Проходят недели. Дни, бедные на развлечения, мы с ребятами разбавляем совместным времяпрепровождением: то в баскетбол сыграем, то фильм посмотрим, то наведаемся в столовую и уговорим одного знакомого повара, чтоб тот пожарил нам пару блинчиков из муки, потому что у нас был праздник – Мардж прислала Брису письмо! Он был таким счастливым, а вместе с ним и мы. В письме она написала, как сильно скучает по нам и что скоро обязательно приедет в гости, как только пациентов в ее птичьем госпитале станет чуть поменьше.

Также я решила не терять зря время и начать готовиться к поступлению, ведь за месяцы лечения, пропадания в больницах и реабилитационном центре я начала немного забывать тот материал, что пригодится мне на экзаменах. Я поручила Фелис отправиться в ближайший книжный магазин и купить мне несколько книг по философии, литературе и высшей математике. Измотанная после процедур, я каждый день возвращалась в свою комнату и занималась по несколько часов. Хотя я с трудом могу назвать то, чем я занималась, «занятием», скорее сюда больше подходит слово «пытка».

Да, я сама не могу поверить в то, о чем думаю, но подготовка к экзаменам для меня становится настоящей пыткой, хотя совсем недавно учеба доставляла мне истинное удовольствие. Я начинаю читать определенный параграф, сначала вроде все идет хорошо, я улавливаю суть, но затем на меня обрушивается громоздкая усталость, и я теряю тягу к изучению чего-либо. Я вижу буквы, но они растекаются по страницам, я забываю каждое новое слово, которое мне удается прочесть, а еще через несколько мгновений я и вовсе забываю, какую книгу читаю и зачем вообще я ее взяла в руки. И ко мне вернулась моя старая, вредная знакомая – головная боль. Она настолько сильная, что кажется, будто кто-то беспрерывно бьет мне булыжником по голове. Я чувствую, как слова врезаются острыми лезвиями мне в мозг, вонзаясь так глубоко, что больно даже веки сомкнуть. Я не могу сосредоточиться ни на чем, и меня это очень сильно пугает. Раньше такого со мной не было. Да, после автокатастрофы у меня были головокружения, боль, бессонница, но при этом я могла читать, что-то запоминать, а сейчас…

Однажды я не выдерживаю и со злостью, раздраженно крича, кидаю книгу, за которой я просидела около получаса, в стену. В комнату вбегает Фелис.

– Что случилось, дорогая? – обеспокоенно спрашивает она.

– Ничего не получается, Фелис. Ничего не получается! – кричу я и вновь бросаю в стену теперь уже тетрадь.

– Ну ты что, Джина? Ты просто переутомилась, тебе нужно отдохнуть, – осторожно приближаясь ко мне, говорит Фелис.

– Я не могу ничего запомнить, и самое страшное – я забываю то, что знала раньше. Слова словно в вакуум засасываются и исчезают бесследно. Иногда мне кажется, что у меня вместо мозга шар для боулинга, потому что я чувствую что-то тяжелое в голове и вместе с тем бесполезное.

– Ты давно консультировалась с неврологом?

– Я боюсь к нему идти, как преступник страшится судебного заседания, зная, что там ему вынесут смертельный приговор.

– Так, моя дорогая, ты правильно сделала, что отбросила все книги в сторону, потому что тебе действительно стоит немного вздремнуть. Сон никогда не бывает лишним, а потом, как пробудишься, я принесу тебе чай, и мы пойдем на прогулку.

Я слушаюсь Фелис и лениво качу кресло к кровати.

– Возможно, в этом нет ничего страшного, но я тебе не советую долго с этим тянуть, лишняя консультация врача не помешает. У тебя была серьезная травма мозга, поэтому ты обязана следить за его состоянием в течение всей жизни.

Я ложусь в кровать, чувствуя, как давление в моей черепной коробке нарастает с каждой секундой. Боль начинает отражаться даже в зубах и глазных яблоках. К счастью, у Фелис всегда с собой есть нужные лекарства. Скоро должно полегчать, надеюсь.

– Фелис, только не говори об этом никому, ладно? Особенно Эдриану и Роуз.

– Как скажешь.

В ее глазах столько беспокойства и сожаления, что мне становится вдвойне хуже.

В медицинском блоке с годами сложилась одна грустная примета: если у палаты пациента долгое время дежурит внушительное количество медперсонала, значит, вместе с медсестрами и озадаченными врачами дежурит смерть, которая вот-вот перешагнет порог и настигнет несчастного.

Однажды, как обычно решив навестить Карли, я прихожу в медблок и обнаруживаю толпу беспокойных медсестер.

Карли стало хуже.

С каждым днем она, как цветок, извлеченный из земли, увядает и увядает. Первые несколько дней она еще могла передвигаться по палате и даже успевать ворчать на медсестер, но потом ее кровать стала для нее капканом. Вместе с медсестрами около нее ежедневно дежурят капельница и аппарат диализа – без последнего Карли уже никак не может обойтись, ее почки окончательно бездействуют. Всем организмом завладели токсины, которые безжалостно его отравляют. С каждым днем у Карли начинают проявляться отклонения в работе других органов: печени, желудка, легких, сердца. И все сопровождается дикой болью.

Она теперь не может полноценно есть и пить, в ее несчастное, измученное тело, покрытое множественными синяками, натыкано огромное количество трубок: одни что-то высасывают из нее, другие что-то вливают.

Я не в силах смотреть на нее без отчаяния. Я сижу у ее кровати сутками напролет. Случалось, что медперсонал буквально выталкивал меня из палаты, а я так боялась выйти хотя бы на минуту, а потом вернуться и обнаружить ее… мертвой. Мне казалось, что когда я рядом с ней, то ей ничего не грозит, смерть будет продолжать стоять за порогом палаты и терпеливо ждать.

Вместе со мной в палату наведывались ребята. Настроение Карли сразу взлетало вверх, стоило ей нас увидеть. Как же у нас болезненно сковывало все внутри, когда мы видели ее, такую бледную, худую, обессиленную. Мы старались спрятать слезы, которые так и норовили политься из глаз.

Ночь я проводила в тревожном ожидании утра. Я пропускала завтрак и час приветствия, бежала в палату к Карли, и, лишь только убедившись в том, что она еще там, дышит, я могла вздохнуть полной грудью.

Я всегда храбрилась, старалась казаться мужественной, разбавляла тишину в палате своими бесконечными разговорами: о том, что вчера подали на ужин, что в саду расцвели астры и о том, как сегодня на рассвете я увидела стайку кружащих в небе ласточек. Но однажды мой мнимый оптимизм дает трещину, я просто не выдерживаю, хватаюсь за руки Карли, аккуратно кладу свою голову ей на живот и начинаю реветь в голос. У меня случается настоящая истерика, и остановиться я не могу.

– Как же я буду без тебя? – говорю я всхлипывая и чувствуя, как постепенно ее одеяло становится мокрым из-за моих слез. – Как же я буду без тебя, Карли?

– А кто сказал, что ты будешь без меня? – почти шепотом спрашивает меня Карли. – Я всегда буду рядом с тобой. Даже после смерти. Я буду солнышком, которое будит тебя по утрам, буду ветром, что беспокоит твои волосы. Я никогда тебя не покину.

Я продолжаю плакать и понимаю, какую страшную ошибку сейчас допускаю – в место, где и так много серости и слез, я выплескиваю еще одну порцию глубокой печали. Плачу настолько горько, настолько интенсивно, что чувствую, как невольно сокращается моя диафрагма.

– Я так люблю тебя, Карли.

– Я тоже тебя люблю, моя девочка.

Карли медленно тянется к моей голове, я ощущаю ее легкое, ласковое прикосновение.

– Сегодня ко мне приходил Джон.

Я приподнимаю голову.

– Джон? – в замешательстве спрашиваю я.

– Да. Он пришел, чтобы успокоить меня. Сказал, чтобы я ничего не боялась, меня там уже ждут.

Я смотрю в глаза Карли, не прекращая плакать.

– Не уходи пока к нему. Я хочу еще побыть с тобой. Пожалуйста, дай мне еще побыть с тобой.

Я в одиночестве сижу в парке, пока Карли спит в своей палате. Я слышу шаги позади себя, оборачиваюсь и вижу Роуз.

– Можно мне присесть возле тебя?

– Конечно.

Роуз садится на лавочку. Утром прошел дождь, оставив после себя запах сырости и тоскливое, серое небо.

– Каждый раз, когда я смотрю на ворота, вспоминаю тебя в твой первый день пребывания здесь. Ты была такой недовольной, огорченной. Ты выросла с тех пор, хотя прошло так мало времени.

Я пытаюсь натянуть на лицо улыбку.

– Роуз, могу я вас спросить?

– Я слушаю?

– Вы специально назначили мне «наказание» в виде Карли?

Роуз смеется, а затем говорит:

– Я знала, что два таких сложных характера должны найти друг друга. И я отчаянно верила в то, что вы подружитесь, вы ведь так похожи.

– Если бы не было этой дружбы, она прожила бы намного дольше. Если бы не я, она не отказалась бы от операции, – с горечью признаю я.

– Джина, даже если бы она согласилась, ни один врач не проявил бы инициативу, чтобы провести пересадку донорской почки, потому что у Скарлетт довольно внушительный возраст. Она либо не перенесла бы наркоз, либо почка бы не прижилась, потому что процесс этот очень тяжелый и порой с ним даже молодой организм не может справиться, что уж говорить о Скарлетт. Эта операция не стала бы для нее спасением, ты для нее спасение, Джина. Ты и твои друзья. Вы смогли вернуть ее к жизни. Я не преувеличу, если скажу: это настоящее чудо, что она продержалась так много времени.

Немного помолчав, Роуз встает, подходит ко мне, берет за руку и проникновенным взглядом смотрит мне в глаза.

– Джина, ты должна быть готова к тому, что ее рано или поздно не станет. Это может произойти сегодня или завтра, а может, даже через месяц. Но это все равно случится. Я прошу тебя, не падай духом. Найди в себе заранее силы, чтобы пережить это.

– Порой просыпаешься… и удивляешься, почему ты еще жива. Ведь кажется, что внутри уже давно все умерло, – говорит Карли.

Я держу ее холодную руку. Кожа цвета снега, шершавая, с темными ниточками вен, просвечивающими сквозь нее. Я не могу сказать ни слова. Кажется, что вместе с ее силами уходят и мои. Ох, если бы я могла принять хотя бы частичку ее боли на себя, если бы я могла хоть чем-то облегчить ее страдания, ее каждодневные муки…

И мне в голову неожиданно приходит идея. Она чувствовала себя гораздо лучше, когда была за пределами центра, потому что она думала о Джоне Хилле, человеке, который даже после своей смерти продолжал дарить ей силы, энергию и любовь.

Сегодня у нас с ребятами очень важная миссия. Я прошу Эдриана взять гитару и принести в центр, чтобы исполнить любимую песню Карли, ту самую песню, которую ей пел Джон.

Мы заходим в палату Карли. Эдриан начинает играть, а затем мы хором начинаем петь:

Мы поем, а Карли улыбается и плачет. Вскоре нам и самим становится трудно сдерживать слезы.

Этот момент запомнится мне на всю жизнь. Момент, когда мой умирающий друг счастлив, он улыбается лучезарной улыбкой, за которой скрывается боль, отчаяние и страх из-за смерти, что стоит за порогом. И мы все чувствуем ее боль и страх, но пытаемся это не выдавать, мы лишь поем, с дрожью в голосе, поем, как колыбельную младенцу, тихо и улыбаясь, принося частичку света в эту темную, жуткую палату, в которой каждый из нас может когда-нибудь оказаться. После завершения песни мы по очереди направляемся к Карли, чтобы обнять ее. Хотя даже полноценно обнять не получается, Карли уже не в силах даже приподняться, но, несмотря на это, она тянет свои руки к нам, а мы тянемся к ней в ответ и прикасаемся осторожно, боясь доставить ей боль или же повредить одну из многочисленных трубочек.

Ночь выдалась тяжелой. Я переваливалась с боку на бок, все тело было в поту, мне не хватало воздуха, несмотря на открытое настежь окно. Я умоляла себя заснуть хотя бы на пару часов, чтобы завтра прийти к Карли бодрой, но мозг протестовал, он выдергивал меня из сна, стоило мне хоть на минуту в него погрузиться.

Утром я отправляюсь в палату к Карли… но там ее не застаю. Кровать пуста, белье обновлено, даже капельницы рядом нет. Мое сердце разорвалось на части.

Этой ночью Карли умерла.

Меня словно посадили в кабину машины времени и переместили на полгода назад, когда я очнулась после аварии. Правда, тогда я думала, что больнее мне уже никогда не будет. Ох, как же я ошибалась. Сейчас боль еще сильнее, глубже. Она настолько невыносимая, что хочется выть от бессилия.

Я заперлась в своей комнате, игнорировала всех, кто меня беспокоил в течение дня. Потоки слез увеличивались с каждой секундой. Я ревела так громко, словно кто-то бил меня палкой по голой спине, и с каждым новым ударом истерика все подкатывала и подкатывала.

Я проревела весь день, а вечером, кажется, слезы во мне закончились. Я просто лежала, смотря в одну точку, а в голове была лишь одна фраза: «Я потеряла ее». Только вчера я разговаривала с ней, только вчера я видела ее улыбку. Улыбку моей милой, любимой Карли. Никогда я уже не смогу к ней прийти, прильнуть к ее плечу, послушать ее рассказы. Я чувствую такую страшную, печальную пустоту внутри. Карли еще так свежа в моих воспоминаниях, я до сих пор слышу ее голос, такой спокойный, родной. И вновь мне становится хуже. КАК ЖЕ ХОЧЕТСЯ ВЕРНУТЬ ВСЕ НАЗАД! НУ ПОЧЕМУ НЕЛЬЗЯ ВСЕ ВЕРНУТЬ НАЗАД?!

И вот когда ловишь себя на мысли, что больше НИКОГДА не подержишь ее за руку, НИКОГДА не заставишь ее улыбнуться, НИКОГДА уже не почувствуешь ее тепло, тогда ощущаешь, как боль от огромной потери пускает в тебя свои длинные, острые корни. Они врастают в каждую клеточку, в каждую кость, мышцу, орган. Наступают внешнее спокойствие и бесконечная печаль.