В диадеме и порфире,
Прославляемый как Бог
И как Бог единый в мире,
Весь собой, на пышном пире
Наполняющий чертог, —
Вавилона, Ниневии
Царь за брашной возлежит.
Что же смолкли вдруг витии?
Смолкли звуки мусикии?..
С ложа царь вскочил, глядит:
Словно светом, проскользила
Наверху пред ним стена,
Кисть руки по ней ходила
И огнем на ней чертила
Странной формы письмена.
И при каждом начертанье
Блеск их ярче и сильней,
И, как в солнечном сиянье,
Тусклым кажется мерцанье
Пирных тысячи огней.
Поборов оцепененье,
Вопрошает царь волхвов,
Но волхвов бессильно рвенье,
Не дается им значенье
На стене горящих слов.
Вопрошает Даниила —
И вещает Даниил:
«В Боге — крепость царств и сила;
Длань Его тебе вручила
Власть — и Им ты силен был;
Над царями воцарился,
Страх и трепет был земли, —
Но собою ты надмился,
Сам себе ты поклонился,
И твой час пришел. Внемли:
Эти вещие три слова…»
Нет, о Муза, нет! Постой!
Что ты снова их и снова,
Так жестоко, так сурово
Выдвигаешь предо мной!
Что твердишь: «О горе! Горе,
В суете погрязший век!
Без руля, на бурном море,
Сам с собою в вечном споре,
Чем гордишься, человек?
В буйстве мнящий быти Богом,
Сам же сын Его чудес —
Иль не зришь, в киченье многом,
Над своим уж ты порогом
Слов: мани — факел — фарес!»