Книга: Улыбнись, малышка
Назад: 5
Дальше: 7

6

 

Нет, я не ошиблась, когда заподозрила, что моя прабабка не так уж сильно хотела выйти замуж за прадеда. Расшифровав — почти в прямом смысле слова — еще несколько страниц дневника Элайзы, я поняла, что в этой любовной истории определенно есть кто-то третий. Имени этого третьего я, увы, не узнала, однако надеялась, что впоследствии прабабушка упомянет его в дневнике.
Пока что мне открылся лишь краешек завесы, закрывавшей основную сцену. И за этим краешком брезжил некто, кого моя прабабка называла своей «истинной и беззаветной любовью», с которой, увы, волею ужасного случая ей пришлось расстаться.
О медальоне Элайза больше не писала, но я не теряла надежды — должна же она хотя бы упомянуть о его краже. Ведь если она так подробно писала о нем в начале дневника, значит, он представлял для нее хоть какую-то ценность…
С загадочного медальона мои мысли возвращались к не менее загадочному роману прабабки. Я, конечно, подозревала, что мот, кутила и редкостный бабник — именно таким мне описывали прадеда — едва ли являлся пределом ее мечтаний. Конечно, всякое бывает, недаром же говорят: любовь зла. Но жить с мужчиной, которому совершенно наплевать на твои чувства, мысли, переживания, — нет уж, увольте.
Конечно, читатель может подумать, что я ужасно наивна и мои размышления о любви достойны лепета восемнадцатилетней девчушки, ничего не смыслящей в отношениях между мужчиной и женщиной. А еще мой читатель вспомнит, что я до сих пор не замужем — это в свои-то тридцать. И вспомнит мою тетку Сесилию, которая искренне надеялась, что я наконец-то хоть кого-то себе нашла. Да, читатель совершенно прав — в вопросах любви я наивна как младенец. Я не наивна лишь в одном вопросе — вопросе брака, который, по моей — может быть, абсурдной — убежденности, заключается вовсе не на небесах, а устраивается, да-да, именно устраивается, самими людьми — мужчиной и женщиной.
Можно влюбляться, и, поверьте, мне знакомо это чувство, можно пылать страстью, можно обожать и сходить с ума. Но впустить в свою жизнь, в свою душу и, наконец, в свой дом человека, который — а ты наверняка это знаешь или чувствуешь — сделает тебя несчастной, несвободной, зависимой от его прихотей, способны лишь натуры чересчур чувствительные или совершенно не умеющие думать, как, например, моя кузина Мэгги.
Если мой дорогой читатель полагает, что мне ни разу в жизни не делали предложения, он ошибается, как ошиблась моя тетя Сесилия. Мне предлагали выйти замуж, и мужчина, убеждавший меня сделать этот шаг, был мне небезразличен. Однако, придя домой после нашего — как оказалось, последнего — свидания, я хорошенько оглядела все вокруг и спросила себя: Кэролайн, ты готова к тому, что здесь будут находиться его тапки, там — его шляпа, а тут — его зубная щетка? Ты готова к тому, что каждую ночь ты будешь засыпать под звук его храпа? А просыпаться от его ворчания по поводу того, что в комнате слишком накурено, потому что ты привыкла курить везде, где тебе заблагорассудится?
Нет, ответила я самой себе и мужчине, который предложил мне руку и сердце. Я не готова жертвовать своим одиночеством, своей свободой.
Конечно, кому-то мои аргументы против брака покажутся глупыми или даже циничными, но я до сих пор, несмотря на то что тетя Сесилия и прочие за глаза и в глаза называют меня старой девой, считаю, что поступила правильно. Будь я мужчиной, меня скорее всего поняли бы, как понимают моего друга Лесли. Но, к сожалению или к счастью, я женщина. А женщина, по представлениям нашего общества, непременно должна хотеть выйти замуж, пусть даже за человека, которого будет ненавидеть всю оставшуюся жизнь.
Пусть читатель простит меня за столь долгое и отнюдь не лирическое, а скорее прагматическое отступление — я всего лишь пытаюсь объяснить, почему не удивилась, узнав из дневника своей прабабки, что она вовсе не так уж пылко была увлечена моим прадедом.
Зачитавшись дневником Элайзы, я совершенно позабыла о том, что на следующее утро позвала своего новообретенного союзника, кузена Майлса, в гости, чтобы помочь ему сказать новое слово в детективном жанре.
Явившись ко мне в назначенный час — это было около двух часов дня, — мой дорогой кузен, подозреваю, меньше всего ожидал, что его кузина все еще мирно спит, заключив в объятия прабабкин дневник. Мисс Пейн с трудом удалось растормошить сову, которую в тот момент представляла собой ее хозяйка.
Вскочив с кровати и наскоро одевшись, я попыталась продрать глаза с помощью ледяной воды и горячего кофе, который сварила для меня моя бесценная Дженевра.
К кузену я спустилась уже в более-менее сносном виде, однако уже на лестнице вспомнила, что забыла привести в порядок свои не очень-то послушные от природы волосы, всклокоченные после сна. Отступать было поздно — Майлс уже заметил меня, а я уже заметила презрительную усмешку, адресованную моей прическе. И, хотя на этот раз в его усмешке было гораздо меньше презрения, чем обычно, я почему-то смутилась. Возможно потому, что теперь мы были партнерами, а не врагами и я начинала видеть в Майлсе обычного человека, а не каменного истукана? Не знаю. В любом случае я впервые за долгие годы испытала перед ним неловкость за свой внешний вид.
— Господи, Кэролайн, начес уже давно вышел из моды, — хмыкнул Майлс, делая глоток кофе, которым мисс Пейн скрасила тягостные минуты его ожидания. — Тебе и правда не хватает визажиста, который бы тебя, уж прости за слово, подотесал.
— По-твоему, я неотесанная? — пробурчала я. — Что ж, пусть будет так. Меня вполне устраивает мое отражение в зеркале.
— Я не хотел тебя обидеть. Всего лишь попытался дать дельный совет.
— Я всю жизнь обходилась без подобных советов. И сейчас, поверь, обойдусь, — буркнула я и тут же вспомнила, что неплохо было бы извиниться перед Майлсом за то, что оказалась такой негостеприимной хозяйкой и проснулась только после его прихода. Но момент был безвозвратно потерян, а у Майлса появился шанс попрекнуть меня моим негостеприимным поведением.
Он тотчас же им воспользовался:
— Я, конечно, знал, что у писателей утро начинается днем, но никогда не думал, что с утра они просыпаются в таком ужасном настроении.
— Мистер Камп, может быть, вам сделать сандвич с телятиной? — вмешалась Дженевра, которая все это время наблюдала за нашей перебранкой и словно ждала паузы, чтобы вмешаться и не дать нам наговорить друг другу гадостей.
Майлс отрицательно покачал головой.
— Спасибо, мисс Пейн, вы очень добры. Но, к несчастью, всякий раз, когда я встречаюсь со своей дорогой кузиной, у меня пропадает аппетит.
— Ты не одинок, — сухо ответила я. — Я тоже не буду завтракать, мисс Пейн. Если вас не затруднит, сварите, пожалуйста, еще кофе. Мы будем в библиотеке.
Если бы моя старушка ничего не сказала по поводу нашей с Майлсом синхронной потери аппетита, это была бы не Дженевра Пейн. На нас с Майлсом немедленно высыпалась гневная тирада о том, какой непоправимый вред наносит человеку отсутствие завтрака. Затем в нас обязались впихнуть не только сандвичи, но и оладьи с яблочным джемом, после чего нас наконец отпустили в библиотеку, где я, наверное, впервые за всю свою жизнь услышала искренний, неподдельный и воистину гомерический хохот своего кузена.
— Где ты ее нашла? — сквозь смех спросил Майлс. — Она давно у тебя служит? Вот это да! В жизни бы не подумал, что тебя может осадить собственная домработница.
— Очень смешно, дорогой кузен. — Если честно, я и сама с трудом сдерживалась, чтобы не засмеяться. — Если бы ты знал, как в наше время сложно найти хорошую домработницу, ты бы так не смеялся. Я познакомилась с мисс Пейн в полицейском участке. В тот же день, что и с детективом Соммерсом.
— Где-где?! — окончательно развеселился кузен. — Знаешь, Кэрол, я, кажется, начинаю открывать тебя с другой стороны. Нанять домработницу в полицейском участке! Ну это ж надо…
— Я тоже не знала, что ты умеешь смеяться. И все же давай займемся делом, — урезонила я его. — Ты захватил с собой свое творение?
Майлс кивнул, пытаясь потушить последние искорки смеха.
— Да. Я даже распечатал, чтоб тебе было проще читать.
— Чтобы мне было проще читать, я, пожалуй, закурю. Я взяла со стола пачку сигарет и тут же, глядя на возмущенное лицо Майлса, вспомнила, что он терпеть не может табачный дым. — Нет, — простонала я. — Только не это. Даже не думай. Я не могу работать без сигареты. Категорически не могу…
— А я не могу вдыхать эту гадость, — покачал головой Майлс.
— А я могу открыть окно. Я готова даже замерзнуть…
— А в окно весь дым не выйдет. Я все равно его буду чувствовать.
— А я буду выдыхать дым в твою сторону.
— Ты что, хочешь сделать меня пассивным курильщиком? — обреченно поинтересовался Майлс.
— Господи, а что будет, если ты женишься на курящей женщине? — спросила я, отчаявшись придумать более остроумный аргумент.
— Я никогда не женюсь на курящей женщине. Целоваться с курящей женщиной — это ужасно.
— Наверное, так же ужасно, как работать без сигарет. Для меня это топливо. Как по-твоему, машина поедет без бензина?
— Хорошенькое сравнение, — усмехнулся Майлс. — Хорошо хоть, что ты не пьешь. «Майлс, я не могу работать без пяти — десяти стаканчиков виски», — передразнил он меня. — Как по-твоему, мельница сможет крутиться без воды?
Я не на шутку рассердилась. Наш «творческий союз» легко мог бы развалиться, если бы в дверях не возникла Дженевра с ее примирительными сандвичами, оладьями с яблочным джемом и двумя чашками дымящегося кофе.
Увидев эти яства, аккуратно расставленные на блестящем подносе, учуяв ароматы, щекотавшие нос и будоражившие воображение, мы с Майлсом позабыли о былых раздорах и вспомнили, что нам и правда неплохо было бы перекусить: ему пообедать, а мне позавтракать.
После восхитительной еды и чудесного кофе мы с моим дорогим кузеном — хвала вездесущей мисс Пейн! — пришли наконец к компромиссу. Я устроилась неподалеку от открытого окна и накинула на плечи шаль, чтобы не замерзнуть, а Майлс уселся подальше от источника дыма и принялся рассматривать мои книги, в беспорядке валявшиеся на столе.
Меня позабавило то, что мы оба как бы узнаем друг друга заново: он листал написанное мной, а я читала то, что написано им. Мы оба уже не были столь критичны и столь горячи, как это было еще совсем недавно, на похоронах бабушки Агаты. Теперь мы пытались, если так можно выразиться, посмотреть друг на друга более объективно, основываясь на своем недавно сделанном открытии: не все так просто, как кажется со стороны.
Роман, который Майлс бросил, едва начав писать, показался мне каким-то пустым, надуманным, высосанным из пальца. Я проглядела схематично набросанный синопсис, в котором пока еще не было главного злодея, то есть убийцы, и внимательно прочитала начало первой главы. Персонажи говорили так высокопарно, словно автор произведения пытался вложить в уста современных людей цитаты из античных трагедий.
Впрочем, меня не мог не обнадежить тот факт, что чувство слога и стиля у Майлса все-таки присутствовало. Остальное поправимо, решила я, дочитав рукопись.
К этому времени Майлс уже добрался до второй главы «Полдника людоеда», и я мысленно возблагодарила Господа за то, что ему попалась на глаза именно эта книга.
— Я закончила, — улыбнулась я, глядя на увлеченного чтением Майлса.
Он поднял на меня глаза, в которых читалось разочарованное «как, уже?», и я не могла не порадоваться этому взгляду. Если бы книга не понравилась Майлсу, выражение его лица было бы совершенно другим. Но он заинтересовался «Полдником», и этот взгляд я истолковала как наивысшую похвалу.
— И каков же вердикт? — Майлс отложил книгу. Весь его вид изображал небрежность, но я хорошо знала, что на самом деле Майлс ужасно переживает и в глубине души — как самый настоящий критик — дико боится критики в свой адрес. И мне доводилось испытывать те же чувства, пускай и при других обстоятельствах. Поэтому я не стала оттягивать неизбежное, не сделала театральной паузы после многозначительного «в общем и целом…» и решила начать с хорошего, а потом уже поговорить о плохом.
— У тебя прекрасный слог, Майлс, он совершенно не нуждается в правке. Твои описания настолько точны, что мне даже показалось, будто я сама видела те места, которые ты описываешь. У тебя есть все задатки писателя, но… — Просиявшее было лицо кузена несколько омрачилось, потому что я принялась перечислять те недостатки, о которых неизбежно пришлось бы ему сказать.
Впрочем, надо отдать ему должное, он внимательно меня выслушал и даже ни разу не перебил. Конечно же его писательское самолюбие было задето, но он оказался достаточно объективным, чтобы принять мою критику как факт, а не как желание подсунуть горькую пилюлю начинающему гению. С некоторыми пунктами он все-таки поспорил, и мне было довольно трудно развенчать его иллюзию о том, что литература отличается от жизни тем, что в ней все должно быть красиво и правильно, включая диалоги персонажей. Впрочем, если бы мой дорогой кузен во всем со мной согласился, то я заподозрила бы, что передо мной сидит вовсе не Майлс Камп…
Дженевра накормила нас вкуснейшим обедом — точнее, для Майлса это, наверное, был ужин, — и мы, просидев в библиотеке еще около трех часов, полностью отказались от набросков старого сюжета и начали писать новый, попутно вставляя в него столь полюбившихся Майлсу персонажей из набросков к первому роману.
Ни я, ни Майлс никогда раньше не нуждались в помощниках, но теперь, работая вместе, мы оба чувствовали такую силу, охватившую нас, что, наверное, просидели бы в библиотеке всю ночь, если бы Майлсу не позвонил отец.
Бедный дядя Брэд был настолько обескуражен сообщением о том, что его сын задерживается в гостях у кузины, с которой едва не сцепился на бабкиных похоронах, что, боюсь, так до конца и не поверил в то, что сын говорит ему чистейшую правду.
А если уж быть совсем откровенной, то, когда за моим дорогим кузеном захлопнулась входная дверь, мне стоило больших усилий самой поверить в то, что он почти весь день провел рядом со мной. И самое удивительное, что этот день показался мне одним из лучших дней в моей жизни…
Назад: 5
Дальше: 7