франции улаживать какие-то спорные вопросы и не знает точно, какая сумма может ему для этого понадобиться. Таким образом, увесистая сумка, так озадачившая слугу, содержала, без сомнения, золотые монеты. Желаете понюшку, месье?
Он вежливо держал передо мною раскрытую табакерку, из которой я решился взять щепоть, для пробы.
— В ходе расследования, — продолжал он, — была назначена награда за любые сведения, проливающие свет на эту загадку; искали возницу фиакра, «нанятого такого-то числа около половины одиннадцатого вечера господином с черной кожаной дорожною сумкою в руке, который, выйдя из частной кареты, передал своему слуге деньги, дважды их при этом пересчитав». Явилось не менее полутора сотен возниц, но того, которого мы искали, среди них не оказалось. Однако мы все-таки получили любопытные и неожиданные свидетельские показания с совершенно другого конца… Как этот несносный арлекин дребезжит своею шпагою!
— Да, просто невыносимо, — поддержал я.
Арлекин вскоре удалился, и собеседник мой продолжал:
— Свидетельство, о котором я говорю, исходило от мальчика лет двенадцати, он частенько бегал у графа на посылках, а потому прекрасно знал его в лицо. Он сообщил, что в ту же самую ночь, около половины первого — светила, заметьте, яркая луна, — мать его внезапно занемогла, и его послали за sage femme , что живет в двух шагах от «Летящего дракона». Дом, где жил мальчик с родителями, находился в миле, если не больше, от гостиницы, и ему нужно было обогнуть парк Шато де ла Карк. Идти надо было мимо заброшенного кладбища при церкви Сент-Обен — от дороги его отделяют лишь три старых дерева да низенькая ограда. Парнишка немного робел, приближаясь к старинному кладбищу; и вот в ярком свете луны увидел он сидящего на могильной плите человека, в котором тут же признал графа. Граф, кстати сказать, имел у местных жителей одно прозвище, означающее буквально «человек с улыбкою». На сей раз, однако, он показался свидетелю довольно удрученным; он забивал заряд в ствол пистолета, и еще один пистолет лежал на надгробии подле него.
Мальчик пробирался незаметно, на цыпочках, не сводя глаз с графа Шато Блассемара, или с того, кого он принял за графа. Человек этот был одет не так, как обычно одевался граф, но свидетель божился, что не мог обознаться. Лицо у графа, сказал он, было суровое и печальное, однако — хоть он и не улыбался — это было все то же, хорошо знакомое мальчику лицо. Убежденности юного свидетеля не поколебали никакие уговоры. Тогда-то графа — если это и впрямь был граф — и видели в последний раз. С тех пор о нем нет, как говорится, ни слуху ни духу. В окрестностях Руана узнать ничего не удалось. Нет никаких доказательств его смерти, но и признаков того, что он жив, тоже нет.
— И впрямь прелюбопытный случай, — заметил я и собирался было задать рассказчику пару вопросов, когда нас прервал Том Уистлуик, успевший, как оказалось, проветриться и воротиться и пребывавший уже в гораздо менее блаженном и более осмысленном состоянии.
— Послушайте, Карманьяк, уже поздно, я должен идти; право же, мне нужно, я ведь вам объяснял. А с вами, Беккет, мы непременно на днях встретимся.
— Очень жаль, месье, что я не успел изложить вам обстоятельства второго случая, еще более таинственного и зловещего, чем предыдущий. Он произошел с другим жильцом той же самой комнаты осенью того же года…
— Так сделайте милость, господа, приезжайте оба завтра обедать ко мне в «Летящий дракон».
И пока мы следовали через Зеркальную галерею, я успел добиться от них согласия.
— Смотрите-ка! — воскликнул Уистлуик, когда мы назначили точный час встречи. — Эта пагода, или носилки, или как, бишь, оно называется, так и стоит! И ни одного — черт возьми! — китайца поблизости! И откуда они, проныры, все про всех знают, ума не приложу! Я встретил тут Джека Наффлза — так он говорит, что это цыгане, а не китайцы; любопытно, однако, куда они все запропастились? Пойду-ка, пожалуй, взгляну на этого пророка.
Он подергал за бамбуковые шторы, устроенные наподобие венецианских, так что они опускались снаружи красных занавесок; шторы, однако, не поддались, и ему удалось лишь сунуть нос снизу, где одна из них не доходила до носилок.
Воротившись, он сообщил:
— Там темно, этого малого почти не видно. Он весь в красном и в золоте, на голове расшитая шляпа, словно у мандарина; спит как убитый. Но зато, я вам скажу, запах от него — боже милостивый! Хуже, чем от свиньи! Ей-богу, пойдите понюхайте, хоть будет потом что рассказать. Фу! Тьфу! Ой, ну и запашок! Ф-фу-у!
Не соблазнившись сим заманчивым приглашением, мы кое-как пробились к выходу. Я пожелал обоим доброй ночи, напомнив об обещании быть на другой день у меня. Наконец я добрался до своей кареты, которая вскоре медленно покатила по лунной пустынной дороге меж вековых дерев к «Летящему дракону».
Сколько же всего произошло за последние два часа! Какое обилие ярких и причудливых картин вместилось в сей краткий промежуток! А какое приключение ожидает меня впереди!..
Безмолвная, залитая лунным светом дорога разительно отличалась от шумного вихря наслаждений, из которого я только что вырвался. Позади остались грохот, музыка, бриллианты, краски и огни.
Дыхание мудрой природы в такой час всегда действует отрезвляюще. Я осознал вдруг с ужасом и раскаянием, что мои домогательства греховны и безрассудны. Ах, если б нога моя вовсе не вступала в сей лабиринт, ведущий бог весть куда… Но об этом поздно теперь думать: капли горечи уж просочились в чашу, которую мне суждено будет испить; на сердце мое камнем легли какие-то смутные дурные предчувствия. И окажись рядом мой славный друг, Альфред Огле, или даже добрейший Том Уистлуик, я бы наверняка признался в терзавших меня страхах и сомнениях.
Глава XVI
Парк Шато де ла Карк
Я не сомневался, что по случаю празднества двери «Летящего дракона» не будут запираться часов до трех-четырех утра: ведь многие важные господа пристроили в эту гостиницу своих лакеев, которые смогут вкусить сон не ранее, чем окажут хозяевам все надлежащие услуги. Хозяева же, скорее всего, захотят веселиться на балу до последнего.
Стало быть, я мог совершить мою таинственную вылазку, не боясь остаться перед запертою дверью и привлечь к себе тем самым всеобщее внимание.
Мы наконец остановились под густой сенью ветвей вблизи вывески с драконом; свет из растворенных дверей гостиницы падал на дорогу.
Я отпустил карету, взбежал в развевающемся домино и с маскою в руке по широкой лестнице и вошел в мою просторную спальню. Казалось, черная обшивка стен, тяжеловесная мебель, темный полог над высокою кроватью делали ночную тьму в этой комнате еще гуще.
Я тут же поспешил к окну, по полу от него тянулась косая полоска лунного света. За окном все почивало в серебристых лучах: Шато де ла Карк, его трубы и бесчисленные остроконечные башенки чернели на фоне сероватого неба. В той же стороне, но чуть левее и ближе, примерно посередине между замком и моим окном, я различил кроны деревьев — небольшую рощицу, где, стало быть, и произойдет назначенное маскою свидание; здесь нынче ночью увижу я прекрасную графиню.
Я определил «азимут» сего укромного уголка графского парка, мысленно прочертив путь до отливающих серебром крон.
Вы догадываетесь, с каким трепетом и замиранием сердца глядел я на таинственный приют, где ожидало меня мое неведомое приключение.
Однако время шло, час приближался. Я сбросил плащ на диван, ощупью разыскал и надел пару штиблет взамен изящнейших туфель без каблука, именовавшихся тогда «лодочками»; порядочный человек в те дни не мыслил появиться вечером в иной обуви. Затем я надел шляпу и наконец прихватил пару заряженных пистолетов — самых надежных, как мне объясняли, попутчиков в это смутное для Франции время: повсюду бродят солдаты — остатки некогда славной армии, — и среди них, говорят, встречаются отчаянные головы. Завершив приготовления, я, признаться, не удержался и подошел к окну с зеркалом в руках, дабы проверить, как я выгляжу при лунном свете; наконец, вполне удовлетворенный, я водворил зеркало на место и сбежал по лестнице.
Внизу я призвал к себе слугу.
— Сен-Клер, — заявил я. — Я желаю прогуляться под луною, недолго, всего минут десять. Не ложись, покуда я не вернусь. Впрочем, если ночь окажется уж очень хороша, я, может статься, погуляю и подольше.
Лениво сойдя по ступенькам вниз, я взглянул направо, затем налево, словно не зная, в какую сторону лучше направиться, и, не торопясь, двинулся по дороге; я то взирал на луну, то разглядывал легкие облачка на другом краю небосвода и насвистывал мотив, услышанный недавно в театре.
Ярдах в двухстах от «Летящего дракона» мои музыкальные упражнения прекратились; я обернулся и зорко взглянул на белевшую, точно в инее, дорогу, на фронтон старой гостиницы и прикрытое листвою, слабо освещенное окно.
Кругом не было видно ни души, не слышно ничьих шагов. При такой луне я легко мог различить стрелки на часах. До назначенного времени оставалось лишь восемь минут. Стена рядом со мною была густо увита плющом, а на самом ее гребне оказались настоящие заросли.
Это значительно облегчало мою задачу и отчасти укрывало от любопытных взоров, случись кому взглянуть сюда ненароком. И вот преграда позади и я стою в парке Шато де ла Карк — коварнейший из браконьеров, когда-либо посягавших на владения доверчивого господина!
Прямо передо мною гигантским траурным плюмажем высилась условленная роща. С каждым моим шагом она как будто все росла и росла и отбрасывала к ногам все более черную и широкую тень.
Казалось, что я иду очень долго, и, ступив наконец под сокрывшие меня деревья, я почувствовал настоящее облегчение. Меня окружали старинные липы и каштаны, сердце мое нетерпеливо колотилось.
Роща несколько расступалась в середине, и на открывшемся месте стояло сооружение наподобие греческих: то ли маленький храм, то ли алтарь, со статуей внутри; крутом его обегала лестница в несколько ступенек. В трещинах и желобках беломраморных коринфских колонн темнела трава, цоколь и карниз поросли уже кое-где мхом, а изрытый дождями выцветший мрамор говорил о давней заброшенности. Луна проглядывала сквозь дрожащую листву дерев, и в ее неверном свете струи фонтана, питавшегося от больших прудов позади замка, мерцали алмазным дождем и падали с неумолчным тихим звоном в широкую мраморную чашу. Явные признаки запущенности и разрушения делали всю картину лишь милее и печальнее. Впрочем, я слишком внимательно глядел в темноту, в сторону замка, ожидая появления дамы, и не мог по достоинству оценить открывшийся вид; но благодаря ему самые романтичные образы мелькали невольно в моем воображении: грот, фонтан, появление Эгерии .
Пока я высматривал графиню впереди, слева за моей спиной раздался вдруг голос. Вздрогнув, я обернулся: передо мною стояла маска в костюме мадемуазель де Лавальер.
— Графиня сейчас будет здесь, — сказала она. Луна струила на нее яркий, ровный, не рассеянный листвою свет. Это необыкновенно шло к ее облику и, казалось, добавляло ей еще больше изысканности. — Я расскажу вам пока кое-что об ее обстоятельствах. Она несчастлива; ей выпал неудачный брак. Муж, ревнивый тиран, принуждает бедняжку продать ее единственное достояние — бриллианты стоимостью…
— Тридцать тысяч фунтов стерлингов; я слышал об этом от приятеля. Мадемуазель, можно ли помочь графине в этой неравной борьбе? Умоляю, скажите только — как! И чем больше опасность, чем большую жертву надобно принести, тем счастливее я буду себя почитать. Могу ли я помочь ей?
— Если вы презираете опасность — впрочем, опасности, конечно, никакой нет, — если вы, как и она, презираете всяческую тиранию, если вы истинный рыцарь и можете посвятить свою жизнь даме, не ожидая иных наград, кроме ее скромной признательности, — тогда в ваших силах ее спасти, и она сполна одарит вас не только признательностью, но и дружбою.
При этих словах дама в маске отвернулась, сдерживая, по-видимому, рыдания.
Я поклялся быть смиренным рабом графини.
— Но, — добавил я, — вы обещали, что она скоро будет здесь.
— Если не случится ничего непредвиденного. Пока глаза графа де Сент-Алир открыты и следят за нею, она не смеет ступить и шагу.
— Желает ли она видеть меня? — спросил я с дрогнувшим сердцем.
— Признайтесь сперва, часто ли вы вспоминали о ней после встречи в «Прекрасной звезде»?
— Ее образ никогда не покидает меня; день и ночь я вижу ее прекрасные глаза, нежный голос чудится мне повсюду!
— Мне говорили, что наши голоса очень схожи.
— Пожалуй, — отвечал я, — но это всего лишь кажущееся сходство.
— Вот как? Так мой голос лучше?
— Простите, мадемуазель, этого я не говорил. Ваш голос очень хорош, но, сдается мне, тоном выше.
— Резче, вы хотите сказать, — отвечала мадемуазель, кажется, с некоторою досадою.
— Нет, совсем нет! Голос ваш вовсе не резок, он тоже очень благозвучен; но ее голос все же нежней.
— Месье, вы не правы, вы судите предвзято.
Я молча поклонился; не мог же я спорить с дамою.
— Я вижу, вы смеетесь, месье; вы полагаете меня чересчур самонадеянною, оттого что я претендую на сходство с графиней. Что ж, тогда вас не затруднит сказать, что рука моя не так прекрасна, как ее! — С этими словами она стянула перчатку и плавно простерла перед собою забелевшую в лунном свете руку.
Дама и впрямь казалась уязвленною, а меня это неприличное соревнование начало уже удручать: ведь драгоценные минуты свидания уходили впустую.
— Так, значит, вы признаете, что наши с нею руки одинаково прекрасны?
— Мадемуазель, я не собираюсь ничего признавать, — произнес я с откровенностью раздраженного человека, — и считаю подобные сравнения неуместными. Я и без них знаю наверное, что графиня де Сент-Алир, вне всякого сомнения, прекраснейшая из женщин, встреченных мною в жизни.
Маска холодно рассмеялась, но постепенно смех ее затих, и, вздохнув, она промолвила:
— Не сердитесь, вы сейчас все поймете. — Она сняла маску — и передо мною с робкою и смущенною улыбкою на устах, еще более прекрасная, чем прежде, предстала графиня де Сент-Алир.
— Боже правый! — вскричал я. — Какой же я глупец! Значит, и там, во дворце, я беседовал с вами? И так долго?
Я молча глядел на нее. Но графиня рассмеялась, тихонько и весело, и протянула мне руку. Я взял ее и поднес к губам.
— Нет-нет, — шепнула она. — Мы с вами еще недостаточно близкие друзья. Хотя вы и обманулись на мой счет, я вижу теперь, что вы и вправду не забыли графиню из «Прекрасной звезды», что вы бесстрашный и верный рыцарь. Когда бы вы не устояли сейчас перед настойчивостью моей соперницы в маске мадемуазель де Лавальер, графиня де Сент-Алир никогда бы не явилась перед вами. Но я убедилась, что вы столь же преданный, сколь и отважный друг. Вы знаете теперь, что и я вас не забыла. И если вы можете рисковать для меня своею жизнью, то и я ради друга готова идти на риск, лишь бы не потерять его навсегда. Ах, у нас осталось всего несколько минут. Встретимся снова здесь завтра вечером, в четверть двенадцатого. Но, умоляю, будьте предельно осторожны, чтобы ни одна живая душа не заподозрила, куда вы идете. Ради меня, месье!
Последние слова она говорила со страстною мольбою.
Я снова и снова клялся ей, что скорее умру, нежели допущу, чтобы хоть один-единственный опрометчивый шаг поставил под угрозу тайну, составляющую теперь весь смысл моей жизни.
С каждою минутою она как будто становилась прекраснее. Восхищение мое росло.
— Завтра вы должны идти сюда другою дорогою, — сказала она. — А если мы будем встречаться и впредь, нам снова придется все поменять. По ту сторону от замка есть маленькое кладбище с разрушенной часовней. Дорога около него пустынна: по вечерам местные жители побаиваются ходить мимо. Там найдете вы перелаз через стену в парк: переберитесь, и вы окажетесь среди густых зарослей, которые начинаются от стены и заканчиваются шагов за пятьдесят от этой рощицы.
Я, разумеется, обещал безоговорочно следовать всем ее распоряжениям.
— Вот уже больше года я не могу отважиться на задуманный шаг; и вот наконец я решилась. Жизнь моя в браке оказалась печальна и более одинока, чем была бы в монастыре: некому открыть душу, не от кого ждать совета. Никто, я знала, не придет спасти меня из этого кошмара. Но вот наконец я обрела храброго и решительного друга. Невозможно забыть ту неравную и отчаянную схватку в «Прекрасной звезде». Скажите… Скажите, ведь правда вы сохранили у себя розу, что я подарила вам на прощанье? Не клянитесь, не нужно! Я верю вам, Ричард! Как часто в одиночестве повторяла я ваше имя — его сказал мне мой слуга. Ричард, мой герой! О Ричард! О мой властелин! Мой любимый!
Я готов был прижать ее к сердцу, броситься к ее ногам. Однако эта прекрасная и, я бы сказал, непоследовательная дама отклонила мои притязания.
— Нет-нет! Не будем тратить драгоценное время на излишества. Поймите же меня, — продолжала она. — В браке не существует безразличия. Не любить собственного мужа — значит его ненавидеть. Граф, возможно, и смешон, но в ревности он становится страшен. Так будьте же милосердны ко мне, соблюдайте осторожность. С кем бы вы ни говорили, делайте вид, что знать не знаете, кто живет в Шато де ла Карк; если упомянут при вас графа или графиню де Сент-Алир, говорите, что никогда не встречали их. Завтра вечером я скажу вам больше. Завтра, но не сегодня; на то есть свои причины, коих я не могу пока открыть. Теперь, прошу вас, оставьте меня. Ступайте же. Прощайте!
Властным взмахом руки она приказала мне удалиться.
— Прощайте, — эхом откликнулся я и подчинился.
Свидание наше длилось, вероятно, не более десяти минут. Я вновь перебрался через стену парка и успел вернуться в «Летящий дракон» до закрытия.
Всю ночь я пролежал без сна, как в лихорадке. Я был охвачен восторгом и, покуда не настал рассвет, видел перед собою прекрасную графиню де Сент-Алир: она ускользала, таяла во тьме, а я тщился ее догнать.
Глава XVII
Обитатель паланкина
На другой день ко мне заглянул маркиз. Стол мой был еще не убран после позднего завтрака.
Он объявил, что пришел просить о любезности. В толчее при выезде с бала поломалась его карета, и не могу ли я, если собираюсь в Париж, взять его с собою. Я как раз собирался и очень был рад его обществу.
Мы доехали до моей парижской гостиницы и вместе поднялись в комнаты. Там, к моему удивлению, в креслах, спиною к нам, сидел человек и читал газету. Он поднялся; это оказался граф де Сент-Алир. На носу его красовались золотые очки; напомаженные локоны черного парика плотно прилегали к узкому черепу, они напоминали резной набалдашник эбенового дерева, украшающий траченную временем самшитовую палку. Черный шарф не закрывал по обыкновению пол-лица, а был несколько приспущен; правая рука висела на перевязи. Может, в тот день в его выражении и впрямь было что-то необычное или я под влиянием услышанного минувшей ночью преисполнился ненависти к графу, но только лицо его отвратило меня более прежнего.
Я был слабо искушен по части греха и, встретивши неожиданно человека, на чью честь я, пускай пока лишь мысленно, покушался, испытал некоторую неловкость.
Он улыбнулся.
— Вот зашел, месье Беккет, наудачу, — проквакал он. — Мне, видите ли, требуется помощь, и я рассчитывал на вас, хотя и чересчур самонадеянно… Впрочем, теперь здесь мой друг маркиз д’Армонвиль — я ведь, кажется, вправе иметь на него виды? — так вот, не сможет ли маркиз помочь мне в одном дельце, совсем пустяковом?
— С превеликим удовольствием, — отвечал тот, — но не ранее шести вечера; а теперь я должен идти, меня ждут несколько друзей, коих я никак не смею огорчить, и я знаю наверное, что раньше шести мы не управимся.
— Ах, какое невезение! — воскликнул граф. — Как же быть? И дело-то всего на час.
— Я охотно уделю вам час, — предложил я.
— Вы так добры, месье Беккет, — а я уж было отчаялся! Дельце, правда, несколько funeste для такого веселого и жизнерадостного юноши. Вот, прочтите записку, я получил ее сегодня утром.
Записка и впрямь не отличалась особой мажорностью. Графа извещали, что тело его — то есть графского — кузена, господина де Сент-Амана, умершего в собственном доме, Шато Клери, отправлено в соответствии с собственноручным письменным распоряжением усопшего для захоронения на кладбище Пер-Лашез и прибудет, с позволения графа де Сент-Алира, в его дом, Шато де ла Карк, около десяти часов следующего вечера, с тем чтобы проследовать далее уже на катафалке к месту погребения в сопровождении любого члена семьи, который захочет присутствовать на похоронах.
— При жизни мне и двух раз не довелось встретиться с беднягой, — сказал граф. — Но другой родни у него нет и, как ни прискорбно, мне придется взять на себя эти неприятные обязанности; так что мне нужно теперь поехать в контору, заказать могилу и расписаться в кладбищенской книге. Но тут другая беда. По злосчастному стечению обстоятельств я повредил большой палец и еще по меньшей мере неделю не смогу вывести собственного имени. Однако решительно все равно, чья подпись будет стоять в книге, — значит, вполне сгодится и ваша. И благодаря вашей любезности все проблемы улажены.
Мы поехали. По пути граф вручил мне памятную записку, в которой сообщалось полное имя покойного, его возраст, подкосивший его недуг и прочие подробности; а также указывалось точное местоположение и размеры могилы — самого обычного вида, — которую надлежало вырыть между двумя склепами, принадлежащими семье Сент-Аман; далее говорилось, что похоронная процессия прибудет на кладбище послезавтра, в половине второго ночи. Граф также передал мне деньги, включая приплату за ночную работу могильщиков. Сумма была немалая, и, естественно, я осведомился, на чье имя получать расписку.
— Только не на мое, друг мой. Они хотели, чтобы я считался душеприказчиком, но я вчера написал уже о своем несогласии. Да только толковые люди мне подсказали: если в расписке значится мое имя, в глазах закона я тотчас делаюсь душеприказчиком и в дальнейшем буду считаться таковым. Прошу, если вы не имеете особых возражений, выпишите бумагу на себя.
Я согласился.
— Вы скоро увидите, зачем меня так заботят эти мелочи…
Граф, в надвинутой на глаза шляпе и закутанный до самого носа в черный шелковый шарф, откинулся на сиденье в уголке и прикорнул; вернувшись в карету, я нашел его в той же позе.
Париж, казалось, потерял для меня всю свою прелесть. И я торопился исполнить поручение графа и то небольшое дело, с которым приехал; я мечтал поскорее воротиться в тихую комнату в «Летящем драконе», к печальным зарослям графского парка, к дразнящей близости предмета моей нежной, но порочной страсти.
Меня несколько задержал мой поверенный. Как вы уже знаете, я поместил очень крупную сумму в банк, ни во что ее не вкладывая. Меня мало заботили проценты за несколько дней, как, впрочем, и вся сумма целиком в сравнении с восхитительным образом той, что манила из темноты белоснежной ручкой под раскидистые липы и каштаны парка Шато де ла Карк. Но я давно договорился о встрече с поверенным и с облегчением узнал от него, что мне лучше еще на несколько дней оставить деньги у банкира, так как акции вот-вот упадут в цене. Надобно сказать, этот эпизод имел самое непосредственное касательство к моим дальнейшим приключениям.
Добравшись до желанной обители в «Летящем драконе», я, к моей досаде, нашел в гостиной двух приятелей, о которых совершенно позабыл; я тут же проклял собственную глупость, обременившую меня их приятнейшим обществом. Однако делать нечего. Словечко прислуге — и вопрос с обедом уладился как нельзя лучше.
Том Уистлуик был в ударе и почти без предисловий обрушил на меня весьма необычный рассказ.
Он сообщил, что не только Версаль, но и весь Париж бурлит, на все лады обсуждая отвратительный и едва ли не кощунственный розыгрыш, устроенный вчерашней ночью.
Пагода, как он настойчиво продолжал именовать паланкин, осталась стоять там, где мы видели ее в последний раз. Ни колдун, ни привратник, ни носильщики так и не вернулись. Когда бал окончился и общество наконец разошлось, слуги, гасившие огни и запиравшие двери, нашли ее на том же месте.
Решено было оставить ее до следующего утра, когда, как предполагалось, владельцы пришлют за нею своих людей.
Никто, однако, не появился. Тогда слугам приказали убрать носилки, и необычная их тяжесть напомнила наконец, что внутри кто-то есть. Взломали дверцу. И каково же было всеобщее отвращение, когда выяснилось, что там восседает не живой человек, а покойник! Со времени смерти толстяка в китайском балахоне и раскрашенной шапочке прошло уже не менее трех или четырех суток. Одни считали, что трюк этот имел своею целью оскорбить союзников, в чью честь давался бал. Другие склонялись к мнению, что сие не более чем дерзкая и циничная шутка, которую, при всей ее скандальности, все же можно, пожалуй, простить чересчур расшалившейся молодежи. Третья, немногочисленная, группа приверженцев мистицизма настаивала, что труп bona fide был необходимым условием колдовства, которым, бесспорно, и объяснялись разоблачения и так поразившая многих осведомленность оракула.
— Дело, впрочем, передано в руки полиции, — заметил месье Карманьяк, — и, право же, два-три месяца новой власти не могли так изменить нашу полицию, чтобы она не выследила и не призвала к ответу нарушителей приличия и общественного спокойствия — если, конечно, эта компания не окажется похитрее, чем прочие дураки-шарлатаны.
Я вспомнил мою загадочную беседу с колдуном, так бесцеремонно произведенным только что в дураки; и чем более я задумывался, тем непостижимее казалась мне эта история.
— Все-таки шутка весьма оригинальная, хотя и не совсем понятная, — сказал Уистлуик.
— Не так уж она и оригинальна, — возразил Карманьяк. — Нечто очень и очень похожее случилось лет сто назад на королевском балу в Париже; хулиганов тогда так и не нашли.
Месье Карманьяк, как я впоследствии узнал, говорил правду; в моей библиотеке есть теперь сборники французских анекдотов и воспоминаний, где против этого эпизода стоят мои собственноручные пометки.
Тем временем лакей объявил, что обед подан, и мы перешли к столу; за обедом я больше молчал, однако гости возмещали мое немногословие с лихвою.
Глава XVIII
Кладбище
Обед и вина были превосходны; пожалуй, здесь, в глуши, кормили даже лучше, нежели в иных, куда более роскошных, парижских гостиницах. Хороший обед неотразимо воздействует на состояние духа; и все мы это почувствовали. Послеобеденное безмятежное благодушие, право же, милее сердцу джентльмена, нежели неумеренная веселость щедрого Бахуса.
Потому друзья мои были очень довольны и разговорчивы, что избавляло меня от необходимости поддерживать беседу, а им помогало припоминать одну за другой самые разнообразные истории. Я к ним, признаться, мало прислушивался, покуда не коснулись вдруг темы, чрезвычайно меня занимавшей.
— Так вот, — говорил Карманьяк, продолжая разговор, суть которого я не уловил, — кроме истории с русским дворянином, был еще один случай, не менее странный и, представьте себе, все в той же комнате! Я как раз вспоминал о нем нынче утром, вот только запамятовал, как звали постояльца. Кстати, месье, — посмеиваясь обратился он ко мне не то в шутку, не то всерьез, — не лучше ли вам перебраться в другие апартаменты, ведь народу в гостинице значительно поубавилось? Конечно, если вы намерены здесь еще оставаться.
— Премного благодарен, месье, но скоро я поменяю не комнату, а гостиницу. Пока же по вечерам я вполне могу уезжать в город, а если и буду оставаться здесь — как, например, сегодня, — то вовсе не намерен поддерживать традицию и исчезнуть. Так вы говорите, с этой комнатой связано еще одно приключение того же рода? Расскажите, прошу вас! Но сперва выпейте вина, господа.
Рассказ его оказался весьма занятным.
— Насколько мне помнится, — начал Карманьяк, — этот случай произошел раньше двух других. Как-то раз один человек из семьи коммерсантов — не припомню только, как его звали, — приехал сюда, в «Летящий дракон», и хозяин отвел ему ту самую комнату, о которой мы ведем разговор. Вашу комнату, месье. Был он уже не юноша, сорока с лишним лет, и далеко не красавец, будто бы даже настоящий урод, но зато добрейшая душа; играл на скрипке, пел, писал стихи. Жизнь он вел странную и беспорядочную: то засядет на целый день у себя в комнате, пишет там, или поет, или пиликает на скрипочке, то среди ночи отправится вдруг гулять; оригинал, одним словом. Не миллионер, но имел, что называется, modicum bonum — чуть больше полумиллиона франков. Он как раз договорился со своим поверенным перевести весь наличный капитал в иностранные акции и с этой целью забрал разом все деньги от банкира. Таково было положение дел, когда случилось несчастье.
— Налейте же себе вина, прошу вас, — напомнил я.
— Вот именно, господа, наполните бокалы, дабы встретить несчастие без страха, — сказал Уистлуик, подливая в собственную рюмку.
— Деньги его словно в воду канули, никто о них никогда больше не слышал, — продолжал Карманьяк. — А вот что известно о нем самом. На другой день после означенной финансовой операции его охватила страсть к сочинительству; он призвал к себе хозяина гостиницы и объявил, что давно уже задумал эпическую поэму и намерен приступить к ней нынче ночью и чтоб его ни под каким предлогом не беспокоили до девяти утра. На маленьком столике подле него стоял холодный ужин, конторка была раскрыта, и на ней лежали: две пары восковых свечей, стопа бумаги, которой хватило бы на весь королевский эпос, начиная от Генриха Второго , и соответствующий запас перьев и чернил.
За этим столом его нашел garçon, появившийся с чашкою кофе в девять вечера; как сообщил он впоследствии, в означенный час жилец строчил так скоро, что бумага — как он выразился — дымилась под пером. Но, когда человек вернулся спустя полчаса, дверь была заперта, и сочинитель крикнул изнутри, чтобы его не беспокоили.
Человек ушел; наутро, в девять часов, он постучался в дверь и, не получив ответа, заглянул в замочную скважину. Свечи еще горели; ставни оставались запертыми, по-видимому, с вечера. Он снова попробовал стучать, потом еще раз, погромче — нет ответа. Тогда он доложил владельцу гостиницы о затянувшемся тревожном молчании; тот, убедившись, что постоялец не оставил ключа в двери, подобрал другой ключ и вскрыл комнату. Свечи почти догорели, но и последнего неверного их трепетания было довольно, чтобы понять: жильца в комнате нет! Постель была нетронута, ставни изнутри заперты. Можно, конечно, предположить, что он вышел из комнаты, запер за собою дверь, ключ положил в карман и покинул гостиницу. Здесь, однако, возникает другая сложность. «Летящий дракон» на ночь закрывался, все входные двери запирались в двенадцать часов, и после этого никто уже не мог выйти из дома, разве что раздобыв ключ либо сговорившись с кем-то из прислуги.
Но так уж получилось, что вскоре после того, как двери были заперты, в половине первого, один из слуг, которого не известили, что постоялец просил не беспокоить, заметил в замочной скважине свет и постучался спросить, не нужно ли чего. Сочинитель при этом не выказал никакой благодарности и отклонил любые услуги, вновь потребовав, чтобы его не беспокоили до утра. Благодаря этому эпизоду стало доподлинно известно, что жилец находился в доме уже после того, как двери были заперты на все замки и засовы. Хозяин гостиницы держал ключи у себя и божился, что утром они висели на своем обычном месте, у него над изголовьем, и никто не мог бы ими воспользоваться, не разбудивши его. Вот и все, что нам удалось узнать. Граф де Сент-Алир, которому принадлежит дом, был очень огорчен и оказывал расследованию всяческую поддержку.
— И что же, о поэте-летописце с тех пор ничего не слышали? — спросил я.
— Решительно ничего; больше он не появлялся. Думаю, его нет в живых; если же он не умер, то, как видно, постарался исчезнуть — поспешно и со всею возможною таинственностью, — попав в какое-то чертовски неприятное положение. Но об этом можно только гадать. Единственное, что мы знаем наверное: он занимал вашу, месье, комнату и затем исчез, бог весть как, и больше о нем не было ни слуху ни духу.
— Надо же, — сказал я, — вы поведали нам уже о трех случаях, и все три произошли в одной и той же комнате.
— Да, и все три одинаково непонятны. Дело в том, что, убив свою жертву, преступник тут же сталкивается с нелегкой задачей: как спрятать труп. Трудно поверить, чтобы три человека, один за другим, умерщвлены были в одной и той же комнате, причем тела их так удачно припрятаны, что и следа не осталось.
От этого мы перешли к другим вопросам, и месье Карманьяк с самым серьезным видом преподнес нам великолепнейшую коллекцию скандалов и анекдотов, какую соберешь только за годы службы в полицейском ведомстве.
К счастью, у гостей моих оказались дела в Париже, так что около десяти они отбыли.
Я поднялся в комнату и выглянул в окно. Луна пробивалась через облака, и в ее рассеянном свете причудливы и печальны стояли деревья графского парка.
Моими мыслями снова исподволь завладели странные истории, рассказанные Карманьяком об этой комнате; они наложили мрачноватый отпечаток даже на забавные полицейские байки, поведанные вслед за ними. Почти неприязненно оглядел я зловеще темную комнату. Я взял пистолеты, имея смутное предчувствие, что они и впрямь могут нынче понадобиться. Не поймите меня превратно, все эти ощущения ни в коей мере не охладили моей страсти: она еще больше разгорелась, и таинственное приключение целиком завладело мною. Присутствие же неясной опасности лишь добавляло остроты моей тайной вылазке.
Некоторое время я бродил по комнате. Я выяснил уже точное местоположение церковного кладбища: до него было не больше мили, и мне не хотелось явиться раньше времени.
Из гостиницы я выбрался незаметно, повернул от двери налево и, как бы прогуливаясь, направился по дороге; затем еще раз свернул налево и оказался на узкой проселочной дороге, что под навесом ветвей огибала графский парк кругом и проходила мимо старинного кладбища. Деревья подступали к кладбищу вплотную; занимало оно немногим более полуакра слева от дороги, вклиниваясь таким образом между нею и парком Шато де ла Карк.
Взойдя по ступеням в этот неприветливый уголок, который пользовался в округе самою дурною славою, я остановился и прислушался. Было тихо. Луна скрылась за облаком, и глаз с трудом различал лишь очертания ближайших предметов, да порой из черной пелены выплывали белые пятна могильных плит.
На фоне темно-серого неба среди прочих неясных форм выделялись то ли кусты, то ли деревья высотою с наш можжевельник, футов шесть, по форме схожие с тополем, только меньше, и с темною, как у тиса, листвою. Не знаю, как называется это растение, но мне часто приходилось видеть его в местах скорби.
Зная, что пришел раньше срока, я решил немного подождать и присел на какое-то надгробие; я понимал, что, ступив на земли парка прежде одиннадцати, я могу случайно подвести графиню. Томясь ожиданием, я равнодушно вперил взор в первый попавшийся предмет; им оказалось смутно темневшее шагах в шести кладбищенское дерево, тот самый полутис-полутополь.
Луна понемногу выбиралась из-под облаков, так долго скрывавших ее блистающий лик; становилось все светлее, и дерево, за которое зацепился скучающий взор мой, мало-помалу обретало новые приметы. То было уже не дерево, а неподвижно стоявший человек. И чем ярче светила луна, тем яснее вырисовывался его облик, покуда наконец не определился совершенно: то был полковник Гаярд.
По счастию, он не глядел в мою сторону и стоял ко мне боком.
Виден был лишь его профиль; но седые усы, но свирепый лик, но костлявая долговязая фигура не оставляли никаких сомнений — это был он. Полковник настороженно вглядывался в темноту перед собою, очевидно, ожидая оттуда какого-то человека или сигнала.
Я нисколько не сомневался, что стоит ему случайно меня заметить, как тотчас же возобновится поединок, начатый в «Прекрасной звезде». Право, могла ли злодейка-судьба послать мне в такую минуту свидетеля более опасного? Как возликует он, увидев возможность одним ударом наказать меня и погубить графиню, которую он явно ненавидит!
Он поднял руку и тихонько свистнул; в ответ из темноты раздался такой же тихий свист, и, к облегчению моему, полковник немедленно направился в ту сторону, шаг за шагом от меня удаляясь.
Я различил разговор — приглушенный, едва слышный, — но был вполне уверен, что узнаю́ своеобразный голос Гаярда.
С величайшей осторожностью я прокрался поближе к говорившим.
В провале разрушенной стены показалась как будто бы шляпа, потом еще одна — да, сомнений нет, виднелись две шляпы: голоса исходили из-под них. Затем они стали удаляться к дороге, я же, лежа в траве, следил из-за могилы, подобно стрелку, что целится во врага. Наконец сперва одна, затем другая фигура возникли передо мною в полный рост: они спускались на дорогу. Шедший сзади полковник на секунду задержался на верхней ступени, огляделся и канул во тьму. Теперь шаги их и голоса все более удалялись, они двинулись прочь от меня и от «Летящего дракона».
Я подождал, покуда звуки эти стихли вдали, и только тогда ступил в парк. Следуя полученным от графини наставлениям, пробрался через самые густые заросли, насколько возможно приблизившись к запустелому храму, а оставшееся открытое пространство пересек чрезвычайно быстро.
И вот я снова под раскидистыми каштанами и липами. Сердце мое бешено колотилось — я подходил к заветному месту.
Луна светила теперь ровно, в голубоватых ее лучах мерцали кроны деревьев, и в траве под ногами то и дело вспыхивали лунные пятна.
Я поднялся по ступеням, прошелся между мраморными колоннами. Ни здесь, ни во внутреннем святилище, сводчатые окна которого почти полностью застило плющом, графини де Сент-Алир не было. Она еще не появилась.
Глава XIX
Ключ
Я стоял на ступеньках, напрягая зрение и слух. Через несколько минут послышался хруст сухих веточек под чьими-то ногами, и среди деревьев показалась закутанная в темную накидку женская фигура.
Я бросился навстречу: это была графиня. Она молча подала мне руку, и я отвел ее к месту нашей прошлой беседы. Мягко, но решительно она охладила пыл моего страстного приветствия; сняв капюшон, отбросила назад свои роскошные волосы и, устремив на меня лучистый и печальный взор, глубоко вздохнула. Казалось, ее угнетают какие-то мрачные мысли.
— Ричард, я буду говорить прямо. В жизни моей наступил решительный момент. Я знаю, что вы готовы за меня заступиться. Думаю, вы мне искренне сочувствуете; возможно, вы даже любите меня…
При этих словах я дал волю красноречию, как сделал бы любой юный безумец на моем месте. Она, однако, прекратила эти излияния с той же непреклонностью.
— Выслушайте, друг мой, и скажите, сможете ли вы мне помочь. О, как доверяюсь я вам! Это безумство, но сердце подсказывает, что это — мудрое безумство. Вы, верно, думаете, что я сошла с ума, предложив вам тайное свидание; вы считаете меня дурной, порочной женщиной. Но когда я открою все, вы сами сможете судить меня по справедливости. Без вашей помощи не осуществить мне того, что задумано, и тогда мне остается только умереть. Я связана узами брака с человеком, к которому питаю презрение: нет, отвращение! Я решилась бежать. У меня есть драгоценности, по большей части бриллианты, за которые мне предлагают тридцать тысяч в ваших английских фунтах. Согласно брачному контракту, они — моя собственность, и я беру их с собою. Вы ведь, конечно, разбираетесь в драгоценных камнях. Перед нашим свиданием я как раз пересчитывала их и взяла кое-что показать. Вот, взгляните.
— Они просто великолепны! — воскликнул я, когда бриллиантовое колье, струясь и переливаясь в прелестных пальчиках, засверкало под луною. Мне, впрочем, показалось, что для столь трагической минуты она слишком растягивает удовольствие. Ну, да женщины всегда восхищаются блестящими игрушками…
— И вот, — промолвила она, — я решилась с ними расстаться. Я превращу их в деньги, чтобы разорвать те тяжкие, чудовищные узы, лицемерно называемые священными, что отдали меня во власть тирану. Я знаю: тот, кто молод, хорош собою, отважен и благороден, как вы, — не может быть богат. Ричард, вы говорите, что любите меня; согласны ли вы бежать со мною? Мы уедем в Швейцарию, скроемся от преследователей; у меня есть друзья с большими связями, они помогут узаконить расторжение брака, и я обрету наконец долгожданное счастие и смогу вознаградить моего героя.
Можете себе представить, в каких цветистых выражениях изливал я мою горячую благодарность, как клялся в вечной преданности; под конец же я передал себя в ее неограниченное распоряжение.
— Завтра вечером, — сказала она, — мой муж будет сопровождать бренные останки своего кузена, господина де Сент-Амана, на кладбище Пер-Лашез. Он говорил мне, что из дома гроб выезжает в половине десятого. Вы должны быть здесь, на этом самом месте, в девять.
Я обещал аккуратно выполнить указание.
— Я не стану сюда приходить. Но видите вон там, в окне угловой башни замка розоватый свет?
Я сказал, что вижу.
— Я зажгла свечу под розовым абажуром, чтобы завтра вы вспомнили этот свет. Это будет знак, что похоронная процессия выехала и вы можете приблизиться к дому без риска быть застигнутым. Ступайте сразу к тому окну: я открою его и впущу вас. Через пять минут к воротам подадут дорожную карету с четверкою лошадей. Я вручу вам бриллианты; и, едва ступив на подножку кареты, мы сделаемся беглецами. Мы опередим погоню по меньшей мере на пять часов; а с нашими средствами, находчивостью и отвагой — нам нечего бояться. Готовы ли вы пойти на все это ради меня?
Я поклялся быть ее рабом навеки.
— Есть одна только трудность, — сказала она. — Сможем ли мы достаточно быстро обратить драгоценности в деньги? Я не смею тронуть их заранее, пока муж находится в доме.
Я только этого и ждал! Я сообщил ей, что располагаю суммою не менее тридцати тысяч фунтов, которые я завтра же заберу от банкира и буду иметь на руках в золоте и банкнотах, так что не нужно впопыхах продавать ее бриллианты, рискуя при этом быть раскрытыми или понести значительные убытки.
— Боже мой! — воскликнула она, кажется, с разочарованием. — Так вы богаты? И я лишена возможности осчастливить моего верного друга? Ну что ж, такова, видно, Господня воля. Так внесем же равную лепту, объединим ваши деньги и мои драгоценности; для меня уж и то счастие, что средства наши сольются воедино.
Засим последовали с обеих сторон страстные речи столь возвышенно-поэтического характера, что я не берусь их здесь передать.
После чего я получил распоряжение особого рода:
— Я принесла для вас ключ и должна объяснить, как им пользоваться. Ключ был двойной, то есть имел по бородке на каждом конце длинного тонкого стержня. При этом один конец походил на обычный ключ от комнаты, другой скорее подошел бы для дорожного чемоданчика.
— Завтра все будет зависеть от вашей осторожности. Малейшая оплошность повлечет за собою крушение всех моих надежд. Вы ведь занимаете в «Летящем драконе» комнату, о которой ходит столько слухов? Прекрасно, лучше и придумать нельзя. Я объясню почему. Рассказывают, что один человек заперся однажды вечером в этой комнате, а к утру исчез. На самом деле этот господин наверняка решил спастись таким образом от кредиторов, а тогдашний хозяин «Летящего дракона», сам порядочный мошенник, помог ему скрыться. Мой муж расследовал все обстоятельства этого дела и выяснил, как осуществлялся побег. Все было сделано с помощью этого самого ключа. Вот план гостиницы и подробное разъяснение, как применять ключ. Я нашла их у графа на столе. И конечно же вы с вашей изобретательностью сумеете сделать так, чтобы в «Летящем драконе» никто ничего не заподозрил. Обязательно попробуйте ключ заранее, проверьте, не заржавели ли замки. Я покуда приготовлю мои драгоценности; вам же, как бы мы ни распорядились нашими средствами, лучше все деньги взять с собою: кто знает, сколько пройдет месяцев, прежде чем вы вновь сможете приехать в Париж или же открыть кому-то место нашего пребывания. И еще: не забудьте выписать для нас паспорта — на чьи угодно имена и в какие угодно края. Ричард, дорогой! — Нежно опершись рукою на мое плечо, она с невыразимой страстью глядела в мои глаза; другая ее рука покоилась в моей. — Вверяю вам жизнь мою и уповаю лишь на вашу преданность! — При последнем слове графиня вдруг смертельно побледнела и выдохнула с испугом: — Боже милостивый! Кто здесь?
В тот же миг она скользнула за дверь во внутренней мраморной перегородке, подле которой мы стояли; за дверью находилась маленькая комната без потолка, величиною не более жертвенника, окно ее густо заплетено было плющом, и сквозь листву едва ли пробивался хоть один луч света.
Последовав за графинею, я обернулся на пороге и посмотрел, куда был направлен ее полный ужаса взгляд. Право, немудрено ей было напугаться: совсем неподалеку, ярдах в двадцати от нас, под яркою луною двигались полковник Гаярд и его спутник; они приближались к нам весьма быстрыми шагами. На меня падала тень от карниза и стены; не осознавая этого, я в напряжении ждал, когда же Гаярд издаст свой воинственный клич и бросится в атаку.
Сделав шаг назад, я достал из кармана один из пистолетов и взвел курок. Полковник меня явно не видел.
Так стоял я — наготове, в решимости пристрелить его на месте, посмей он только приблизиться к убежищу графини. Это, бесспорно, было бы убийством, но никакого беспокойства по этому поводу я не испытывал. Так всегда: раз ступив на стезю порока, мы незаметно для себя подвигаемся все ближе и ближе к преступлениям более тяжким, чем поначалу рассчитывали.
— Здесь где-то должна быть статуя, — в своей неприятной отрывистой манере проговорил полковник. — Вот она.
— Та фигура, что упоминается в стансах? — спросил его спутник.
— Она самая. Остальное увидим в следующий раз. Вперед, месье, пора.
И, к моему огромному облегчению, бравый полковник развернулся и размашисто зашагал по траве между деревьями прочь от замка к парковой ограде, через которую он и его спутник вскоре перебрались неподалеку от темной громады «Летящего дракона».
Я нашел графиню в самом неподдельном ужасе; она вся дрожала, но и слышать не желала о том, чтобы я проводил ее до замка. Я уверил ее, что не допущу возвращения сумасшедшего полковника, так что хотя бы этого ей можно не бояться. Она быстро оправилась, снова долго и любвеобильно прощалась со мною и удалилась, оставив меня с ключом в руке и такой сумятицею в мыслях и чувствах, что впору было усомниться в моем собственном душевном здоровье.
Итак, я глядел ей вослед, готовый храбро встретить любые опасности, презреть голос совести и рассудка… да что там, я готов был, если нужно, пойти и на убийство и навлечь на себя тем самым последствия ужасные и необратимые (что было мне до них?) ради женщины, о коей знал лишь, что она прекрасна и безрассудна.
Вновь и вновь, спустя годы, возношу я благодарность милосердным Небесам: без их помощи я бы наверняка сгинул в этом чудовищном лабиринте.
