Глава IX

ПОСЛЕДНИЙ ПОДВИГ ЛЮБВИ СТАРЦА О. АМВPОСИЯ ― УЧРЕЖДЕНИЕ ШАМОРДИНСКОЙ КАЗАНСКОЙ ЖЕНСКОЙ ОБЩИНЫ И ЗАБОТА О НЕЙ

Какую, думаешь ты, может получить мзду тот, кто ста девам, собравшимся в обитель для служения Богу, даст возможность не рассеяться по разным местам или обратиться в мир? Хорошо помочь и погоревшим, но тут одна лишь скорбь, по большей части приносящая пользу людям, для какой причины пожар и попускается от Провидения свыше; но стократно выше то, если сохранить или дать возможность сохраниться многим от явного душевного вреда…» Так писал о. Амвросий одной своей духовной дочери, убеждая ее не отказываться пожертвовать некоторую сумму на устройство одной женской обители, и в этих своих кратких словах указал высокий жизненный и духовный смысл подобной жертвы.

Со всех концов России прибегали к старцу Амвросию за советами и письменно, и словесно и монашествующие, и миряне. Кто искал духовного утешения, кто просил разрешения сомнений в вере; кто ― наставления, как вести жизнь. Желающие посвятить себя иноческой жизни просили у старца благословения, в какую обитель поступить, и как там жить, как относиться к родным, и как устроить домашние свои дела. Но в особенности много было забот у старца о женщинах ― вдовах, бедных девицах и детях сиротах. Ибо очень-очень много было таких женщин и девиц, которые, желая проводить благочестивую жизнь, не имели средств поступить в женскую обитель и не знали, где главу приклонить.

Почти все женские монастыри в России принимают в число сестер только таких, которые в состоянии купить для себя келлию, сделать хотя небольшой взнос в обитель и содержать себя своими средствами или трудами, так как монастыри эти не имеют возможности доставлять полное содержание монашествующим. И редко-редко где примут в монастырь женщину без взноса денег, рассчитывая на одну ее телесную силу и здоровье, как могущую исполнять тяжелые монастырские послушания. Поэтому многие из женщин, не имеющих возможности попасть в монастырь, живут в селах по келлиям и трудятся, чтобы только пропитать себя, а успевшие поместиться в обители живут в беспрерывных трудах. Для здоровых, впрочем, такая жизнь еще не очень обременительна; да и сами они твердо убеждены, что Бог труды любит, и что их труды исходатайствуют им вечное спасение. Иное дело ― женщина с плохим здоровьем. Ее нигде в женском монастыре не примут, ― даже если бы она и средства небольшие имела, из опасения, что в случае продолжительной болезни и неспособности к трудам она может обременить монастырь. Вот таких-то бедных и обездоленных старец Амвросий и принимал на свое попечение, стараясь как-нибудь их пристроить.

Для этого он склонял некоторых благочестивых состоятельных людей к устроению женских общин, и сам, сколько мог, содействовал этому святому делу. По его совету и указаниям устроена была в 1879 году Предтеченская женская община в г. Кромы Орловской губернии. Особенно много забот употреблял он в 70-х годах на устройство Ахтырской Гусевской женской общины в Саратовской губернии. По его же благословению устроялись благотворителями ― Козельщанская община в Полтавской губернии, Николо-Тихвинская в Воронежской. Старцу приходилось не только рассматривать планы, давать советы и благословлять людей на дело, но и защищать как благотворителей, так и насельниц общин от различных злоключений и препятствий со стороны некоторых недоброжелательных мирян. По этому случаю входил он иногда даже в переписку с епархиальными архиереями и членами Св. Синода.

Но во всех этих случаях старец только других благословлял на дело, только другими руководил при устройстве общин, сам же не принимал в этом деле непосредственного участия.

Настало время, когда, по особым путям Промысла Божия, ему самому пришлось принять на себя близкое его сердцу дело попечения о бесприютных в материальном и духовном смысле лицах женского пола, желавших проводить благочестивую жизнь и искавших его помощи и поддержки. Обстоятельства этого дела складывались медленно и постепенно. Все шло как будто бы случайно.

Началось с того, что один состоятельный петербургский господин просил старца купить для него неподалеку от Оптиной пустыни небольшую дачку, чтобы ему можно было там проживать со своим семейством. Верстах в двенадцати от Оптиной, по большой Калужской дороге, несколько влево стоит деревня Шамордино. В некотором расстоянии от деревни жил старичок помещик, некто Калыгин, вдвоем со своею женою старушкою. При личном свидании с Калыгиным (посещавшим иногда скит), о. Амвросий среди разговора спросил его, не продаст ли он свое имение. Калыгин согласился с тем условием, если ему с женою позволят дожить остаток жизни в Оптиной пустыни, на гостинице. Однако петербургский господин вскоре, по каким-то своим соображениям, отказался от покупки Калыгинского имения; тогда его с радостью оставила за собой духовная дочь старца г-жа Ключарева, в монашестве м. Амвросия, также желавшая приобрести имение поблизости от Оптиной. Старец сказал ей при этом: «Вот, мать, жребий выпадает тебе взять это имение для себя. Будешь жить там, как на даче, со своими внучками, а мы будем ездить к тебе в гости». Нужно заметить, что у Ключаревой был единственный сын, первая жена которого, родивши двух дочерей близнят, вскоре после этого скончалась. Отец их женился на другой, а эти полусироты остались на попечении бабушки и жили вместе с ней. Крестным отцом их, по желанию бабушки, был отец Амвросий, который о них чрезвычайно заботился. В будущее обеспечение этих внучек Ключарева и купила Калыгинское имение.

Покупка Калыгинского имения совершена была осенью 1875 года. Замечательно, что за год до продажи имения старику Калыгину было особое видение, ― ему представлялась в его имении церковь в облаках. Имение Калыгина состояло из пятидесяти десятин земли. Наверху крутой высокой горы стоял более чем скромный одноэтажный деревянный дом Калыгиных, в 26 аршин длины и 12 аршин ширины. Одну половину дома занимали старики хозяева, другая же часть без пола служила вместо амбара. Крыша на доме соломенная от времени почернела, углы кое-где посгнили… Зато вид отсюда на окрестности был прекрасный.

Весь огромный склон горы покрыт густым лиственным лесом. А там глубоко-глубоко, у подошвы горы в ложбине, среди изумрудной зелени, серебряной лентой изгибается небольшая речка Серена. За нею луга, а далее вправо ― к юго-западу ― холмистая местность, сливающаяся с голубым небом. Все это летом зеленеет и пестреет от множества мелких цветов, рассыпанных щедрою рукою Творца. Левее, на юго-восток, глаз любопытного наблюдателя, чрез крестьянские поля, засеянные разным зерновым хлебом, пробегает пространство верст в десять, если не более. И там, в конечной дали, виднеется Оптинский хутор над р. Жиздрою, а за ним вековой бор, отуманенный прозрачною воздушною синевою.

В первое же лето после покупки имения, в июле 1876 года, старец о. Амвросий приехал в Шамордино посмотреть местность. При входе в дом он сказал присутствующим: «Мир имейте и святыню со всеми, кроме же сих никтоже узрит Господа». Осматривая место, он благословил построить здесь для матери Амвросии и ее внучек новый дом, как раз на том месте, над которым, как передают, Калыгин когда-то видел церковь в облаках и сказал при этом: «У нас здесь будет монастырь!» Дом этот был окончен в следующем году, и сам старец окропил его святою водою.

Замечательно, что в доме большой зал, по указанию старца, занимал восточную часть, а комнаты внучек Ключаревой приходились на север, несмотря на то, что такое расположение дома самой Ключаревой и не нравилось. Не раз после батюшка вспоминал об этом, говоря: «Она строила детям дом, а нам нужна была церковь». В приготовленный таким образом дом Ключарева поместила на жительство своих внучек, а с ними вместе и сестер, послушниц (бывших ее крепостных), которые ей долго служили. К этим женщинам по времени стали присоединяться их родственницы, даже и молодые, искавшие тишины и молитвы, потому что благочестивое настроение самой Ключаревой отражалось на всем, что было к ней близко. В новом имении и тогда уже текла жизнь, близкая к монашеской. Сама же Ключарева продолжала жить по-прежнему на гостином дворе при Оптиной пустыни, впрочем так, что со своими внучками она была почти неразлучна; то сама подолгу гостила в имении, то их брала к себе. Заботясь об обеспечении своих внучек, Ключарева, по благословению о. Амвросия, приобрела поблизости к Калыгинскому имению еще дачу ― Руднево, а также определила на внучек и часть своего капитала с тем условием, что, в случае неожиданной их кончины, в Калыгинском имении будет устроена женская община; а купленная поблизости дача и капитал пойдут на ее обеспечение. Хорошо было жить обитательницам Калыгинского дома в тишине и молитве. Одного недоставало ― храма Божия, так как сельская церковь была далеко от Шамордина. И вот по благословению старца м. Амвросия стала хлопотать о разрешении ей выстроить у себя в доме церковь. Это было в 1881 году. Архиепископ Григорий сочувственно отнесся к просьбе Ключаревой, но наступившие события ― мученическая кончина императора Александра II и последовавшая вскоре за тем смерть самого архиепископа Григория ― помешали осуществлению этой просьбы. Между тем заболела и сама Ключарева и, проболев все лето, скончалась 23 августа 1881 года.

Внучки Ключаревой со своими нянями и воспитательницами продолжали некоторое время жить в Шамордине, где главною распорядительницею по смерти м. Амвросии стала, по благословению старца, одна из ближайших к ней сотрудниц, старушка монахиня Алипия. Но здесь они жили недолго. По благословению батюшки они были помещены в орловский пансион, состоявший в ведении одной духовной дочери старца, где и оставались до 1883 года. В этом году, весною, по окончании учебных занятий, девочки приехали в Оптину пустынь для свидания со старцем Амвросием, которого горячо любили, и здесь вдруг обе заболели дифтеритом в один и тот же день ― 31 мая. Девочек разъединили. Болезнь их быстро развивалась. Их напутствовали исповедию и причастием Св. Христовых Таин. Пока они были в силах, они постоянно писали батюшке записочки, прося его св. молитв и благословения. 4 июня скончалась одна из них ― Вера. Ходившие за больными послушницы не сказали об этом оставшейся в живых Любови, чтобы не растревожить ее. Но бывшая в дремоте больная, вдруг очнувшись, спросила сидевшую подле нее сестру: «Вера умерла?» Та начала было говорить, что жива, но она быстро возразила: «Как жива? Мне сейчас няня сказала, что умерла». А няни тут вовсе и не было. 8 июня скончалась и Любовь. Обе сестры, нежно любившие друг друга, погребены рядом на Оптинском кладбище около могилы их бабушки, м. Амвросии, и недалеко от того места, где был погребен впоследствии старец Амвросий. Замечательна жизнь и судьба этих девочек. Родившись в один день, получив имена Вера и Любовь, они всю свою краткую жизнь жили верою и любовию. Тихие и кроткие, они горячо были привязаны друг к другу и никогда не разлучались; никогда не шалили; одевались просто; любили выслушивать долгие монастырские богослужения, любили тихую, уединенную жизнь иноческую. Смерти они не боялись. Не раз они говорили окружающим: «Мы не хотим жить дольше 12-ти лет; что хорошего в этой жизни». И действительно, смерть постигла их в 12-летнем возрасте, и как вместе они вошли в жизнь, так вместе и ушли из нее, в светлом ореоле детской чистоты, нежной взаимной любви и глубокой веры.

По смерти девочек Ключаревых, согласно духовному завещанию м. Амвросии, в бывшем Калыгинском имении должна была возникнуть женская община. Тотчас по кончине детей-наследниц, еще до открытия общины, в имении закипела работа, и старцем снова было возбуждено ходатайство о разрешении построить в Ключаревском имении церковь, а также и об открытии женской общины. Ходатайство было удовлетворено. Для устройства церкви потребовалось сделать немного. К большому залу, обращенному на восток, пристроен был алтарь; а иконостас поновлен был старый из Оптинской церкви во имя праведной Анны и преп. Марии Египетской, где о. Амвросием устроен был новый иконостас.

Когда в половине семидесятых годов о. Амвросий в первый раз вошел в новоотстроенный Ключаревский дом, он увидел в зале большую Казанскую икону Божией Матери; остановившись перед нею, он долго на нее смотрел и наконец сказал: «Ваша Казанская икона Божией Матери несомненно чудотворная: молитесь ей и храните ее». Во имя этой-то святой иконы и была освящена первая домовая церковь в Ключаревском доме; потому и открытая здесь женская община стала называться Казанскою.

Незадолго перед тем, именно в 1882 году, приехала к старцу тульская помещица, вдова средних лет Софья Михайловна Янькова, урожденная Болотова, вступившая вскоре затем, по благословению старца, во второй брак с жившим вблизи Оптиной пустыни пожилым помещиком Николаем Ивановичем Астафьевым, тоже вдовцом. Астафьев скоро после брака заболел, а потом через год с двумя месяцами и скончался. Софья Михайловна, видя в этом указание Божие, с этих пор всецело посвятила себя на служение Богу, сделавшись во всем преданною послушницею старца Амвросия. Ее-то, как женщину умную, способную, имевшую прекрасный дар слова, о. Амвросий всюду посылал с поручениями по делам открывающейся общины, она-то назначена была потом и первою ее настоятельницею. Освящение храма и открытие общины совершены были 1 октября 1884 года Калужским преосвященным Владимиром.

Старец на весь этот день затворился в своей келлии и молился.

Мать София была незаменимой помощницей старца по устроению юной обители, его, что называется, правой рукой. К сожалению, ее управление продолжалось недолго. Разумная, хорошо понимавшая и жизнь духовную, и дела хозяйственные, всею душою преданная старцу, она, под его непосредственным руководством, вступив на путь иноческой жизни и приняв самое тяжелое в обители послушание начальницы, стала подвизаться с великою ревностью. С малолетства жившая всегда в неге и вовсе не знакомая с телесными трудами, она теперь неустанно трудилась и совсем не жалела себя. В мокрую, холодную осеннюю погоду, случалось по целому дню, с утра до вечера, ходила она сама по всей обители, следя за всеми монастырскими работами, и уже к ночи возвращалась в свою келлию, вся промокшая и прозябшая. Эти труды и заботы, в соединении со строгою подвижническою жизнью, вскоре сломили ее крепкое здоровье. Она постепенно стала чахнуть и мало-помалу таяла, как свеча; наконец, 24 января 1888 года уснула вечным сном праведницы, получив от Господа воздаяние, соответствующее ее великой святой ревности и трудам. Впоследствии старец Амвросий, при воспоминании о ней, говаривал нередко с особенным чувством умиления: «Ах, мать! Обрела милость у Бога».

По кончине матушки Софии, по указанию старца Амвросия, начальницею в Шамординской общине была назначена монахиня Белевского монастыря м. Евфросиния (Розова), бывшая с 1860 года и до самой кончины старца его преданной и искренней ученицей и помощницей.

Избирая начальницами Шамординской общины ревностных и опытных подвижниц и своих преданных духовных дочерей, о. Амвросий не переставал быть главным руководителем и вдохновителем всей жизни юной обители. Он изыскивал средства для ее существования, что было не легко, при громадном числе принятых им сестер; без его совета и благословения ничего не предпринималось в обители, по его указанию принимались сестры… Вследствие громадного стечения сестер, он, правда, не имел возможности быть духовным отцом каждой из них и потому передал их в руки одного из своих ближайших учеников, скитоначальника о. иеросхимонаха Анатолия, который относился к ним с самою заботливою отеческою любовью, как это видно и из его «Писем к монахиням».

Между тем в новой общине строились корпус за корпусом. Но желавших поступить в открывающуюся общину столько вдруг нахлынуло, что едва построят дом, как уже вдвое более ждут нового помещения. А кого старец принимал и помещал в устрояемую им общину? Большею частью находившихся в крайней бедности, вдов и сирот, а еще слепых, хромых, болезненных и вообще самых обездоленных судьбою женщин и девиц. Приходит, например, к батюшке молодая женщина, оставшаяся больною вдовою в чужой семье. Свекровь ее гонит и говорит: «Ты бы, горемычная, хоть удавилась, ― тебе не грешно». Старец внимательно выслушивает ее, всматривается и наконец говорит: «Ступай в Шамордино». Или вот пример. Рассказывал бывший благочинный Оптиной пустыни иеросхимонах Иларион: «Замужняя моя сестра подверглась тяжкому недугу, и муж оставил ее на произвол судьбы. Привезли ее, больную, в Оптину к старцу. Было лето. Батюшка вышел к больной; посмотрел на нее и, благословив, шутливо промолвил мне: „Ну этот хлам-то у нас сойдет; отвезти ее в Шамордино!“ Около десяти лет прожила она там в богадельне и скончалась, быв пострижена пред кончиною келейно в схиму». ― Или еще. Приходит один бедняк из Сибири и отдает батюшке свою малолетнюю дочку. ― «Возьмите, ― говорит он, ― у нее нет матери, ― что я с ней буду делать?» Старец и эту отправляет в Шамордино. Из таких-то девочек-сирот образовался там детский приют. Среди приютянок была одна, принятая старцем с двух лет. Батюшка тогда спросил ее: «Кем ты будешь?» Ребенок, еле умевший говорить, ясно произнес: «Истинной монашкой». ― «Смотри не обмани», ― заключил батюшка. Из убогих же девиц и женщин образовалась богадельня человек на пятнадцать. А сколько таких было по келлиям, сколько еще по дачам общины! ― «Батюшка, у вас именно, что монастырь», ― говорил иногда старцу его духовник о. Феодор. ― «А что?» ― «Да в какую келлию не войдешь ― там слепая, там хромая, а тут и вовсе без ног, ― поневоле все уединенные». Кстати сказать, у старца Амвросия и в Козельске был особый дом для призрения тех из женского пола, которые не имели полного рассудка.

Впрочем, не одни только простые, нуждающиеся, больные и убогие женщины и девицы находили себе убежище у старца.

Под его кров приходили и женщины состоятельные, образованные, с высоким иногда общественным положением, приходили потому, что жизнь не давала им нравственного удовлетворения, а здесь, под руководством старца, они начинали понимать и истинный смысл жизни, и истинное счастье души.

С 1888 года старец ежегодно в теплую летнюю пору имел обыкновение приезжать в Шамордино, чтобы самому лично посмотреть, что есть в обители и чего еще ей недостает. Посещения эти были для сестер большим праздником. Вот как они сами описывают одно из этих посещений, бывшее именно в 1888 году. Приводим это описание полностью, как рисующее картину жизни батюшки о. Амвросия в Шамордине.

«Еще в первых числах июля пронесся слух у нас, что батюшка собирается к нам после Казанской погостить; но нам казалось это такой несбыточной мечтой, что мы боялись и радоваться, боялись даже и говорить об этом. Наконец, уже за неделю так до приезда батюшки, слух этот стал все чаще и чаще повторяться слышавшими от него самого. А мы все еще не смели этому верить. Наконец, в понедельник 18-го начали стекаться к нам для встречи батюшки с разных сторон посетители. Тройка за тройкой так и мчится к Шамордину. На гостинице номера все были заняты. Пришлось поместить некоторых приезжих из монашествующих в особых келлиях. ― Здесь уж сомнения наши прекратились, и мы стали убеждаться, что точно ожидает нас великая радость…

Наконец, настал и вторник. Тотчас после обедницы, часов в 7 утра, начали устраивать для батюшки помещение в церковном доме, в большой комнате, откуда ему можно было слышать и даже видеть службу и выходить в церковь, когда ему вздумается. К 9 часам комната для батюшки была готова. Ее устлали всю коврами, сделали небольшой иконостасец, вставили в окно жалюзи, ― и все это менее, чем в два часа, так как делалось все сообща, дружно и живо…

Церковь также преобразилась. Пол в ней устлали коврами, столбы и колонны разукрасили гирляндами папоротника и живых цветов. Но еще более праздничный вид придавали ей радостные, сияющие лица сестер, которые то и дело забегали туда узнать, ― не приехал ли кто из Оптиной, не слышно ли что-нибудь о родном батюшке. В 4 часа приезжает, наконец, одна из наших сестер с радостною вестью, что в 3 часа батюшка намерен выехать из Оптиной, и что нужно ожидать его с минуты на минуту. Весть эта в один миг облетела весь монастырь, и все уже были наготове. В 5 часов прискакал верховой с известием, что батюшка проехал уже Полошково. Тотчас собрались все в церковь; зажжено было паникадило; от паперти до Святых монастырских ворот разостлали ковровую дорожку, по обеим сторонам которой расставлены были сестры, все в полной форме. В Святых воротах ожидали батюшку священник о. Иоанн со св. крестом, матушка настоятельница с нашим чудотворным образом Казанской Божией Матери, казначея м. Елевферия с большим хлебом и просфорой на блюде, украшенном живыми цветами, и все певчие.

„Сестры! Матушка просит вас не разговаривать!“ ― повторяла приказание матушки наша благочинная, устанавливая сестер в линию. Да и не до разговоров тут было. Каждой хотелось сосредоточиться в себе, собраться, как говорится, со своими чувствами. Воцарилась глубокая благоговейная тишина. Чувств, которые наполняли каждую из нас, которые переживались нами в эти минуты, никогда уже не испытать нам более; они не повторяются, редкие они гостьи на земле; их и не передать. Раздался благовест, трезвон, наконец появилась и давно ожидаемая карета, подкатила к воротам, но дверца оставалась запертою, и батюшка не показывался. Прошло минуты 3–4, появился, наконец, и батюшка с противоположной стороны кареты в полной форме ― в мантии и крестах. ― Запели: „Днесь благодать Святаго Духа нас собра, и вси вземше крест Твой глоголем: благословен грядый во имя Господне!“ Батюшка между тем сделал три земных поклона и, приложившись к кресту и образу Царицы Небесной, взял икону на руки и, в сопровождении матушки, помогавшей ему нести образ, двинулся к церкви. Все мы поклонились ему до земли, но никто не подходил к нему и не теснил его. На глазах у батюшки были слезы. Да и большинство присутствовавших плакали, но тихо, чтобы не нарушать тишины и стройного пения встречного гимна. Когда вошел батюшка в церковь, запели „Достойно есть“, затем следовала ектения и т. д., как вообще принято встречать высоких посетителей. Батюшка между тем ходил в алтарь, прикладывался к образам и затем через южные двери прошел на могилу дорогой покойной матушки Софии. Нужно было видеть только выражение лица батюшки в то время, когда он прикладывался к образу Царицы Небесной в Св. воротах, шел с иконой к церкви и молился на могилке, чтобы оно никогда не изгладилось из памяти! Серьезное, сосредоточенное, какое-то вдохновенное, и взор его, казалось, так и проникал небеса. По возвращении в церковь и по окончании многолетия ему батюшка взошел на возвышенное местечко, нарочно для него приготовленное, сел в кресло и стал благословлять всех присутствовавших. После благословения батюшка несколько времени отдыхал, а затем в тот же день несколько раз выходил в церковь, осматривал ее и благословлял всех, кто случался там в это время. Вечером была всенощная, а на другой день обедня и молебен… После молебна был крестный ход вокруг церкви и вокруг всего монастыря… Батюшка сам участвовал в крестном ходе и благословил, чтобы все наши больные, расслабленные и калеки также принимали в нем участие. Так что за толпой сестер и мирских следовал еще поезд больных, калек и расслабленных, кто в линейке, кто в повозке, кто в чем… Когда все было кончено, батюшка вышел прикладываться к образам; потом ходил на могилку и на колокольню и везде долго молился с земными поклонами. В тот же день ездил батюшка в корпус матушки, в часовню св. Амвросия, ходил даже на террасу, откуда проехал в Тихоновскую часовню, а оттуда пешком пришел в хибарку. Везде батюшка молился с земными поклонами и внимательно все осматривал. В хибарке, остановившись пред большим портретом матушки Софии (в схиме), батюшка сказал: „Мать все видит, что тут делается“. ― И затем, взглянув на шкафы с книгами, прибавил: „Читать и разумевать читаемое!“ Из хибарки батюшка вышел в дверь на террасу, прошел по галерейке, посидел на ступеньках, где любила сидеть дорогая матушка София, и, спустившись затем с лестницы, сделал несколько шагов вниз, по скату горы. ― „А какое место-то выбрала мать для своей хибарки!“ Из хибарки прошел батюшка в „молчанку“. Все ему здесь очень понравилось: „Я и не ожидал, что у вас тут так хорошо, ― говорил он, ― просто сам остался бы, кажется, жить тут с вами“. Потом, подошедши к окну и заглянув через него вниз к оврагу, сказал: „Да, у вас просто лучше Афона здесь, лучше Афона“. Из „молчанки“ батюшка возвратился домой и больше никуда в этот день не ездил.

В четверг после обедни была панихида по матушке Софии и матери Амвросии, и затем общее благословение. В то время как благословлял батюшка, певчие пели ему обыкновенно различные церковные песни: „Заступнице усердная“, тропарь св. Амвросию и т. д. Пели также и „Торжествуй, наша обитель“. В этот же день, после нескольких других священных песней, запели пасхальный канон. Между тем батюшка кончил уже благословлять; слушал и молился. Когда кончили канон, батюшка сам благословил пропеть „Да воскреснет Бог“ ― и по окончании этой песни быстро поднялся со своего места и скрылся за дверью. Пение всегда слишком сильно действовало на батюшку… В тот же день утром, после краткого отдыха, батюшка ездил на скотный двор, осматривал постройки, заходил и в „маленький приют“ и долго там оставался. Заходил в каждую комнатку, благословлял всех детей и беседовал с ними. „Большая“ сказала батюшке стихи сочинения их надзирательницы, и сказала их очень мило. Батюшку тронули они до слез. Вот эти стихи.

Стихи эти впоследствии положены были какою­то сестрою на ноты. И после того, каждый раз как старец посещал в общине приют, дети пели для него этот кант. Серьезно, задумчиво слушал старец эти детские моления, и часто крупные слезы катились по его впалым щекам. Что думал он в эти минуты ― неизвестно. Но можно предполагать, что он в это время обращался сердцем к Царице Неба и земли с молитвою не оставить, после его смерти, собранных им сирот Своим всемощным покровом.

Отношение старца к детям всегда было самое нежное, отечески-ласковое. Одна из его близких духовных учениц пишет: „Я была свидетельницею того, как батюшка ежедневно, несмотря на свою слабость, ездил в больницу проведывать больных детей; как баловал их, ― даст то конфетку, то пряник, приласкает их, пошутит“.

Из приюта батюшка ездил вниз к огородам. Заходил в сторожку, где живут наши огородницы, гулял по горам, благословлял все колодцы; зашел на водокачку, заставлял при себе накачивать воду, осматривал устройство ее и возвратился домой прямо ко всенощной. На другой день после обедни и общего благословения батюшка, отдохнув немного, пошел на могилку. Помолившись и благословив ее три раза, как всегда, он прошел на место водоосвящения и на колокольню и опять всюду усердно и долго молился. С колокольни же прошел прямо в трапезную. Помолившись здесь пред образом Царицы Небесной, он прошел прямо к настоятельскому месту, сел там и благословил подавать ему весь обед по порядку. Каждое кушанье он благословлял и, отведав немного, звонил в колокольчик, как это делает обыкновенно матушка, давая этим знак трапезницам подавать следующее блюдо. Кушанье из чашек, благословленных батюшкой, вылили потом в котлы и ведра, откуда разливали по чашкам всем сестрам за трапезой. Из трапезной батюшка прошел в кухню, осматривал устройство печки, плиты и котлов, и делал распоряжение насчет различных изменений, которые нашел нужным сделать, а именно ― насчет расширения трапезной, а также и хлебни, куда он заходил прямо из трапезной. Осмотрев все эти хозяйственные учреждения наши и посидев несколько минут среди дворика, вокруг которого расположены эти постройки, батюшка сел в пролеточку свою и доехал в ней до крыльца, чтобы избавить матушку от великих хлопот, ежеминутно повторяемых просьб и приказаний не напирать на батюшку, не теснить его, которые она принуждена была бы употреблять, чтобы доставить батюшке свободный проход от хлебни до церкви. Сам батюшка, сидя близ хлебни и осматривая расположение зданий, не раз обращался к сестрам с просьбою стоять поодаль, чтобы ему лучше можно было осмотреть все. „Вас-то я не раз видел, а постройки-то еще не видал“, ― говорил он… В тот же день после обеда батюшка ездил в гостиницу, посетил некоторых лиц и возвратился домой уже в седьмом часу вечера. Во все время, пока был у нас батюшка, в те дни, когда не положено всенощной, утрени бывали у нас с вечера, вслед за вечерней, чтобы не прерывать покоя батюшки поутру. День же проводил батюшка так: после обедни выходил он прикладываться к образам, затем шел на могилку или же начинал всех благословлять… Отдохнув несколько времени, батюшка начинал принимать приезжих посетителей, иногда в своей комнате, иногда же в церкви, где садился для этого на скамеечке близ свечного ящика.

Часов в 11 подавали батюшке лошадь, и он отправлялся объезжать корпуса и постройки, в сопровождении особо ехавшей матушки, которая помогала ему выходить из экипажа, ограждала его от толпы, и с которою он нередко тут же и занимался насчет перемещения сестер, переделов, перестроек и т. д., и в сопровождении толпы сестер и мирских, бежавших за батюшкиной пролеткой… Возвращался батюшка домой часу во втором, кушал, отдыхал, а после отдыха снова отправлялся объезжать корпуса до всенощной или вечерни. За время своего пребывания у нас батюшка посетил все корпуса, не пропустил ни одной келлии, был во всех сараях и амбарах… Принесли батюшке носилки, приготовленные сестрам для ношения камней на постройку храма. Батюшка благословил их и сам пробовал, ловки ли они. Настал, наконец, день отъезда батюшки… После обедни, молебна и общего благословения батюшка принимал многих сестер и мирских; затем подали ему кушать. Мы же все почти разошлись по келлиям с тою мыслью, что батюшка, вероятно, будет теперь отдыхать, а там мы снова отправимся в церковь караулить выход его, чтобы хоть лишний разок взглянуть на него; как вдруг прибегает кто-то и говорит: „Скорее, скорее собирайтесь в церковь, и в форме, сейчас будет напутственный молебен для батюшки“. Собрались мы все, и узнать нельзя, что это те же лица, которые накануне еще можно было видеть такими сияющими. Головы опущены; кто плачет, кто едва удерживается от слез. Молчание глубокое. Начался молебен Царице Небесной и для путешествующих… После молебна батюшка, серьезный, сосредоточенный, приложился к образам, вышел на могилку в последний раз, три раза ее благословил и возвратился в свою комнату.

Переодевшись там, он снова вышел и пешком прошел в „молчанку“, где, по его благословению, сооружалась какая-то постройка, очень его интересующая. Здесь несколько минут беседовал батюшка со счастливцем нашим Кузьмою и, переодевшись и благословив нас, снова прошел в церковь. Здесь в последний раз он всех благословил и прошел в свою комнату.

Сестер снова расставили в два ряда, от церковной паперти до Святых ворот, где снова, как при встрече, ожидали батюшку матушка с образом Царицы Небесной и певчие. Настала вновь тишина, столь же благоговейная, как и прежде, но с оттенком скрытой грусти… Когда же появился батюшка, и певчие запели „Достойно есть“, заплакали почти все. Батюшка шел быстро и благословлял на обе стороны. Там, где он проходил, кланялись ему в ноги. Когда же, сделав три земных поклона пред иконой Царицы Небесной и приложившись к ней, батюшка взял ее на руки и, стоя в Святых воротах, в последний раз благословил ею сестер и обитель, как бы поручая их Божественному Покрову нашей Заступницы усердной, все вместе поклонились мы в землю и горько заплакали. Батюшка же, между тем давши матушке приложиться к иконе, вновь передал ее ей в руки и быстро скрылся в карете. Дверца захлопнулась, и карета помчалась. Долго, долго еще, стоя у Святых ворот, глядели мы вслед удалявшейся карете и не могли тронуться с места. Какая-то тихая грусть наполнила душу, и жаль было расстаться с нею. Как пусто стало вдруг в Шамордине, и долго не могли мы свыкнуться с этою пустотою, пока снова не вошли в свою обычную колею».

Летом следующего 1889 года старец снова провел несколько дней в Шамордине. Как и в предыдущем году, он был занят здесь целые дни то хозяйственными распоряжениями и осмотром различных построек и помещений, то приемом монашествующих и мирских. О его образе жизни и занятиях здесь в этом году можно судить по следующему рассказу одной посетившей его в это время мирянки… «По приезде в Шамордино, ― пишет она в журнале „Душеполезное чтение“ за 1899 год, ― я прежде всего была поражена огромными толпами народа, которые с раннего утра окружали то помещение, в котором находился батюшка, в надежде увидеть его и получить его благословение. И так велика была любовь к нему народа, так сильно желание видеть его и получить его наставление и утешение, что в числе этого, не знавшего утомления и пришедшего из дальних стран, народа были и такие, которые ждали по две недели и не теряли надежды быть принятыми им, батюшкою о. Амвросием. Когда я подошла ближе, узнала, что ждут выхода батюшки, ― он поедет сейчас посетить богадельню, сиротский приют и другие благотворительные учреждения, устроенные им при содействии благотворителей. Не имея возможности протискаться к выходу, я стала поодаль. Вот растворились двери; народ заволновался, ― послышались восклицания: „Батюшка, ты наш, батюшка!“… Вот и он, возлюбленный батюшка отец Амвросий, уже согбенный, но благолепный старец, простой, ласковый, доступный; только его прозорливые глаза светились мудростию и проникали в самую глубину души. Благословив ближайших из толпы, старец сел в экипаж и шагом поехал вдоль монастыря. Народ не отставал, ― по бокам и впереди и сзади бежали, ловя его взгляд, благословляющую руку, и, радостные, уступали место другим. Я издали следила за этим умиляющим душу и совершенно новым для меня зрелищем.

В тот же день вечером в небольшой домовой церкви Шамординской обители совершалось всенощное бдение. Стройно, благоговейно пели и читали монахини. Усердно молились богомольцы. А в прилегающем к церкви темном коридорчике опять теснились пришельцы, томясь с раннего утра и терпеливо ожидая, когда отворится заветная дверь в батюшкину келлию, освещенную горевшей пред иконою лампадой. Кто стоял, кто сидел здесь. А у самой двери, прислонясь от слабости к стене головкой, сидела молоденькая больная монахиня, и здесь же какая-то молодая женщина, истерично рыдающая. Вот отворилась дверь. Все встрепенулись. Батюшка, весь в белом, зорко окинув взглядом всех, взял за руку больную монахиню и ввел ее за собою. Дверь опять затворилась. В это время плачущая женщина вскрикнула: „Батюшка, возьмите же и меня! А то я умру с горя“, ― и зарыдала еще сильнее. Вдруг опять отворилась дверь. Батюшка с доброю улыбкою взглянул на нее и сказал: „Кто это тут умирать собирается? Еще, пожалуй, хоронить придется. Ну иди, иди“. Дверь снова затворилась за ними. И когда вышла эта скорбящая душою женщина, лицо ее просветлело. Слезы хотя катились еще по лицу, но это были уже не прежние слезы, и что-то радостное, спокойное светилось в ее глазах. Когда я с участием спросила ее, утешил ли ее батюшка, она сказала: „О, как еще утешил-то! Точно отец родной! Только очень велико мое горе-то, ― не скоро излечишь его!“

В этот момент из церкви неслось пение: „Хвалите имя Господне, хвалите раби Господа!“ Глубоко растроганная всем виденным мною, я молилась, прося великой милости у Бога ― быть принятой великим старцем. Прошло несколько минут, опять отворилась келлия. Сам батюшка показался в ней и назвал меня по имени… Я вздрогнула от радости и, творя крестное знамение, вошла вслед за ним в его небольшую, полуосвещенную заходящим солнцем келлию»…

Открыв старцу свое горе ― ожидание предстоящей страшной операции и получив его благословение ― ничего не бояться, операции не делать и молиться Богу, причем старец напомнил ей забытые ею тяжкие грехи, рассказчица продолжает: «Невозможно описать и выразить словами того, что чувствовалось тогда на душе. Это был и благоговейный трепет пред праведником, проникнувшим своею прозорливостью в мою грешную и настрадавшуюся душу, и какая-то неземная, восторженная радость от общения, веяния этого мира духовного… Когда, поздно вечером, собрались мы в монастырской гостинице, в коридоре столпились в кружок люди, съехавшиеся из разных и дальних сторон, незнакомые, чужие доселе друг другу, а здесь перезнакомившиеся и откровенно, по-братски, делившиеся своею радостью и своими впечатлениями по поводу сказанного батюшкою утешения, вразумления или мудрого совета…

Утром рано, едва я открыла глаза, как опять то же радостное настроение охватило мою душу, то же благоговение к благостному старцу и горячая беззаветная любовь к нему. Вышедши из гостиницы, я с умилением глядела на окна той скромной смиренной келлии, где находился тогда наш дорогой батюшка; земно поклонилась я ему, заочно прося его святых молитв о грешной душе моей; и радостная, счастливая выехала из этой юной еще обители, которую не променяла бы тогда на все сокровища мира. На возвратном пути я свято исполнила все, что приказано было мне батюшкой. По молитвам старца, болезнь моя не возвращалась ко мне с тех пор, и этому уже девять лет». Наступило лето 1890 года, последнее лето пребывания о. Амвросия в скиту и в Оптиной пустыни, так как именно этим летом он совершил свою последнюю поездку в Шамордино, откуда уже не возвращался в Оптину до самой своей кончины.

Много было в свое время толков и предположений разного рода по поводу этого последнего пребывания старца Амвросия в Шамордине. По слову его жизнеописателя о. архимандрита Агапита, «о старце каждый толковал по своему, ― его судили и осуждали многие. По всем местам России, где только было известно имя старца Амвросия, пронесся о нем зол глагол».

Осуждали его и за оставление скита, и за пребывание в женской обители. Указывали лиц, из-за которых будто бы старец должен был покинуть Оптину пустынь. Все эти толки и предположения не заслуживают, конечно, никакого доверия. Прожив в скиту Оптиной пустыни 50 лет, старец за это долгое время испытал, конечно, немало всякого рода скорбей и неприятностей и, однако, не находил нужным удаляться из обители. Теперь ли, на склоне лет своих, достигнув высшей опытности и мудрости в различении всевозможных путей Промысла Божия в жизни человеческой, привыкнув всецело полагаться во всем на благую и всесовершенную волю Божию, теперь ли не потерпел бы он новых скорбей и решился бы малодушно уходить от них?! Это представляется нам совершенно невероятным, несогласным со всею жизнью, со всеми наставлениями старца, с заветами старчества, которых он был бдительным охранителем. Такое предположение могло возникнуть в умах только тех людей, которые совсем не знали и не понимали великого старца.

Более вероятно то предположение, что старец переместился в Шамордино с целью более близко и непосредственно наблюдать за ходом тамошних дел и производимыми там постройками и работами, также для руководства духовною жизнью новоустрояющейся обители.

В Шамордине, с самого открытия общины, производились большие постройки; поэтому там было множество рабочих, а хорошего присмотра за ними не было. Сама новая настоятельница была здоровья слабого и не имела надлежащей опытности в делах хозяйственных. Не было у нее и достаточно опытных помощников. Затем ― материальных средств ни в строящейся обители, ни у самого старца не было никаких, хотя этого никто не знал. Все были уверены, напротив, судя по производимым работам, что средства старца неисчерпаемы.

Да как было и не быть в этом уверенными, когда в довершение всех шамординских построек старец задумал воздвигнуть в общине огромный каменный храм, к сооружению которого и было приступлено в 1889 году.

Все эти сложные и разнообразные хозяйственные и духовные начинания и заботы и побудили старца, как полагают некоторые, переместиться в Шамордино для личного распоряжения на месте.

Как бы то ни было, нужно, однако, думать, что и самый переезд старца в Шамордино, и его продолжительное пребывание здесь зависели не столько от воли самого старца, сколько от «особенного промышления Божия», как говорил старец.

Есть основание думать, что старец, уезжая из скита, предчувствовал, что он уже не возвратится в него обратно. В предыдущие годы, уезжая летом в Шамордино, он всегда брал туда с собою своего старшего келейника иеромонаха Иосифа; теперь же он оставил о. Иосифа в скиту, как бы предуказывая его будущее назначение, а с собою взял своего младшего келейника о. Исаию.

Был и еще замечательный случай. Незадолго до отъезда о. Амвросия из скита ему была прислана большая, прекрасно написанная икона «Споручница грешных», которая и была помещена в келлии о. Иосифа, смежной со старцевой.

Уезжая в последний раз в Шамордино, старец велел о. Иосифу поместить эту икону над своим изголовьем и затеплить пред нею неугасимую лампаду, что и было исполнено о. Иосифом по отъезде старца. Таким образом, покидая скит, о. Амвросий как бы поручал его, а с ним и всю Оптинскую обитель Матери Божией! Еще одно обстоятельство. В самый день отъезда, поручив братии служить напутственный молебен пред Казанской иконою Божией Матери в соборе, о. Амвросий послал одну из своих духовных дочерей в Козельск отслужить и там путевой о нем молебен пред чудотворной Ахтырской иконой Божией Матери, чего прежде также не делалось.

Настало, наконец, 2-е число июля, и старец выехал из скита, направляясь на Шамординскую дачу ― Руднево. В день отъезда старца погода была самая благоприятная. День стоял ясный и теплый. Проводы были многолюдные.

Хотя старца, по его благословению, сопровождал только один его келейник о. Исаия, который и собирал его в дорогу и вез все необходимое для него, но уже на другой день появились в Рудневе толпой почитатели, и в том числе оптинские монахи со своими духовными нуждами.

Вообще, во время пребывания старца в Шамордине братия Оптиной, от старших до младших, ежедневно посещали его: они не могли оставаться без его духовного окормления и, помимо переписки, спешили при первой возможности лично в Шамордино. Не обходили Шамордина и монахи, шедшие помолиться в Тихонову обитель, чтобы предварительно испросить благословение старца.

Почему, однако, старец выехал не прямо в Шамордино, как это делалось раньше, а в Руднево? На это была следующая причина. Незадолго до отъезда старца из скита было ему доставлено письмо от неизвестного «любителя благочестия». В этом письме говорилось, что много лет тому назад, в помещичьем имении, которое теперь принадлежит Шамординской общине под именем Рудневской дачи, был вырыт какими-то подвижниками колодец, утолявший жажду многих путников, а теперь это место находится в пренебрежении. Еще до получения этого письма, осенью 1889 года, настоятельница Шамординской общины м. Евфросиния, находясь однажды в Рудневе и наблюдая там за работами около сажелки, почувствовала, что нога ее проваливается в землю… Она рассказала об этом старцу, по распоряжению которого против того места, где провалилась настоятельница, стали рыть землю и скоро напали на сруб колодца. Был открыт источник воды; но странно ― все говорили одно: когда стали давать эту воду бесноватым, страдания их увеличивались.

Отправляясь 2 июля 1890 года в Шамордино, старец решил лично побывать сначала в Рудневе. Прибыв туда, старец сам осматривал место вблизи вырытого колодца, несколько ниже. Он предварительно стал на молитву, приказав и всем, бывшим с ним, молиться. После молитвы сам начал рыть землю, а потом приказал рыть и другим. Когда показалась вода, старец приказал устроить здесь второй колодец.

Колодец был приведен в благоустроенный вид, и к нему посылал потом батюшка некоторых больных обдаваться из него водою; также раздавал из него воду и глину, которые оказались целебными. После близ целебного колодца построен был сарайчик, приспособленный к тому, чтобы обдаваться водою. Проведя в Рудневе один день, старец прибыл оттуда в Шамордино.

Прибытие о. Амвросия в Шамордино вызвало здесь обычную радость сестер, встретивших его, как своего дорогого отца. Дни проходили за днями. Пребывание старца в обители затягивалось. Вместо десяти дней, предположенных старцем, он живет в Шамордине уже недели четыре.

Батюшка, по словам близких к нему лиц, постоянно собирался уезжать, но то одно дело его задерживало, то другое. Батюшка, видимо, торопился: неутомимо был сам на всех постройках и принимал народ, стекавшийся в Шамордино в огромном количестве: монахов, монахинь и мирских. Гостиниц для посетителей не хватало; народ по ночам занимал всю площадь против гостиниц.

В последних числах июля батюшка, наконец, собрался уезжать в Оптину и распорядился, чтобы в назначенный день с утра все подготовляли к его отъезду. Это стало известно и в Оптиной. И потому к шести часам вечера народ уже стал собираться около скита, другие ушли к парому, а некоторые отправились даже за реку встречать батюшку.

Однако, к 8 часам вечера получено было известие из Шамордина, что батюшка сегодня не приедет, что к его отъезду уже все было готово, но он внезапно почувствовал такую слабость, что не только ехать, даже и принимать никого не мог. Ожидали батюшку в Оптину пустынь на другой день. Но и в этот день повторилось то же самое: утром старец принимал в Шамордине посетителей, собирался ехать, а к вечеру, в те же часы, что и вчера, почувствовал себя очень нехорошо. Пришлось отложить отъезд на неопределенное время.

Наступил Успенский пост, во время которого старец исповедовал всех без отказа, начиная с архимандрита и монахов оптинских и кончая множеством мирского народа. К 29 августа, скитскому празднику, старец опять стал собираться в скит. Стали служить ему напутственный молебен. Однако ему снова сделалось так дурно, что пришлось оставить всякую мысль об отъезде. Говорили даже, что старца нашли лежавшим на полу в крайнем изнеможении.

Замечательно при этом, что старец, приходивший в крайнее болезненное изнеможение при попытках ехать в Оптину, совершал в то же время неоднократные поездки в Руднево и чувствовал себя при этом совершенно бодрым.

После последней неудачной попытки старца вернуться в скит к празднику Усекновения Главы Иоанна Предтечи, всем стало ясно, что старцу придется остаться на всю зиму в Шамордине. Погода в это время уже менялась на осеннюю, а старец не мог выходить, когда было меньше 15 градусов тепла.

Оптинские иноки тревожились и волновались долгим отсутствием старца. Настоятель, о. архимандрит Исаакий, сильно скорбел. Старец утешал его, убеждая смириться под крепкую руку Божию, а оптинской братии послал собственноручное письмо, в котором, между прочим, было сказано: «Я доселе задержался в Шамордине по особенному промышлению Божию; а почему ― это должно означиться после». Письмо это было прочитано в монастырской трапезе вслух всем братиям.

Между тем в Шамордине подготовляли для старца зимнее помещение. Убедившись, что старец остается у них на всю зиму, сестры были в восторге.

Оставшись в Шамордине на неопределенное время, о. Амвросий установил здесь у себя такой же образ жизни, как и в скиту. Так же, как и в скиту, ежедневно выслушивал положенные молитвословия. Так же под праздники бывали у него всенощные бдения, которые первое время служил он сам, т. е. произносил возгласы и в свое время читал Евангелие, а сестры пели и читали положенное. Чудные были эти минуты, замечают шамординские очевидицы, когда на средину комнаты выходил согбенный старец, в коротенькой мантии и епитрахили, с открытой седой головой, и каким-то детски-старческим, слабым голосом читал внятно слова благовестия Христова, которых сам был ревностным исполнителем и проповедником… Впрочем, так было недолго. Болезненный старец не в силах был сам служить. Для этого большею частью приезжал из скита бывший его письмоводитель иеромонах о. В. Особенное благоговение всегда имел старец Амвросий к Божией Матери, почему ни одного Богородичного праздника не пропускал без того, чтобы не отправить пред Ее св. иконою келейного бдения.

В 1890 году прислана была ему в скит настоятельницею Болховского женского монастыря особенная икона Божией Матери, написанная по указанию старца. Царица Небесная представлена сидящею на облаках. Руки Ее простерты на благословение. А внизу, среди травы и цветов, стоят и лежат ржаные снопы. Ржаные снопы написаны были по желанию и назначению о. Амвросия, который и дал этой иконе наименование «Спорительница хлебов». Горячие молитвы возносил старец пред этою иконою; учил и понуждал молиться пред нею и собранных им в общине духовных чад своих. В последний же год своей жизни он делал снимки с этой иконы и раздавал и рассылал многим и из посторонних своих почитателей. А незадолго до последней своей болезни он составил в честь этой иконы особый припев к обычному богородичному акафисту: «Радуйся, Блогодатная, Господь с Тобою! Подаждь и нам, недостойным, росу благодати Твоея и яви милосердие Твое!» Припев этот сестры пели по благословению старца, когда в келлии его читался акафист Божией Матери. Празднование этой иконе старец заповедал своим чадам духовным 15 октября. Усердная молитва пред этою иконою Божией Матери не раз сопровождалась чудесами милости Пресвятой Богородицы. Так снимок с этой иконы послан был в Пятницкую женскую общину Воронежской епархии. По случаю сильной засухи, грозившей неминуемым голодом, там было совершено молебствие перед нею; после чего вскоре пошел дождь, и обитель с окрестностями была спасена от голода. Сказывают еще, что весною 1897 года, или около того, священник с. Озерского приехал в Руднево как приходский пастырь, и там, по случаю бездождия, служил на полях молебен Божией Матери пред Ее св. иконою «Спорительница хлебов», с акафистом. Во время служения молебна давно не бывший дождь стал накрапывать. Когда же после молебна отслужена была еще панихида по старцу Амвросию, то пролил обильный дождь.

С неумолкаемою молитвою старец соединял разнообразные заботы о водворении внутреннего порядка в юной своей обители: о благочинном отправлении служб церковных, о разумном и внятном чтении и пении, о должном отношении сестер к своей начальнице и между собою и т. п. Затем старец по-прежнему входил во все хозяйственные дела. Все постройки производились по его плану и указанию. Вызвав из скита некоторых монахов, понимающих строительное дело и вообще хозяйство, старец через них делал свои распоряжения. Кроме того, старец по-прежнему же с утра и до вечера принимал народ и занимался перепиской с просившими у него советов и наставлений.

Так незаметно прошло время до 7 декабря, ― дня Ангела батюшки. Этот день Шамординская обитель отпраздновала с особенною торжественностью. Накануне этого дня приехали из Оптиной несколько иеромонахов, во главе которых был настоятель Оптиной пустыни архимандрит Исаакий. Отслужили бдение и на следующий день собором литургию с молебном святому, с возглашением многолетия имениннику. Затем все служившие пришли поздравить батюшку с днем Ангела. Лицо у него в это время казалось очень бледным и истомленным. Принимая с благодарностью поздравления от монахов, он только смиренно все повторял: «Уж очень много параду сделали». После братии приходили поздравлять дорогого именинника и все сестры. Каждая из них поднесла ему какой-нибудь подарок своей работы, кто ― четки, кто ― носки, кто ― фуфайку, кто ― икону… Батюшка с веселым лицом принимал от них подарки, благодарил всех, шутил и оделял пирогом и лакомствами.

Несмотря, однако, на видимую веселость, о. Амвросий внутренно глубоко скорбел.

На новый год, когда пришли его поздравить, он долго не выходил и никого не принимал. Наконец, всех позвали в приемную, батюшка сидел на диванчике и вместо поздравления и приветствия заставил приехавшую из Оптиной пустыни свою духовную дочь прочитать Троицкий листок, который кончался молитвою пастыря о своих чадах, где он говорит ко Господу: «Се аз и дети мои…» и прощается со своею паствою. Всем присутствующим стало грустно. У многих навернулись слезы. Сам старец плакал.

На Страстной неделе 1891 года одна близкая к старцу особа привезла ему образ Спасителя в терновом венце, отысканный ею по его указанию. Батюшка с великою радостью принял образ и сказал: «Ну что же лучше этого тернового венца!» ― и поцеловал образ. Затем прибавил: «Хорошо быть у креста Спасителя, но еще много лучше пострадать за Него на этом кресте».

Когда старец произносил эти слова, лицо его было какое-то особенное: что-то неземное светилось в его глазах.

Настала Св. Пасха. На первый день праздника, после литургии, настоятельница по обычаю пришла поздравить старца со светлым праздником; а за нею уже и все сестры и некоторые миряне приходили «христосоваться» с батюшкой, который всем подавал по красному яйцу и по куску кулича и пасхи. Поистине, замечают шамординские сестры, светлый был праздник. У всех на душе было радостно. Да и как же могло быть иначе? Пасха ― и великий старец разделяет вместе это великое торжество. Каждый день, во всю Светлую седмицу, сестры пели у него утреню, часы и вечерню. Батюшка сам подпевал; иногда задавал певчим тон, поправлял ошибки и делал разные замечания. По окончании же седмицы, когда певчие стали благодарить старца за то утешение, какое он им доставил в эту Пасху он ласково им сказал: «Спаси, Господи!» А потом прибавил: «Будете вы вспоминать эту Святую». Никто не понял и не мог понять тогда этих слов, которыми старец намекал на предстоящую свою кончину.

С наступлением лета о. Амвросий возобновил свои прогулки. Он ходил по постройкам и ездил в Руднево, где гостил иногда недели по две. Если случался какой-нибудь праздник, он непременно возвращался в Шамордино ― «домой», как он говорил.

В это лето прибыл к старцу в Шамордино человек Божий, именем Гаврюша, лет сорока от роду, один из тех, которых Господь уподобил детям, сказав, что таковых есть Царствие Божие. Он жил в Ливенском уезде Орловской губернии, был расслаблен, трясся всем телом и еле мог говорить и принимать пищу. Ноги его не действовали; он лежал и молился Богу. Примечали, что ему многое открыто. Последнею весною ему явился старец Амвросий и сказал: «Приходи ко мне в Шамордино, я тебя успокою». В то же время он встал на ноги и объявил, что идет в Шамордино. Но так как ноги его были весьма слабы и походка неровная, то его хотели везти по железной дороге, но он отказался от этой услуги. Старца он встретил под Шамординым. Тот тихо ехал откуда-то. Вокруг него был народ. «Батюшка! ― закричал Гаврюша своим малопонятным языком, ― ты меня звал, я пришел». Батюшка тотчас вышел из экипажа, подошел к нему и сказал: «Здорово, гость дорогой! Ну, живи тут». И прибавил окружавшим: «Такого у меня еще не было». Батюшка очень ласкал Гаврюшу. Он устроил ему уголок в Шамордине, а впоследствии и в Рудневе, и Гаврюша все порывался туда ехать. ― «Батюшка! Не хочу в Шамордине; поедем в Руднево; в Руднево хочу». А батюшка все успокаивал его, что когда приготовят для Гаврюши в Рудневе помещение, они туда и поедут. Было умилительно смотреть, как батюшка занимался беседой с Гаврюшей, и как они ходили по келлии: один ковыляя на кривых ногах, а другой, согбенный, опираясь на свою палочку.

Мы уже говорили выше, что о. Амвросий переживал в Шамордине великую душевную скорбь, о которой и высказывался окружающим иногда намеками, косвенно, а иногда и прямо, как, например, однажды окружавшим его сестрам: «Матери и сестры! Я у вас здесь на кресте!» И действительно, жизнь его, по словам близких лиц, была в это время невозможно трудной. Ни днем, ни ночью он не имел покоя и по неудобству помещения (которое до самой его кончины все только устраивалось и подготовлялось), и от множества дел и окружавшего его народа. Болело сердце его и за оптинцев, оставшихся без своего духовного руководителя. Когда являлся к нему кто-нибудь из них, батюшка уже не заставлял его долго ждать, ― а с особенною любовью принимал и утешал.

Но очень часто после таких посещений он делался чрезвычайно озабоченным и расстроенным. Принесут, бывало, ему обед, ― постоит в келлии, так и унесут назад, ― ни к чему и не дотронется.

Притом и здоровье старца с течением времени стало ослабевать до последней крайности, а ропот на него посетителей увеличивался, так как в особенности теперь, при огромном стечении народа, многим из них приходилось очень долго ждать его приема. А старец и рад был бы удовлетворить всех, но силы совсем оставляли его. Часто приходилось видеть его, как передают шамординские сестры, лежащим навзничь в полном изнеможении. Бледное, истомленное лицо его выражало страдание; голос совершенно покидал его, и глаза были закрыты. При взгляде на полуживого старца сердце сжималось от жалости. Сам он нередко со скорбию говорил: «Ведь не верят, что я слаб, ― ропщут». И однако же этот полуживой семидесятидевятилетний старец не только никогда не терял присутствия духа, но также всегда был спокоен и весел, как и при самых благоприятных обстоятельствах, и своею веселостью и шутливыми рассказами умел разгонять в окружавших его самое мрачное уныние. В эту последнюю зиму пребывания его в Шамординской общине все сестры обители, от чрезмерной слабости старца и от других разных неприятностей, были однажды в особенно мрачном настроении духа. Болезненный старец собрал последние свои силы и с веселым видом вышел в комнату, куда собрались и сестры. Сначала он кое-кому из них поодиночке говорил что-нибудь в утешение, отчего все лица мало-помалу прояснялись; а наконец, вообще пред всеми так насмешил, что разогнал и последние остатки уныния. А в другой раз окружавшие старца сестры стали говорить ему со скорбию: «Какое нам счастье жить при вас и иметь вас, батюшка! А придет время, ― не станет вас с нами. Что мы тогда будем делать?» ― Батюшка улыбнулся, оглянул всех присутствующих с такою любовию, с какою умел глядеть он один и, покачав укоризненно головою, сказал им: «Уж если я тут с вами все возился, то там-то от вас уж верно не уйдешь».

После Пасхи 1891 года старца постигла новая неожиданная скорбь. Избранная им настоятельница обители м. Евфросиния, его ближайшая помощница и исполнительница его предначертаний, тяжко заболела. Войдя однажды в его келлию по какому-то делу, она вдруг почувствовала себя очень нехорошо. Лицо ее помертвело, дыхание прекратилось, она едва не упала. Смутился старец. Сам, еле передвигая ноги, подошел к видимо умиравшей, затем позвал сестер, которые и уложили ее на стоявший вблизи диван; тогда старец, глядя на нее и как бы прося ее не покидать его, удрученного болезнями и скорбями, сказал дрожащим от волнения голосом: «Мать, подыши еще!» И скоро, по молитвам старца, дыхание ее возобновилось, и она была приобщена Св. Христовых Таин. После этого случая м. Евфросиния стала слепнуть. К средине лета она уже ничего не могла видеть, ― могла только различать белый цвет от черного. Тяготясь, вследствие потери зрения, должностью настоятельницы, она просила старца позволить ей подать прошение об отставке, но старец не благословил, сказав: «Сама не подавай, а если велит подать начальство, то подай». При этом он старался всячески утешать ее и ободрять, говоря: «Мать! Претерпевай и не унывай!» В довершение всех скорбей старца обрушилось на него и неблаговоление епархиального начальства, особенно обострившееся к концу его жизни. В 1890 году в Калугу был назначен новый архиерей, перемещенный из Тамбова, преосвященный Виталий. Прибыл он на епархию осенью, когда старец Амвросий уже имел свое пребывание в Шамординской общине. Преосвященному Виталию очень хотелось видеть известного всему православному миру старца Амвросия, но, узнав, что старец живет в женской обители, медлил ехать в Оптину пустынь, ожидая возвращения старца в скит. Между тем время шло, а старец не возвращался. Это было неприятно владыке, тем более, что старец переместился в Шамордино без разрешения своего епархиального начальства.

Распространявшиеся недоброжелателями о. Амвросия нелепые о нем слухи по поводу его пребывания в Шамордине доходили и до владыки и смущали его еще более, так что он даже говорил с тревогою: «Что это у них там делается?», ― и несколько раз поручал благочинному монастырей потребовать от старца немедленного возвращения в свой скит. Болезненный, умирающий старец, конечно, не мог исполнить этого распоряжения, но в Калуге не верили этому и принимали его слова за одну пустую отговорку. Старцу стали угрожать, что его силою отвезут в Оптину, на что он отвечал: «Я знаю, что не доеду до Оптиной; если меня отсюда увезут, я на дороге умру».

Собственно говоря, епархиальному начальству не было никакого основания волноваться и можно было бы относиться к старцу с тем же доверием и благоговением, с каким относился к нему, например, великий молитвенник о. Иоанн Кронштадтский, говоривший приезжавшим к нему шамординским сестрам: «А, это от старца Амвросия; о, великий старец! Земной поклон ему от меня!» Но, очевидно, кому-то нужно было омрачить последние дни земной жизни о. Амвросия, увеличить тяжесть несомого им креста, так что на нем исполнялись слова Господа: «Блажени изгнани правды ради: яко тех есть Царствие Небесное. Блажени есте, егда поносят вам, и ижденут, и рекут всяк зол глагол на вы лжуще, Мене ради. Радуйтеся и веселитеся, яко мзда ваша многа на небесех: тако бо изгнаша пророки, иже беша прежде вас». (Мф. 5, 10–12). Возлюбив свое последнее и любимейшее детище, Шамординскую обитель, своею последнею и сильнейшею любовью, старец, претерпевая за эту обитель великие скорби, тем самым показал, что возлюбль своя сущия в мире, до конца возлюби их. (Ин. 13, 1), возлюбил не словом ниже языком, но делом и истиною (1 Ин. 3, 18). Весною разнесся слух, будто владыка, расстроенный разными толками и сообщениями, сказал: «Я сам поеду в Шамордино, посажу старца в карету и увезу в Оптину!» Когда одна из духовных дочерей старца передала ему эти слова преосвященного, о. Амвросий ответил: «Жив Господь Бог мой, и жива будет душа моя; а ты знай, что над всеми владыками есть Вышний Владыка; ехать в Оптину я не собираюсь; да и куда я теперь поеду?! Разве только…» И старец последние слова сказал так тихо, что их невозможно было расслышать. Другая монахиня, также встревоженная ходившими слухами, обратилась к старцу: «Батюшка! Говорят, владыка сюда едет; что вы ему скажете?» ― «Я скажу, ― тихо ответил старец, ― я скажу: ищите прежде воли Божией…»

В это время о. Амвросий стал уже многим намекать, хотя они и не понимали или не хотели, боялись понять это, о своей близкой кончине.

Приехал к нему проживавший в Оптиной пустыни его духовный сын К. Н. Леонтьев, чтобы получить от него благословение поехать в Москву для лечения. Прощаясь с ним, старец неоднократно обнимал его, говоря: «Прости, прости меня!» Такое прощание показалось Леонтьеву знаменательным. И действительно, оно было последним.

Все лето 1891 года в Шамордине ожидали своего нового архипастыря. Настоятельница и сестры тревожились и волновались, и обращались к старцу с разными вопросами. ― «Батюшка! Как нам встречать владыку?» Старец отвечал: «Не мы его, а он нас будет встречать!» ― «Что для владыки петь?» ― Старец сказал: «Мы ему аллилуиа пропоем!» Еще как-то сказали ему: «Говорят, владыка хочет много спрашивать у вас». Он ответил: «Мы с ним потихоньку будем говорить, ― никто не услышит!» Такими ответами старец, очевидно, намекал на свою близкую кончину, но этих намеков никто из окружавших его в то время не понимал. У некоторых сестер даже было предчувствие близкой кончины батюшки, но ему не хотелось верить, думалось, напротив, что старцу невозможно так скоро умереть. Вот какие строки читаем мы в дневнике одной близкой к старцу сестры: «Несмотря на великое счастье, что батюшка у нас, все предчувствие чего-то страшного не давало мне покоя; и мысль ― не последние ли дни батюшка наш проводит с нами, ― все отравляла. Я боялась с кем-нибудь заговорить об этом, чтобы не услышать от других, что и им приходят те же мысли. Как-то в разговоре с матушкой я решилась спросить, как она думает об этом. Матушка мне на это тоже сказала, что она боится очень радоваться, ― Бог знает, надолго ли так будет. Вероятно, и многим приходила эта мысль. От батюшки мы никогда не слыхали прямого указания на его близкую кончину. Некоторые распоряжения его как будто указывали на это; но тогда все как-то иначе объяснялось, и только после кончины старца стало все понятным».

За несколько месяцев до кончины батюшки один петербургский художник, который иногда обращался к старцу за денежною помощью, прислал ему Казанскую икону Божией Матери, копию с чудотворного Ее образа, и при ней имена своей семьи, прося батюшку помолиться за них. Батюшка велел положить записку в киот за икону и сказал: «Царица Небесная Сама будет молиться за них». Один бедный семейный человек, которому батюшка много раз помогал, пред последнею его болезнью письменно обратился к старцу с просьбою помочь ему купить теплую одежду. Батюшка послал ему, сколько было нужно, и при этом прибавил в конце своего письма: «Помни, что это тебе последняя от меня помощь». Монахиня, которой пришлось писать эту записку, говорит, что «последние слова ее меня нисколько не смутили. Я объяснила их себе так, что нужно было написать это ему в предупреждение, чтобы не слишком надеялся».

Раз одна приезжая игумения, сидя в приемной келлии в ожидании приема батюшки, увидела на иконе Спасителя в терновом венце, которая долгое время стояла у него в приемной на столе, выступившие капли наподобие мира, и сообщила о сем матушке. Когда принесли икону к батюшке, рассказав ему о появившихся на ней чудесных каплях, то он долго смотрел на нее и сказал: «Будут скорби и тому, кто первый увидел это, и живущим здесь». Через несколько дней после отъезда этой игумении батюшка получил от нее письмо, в котором она уведомляла его, что тотчас по возвращении в свой монастырь ей пришлось перенести неожиданно большую скорбь. Это было в начале сентября; а через месяц и Шамординской обители пришлось переживать потерю незабвенного великого старца, отца и благодетеля.

В ту же осень старец говорил в шутливом тоне окружавшим его сестрам: «Смотрите, ― будет осень и там и сям, достанется и уткам и гусям». Затем, усмехнувшись, прибавил: «Гуси потащут, а утки поплачут».

О внешнем виде старца в это последнее время его жизни можно судить по следующему отрывку из письма одного кандидата Московской духовной академии, посетившего старца в конце августа, за полтора месяца до кончины: «Когда я вошел в комнату и ― надо признаться ― не без некоторого трепета и замирания сердца, то увидел маленького старичка (когда-то он был высок ростом), лет под восемьдесят, в простеньком теплом подряснике и в монашеской шапочке, сидящего в кресле, бледного и слабого до последней степени. Кожа едва облегает кости, нижняя губа трясется, так и думаешь, что он вот-вот сейчас умрет. Если что живо в этом почти мертвом теле, так это глаза ― небольшие, светло-карего цвета, лучистые, добрые, наблюдательные и проницательные. В них будто сосредоточивается вся жизнь, и они представляют удивительный контраст с мертвенною бледностью лица и поразительною слабостью тела. Подлинно ― дух бодр, плоть же немощна».

И действительно, какую надо было иметь бодрость духа, чтобы выносить то тяжелое положение, в котором тогда находился старец! В устроенной им общине было более 300 сестер, приют, богадельня, больница. Год голодный, хлеб поэтому дорогой. На обители накопился большой долг. Настоятельница слепая. Сам старец в опале у начальства, обесславлен, на краю гроба… Только благодать Божия и поддерживала старца при таких обстоятельствах!