Эпилог

День обещал быть погожим. Восходящее солнце, похожее на яичный желток, низко висело над одетыми в пестрый осенний наряд горами, тонкие облака золотились в бескрайней голубой выси, чуть заметный ветер нес холодную свежесть. На жухлой траве искрился иней, но у светила еще хватало тепла – скоро от серебристого налета не останется и следа. Хрустели ледок и камушки под копытами лошадей, поскрипывали чуть слышно оси баронского возка, что переваливался на ухабах дороги, уводящей прочь от Шаттенбурга.

Привычная, прямо-таки умиротворяющая картина: Девенпорт со своими парнями – в голове недлинной колонны, баронские слуги держатся ближе к повозке. Недоспавший оруженосец позевывал, определенно надеясь еще вздремнуть под мерный убаюкивающий шаг своей кобылы. Хорст насвистывал под нос тягучую дорожную песенку. Гейнц фон Шеербах задумчиво жевал лепешку с луком и шкварками.

Ойген фон Ройц и бургомистр ехали позади всех. Барон сидел в седле, как влитой, словно неведомо кто и неведомо когда одомашнил лошадь и придумал разнообразную сбрую лишь для того, чтобы множество поколений спустя рыцарь короны красовался на своем коне. Его спутник рядом со статным наездником походил на мешок с репой, взваленный в седло кроткого мерина, и отчаянно этого стеснялся, но Ойген не обращал на невеликие умения фон Глассбаха ровно никакого внимания. А может, просто хорошо скрывал насмешку.

– Я никак не возьму в толк, почему вы не отправились вместе с ними, – нарушил молчание бургомистр.

– В самом деле? – Фон Ройц усмехнулся в усы. – Право, Ругер, я думал, вы уже стали лучше понимать мои мотивы. Вспомните, зачем я прибыл в ваш город?

– Узнать, не якшаюсь ли я с гуситами. А потом захотели разобраться, что происходит, и…

– Захотел, значит… Ну пусть будет так. Вот, собственно, вам и ответ: насчет происходящего в городе я узнал, что хотел. Да и насчет вас, Ругер, тоже все понял.

Барон старательно сделал вид, будто не заметил, как тихонько выдохнул городской глава.

– И посудите сами, Ругер, по какой же причине я должен сейчас направляться в лесную глушь, а не двигаться прочь от вашего городка?

– Ну хотя бы интерес, – пожал плечами фон Глассбах.

– Интерес… Увы, с тех пор как император назначил меня посланником короны, я не могу испытывать интереса к тому, что выходит за рамки моей миссии. Точнее – испытывать его я не хочу. Ибо мой интерес к некоторым делам может поставить под угрозу жизнь других людей. А я, хотелось бы верить, все-таки не чудовище.

– Под угрозу?

– Ну конечно. Интерес мог бы проявить сказитель или хронист – с этой братии взятки гладки: ввернут они про заморскую птицу феникс, в пламени возрождающуюся, так ведь никто из слушателей не поплывет за море, чтобы байку проверить. Да и к чему? Чем складнее да цветистее наврано – тем интереснее, а если все сказанное на зуб пробовать – какое в том удовольствие? Мой же рассказ станут проверять очень старательно. Если же моя персона однажды вызовет неудовольствие при дворе, то не просто старательно, а с пристрастием – так, чтобы ногу не в замшевый сапог, а в испанский и не плюмаж на шлем, а крюк под ребро. Не правда ли, радостная перспектива? Так что одно дело, когда я передаю чужие рассказы и ссылаюсь на чужое мнение, и совсем иное, если рассказываю о собственном интересе. Думаете, в столице мало охотников вывернуть наизнанку чужие слова, а затем, если повезет, то и человека, их изрекшего?

– Но вы же не…

– O, sancta simplicitas! Разве же это важно? Довольно пустить мерзейшие слухи, а свободные уши найдутся. Да что говорить: тут, как помните, один отец инквизитор такого нагородил, что не перелезешь, а ведь он против столичных умельцев – не побоюсь этого слова – щенок. Поэтому я не должен знать ни о том, что стало с загадочным чужаком, ни о том, куда отправился спутник инквизитора… этот, как его… Вот видите, имя уже забыл!

Барон весело подмигнул растерянному бургомистру.

– Что же вы расскажете в столице? – после паузы спросил тот.

– Немногое, дружище Ругер, немногое. Расскажу, что настоятели близлежащих монастыря и аббатства предались чернокнижию, и монахи, подстрекаемые ими, похищали детей для жертвоприношений. Расскажу, что были они в сговоре с одним из городских купцов и вместе с тем купцом сумели ввести в прискорбное заблуждение отца инквизитора – человека чистого, но столь доверчивого, что поверил речам отступников и осмелился поднять руку на посланника короны.

Ругер крепче сжал поводья. Инквизитор, чернокнижие – это дело десятое. Что барон расскажет о городе и лично о нем?

– К счастью, – безмятежно продолжил фон Ройц, – власть в Шаттенбурге находится в руках достойных людей, и честные горожане под предводительством столь же честного бургомистра скверну доблестно истребили. Сам я со своими людьми лишь помог жителям города в меру скромных своих сил. Гнойник вскрыт, семена чернокнижия выжжены каленым железом, справедливость восторжествовала… Ну и так далее, и тому подобное, – он вздохнул. – Вот вы и повеселели, Ругер. Наконец-то, а то я, признаться, уже устал смотреть на вашу кислую физиономию.

Легким движением барон остановил коня. У дороги высился милевой камень: темный, слегка наклонившийся, наполовину вросший в землю. Чуть свесившись с седла, Ойген коснулся затянутой в сафьяновую перчатку рукой покрытого мхом навершия гранитного столбика. Какие-то две седмицы назад он так же остановился у этого камня, глядя на город, раскинувшийся на фоне недальних гор. Всего чуть больше дюжины дней – а вместили они столько, что не каждый человек увидит за всю жизнь. Сейчас, когда все завершилось вроде бы благополучно, барону казалось, что можно и нужно было действовать смелее, решительнее.

Смогло бы это хоть что-нибудь изменить? Вряд ли. Николас все равно пришел бы к сюзерену с просьбой позволить ему сложить обязанности министериала. Никакие ходы барона не изменили бы чувств вассала, влюбившегося как мальчишка в местную родовитую затворницу. И Ойген фон Ройц в любом случае ответил бы на его просьбу согласием, ибо не только знал цену преданности, но и умел эту цену платить.

А может, прояви он больше решительности, это что-то изменило бы лично для него, рыцаря короны? Именно он нанес бы смертельный удар в сердце нависшего над городом ужаса или пал бы под мрачной горой Небельберг – там, где несколько смелых людей и чужак, рожденный под иным солнцем, сошлись в бою с воплощенным кошмаром? А может, это ему открылись бы тайны иных миров?

Барон мысленно пожал плечами: кто знает? Да и можно ли знать? А главное – нужно ли? Пожалуй что нет. Но фон Ройц отлично понимал: он еще невесть сколько раз будет задавать себе такой простой и в то же время сложный вопрос: «А что, если?…»

– Спасибо вам, барон, – тихо произнес фон Глассбах, прерывая недолгое молчание. – Не только от меня, от всего города – спасибо. Признаюсь, поначалу я вас опасался, но теперь… Вы хороший и честный человек. И я рад, что сюда прислали именно вас.

– Ну-ну, не увлекайтесь сантиментами, – фыркнул фон Ройц, глядя в сторону. – Не ровен час, еще расплачетесь. Да и вообще, Ругер, старайтесь держать эмоции при себе. Помните, что вы – лицо города, а городу не нужно лицо, по которому можно легко читать чувства и мысли, – появится слишком много охотников обвести вас вокруг пальца.

– А я не побоюсь повторить: спасибо вам, – снова сказал бургомистр.

– Что ж, я принимаю благодарность, – барон коротко кивнул, и в его голосе уже не было иронии. – А теперь вам пора возвращаться, дружище Ругер. Ваш город вас ждет.

Фон Глассбах отвесил неуклюжий поклон, явно боясь вывалиться из седла, а когда распрямился, еще долго смотел процессии вслед. Вот скрылись за поворотом наемники, стих скрип колес возка, и тут Ойген, словно зная наверняка, что его провожают взглядом, не оборачиваясь, вскинул сжатый кулак в прощальном салюте. А через несколько мгновений дорога опустела.

Ругер фон Глассбах еще несколько минут недвижимо сидел в седле. Мерин то шумно вздыхал, то прядал ушами, но не двигался, будто давая хозяину время собраться с мыслями. Потом всадник тихонько потянул за повод, и мерин послушно повернулся.

Бургомистр взглянул на Шаттенбург. Воздух совершенно прозрачен, как бывает только осенью, когда из него словно пропадает все лишнее, мешающее глазам вбирать красоту окружающего мира. Отчетливо видны кубики домов, ярко блестит острый шпиль храма Святого Варфоломея, и тянутся к небу, чтобы без следа растаять в чистейшей лазури, тонкие дымки. Несмотря на ранний час, на рынке уже немало народу: купцы нахваливают свой товар, горожане придирчиво выбирают, прицениваются, торгуются до хрипоты. Все это так привычно, знакомо… и правильно.

И место фон Глассбаха сейчас в городе. Ибо прав барон – там его ждут, ведь это и в самом деле его Шаттенбург.

А еще Ругера ждала Марта. Как знать, быть может, ему не поздно стать по-настоящему достойным бургомистром – и по-настоящему достойным мужем? Ведь он еще не стар, и впереди немало лет.

Чуть тронув бока мерина каблуками, Ругер фон Глассбах направился навстречу своей новой судьбе.

– Здесь, – сказал Кристиан.

Он огляделся. В распадке, уже по щиколотку засыпанном палой листвой, было тихо и спокойно. Сюда не задувал ветер, а над головами смыкались кроны дубов: летом здесь наверняка царит тень, но сейчас через ажурную вязь ветвей пронзительно голубело осеннее небо.

Место было именно таким, каким нужно. Вряд ли сюда часто забредают люди – он не чувствовал отпечатков, не видел следов, оставленных кем-то прежде. А значит, прореха в ткани мира успеет затянуться, прежде чем здесь кто-либо случайно появится. Вот только хватит ли у него сил, чтобы выйти за границу известного, попасть в Междумирье и ступить на Тропу?

«Хватит», – мысленно уверил себя Кристиан. Должно хватить! Перегрин говорил ему, что у него это непременно получится. Ведь вышло же там, в подземелье, превозмогая боль, зачерпнуть из темного потока силы, чтобы обрушить за спиной их потрепанного отряда своды тоннеля, навсегда погребая в толще горы и тела верных, и путь, ведущий к залу Источника. Значит, сумеет и сейчас.

Что ж, пришла пора? Да. Но прежде непременно нужно сделать еще кое-что.

Попрощаться.

Его провожали Микаэль, Николас, Ульрика – и, конечно, Хелена. Порывался пойти и Марек, но присланный самим бургомистром лекарь встал насмерть: Клыкачу, чуть не отдавшему Богу душу, нужен был покой. Как и Альме: оба они из-за припарок и повязок напоминали толстые тряпичные куклы и могли лишь лежать, есть да спать. Впрочем, поодаль, на пределе восприятия, Кристиан видел еще один смазанный расстоянием искристый отпечаток – он был уверен, что это Пауль.

Вчера они долго говорили с Хеленой. Сейчас Кристиан не вспомнил бы этого разговора в подробностях – так много было сказано. Были и объятия, и быстрые поцелуи, которыми он осыпал ее щеки, высушивая губами соленые дорожки слез, и торопливый сбивчивый шепот в темноте. Она не уговаривала его остаться и не просила ни о чем. А он знал, что любовь к ней навсегда сохранит в своем сердце. В том, что Хелена никогда не будет нуждаться, Кристиан тоже был уверен: этого не допустят Ругер фон Глассбах, Николас и Ульрика, а главное – решивший осесть в городе Микаэль. Бывший телохранитель и за «птенцами» приглядит, и девушку станет беречь, как сестру.

Говорить не хотелось: все слова уже сказаны и еще хотя бы одно будет попросту лишним, внесет ненужное смятение, причинит боль.

Николас хлопнул его по плечу. Ульрика легкими пальцами нежно коснулась щеки. Микаэль обнял крепко, до хруста в ребрах, и сразу же отступил, будто смущенный своей неловкостью.

Хелена подошла и спрятала лицо у него на груди. Она не плакала, нет – только лишь прощалась. Когда девушка обняла Кристиана, вокруг не осталось ничего, кроме прозрачной изумрудной зелени – исполненного удивительной чистоты отпечатка самой сути Хелены. И в самой глубине этой зелени он на мгновение то ли увидел, то ли почувствовал танцующую золотую искру. Но она уже сделала шаг назад, и смутное ощущение пропало.

Они смотрели на него, не отрываясь, взгляды всех четверых были исполнены добра, тревоги и поддержки. Так могли бы смотреть мать и отец, так могли бы смотреть братья, от которых осталась лишь пронизанная светлой грустью память. Так могли бы смотреть все добрые и славные люди, которых, как вдруг понял Кристиан, в его жизни было не так уж мало. Каждому юноша был благодарен – за то, что они встретились ему, за то, что научили, как нужно жить правильно.

– Подождите! Подождите!

Зашуршала листва под быстрыми ногами, затрещали ветки кустов, и в распадке появился Пауль. Все-таки решился показаться, маленький проныра. Подбежав к Кристиану, мальчишка сунул ему под нос раскрытую ладошку.

– Вот, погляди! Это он мне дал. Сказал, чтобы, если нужна будет помощь, сжать и подумать – и он придет. Один раз я позвал, и он взаправду пришел! А что теперь делать с ней? Может… Может, если я подумаю о нем, если позову…

Голос мальчика был полон той надежды, которую, несмотря ни на что, умеют испытывать дети. Кристиан коснулся оплетенной прихотливым узором палочки. Судорожно вздохнул – она и впрямь несла след Перегрина, дерево еще помнило ловкие пальцы странника, пришедшего из неведомых краев и канувшего в бездну, забрав из этого мира чудовищный ужас. Да, палочка может послать зов и снова, вот только откликнется ли чужак? Кристиан не знал, лишь надеялся в глубине души, что Перегрин, уничтожив Ворга, сам сумел уцелеть. Может, пусть верит в это и Пауль?

– Я не знаю, – честно сказал он. – Но ты сохрани его дар и помни о нем. И может быть, когда-нибудь…

Он не договорил, но мальчик все понял. Пауль не по-детски серьезно кивнул, словно надеялся именно на такой ответ, и, завернув палочку в холщовую тряпицу, бережно спрятал ее за пазухой.

Кристиан отступил на шаг. Он был в той же одежде, в которой спускался к Источнику: добротной, удобной. На поясе кинжал в ножнах – подарок Микаэля и кошелек с парой дюжин серебряных монет. В котомке за спиной одеяло, моток веревки, немного еды, фляга с водой, кожаный сундучок с лекарствами и Библия. Юноша долго колебался, не зная, нужно ли брать с собой Писание, но потом решил, что даже под другими небесами люди оценят мудрость и доброту. Там же, за спиной, туго увязанный в рогожу, висел и меч странника. Кристиан не собирался обнажать его и нес клинок не как оружие, а как память о чужаке, ставшем ему наставником и другом, открывшем предназначение. Быть может, неведомая Тропа однажды приведет в мир, где был когда-то рожден Перегрин. И если Кристиан повстречает тех, кто знал странника, он расскажет им о последних днях Перегрина и о людях, которых тот спас.

– Пора, – негромко сказал Кристиан.

И потянулся к силе, текущей, подобно спокойной равнинной реке, сквозь все, что окружало юношу: от малых травинок до огромных дубов. И сила послушно отозвалась, а он направил ее, и могучее течение изменилось – тонкие, едва ощутимые струйки сливались воедино, обретали упругую целостность. На расстоянии вытянутой руки от Кристиана поток сходил на нет, заканчиваясь словно наконечником иглы, которая, задрожав, вдруг скользнула вперед – сначала медленно, нерешительно, а потом все увереннее раздвигая саму ткань реальности.

Николас, приобнявший за плечи Ульрику, скрестивший руки на груди Микаэль, напружинившийся и старающийся ничего не упустить Пауль, закусившая губу Хелена – они были совсем рядом, но между ними и Кристианом уже пролегла незримая черта.

Всего одно движение, которого не видел никто, кроме самого юноши, изменило все. Мальчишка из глухой деревушки, храмовый писарь, послушник – все осталось в прошлом, легло янтарными песчинками на дно души, где будет храниться, согревая животворным светом и даруя силы.

Он смотрел на провожавших его людей и видел их иначе – лучше и ярче, чем прежде. Его друзья – принадлежность только этого мира, и мир не полон без каждого из них. Так слово или даже буква, самый малый письменный знак принадлежат не только одной строке или даже странице, но и всей книге, и без этой буквы книга уже не полна.

Но он сам – уже нечто иное, ибо принадлежит всему мирозданию. И теперь путь его лежит на другие страницы книги, испещренные неведомыми письменами, несущими диковинные рисунки. Их он станет постигать, о них, быть может, поведает тем, кто встретится ему на Тропе.

Золотая искра, танцующая внутри изумрудного сияния, – самый важный след, оставленный Кристианом в родном мире. Удивительно: о ней не ведает даже сама Хелена, а ему уже все известно! Полное, абсолютное счастье переполняло душу, и хотелось дарить его людям…

Путь открывался перед ним, и сам Кристиан необратимо менялся, но не испытывал страха, все шло правильно, ведь он был рожден для Тропы. Вспомнились слова брата Леопольда: «Рано или поздно каждый находит свой путь…»

Что ж, друг был прав. И он свой путь нашел.

Кристиан глубоко вздохнул, сделал первый шаг…

… и родился новый странник.

Он шел вперед, проваливался в неведомый сумрак Междумирья, навстречу новым людям и новым испытаниям, новым землям и новым небесам.

А за его спиной бледнел, уплощался, истаивал единственный известный ему прежде мир, теряли очертания предметы и люди, память о которых он сохранит навсегда в своем сердце. Сохранит, чтобы однажды вновь ступить на эту землю и вновь вдохнуть полной грудью этот воздух.

Ведь однажды он обязательно вернется.