Глава X

ПОСЛЕДНИЕ ДНИ ЖИЗНИ СТАРЦА ИЕРОСХИМОНАХА АМВРОСИЯ, ЕГО КОНЧИНА И ПОГРЕБЕНИЕ

О последних днях жизни о. Амвросия мы будем говорить, руководствуясь записками и рассказами шамординских сестер, по возможности ― подробнее, день за днем.

21 сентября была суббота. По обыкновению, приехал из скита иеромонах служить у старца бдение, но батюшка с утра чувствовал себя слабее обыкновенного, а к концу дня так ослабел, что не мог слышать пения и чувствовал озноб. «Батюшка ослабел, батюшка захворал», ― слышалось во всех концах монастыря. Все сильно встревожились, хорошо понимая, что для слабого, почти восьмидесятилетнего старца нужно немного, чтобы подкосить его жизнь. С другой стороны, мысль о том, что батюшка может умереть, была так ужасна и казалась такой невероятной, что никто на ней не останавливался. Все успокаивали себя тем, что «Бог милостив; да батюшке и нельзя умирать, ― он так еще нужен».

22-го, в воскресенье, батюшка стал жаловаться на боль в ушах; несмотря на то, он продолжал заниматься монастырскими делами, даже принимать некоторых посетителей, шутил и вообще был весел.

На следующий день, 23-го, боль в ушах старца усилилась; он стал плохо слышать и очень мало принимал посетителей, так как говорить ему было трудно. И все просили его дать себе отдых, но батюшка вставал, ходил по келлии и брал по нескольку человек на благословение. Вечером старец велел читать ему вслух. Когда его спросили, не трудно ли будет ему слушать при боли в ушах, он ничего не ответил, задумался на несколько минут и сказал: «Это последнее испытание ― потерял слух и голос». Голос у старца, впрочем, давно уже стал ослабевать, так что к вечеру он говорил иногда совсем шепотом. Следующие за тем два дня старец был все в том же положении и почти не принимал, так как совершенно потерял слух и голос. Народ с утра до вечера не отходил от крыльца его келлии. Сколько было скорби, сколько пролито слез! Некоторым нельзя было долго ждать; просили через келейника заочно благословения и ответа на свои вопросы. Чтобы не утруждать батюшку разговорами, в крайних случаях вопросы предлагали ему письменно. 26-го, в четверг, старец чувствовал себя еще хуже ― жаловался на сильную боль в ушах, голове, лице и во всем теле. В одном его ухе оказался нарыв. Ухудшение здоровья старца всех очень смутило. Решено было вызвать телеграммой из Москвы доктора Бабушкина, раньше лечившего о. Амвросия. Батюшка согласился на это. 27-го нарыв в ухе прорвался, и боль понемногу утихла. Вечером приехал московский доктор и, осмотрев больного, успокоил всех, сказав, что ничего опасного нет, что это инфлуэнца. Он предписал больному полнейшее спокойствие и дал некоторые успокоительные средства. Кстати сказать, бывая и раньше у старца, этот врач всегда говорил: «Я бываю здесь для формы; если бы это был обыкновенный больной, то я сказал бы, что ему жизни на полчаса; но ведь это о. Амвросий ― он может и годы прожить».

28-го в состоянии здоровья о. Амвросия продолжалось улучшение. 29-го, в воскресенье, батюшка вдруг вышел из своей келлии и сказал, что он забыл помолиться пред иконою Царицы Небесной «Всех скорбящих Радость». По его желанию был отслужен пред этою иконою в его келлии молебен. Сестры и мирские толпились у дверей, чтобы помолиться о выздоровлении дорогого отца, 1 октября одной из своих духовных дочерей старец сказал: «Устроить для вас я больше уже ничего не могу; я вас отдал Царице Небесной». Доктор, пробыв при старце до 2 октября, уехал на время. Старец сам провожал доктора в другую комнату и много говорил с ним. Первые два дня после того больной чувствовал себя порядочно. И хотя боль в ушах не уменьшалась, и появлялись малые нарывчики то в том ухе, то в другом, но лихорадочного состояния не было. Батюшка продолжал употреблять прописанные доктором средства, и в обители все были спокойны.

4-го, в пятницу, старец сказал, что боль в голове у него усиливается, а к вечеру был жар. Все последующие за тем дни у него была лихорадка через день, причем большую часть дня он проводил как бы в забытьи. Впрочем, несмотря на свою крайнюю слабость, он по временам мог без посторонней помощи вставать с постели, ходил по комнате и даже призывал некоторых нужных ему людей и делал распоряжения по постройкам. В этот день один из ближайших учеников старца, иеромонах Иосиф, бывши в Шамордине, пожелал у него исповедоваться; но видя, что старец очень слаб, боялся беспокоить его. Между тем, лишь только он сделал маленький намек, что желал бы исповедоваться, батюшка сейчас же надел епитрахиль и поручи и сам подал ему исповедную книжку. И отец Иосиф имел счастие поисповедоваться у него в этот день в последний раз, после чего, простившись со старцем, уехал в скит. В наступившую затем ночь, по рассказу о. Иосифа, долго он почему-то не мог заснуть и в это время слышал, что будто кто-то проговорил: «Старец умрет». Слова слышались явственно. Под 6 октября у старца было бдение. В половине всенощной батюшка почувствовал себя дурно и стал тяжело дышать. Отворили все двери настежь. Все перепугались. Началось тяжелое время. Духовные дети старца не выходили из приемной и молча, затаив дыхание, ожидали известий. Почти все время по очереди читали акафисты. Шестого октября произошел следующий замечательный случай. После обеда старец позвонил и вошедшему келейнику сказал: «Пойди, посмотри, кто там на крыльце просится опять в монастырь». Когда келейник сказал, что там много народа, старец опять строго сказал ему: «Пойди сейчас, узнай». Через несколько минут келейник возвратился и говорит, что действительно там стоит бывший оптинский послушник, брат М., который ушел из Оптиной на Афон, а теперь, уже в мирском платье, пришел просить у батюшки совета, в какой монастырь ему опять поступить. Батюшка сейчас же велел позвать его, несколько минут говорил с ним и благословил ему идти в Глинскую пустынь.

Седьмого октября настоятельница обители испытывала невыносимую тоску. Душа ее находилась в таком безотрадном состоянии, что нигде и ничто не могло ей дать ни малейшего утешения. Это, как она выражалась, было как бы предощущением адских мучений. Вошедши в келлию болящего старца, она объяснила ему свое страшно тяжелое состояние. Оказалось, что и сам старец переживал такое же невыразимо-томительное искушение. Вероятно, ему промыслительно было попущено испытать, на некоторое время, как бы оставление его Богом, дабы дать ему вполне уразуметь бедность и немощь человеческого естества. Выслушав настоятельницу, старец сказал:

«Я чувствую то, чего во всю жизнь мою не испытывал».

По объяснению старца о. Иосифа, батюшка в это время томился скорбями и грехами своих многочисленных духовных детей. В один из предсмертных дней старца духовник его, о. Феодор, сказал ему: «Батюшка, вот вы умираете, на кого обитель свою оставляете?» Старец ответил ему следующими словами: «Обитель оставляю Царице Небесной; а я свой крест позолотил».

Восьмого октября, в шесть часов утра, старец сказал, что его очень знобит, и в лице он очень изменился. Спустя несколько минут с больным сделался жар, и он забылся. Через час попросил ухи, но вдруг так ослабел, что с трудом мог назвать ― чего хотел. Жар усилился, и начался бред. Тотчас же послали в скит за скитоначальником о. иеромонахом Анатолием и за о. иеросхимонахом Иосифом. Последний вскоре приехал и по приезде тотчас же торопливо прошел к старцу. Выйдя от него через несколько минут, он сказал присутствующим: «Напрасно вы здесь толпитесь: ведь старец не говорит, и нет надежды на его выздоровление». Вскоре приехал и о. Анатолий. Весь этот день больной все более и более слабел, так что уже и говорить не мог. Жар у него усиливался, доходя до 40 градусов. Вероятно, старец испытывал в это время мучительные в теле боли, не дававшие ему спокойно лежать в постели, потому что он то и дело подавал знак бывшим при нем о. Иосифу с келейником о. Александром, чтобы его подняли; но лишь только поднимут, он опять давал знак, чтобы его положили в постель. Вместе с тем его трясло, как в лихорадке. К вечеру возвратился московский доктор, но уже нашел старца безнадежным. Ему вдруг сделалось так плохо, что думали ― он уже кончается, и потому о. Иосиф прочитал для него отходную. Решено было, наконец, старца особоровать. Пока шли приготовления к соборованию, было уже 11 часов вечера. И вот скитоначальник о. Анатолий с о. Иосифом и духовником старца о. Феодором начали чин елеосвящения, во время которого батюшка лежал уже без сознания. Тяжелое, хриплое дыхание его, вероятно от скопившейся мокроты, которую старец не имел силы откашлянуть, слышно было за две комнаты. Сестры стояли в приемной и молились. Когда кончилось соборование, стоявшие тут молитвенницы входили к старцу по трое, чтобы взглянуть на свое угасавшее светило и навеки проститься с дорогим, любвеобильным отцом, к которому они привыкли прибегать во всякой скорби, и который всегда так утешал их и ободрял. Едва сдерживая рыдания, боясь нарушить тишину, сестры молча кланялись старцу в ноги и целовали без движения лежавшую его руку, которая горела огнем, заглядывали в лицо, желая яснее запечатлеть в себе дорогие черты, затем тотчас же выходили в противоположную дверь. У некоторых таилась еще слабая надежда, что, быть может, это еще не конец, быть может, снова откроются эти глаза и будут ласково смотреть на них, быть может, рука эта еще не раз осенит их крестным знамением или с отеческою любовью похлопает по голове виновную. Но нет, ― то была напрасная надежда.

После 12 часов ночи у старца показалась испарина, и жар начал спадать. Это несколько ободрило всех. Потом он пришел в сознание, и этим моментом воспользовались, чтобы приобщить его Св. Христовых Таин. Это было около двух часов ночи. Приобщал о. Иосиф.

В эту ночь одна из близких учениц старца несколько раз входила вместе с другой монахиней в комнату батюшки посмотреть на больного, и их обеих поражало необыкновенно светлое выражение лица старца. Глаза его были пристально устремлены вдаль, и он как будто бы беседовал с кем-то видимым только одному ему. Весь следующий день старец не терял сознания, выпил несколько глотков кофе, встал с постели, когда понадобилось отодвинуть от стены его кровать, сделал даже несколько шагов к своему столику. Но это было самое короткое время. Когда подошла к нему настоятельница, он уже опять лежал и, ласково посмотрев на нее, тихо промолвил: «Плохо, мать!» Всем окружавшим его и ухаживавшим за ним, или особенно потрудившимся по исполнению его распоряжений, он выражал в эти дни самую трогательную признательность. Так, будучи еще в силах, он однажды с любовию обнял помогавшего ему по устройству обители о. Иоиля и долго что-то говорил ему, но уже так тихо, что тот ничего не мог понять.

Узнавши о чрезмерной слабости старца, Оптинский настоятель о. архимандрит Исаакий с иеромонахом Макарием приехали в этот день (9 октября) проститься с ним. При виде крайне изнемогшего больного оба они плакали. Батюшка узнал их и, устремив на них глубокий, пристальный взгляд, поднял руку и снял с себя шапочку. Весь этот день, как и в предыдущие дни, сестры непрерывно со слезами молились в храме пред чудотворным ликом Богоматери. Безостановочно служились молебны с коленопреклонением, и все почитатели старца, как один человек, с воплями просили выздоровления своему дорогому батюшке. Но Господь судил иначе!..

И вот в этот столь прискорбный для Шамордина день вдруг получается от Калужского губернатора телеграмма о том, что 10 октября Калужский преосвященный Виталий выезжает из Калуги в Шамординскую обитель. Всем в обители была известна цель этого приезда, и потому это известие привело всех сестер обители в крайнее смущение.

А старцу становилось все труднее. К вечеру у него опять появился сильный жар, а с шести часов он уже не поднимал головы и лежал в одном положении. Всю ночь дыхание его было тяжелое. Глаза были устремлены кверху, а уста быстро шевелились. Как видно было, больной вплоть до утра шептал молитву. Наступило 10 октября. К утру этого дня силы старца совсем оставили его. Он лежал без движения. Глаза опустились вниз и остановились на какой-то точке. Уста перестали шевелиться. Пульс становился все слабее и слабее. Дыхание было редкое, но спокойное.

Видя, что старец совсем приблизился к исходу, о. Иосиф поспешил отправиться в скит, чтобы взять оттуда хранившиеся в келлии старца для его погребения вещи, ― мухояровую старую мантию, в которую он некогда был облечен при пострижении, и власяницу, да еще холщовую рубашку старца Макария, к которому батюшка о. Амвросий во всю свою жизнь питал глубокую преданность и уважение. На этой рубашке была собственноручная надпись старца Амвросия: «По смерти моей надеть на меня неотменно».

Нечего и говорить, что в эти последние дни жизни старца братия Оптиной, встревоженные ухудшением в болезненном положении старца, собирались в еще большем количестве, нежели раньше. Многие готовы были оставаться безотлучно, если бы не послушания и краткость отпуска. Когда старец отходил, то в келлии, где лежал умирающий, находились: о. Исаия (ныне ризничий в Оптиной), о. Александр (ныне о. Анатолий ― духовник Оптиной и Шамордина), о. Иоиль и другие. Когда в Оптиной получено было известие о выезде преосвященного, то для встречи его был назначен о. Ксенофонт, тогда казначей, а ныне настоятель обители. Выехав из Оптиной, он узнал на пути, что владыка остановится на ночлег в Троицком Лютиковом монастыре. Пользуясь свободным временем, о. Ксенофонт поспешил в Шамордино. Здесь ожидали его самые безотрадные вести: старец кончался. Присоединившись к своим оптинским собратиям, о. Ксенофонт не отходил до самой последней минуты от умирающего старца и удостоился быть свидетелем его блаженной кончины.

В 11 часов дня духовник старца о. Феодор в последний раз прочитал канон Божией Матери на исход души и осенил старца крестом. Лицо старца покрылось мертвенною бледностью. Дыхание становилось все короче и короче. Наконец, он сильно потянул в себя воздух. Минуты через две это повторилось. Затем, по словам очевидцев, старец поднял правую руку, сложив ее для крестного знамения, донес ее до лба, потом на грудь, на правое плечо и, донеся до левого, сильно стукнул о левое плечо, видно потому, что это ему стоило большого усилия. Потом он еще вздохнул в третий и последний раз… Было ровно половина 12-го часа дня… Земная жизнь старца кончилась.

Долго еще стояли окружавшие одр мирно почившего старца, боясь нарушить торжественную минуту разлучения праведной души с телом. Все находились как бы в оцепенении, не веря себе, не понимая, что это ― сон или правда. Но святая душа его уже отлетела в иной мир, дабы предстать престолу Всевышнего в сиянии той любви, которою он полон был на земле. Светел и покоен был его старческий лик. Неземная улыбка озаряла его.

Едва только все опомнились, как поднялся страшный вопль и рыдание. Весть о кончине старца с быстротою молнии облетела весь монастырь, и раздирающие душу крики шамординских насельниц слились в один какой-то общий ужасающий стон беспомощности и безнадежности. Потом этот первый взрыв страшного горя немного поутих и перешел в тихую скорбь.

Отец Ксенофонт тотчас по кончине старца, выйдя в соседние комнаты и едва слышным от волнения голосом сообщив о великом горе толпившимся тут почитателям старца, поспешил с этим печальным известием, не мешкая, в Оптину. Печальный гул большого колокола возвестил оптинцам о горестном для них событии, и повергнутые в несказанное горе братия потянулись в собор на первое «аллилуиа» по новопреставленном старце Амвросии, а о. Иосиф, взяв все необходимое для опрятания, сейчас же выехал, спеша поспеть к поостывшему телу дорогого наставника, чтобы в последний раз послужить ему и облобызать, если возможно, его еще теплую руку.

Между тем в Шамордине началось приготовление тела старца к погребению. Как раз к этому времени возвратился из скита иеромонах Иосиф с нужными для опрятания старцева тела вещами и с монахом Гавриилом, обязанным за послушание опрятывать тела покойников. Сначала, по завещанию старца, надели на него холщовую рубашку старца Макария, потом сверх этой рубашки власяницу, а затем уже, по обычаю, прочие монашеские одежды и схиму. Пока монахи опрятывали тело, тут же рядом читали Псалтирь. Опрятанное тело на тюфяке руками старцевых учеников вынесено было в зал настоятельницы. При виде безжизненного, холодного тела дорогого отца, сестры снова разразились громкими рыданиями. В зале тело было положено на приготовленный стол, и сейчас же совершена была первая панихида о упокоении новопреставленного старца иеросхимонаха Амвросия.

Тотчас же, по случаю кончины старца, разослано было множество телеграмм в разные концы России ко всем особенно близким к нему почитателям и духовным его детям.

Отправлена была телеграмма и в Калугу к местному епископу, преосвященному Виталию, но она уже не застала его в Калуге. В самую минуту кончины старца Амвросия владыка выезжал из Калуги, направляясь в Шамординскую общину. Как болезненный человек, отъехав от Калуги только 28 верст, он остановился для отдыха и ночлега в находящемся на пути Перемышльском Троицком Лютиковом монастыре. Здесь и было получено им известие о кончине старца. Преосвященный с настоятелем монастыря сидели в зале, беседуя о разных предметах; между прочим, преосвященный высказывал неудовольствие, что старец, по его выражению, не имеет послушания высшей власти. Как раз в это время келейник подал о. настоятелю телеграмму. Тот, ничего особенного не подозревая, тут же в присутствии владыки раскрыл телеграмму. Но лишь только прочитал он, что старец иеросхимонах Амвросий скончался, руки у него задрожали и слезы полились из глаз. Глядя на него, преосвященный спросил: «Что там такое?» ― «Грустное известие, ваше преосвященство!» ― «Да что такое?» ― Вместо ответа настоятель подал преосвященному телеграмму. Взглянув в нее, епископ сказал: «Это что же такое? Старец скончался?» ― «Как видите», ― ответил настоятель. Владыка был поражен. Он обратился к св. иконам, всплеснул руками и воскликнул: «Боже мой! Что же это такое? Неисповедимы судьбы Господни!»

Наутро вместо Шамординской общины преосвященный выехал в Оптину пустынь. Здесь он узнал, что старец скончался в половине 12-го часа дня, в то самое время, когда он садился в экипаж для того, чтобы выехать из Калуги.

«Теперь я вижу, что это старец пригласил меня на отпевание. Простых иеромонахов епископы не отпевают; но этот старец так велик, что его непременно должен отпеть епископ. Меня доктора отпустили с условием, чтобы я нигде не служил; но теперь я считаю обязанностью отпеть старца», ― сказал владыка.

Между тем в Шамордине тело старца Амвросия было переложено иеромонахами в простой, обитый простою черною материей гроб и покрыто до половины также простым, общим для всех монастырских покойников покровом. Сестры попеременно читали Псалтирь, и всякий раз, когда произносилось имя «новопреставленного отца нашего, старца иеросхимонаха Амвросия», все находившиеся в зале клали земные поклоны. На следующий день, 11 октября, как в Шамординской общине, так и в Оптиной пустыни, и во многих других местах совершены были по старцу Амвросию заупокойные литургии. Во втором часу дня отслужили последнюю над телом в келлии панихиду, и затем гроб с телом почившего был вынесен из настоятельского корпуса в церковь, где продолжалось чтение Псалтири, и неумолчно пелись панихиды, при неутешном плаче наполнявших храм духовных чад и почитателей старца.

Вследствие разосланных телеграмм и распространившихся известий со всех сторон начинали прибывать в Шамордино почитатели старца, желавшие присутствовать на его погребении, так что всего ко дню погребения скопилось в Шамордине до восьми тысяч человек.

Между тем из любви и уважения к почившему старцу между Оптиной и Шамординым возникло недоразумение по вопросу о том, где погрести тело дорогого для обеих сторон покойника, в Оптиной или в Шамордине. По распоряжению Св. Синода тело должно было быть предано земле в Оптиной пустыни.

Всю следующую на 12 октября ночь у гроба почившего, по желанию сестер и посетителей, непрерывно совершались панихиды. Народ во все время, пока открыто было тело почившего, приносил платки, куски холста и другие вещи, прося приложить их к телу старца, и принимал их обратно с верою и благоговением, как святыню. Некоторые матери прикладывали к нему своих маленьких детей.

12 октября, в субботу настоятелем Лихвинского Покровского Доброго монастыря игуменом Агапитом, прибывшим к погребению старца, его бывшим письмоводителем и учеником, отслужены были соборне молебен с акафистом пред чудотворною Казанскою иконою Божией Матери, литургия и панихида над гробом старца. Затем опять продолжались весь день и ночь частные панихиды.

13 октября, в воскресенье, назначено было преосвященным Виталием отпевание в Бозе почившего старца иеросхимонаха Амвросия. День был ясный и теплый, какие редко бывают в октябре. Яркие лучи утреннего солнца обливали блеском тихую Шамординскую обитель и, проникая через окна в церковь, весело играли на золотых украшениях иконостаса и на больших подсвечниках, стоявших около гроба. Вся церковь и площадь перед церковью были заполнены густою толпою народа. Все имело вид не присутствия в храме покойника, а какого-то необыкновенно светлого, духовного торжества.

Наконец, в половине девятого звон колоколов возвестил приближение архипастыря, имевшего ночлег в Оптиной пустыни. Подъехав к корпусу, где ему приготовлено было помещение, он спросил: «Где находится тело почившего старца?» Узнав же, что оно находится в церкви, владыка пожелал прежде всего поклониться ему и, не входя в дом, пошел пешком в церковь. Между тем, в церкви не ожидали в это время преосвященного и пели панихиду. Владыка неожиданно вошел в храм как раз в то время, когда по окончании непорочных пели «аллилуиа» и, таким образом, исполнились слова почившего старца, ответившего на вопрос сестер о том, что петь владыке при входе его в церковь: «Мы споем ему аллилуиа».

Сестры, увидев преосвященного в церкви, не выдержали натиска воспоминаний и громко разрыдались.

Потом, придя в себя, они начали петь владыке входное. Владыка прошел в алтарь, приложился к св. престолу и к св. иконам, подошел ко гробу, низко поклонился, трижды осенил усопшего крестным знамением и удалился из храма.

Спустя несколько времени преосвященный снова прибыл в церковь для служения Божественной литургии и на этот раз был встречен установленным порядком: двумя архимандритами, двумя игуменами и четырьмя иеромонахами, готовившимися к сослужению с ним. За литургией на правом клиросе пел хор архиерейских певчих, а на левом ― сестры общины. После причастного стиха, с благословения преосвященного, на амвон вышел студент Московской духовной академии иеромонах Григорий (Борисоглебский), нарочито прибывший из Сергиева Посада на погребение старца Амвросия, и произнес прекрасное слово, ясно обрисовавшее значение покойного старца как в частности для Оптиной пустыни и Шамординской общины, так и вообще для монашества и для всей России. Слова проповедника нередко заглушались рыданиями слушателей.

Проповедник говорил: «Не удивляйтесь сему многочисленному стечению молящегося народа… В этой бедной обители жил человек, которого знала вся святая Русь, к которому издавна еще шли несметные толпы народа со всех ее концов… Имя этого человека было известно и в царских палатах, и в деревенских избах. Это ― батюшка, старец Амвросий, великий пастырь-печальник Русской земли. Он-то и привлек сюда ныне сей великий сонм его почитателей…

В чем же заключались заслуги этого человека? Он возвращал падшим людям образ Божий, учил покаянию. Печальник Русской земли умел заставить плакать тех, которые забыли слезы с самого детства, плакать слезами умиления, слезами покаяния, слезами возрождения к новой духовной жизни… И потому скорби, святая Русь! Ты лишилась в этом нищем духом и телом отшельнике, своего великого печальника, любившего тебя всею силой христианской любви, отдавшего тебе всю свою жизнь и, можно сказать, принесшего тебе ее в жертву. Уж больше ты не придешь к о. Амвросию со своими скорбями и горестями за утешением, не пошлешь к нему своих Достоевских и Толстых поучиться у простого монаха высшей науке: умению жить по-человечески, по-христиански. Возрыдай горько, святая Оптинская обитель! Ты лишилась своего старца, который был носителем святых преданий старчества, издавна украшавшим тебя…

Уж больше вы, оптинские иноки, в минуты, когда тяжесть иноческого креста сильнее сдавит силы вашего духа, когда душа восскорбит и востоскует глубже обыкновенного, не пойдете за верным облегчением к дорогому батюшке о. Амвросию. Плачь горькими слезами и ты, здешняя Шамординская община! В почившем ты лишилась своего духовного отца, который любил тебя всею силою своей самоотверженной пастырской любви. Он тебя родил рождением духовным на свет Божий; он, как нежная мать, лелеял тебя во дни твоего младенчества; он отдавал тебе все стекавшиеся к нему пожертвования; он устроил тебе сей храм святый; он отдал тебе все последние дни своей многострадальной жизни, которые провел в твоих стенах, чтобы на закате своих дней, своим присутствием, своим глазом и словом сильнее вдохновить трудящихся над твоим устроением духовным и телесным».

Далее проповедник напоминал слушателям заветы старца и убеждал их следовать им. Обращаясь к православным мирянам, он говорил: «Итак, забывающий Бога христианский мир! Приди сюда и посмотри, как нужно устроять свою жизнь. Опомнись! Оставь суету мирскую и познай, что на земле нужно жить только для неба… Не думай, что жить на земле только для Бога ― нельзя. Се гроб, который обличит тебя…

Оставив мир, родных и знакомых, о. Амвросий еще смолоду пошел в монастырь, где, живя в убогой келлии, питаясь самою скудною пищею, когда достаточно окреп в борьбе с плотским человеком, всего себя отдал на служение ближнему. С утра до вечера он жил только на пользу ближних. Он никому и никогда не отказывал в советах. Со всеми обращался ласково. Часто к вечеру у больного старца до того утомлялся язык, что он не мог даже и говорить. А сколько он благотворил! Скольких людей он поднял на ноги не одним только советом, но и денежною помощью! А посмотрите на эту обитель: ее создала и воспитала его любовь. Он жил жизнью других, радовался и печаловался радостями и печалями ближних. У него, можно сказать, не было своей личной жизни. Итак, христианин, приди к этому гробу и научись тому, что на земле надо жить только для неба, что такое жизнеустроение возможно и осуществимо, и что основание этой жизни ― в полном, деятельном самоотречении во благо ближних».

Обращаясь затем к инокам, проповедник сначала изображает старца Амвросия как высокого подвижника и молитвенника. «Его тесная келлия, ― говорит он, ― расскажет вам, как этот постоянно болеющий, почти всегда умирающий старец, утомленный беспрерывно тянувшейся дневной беседой с посетителями, с измученной грехами каявшихся пастырской совестью, бывало, став на постели, внимательно, слезно выслушивал всенощную. А сколько одиноких теплых молений, горьких слез, глубоких поклонов видели эти стены! Это их тайна! Да, это был подвижник, каких можно редко найти. И теперь его мертвые уста вслух всего иночества вещают об усиленно строгом хранении иноческих обетов и уставов.

Но в отце Амвросии была еще одна черта, высшая черта христианского подвижничества, которая несколько забыта в последнее время, но которой иноки должны поучиться у почившего. Живя вне мира и бегая его, он умел жить для него… Поверьте, что ни в одной приемной комнате любого мирского человека, пастыря или сановника, не перебывало столько мирян, сколько побывало их в тесной, убогой келлии этого отшельника. Поверьте, что этот весь во зле лежащий мир ни от кого не получил столько советов и наставлений, и письменных, и устных, сколько дал их ему усопший… Он умел силою своей веры и любви раздвигать тесные стены своей келлии на необъятные пространства. Он, как пастырь, знал, что там, в грешном, но ищущем Бога мире много алчущих и жаждущих Христова слова любви и веры, любил этот мир и отдал ему всю свою жизнь… К нему шли из мира все труждающиеся и обремененные, и он успокаивал их».

В этом служении любви иноки должны подражать старцу… «И ты, иночество, служи, служи искренно и беззаветно, как служил покойный о. Амвросий мирскому люду. Благоговейно, с чувством горячей, слезной любви совершай службы Божии. Где мирянину, как не в монастыре, послушать настоящей службы, справляемой по уставу? Где ему послушать настоящего, истинно-церковного, древнерусского пения, как не в храмах святых обителей? И ты, иночество, свято храни уставы и церковное пение и служи сим миру. Где мирянин настраивается особенно религиозно? Опять в монастыре. Идет он в стены св. обители, где почивают ли мощи св. угодника, пребывает ли чудотворная св. икона, идет, и благоговейного страха полна его душа. Он прислушивается к каждому звуку, он назидается каждою надписью, каждой священной картиной. Знай это, иночество, и благоговейно храни эту религиозную настроенность мирянина. Служи ему в обители всем, чем можешь, проповедуй ему неустанно; поверь, что монастырскую проповедь он сохранит надолго, пройди с ним по всем своим святыням, по всем церквам, все покажи и расскажи ему. Прими под свой кров убогого, больного, сироту. Когда ты, инок или инокиня, станешь на молитву, то не забудь усердно помолиться и за грешный мир: ему нужна твоя молитва. Итак, русское иночество, помни и свято блюди посмертный завет старца Амвросия: люби и грешных людей и служи им, чем можешь».

Обращаясь, наконец, к пастырям Церкви, проповедник и их приглашает поучиться у старца, поучиться прежде всего его высокому духовному настроению, которое не всегда можно найти у современных пастырей. «Сравните вы отношение пасомых к любому священнику и приходящих к покойному старцу. Там они ― каждый ― твердо помнят свое положение и звание: мужик подходит после барина, богатый прежде бедняка. Придите вы к священнику в семью как знакомый; зачастую вы просидите целый вечер и не услышите ни слова о духовном, о Церкви, о Небе; все те же разговоры о мирском, что и у вас.

Не так у старца. Пред ним всякий человек чувствовал себя только мирянином; княжеские титулы и графские достоинства, слава, и богатство, и знатность, преимущества образования ― все оставалось за порогом его келлии… Все говорили с ним, и он всем говорил лишь о духовном; сказанное им что-либо и житейское непременно истолковывалось, как речь о чем-либо духовном… На батюшку смотрели только, как на служителя Бога… Он был врач больной совести.

Но еще больше надо поучиться у старца его всеобъемлющей пастырской любви, той любви, которая, по апостолу, долготерпит, милосердствует, не завидует, не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине».

Сказав еще несколько утешительных слов шамординским сестрам по поводу того, что у них не будет могилы столь любимого ими старца, и посоветовав им «бережно хранить в целости и чистоте духовный образ почившего, что будет и ему приятно, и им полезно», проповедник закончил свое слово, произведшее на всех слушателей сильное впечатление.

По окончании литургии преосвященный Виталий и с ним 28 священнослужителей, все в белых облачениях, выступили на средину храма для отпевания… Величественно и трогательно было это священное зрелище. Благоговейное служение архипастыря, стройное пение обоих хоров, трогательные песнопения погребального монашеского чина, множество молящихся с горящими в руках свечами, и, наконец, среди блестящей обстановки, бедный гроб с лежащим в нем, повитым схимою, дорогим для всех присутствующих покойником, ― все это производило на всех потрясающее впечатление. Многие плакали навзрыд. Пред пением «Со святыми упокой» студент Московской духовной академии иеромонах Трифон, лично знавший почившего и бывший его послушником и учеником и вместе с иеромонахом Григорием нарочито прибывший к погребению старца, произнес краткую, но глубоко прочувствованную речь. Отметив удивительное, поистине чудесное обстоятельство, как постоянно умирающий старец непрерывно воскрешал омертвелый дух своих ближних, и указав некоторые случаи своих личных отношений к усопшему, проповедник живо и задушевно обрисовал основную черту настроения старца ― его христианскую ко всем любовь.

Это ― «не та пристрастная, языческая любовь, любящая только любящего ее и делающая добро только тем, которые почему-нибудь полезны или приятны для нее. Но та любовь, которая во всех людях видит прежде всего образ и подобие Божие, ― и любит его, и плачет об его искажениях, если замечает их. И не гордым словом упрека встречает слабости и немощи человеческие, но все их несет на себе. Та любовь, которая душу свою кладет за ближних своих, выше которой, как засвидетельствовано словом Божиим, ничего не может быть. Та любовь, которая заставила одного святого в молитвах с дерзновением воззвать к Богу: „Господи, если я приобрел благодать пред Тобою, если я достиг Царства Небесного, то вели и братьям моим войти со мною; а без них и я не пойду туда…“ Вот этою-то любовью было проникнуто все существо батюшки»…

Как на одну из особенностей нравственного облика старца Амвросия, о. Трифон указал на его любовь к детям. «Пусть близко стоявшие к делу расскажут, в каком иногда ужасном виде поступали дети в основанный им детский женский приют. Всех принимали и всем давали истинно-христианское воспитание, и некоторые из них соделались уже невестами Христовыми.

Надо было видеть нашего батюшку посреди детей, окружавших его, обнимающих и ласкающих, ― как был он тут особенно трогателен, как часто видели мы тут его слезы душевного умиления»… Свою речь о. Трифон заключил поклонением гробу старца.

Настал, наконец, час обычного прощания с покойным. Раздались печальные, стройные звуки дивно высокой священной песни «Приидите, последнее целование дадим, братие, умершему»… Снова вопли и рыдания огласили храм.

Первым подошел ко гробу преосвященный. Он взял лежавшую на аналое пред гробом Казанскую икону Божией Матери и с глубоким молитвенным чувством трижды благословил ею усопшего, низко поклонился ему, облобызав его главу и руки и еще троекратно благословил его своим святительским благословением. За владыкой стали прощаться духовенство, настоятельница, сестры и народ.

Долго длилось это искреннее, слезное последнее целование. Наконец, уже около трех часов пополудни, преосвященный сделал отпуст. Провозглашена была старцу вечная память. На тело почившего о Господе возлит был владыкою крестообразно елей с вином, освященный во время соборования, и посыпана была, по чину Св. Церкви, земля. Затем тотчас же наглухо прибита была гробовая крышка. В три часа все окончилось. Священнослужащие во главе с владыкою и прочие гости отправились в покои настоятельницы, а гроб остался на прежнем месте, и опять начались непрерывные панихиды…

Всю ночь с воскресенья на понедельник Шамординский храм был полон народа. Около гроба почившего старца, как и прежде, горело множество свечей. То и дело клубился фимиам, пелись панихиды, а в стороне продолжалось чтение Псалтири. Почитатели старца безостановочно прикладывались ко гробу.

14-го, в понедельник, заупокойную литургию совер­шил скитоначальник иеромонах Анатолий соборне. По окончании литургии и панихиды, в 11-м часу дня, гроб был поднят руками сестер, поставлен на носилки и, в преднесении св. икон и хоругвей, сначала обнесен был вокруг церкви, а затем через монастырь, мимо настоятельского корпуса и заложенного старцем каменного собора, направился [процессия направилась] в Оптину пустынь.

Погода в этот день была ненастная. Холодный осенний ветер насквозь пронизывал путников, а непрерывный дождь, то стихая, то усиливаясь, совершенно растворил землю.

Гроб несли попеременно то сестры общины, то оптинские монахи, то мирские лица, желавшие до самого конца оказать свою любовь и преданность к своему почившему наставнику. Тысячи народа, на протяжении более версты, шли и ехали за гробом. Шествие было медленное. Часто, несмотря на дождь и холод, останавливались для совершения заупокойных литий. Когда подходили к лежащим на пути селам, в церквах начинался погребальный колокольный перезвон. Священники в облачениях, с хоругвями и иконами, выходили навстречу. Выступали поселяне, молились, многие из них целовали гроб покойного и затем присоединялись к погребальному шествию.

Таким образом, по мере приближения к Оптиной пустыни, толпа все росла и росла. Замечательно, что горевшие свечи, с которыми несли тело покойного старца, во все продолжение пути, несмотря на сильный дождь и ветер, не угасали.

Наступал вечер, и уже несколько стемнело, когда гроб старца проносили через последнюю деревню Стенино, находящуюся в версте от Оптиной.

Уныло гудел большой семисотенный оптинский колокол, редкими мерными ударами потрясая воздух и далеко разнося печальную весть о наступлении момента последнего прощания с усопшим великим старцем. Из города Козельска навстречу погребальному шествию выступило местное духовенство и многие горожане. Высоко над головами народа, сквозь вечерний полумрак, виднелся черный гроб, таинственно освещаемый ярким пламенем горевших свечей. Колеблясь от шествия несших его, он точно плыл по воздуху. Поистине, это трогательное печально-торжественное перенесение тела почившего старца, по замечанию многих, скорее походило на перенесение мощей и производило на всех присутствовавших умилительно-благодатное впечатление.

На неширокой реке Жиздре, протекающей под самым монастырем, через которую обычно переезжают на пароме, на этот раз временно устроен был мост.

Сюда-то, навстречу усопшему старцу, вышел из монастыря крестный ход во главе с двумя архимандритами и в сопровождении множества монашествующих и мирян. Величественное было зрелище, когда перенесенный через мост гроб старца внесен был в ряды многочисленного сонма священнослужителей в блестящих облачениях, и несметные толпы народа с той и другой стороны соединились вместе. Похоронный перезвон колоколов, пение певчих, развевавшиеся хоругви, и это необозримое множество народа и впереди, и сзади, далеко-далеко за рекой, и, наконец, этот бедный гроб, к которому устремлены взоры всех присутствующих, к которому неслись со всех сторон сердечные вздохи, с горячей мольбой о упокоении души почившего в небесных обителях, с тайною скорбью сердца о потере дорогого отца и с прошением его ходатайства у престола Всевышнего Отца Небесного, ― все это поражало сердца всех, собравшихся отдать последний долг старцу.

Было пять часов вечера. Шествие направилось к Святым вратам обители. Внесенный в обитель гроб с телом почившего старца поставлен был в холодном Введенском соборе, который блистал праздничным освещением. Настоятель обители о. архимандрит Исаакий, в сослужении нескольких иеромонахов, совершил панихиду над почившим. Спустя немного времени началось торжественное всенощное бдение в теплом Казанском храме, между тем как в Введенском храме, где оставалось тело старца, непрерывно всю ночь совершались панихиды и шло прощание народа с почившим.

Па следующий день, 15 октября, гроб перенесен был в Казанский храм. В десятом часу началась литургия, которую, несмотря на свое слабое здоровье, совершал опять сам преосвященный Виталий, в сослужении двух архимандритов Моисея и Исаакия, трех игуменов и пяти иеромонахов. На правом клиросе пел хор архиерейских певчих, а на левом ― монастырских.

В конце Божественной литургии владыка, обратившись к народу, произнес прекрасную, трогательную речь, в которой изобразил сущность старчества и живо обрисовал нравственный облик доблестного хранителя заветов старчества ― о. иеросхимонаха Амвросия.

По окончании литургии преосвященным отслужена была панихида, в которой участвовали сорок священнослужителей, все в белом парчовом облачении. В конце панихиды, после 9-й песни, еще раз выступил с кратким прощальным словом к старцу иеромонах Григорий (Борисоглебский). В этом слове он выразил старцу последнее приветствие от лица Московской духовной академии, с которой старец имел живые, духовные отношения, и для которой он всегда был высоким примером веры и жизни и духовным руководителем. «Мы, питомцы духовных школ, ― говорил о. Григорий, ― готовящиеся к пастырству, и наши руководители смотрели на тебя, как на образец и пример пастырствования. Начальники, наставники и питомцы нашей Московской академии, все были при твоей жизни проникнуты чувством благоговейного уважения к тебе, многие из них пользовались твоими советами, и ты, любя духовное юношество, умел поселять в обращавшихся к тебе истинный дух пастырства ― аскетический, самоотверженный, дышащий любовью. Поверь же, что память о тебе русское духовенство, русское духовное юношество сохранит всегда свято и благоговейно».

Свое слово юный проповедник-студент заключил земным поклонением усопшему старцу.

После панихиды гроб почившего поднят был на руки священнослужителями, и, в преднесении св. икон и хоругвей, погребальное шествие направилось к приготовленной могиле. За гробом шествовал преосвященный в полном архиерейском облачении с прочими священнослужителями. Печальный похоронный перезвон, сливаясь с пением погребальных песнопений, сопровождал тело святопочившего старца к месту его последнего земного упокоения. Могила для старца Амвросия была приготовлена рядом с могилой его великого учителя, старца иеросхимонаха Макария, близ юго-восточной стены летнего Введенского собора.

После заупокойной литии, совершенной владыкой, и по возглашении почившему вечной памяти, гроб был опущен в могилу.

Когда батюшку схоронили, замечает один наблюдатель из светских лиц, кто-то из ближайших к нему монахов стоял у могилы, сложив руки на груди крестообразно и опустив глаза. Все отправились в трапезу. Прошло часа два времени. Тот же монах все еще стоял в том же самом положении у могилы батюшки.

Удивительно при этом, говорит тот же наблюдатель, что в обоих монастырях (Оптинском и Шамординском) скорбь о батюшке, хотя и глубока и искренна, но вместе с тем светла и не безнадежна.

С самым близким к батюшке лицом можно говорить о нем. Все спокойны, сдержанны и делают свое дело. Только иногда как-то с болью передернется лицо монаха, или застанешь его в тяжелой задумчивости. А иногда, среди разговоров о старце, кто-нибудь вдруг тихо промолвит со вздохом: «Эх, батюшка, батюшка!» И столько покорной скорби послышится в этих коротких словах! С кем ни заговоришь о нем, все его любят, все им облагодетельствованы… «Да кого он-то не любил?» ― Вот общий, единодушный голос.

Кстати, приведем здесь отрывок из стихотворения, посвященного памяти почившего старца, одной из монахинь Шамординской обители:

Так закончилось земное странствование приснопамятного оптинского старца, о. иеросхимонаха Амвросия! Закончилось земное странствование, но не закончилась, а только началась его истинная, вечная и, веруем, блаженная жизнь на Небе.

Веруем в это потому, что уже здесь, на земле, в нем очевидно для всех светился отблеск небесной блаженной славы, светился в чертах его нравственного облика, светился в той невыразимой отраде и душевном мире, которые он проливал в душу каждого человека, приходившего с ним в близкое или отдаленное духовное соприкосновение, светился в том глубоком нравственном обновлении и возрождении, которое совершалось в людях иногда под влиянием одного только слова или взгляда о. Амвросия, светился, наконец, в тех особенных, благодатных дарованиях прозорливости и чудотворения, которые, по общему единодушному свидетельству очевидцев, были присущи старцу Амвросию. Вот об этих-то его дарованиях мы и хотим сказать теперь, когда мы уже закончили наше повествование о земном странствовании старца, ибо они вводят нас в область уже не временной, земной, а вечной и небесной жизни старца и с особенною ясностью удостоверяют нас в том, что батюшка о. Амвросий, согревавший столь многих своею любовию здесь на земле, не перестает и не перестанет заботиться о нас и по своем переселении в небесные обители, потому с тем большим упованием и дерзновением мы и можем просить его святых молитв о нас пред Престолом Божиим, особенно же в тех или других скорбных и трудных обстоятельствах нашей жизни!