Отец Амвросий в своей келейной обстановке. Будничный и праздничный день старца. Дни исключительные

Внешняя обстановка жизни о. Амвросия была самой скромной. Он занимал, как было уже сказано, небольшой корпус с правой стороны от Св. скитских врат. Небольшое крылечко изнутри скита вело в сени, а оттуда в низенький и темный коридор, по обеим сторонам которого стояли скамьи для приходящих монахов и простых посетителей мужского пола. Из коридора первая дверь направо вела в небольшую приемную зальцу, куда старец выходил также на общее благословение. Передний угол зальцы занят был св. иконами. Стены сплошь увешаны картинами духовного содержания и портретами, между которыми можно было видеть портреты: Государя Императора, митрополитов Филарета и Иннокентия Московских, Филарета, Арсения и Иоанникия Киевских, епископов ― Григория II, Владимира и Анастасия Калужских, Молдавского старца Паисия Величковского и других духовных старцев, оптинских и не оптинских. В зальце стояли диван, стулья, столы и этажерка с книгами духовного содержания, чтобы посетители, в ожидании приема старца, могли на досуге заняться чтением. Рядом с приемной маленькая келлийка келейника о. Михаила. Против приемной дверь в келлию самого старца Амвросия, которая всегда была на крючке и отпиралась только во время служения келейных бдений и еще в некоторых исключительных случаях. Келлия старца была с переднею, в которой висела его простая, иногда даже заплатанная одежда: подрясника два ваточных, подрясника два холодных, балахон, легонькая меховая ряска из малороссийских беленьких смушек. Тут же хранились его мухояровая мантия, ряска и клобук. Самая келлия старца вся увешана была св. иконами и портретами духовных лиц, большею частью принесенными в дар старцу его почитателями. Между иконами особенное внимание обращали на себя: а) маленькая икона (вершка 4 высотой) Божией Матери именуемая «Тамбовскою», ― родительское благословение старца Амвросия. Пред нею теплилась неугасимая лампада; б) икона Божией Матери «Скоропослушница» (вершков 12 высотой) присланная в дар старцу из Москвы из Афонской часовни; в) большая икона св. великомученика и целебника Пантелеимона, пред которою также горела неугасимая лампада; г) большое изображение на полотне Киево-Печерской Божией Матери с коленопреклоненными преп. Антонием и преп. Феодосием. Эта икона стояла над койкою о. Амвросия в его изголовье; д) икона Нерукотворного Спаса художественной работы.

Между портретами духовных лиц были: Троекуровского затворника Илариона, Вышенского затворника ― епископа Феофана, протоиерея Феодора Александровича Голубинского, Кронштадтского протоиерея о. Иоанна Ильича Сергиева и других.

У восточной стены келлии стоял небольшой письмоводительский столик, где письмоводитель писал письма под диктовку старца. В святом углу аналой со шкафчиком, со следованною на нем псалтирью и другими книгами, необходимыми для вычитывания правила. Вдоль южной стены другой стол, на котором стояли некоторые иконы, подсвечники с восковыми свечами и лежало несколько духовных книг. Вдоль западной стены стояла койка старца, а около нее печка, в зимнее время вся заваленная носками и увешанная фланелевыми рубашками. К северной стене приставлен был шкаф, наполненный святоотеческими и другими духовно-нравственными книгами. Между шкафом и печкой дверь. Затем табуретки три-четыре и два старинных кресла для почетных посетителей. Рядом с келлиею старца келлия другого его келейника, о. Иосифа, тоже вся в иконах и портретах.

Против входных дверей, в конце коридора, дверь в хибарку, или пристроенное, довольно просторное помещение для женского пола, состоявшее из нескольких комнат и коридора, который вел в заднюю еще хибарку, из которой уже был выход наружу. И здесь было множество икон, между которыми особенно выдающеюся была большая Афонская икона Божией Матери, именуемая «Достойно есть». Такова была внешняя обстановка жизни старца Амвросия.

Будничный день старца обыкновенно начинался молитвословием. Келейники в свое время попеременно читали положенное правило, а старец слушал или стоя на своей койке, или, большею частью, по немощи, сидя на тут же устроенном для него седалище… Когда же был болен, во время чтения лежал, а правила все-таки никогда не упускал. Для слушания утреннего правила поначалу он вставал часа в четыре утра, звонил, к нему являлись келейники и прочитывали: утренние молитвы, двенадцать избранных псалмов и первый час. Затем, после краткого отдыха, старец слушал часы ― третий и шестой с изобразительными и смотря по дню ― канон с акафистом Спасителю или Божией Матери, каковые акафисты он всегда выслушивал стоя. Описанные правила всегда были у старца с более или менее продолжительными остановками. Прослушав, например, половину утреннего правила и чувствуя ослабление сил, он отпускал от себя келейных и, отдохнувши несколько, звал опять и дослушивал правило. Так же было и во время часов. Может быть, и другие, более важные причины, заставляли старца делать эти перерывы, именно ― упражнение наедине в умной молитве, о чем можно предполагать с вероятностью. Выслушав положенные молитвословия, старец начинал умываться. Кто-нибудь из келейников ставил возле его койки медный таз на табуретку и начинал понемногу лить на руки ему тепловатую воду из большого чайника; а он на коленях, нагнувшись над тазом, умывался. Во время этого действия со стороны келейников начинались вопросы: «Батюшка! Вот тот-то в таких-то обстоятельствах находится, ― что ему благословите делать?» ― Или: «Вот та-то просит благословения на такое-то дело, благословите или нет?» И прочее, и прочее… Старец и свое дело делал и вместе отвечал на вопросы. После умыванья старец подкреплялся чаем, среди которого диктовал письма и затем выходил к посетителям… Впрочем, так было до 70-х годов, когда силы старца были покрепче; а после того, при умножавшемся год от году числе посетителей, вследствие крайнего переутомления, он и на правило утреннее вставал позже, часов в пять, и по выслушивании часов, с каноном и акафистом, нередко ложился на койку для кратковременного отдыха. Вставая, он, бывало, промолвит: «Ох! Все больно»… В зимнее время он весьма часто простуживался. Встанет с опухшим лицом, с лихорадочным ознобом или ревматическими болями в теле, умоется, начнет растираться спиртом или какою-либо мазью. Келейники же все-таки задают вопросы, а старец едва слышным голосом отвечает. Вместе с тем начнутся у старца переодевания и переобувания, которые в продолжение дня повторялись много раз. О своем нездоровье он и в письмах к близким лицам неоднократно писал: «Слабость и болезненность усиливаются, и переобувания и переодевания утроились; жара и холода равно не выношу. В меру только один семнадцатый градус тепла; а выше и ниже дурно влияет. Вот тут и умудряйся около одного градуса вертеться, и как один этот градус удержать, когда постоянно подходят натуральные печки и своими толками умножают жар».

Пока старец, во время своего утреннего чая, диктует письма, к его жилью мало-помалу подходят посетители, ― с одной стороны изнутри скита мужчины, а снаружи женский пол. Не успел он еще окончить нужное письмо, а уж народ начал и в дверь стучаться и звонить в проведенный снаружи колокольчик. Выйдет келейник. Просят доложить. Тот обыкновенно отвечает: «Старец занят». Вскорости опять со стороны нетерпеливых посетителей стук и звон; опять та же просьба, и опять тот же ответ. Но чем дальше, тем все более и более нетерпение посетителей увеличивалось, и уже доходило до ропота. Стук и звон все чаще и чаще повторялся. Выходившему келейнику уже бесцеремонно говорили: «Что же вы не докладываете?» или: «Вы не хотите доложить» и т. п. ― В хибарке набьются вместе с мирскими монахини из разных монастырей. Кто говорит: «Я вот уже живу здесь и хожу к старцу целую неделю, и никак не могу до него дойти», а иная говорит: «А я ― две». Лишь только выйдет к ним келейник, как в сотню голосов к нему: «Доложите, доложите». Желая хоть сколько-нибудь успокоить посетительниц, он спросит: «Как о вас доложить?» Каждая, конечно, сказывает, откуда прибыла. Но где же ему в такой суматохе всех упомнить? Своеобразно докладывал о них о. Михаил. Придет к старцу и скажет: «В хибарке вас, батюшка, ждут». ― «Кто там?» ― спросит старец. ― «Московские, вяземские, тульские, белевские, каширские и прочие народы». ― «Скажи, чтобы подождали». Выйдет опять. «Ну, что, ― спросят, ― докладывали?» ― «Докладывал». ― «Что же?» ― «Велит подождать». ― «Да вы, должно быть, не докладываете». Между тем болезненный старец, подготавливаясь, выходит к посетителям, переодевался, переобувался, занимаясь вместе с тем с кем-либо из братий с одним или вдруг с несколькими, да велся какой-либо общий разговор. Слушая назидательную речь старца, присутствовавшие в то же время помогали ему в переодевании и переобувании. Снимали сапоги и отсыревшие носки, подавали сухие и проч. Так всегда бывало. Наконец, может быть, уже около часов десяти дня, если не позже, старец выходил к давно уже ожидавшим его посетителям. Пройдется по коридору, где бывали мужчины; кого на ходу благословит, кому скажет несколько слов; с особенными же нуждами принимал в зальце отдельно и занимался по нескольку времени. Потом проходил в хибарку и там уже оставался надолго. Нельзя не заметить при этом, что не все приходили к болезненному старцу за делом, а некоторые только отнимали у него время и тем, в особенности, отягощали его.

Он сам жаловался на таких посетителей в своих письмах: «Старость, слабость, бессилие, многозаботливость и многозабвение, и многие бесполезные толки не дают мне и опомниться. Один толкует, что у него слабы голова и ноги, другой жалуется, что у него скорби многи; а иной объясняет, что он находится в постоянной тревоге, ты все это слушай, да еще ответ давай; а молчанием не отделаешься ― обижаются и оскорбляются. Недаром повторяется иногда поговорка: толкуй больной с подлекарем. Больному хочется объяснить свое положение, а подлекарю скучно слушать; а делать нечего ― слушает, не желая еще более раздражить и растревожить больного толкуна».

Иным нетерпеливым посетителям старец ставил в пример великих угодников Божиих и, советуя им потерпеть, говорил им со своим обычным добродушием: «Терпел Моисей, терпел Елисей, терпел Илия, так потерплю ж и я».

Но вот настает полдень ― время обедать. Не отпуская посетителей, старец шел в смежную со своею келлиею ― келлию о. Иосифа, своего келейника; и там, полулежа около стола от утомления, вкушал пищу, которая состояла из двух блюд ― ухи из свежей рыбы, не очень жирной, и клюквенного киселя, а в постные дни вместо ухи ему готовили похлебку или картофельный суп на подсолнечном масле. Как-то пришла ему мысль обойтись без масла и, чтобы постная пища была не очень сурова, велел заправить ее толчеными грецкими орехами. Случилась тут какая-то знакомая старцу игумения, которую он и вздумал попотчевать этим снадобьем. «Да это что же у вас такое, батюшка? ― сказала она. ― Это рвотное».

Пищи съедалось старцем не более, сколько может съесть трехлетний малютка. Обед его длился десять или пятнадцать минут, в продолжение которых келейники опять-таки задавали ему вопросы о разных лицах и получали от него ответы. Но иногда, чтобы хоть сколько-нибудь дать отдохнуть своей голове, старец приказывал кому-нибудь из близких, во время своего обеда, почитать что-нибудь легкое. Любил иногда прослушать что-нибудь из басен Крылова. Книга эта всегда почти лежала при нем на столе в келейной. Доставил ему однажды кто-то сочинение какого-то господина о русских монастырях, в которых, к сожалению, почтенный сочинитель кроме грязи ничего не заметил. Старец прослушал эту книгу с грустно-серьезным выражением лица и никакого своего мнения о ней не высказал.

По окончании обеда старец, если был слаб, тут же, лежа на койке, принимал кого понужнее, или вдруг принимал всех на общее благословение, сначала мужской пол, а после и женский. Набьется полная келлия. На этих общих приемах старец вразумлял нуждающихся метким словом, нередко пословицами, понятными тому, к кому они относились. Или рассказывал что-нибудь такое, что служило ответом на сокровенную мысль кого-либо из присутствовавших. Иногда заставлял кого-нибудь из посетительниц прочитать более подходящую к делу басню Крылова; затем скажет несколько назидательных слов в шутливом тоне и, наконец, преподав всем благословение, направится к своей келлии. За ним во сто голосов: «Батюшка! Батюшка! Мне словечко сказать; мне пару слов». Но усталый, болезненный старец кое-как, при помощи келейников, протискивался сквозь толпу, уходил в свою келлию и запирался изнутри на крючок, чтобы и туда народ не нахлынул.

Если же старец после обеда имел довольно сил, то он выходил преподать общее благословение в хибарку. Предварительно появлялся келейник и закрывал все окна, чтобы не было сквозного ветра. Все сидящие поднимались со своих мест, становились по обеим сторонам, оставляя небольшой проход для батюшки. Наконец дверь отворялась, и на пороге появлялся старец в белом балахоне, сверху которого всегда, и зимою, и летом, носил легонькую меховую ряску, и в ваточной камилавке на голове. Вый­дя из двери и остановившись на ступеньке, он всегда молился перед поставленною здесь иконою Божией Матери «Достойно есть» и проходил далее, внимательно вглядываясь в просивших у него благословения и осеняя их крестным знамением. Из толпы слышались вопросы, на которые он давал простые, но мудрые ответы. Иногда старец садился, и тогда все присутствовавшие становились вокруг него на колени, с глубоким вниманием слушая его беседу, смысл которой всегда заключал в себе полезное нравоучение или обличение чьих-либо недостатков. Чаще всего предлагал он советы о терпении, снисхождении к немощам ближнего и понуждении себя к добру, говоря, что Царствие Божие нудится, что многими скорбьми подобает нам внити в Царствие Божие, и претерпевый до конца, той спасен будет. Иногда эти поучительные беседы, или общие благословения, застигал час отдыха, и келейник напоминал ему об этом. Тогда батюшка снимал шапочку, раскланивался и говорил по обычаю в шутливом тоне: «Очень признателен вам за посещение; о. И. говорит, что пора…» В иной же раз келейник скажет: «Батюшка, уже два часа»; а батюшка ответит: «Ты переведи их назад, и будет час». Летом в теплые дни выходил он благословлять на воздух; и появление его было истинной радостью для всех томившихся ожиданием. От самого крыльца хибарки устроены были на столбиках жерди, по одну сторону которых стоял народ, а по другую сторону шел согбенный старец, преподавая всем по ряду благословение и временами останавливаясь, давал по вопросам ответы. За оградку к старцу, без его позволения и благословения, зайти никто не смел; а если бы кто отважился на это, должен был, по назначению старца, положить несколько поклонов.

Бывали, хотя весьма редко, и такие дни, когда старец после обеда вовсе не отдыхал, может быть, потому, что чувствовал в себе довольно сил обойтись без отдыха; или просто так не спалось. Тогда он звал к себе писаря и диктовал кому-нибудь письмо. Таким образом у него минуты одной не проходило в праздности. Во время отдыха старца уже никто не беспокоил. Народ уходил на гостиницу. Двери кругом запирались, ― и в хибарке, и в скиту на парадном крыльце. После краткого полуденного отдыха, часа в три, старец был опять на ногах и, если чувствовал здоровье свое порядочным, опять шел к посетителям толковать; если же был слаб, принимал народ в келлии о. Иосифа, лежа на его койке. Тут он среди толков с народом и чай пил часов в пять вечера. И опять, и опять принимал и толковал, толковал и принимал. ― Иногда батюшка неожиданно прерывал свою беседу с посетителями и уходил на некоторое время в свою келлию ― это бывали моменты, когда он чувствовал потребность побыть одному с Богом, в молитвенном самоуглублении, чтобы с освеженной душой снова возвратиться к людям на делание свое. Часов в восемь старец ужинал, ― подавалось на стол то же, что и в обед. И среди ужина келейники кое о чем и кое о ком спрашивали старца, а он не переставал отвечать. Или же опять заставлял почитать что-нибудь. Вскоре после ужина, если силы старца окончательно изнемогали, он ограничивался преподанием всем общего благословения. Если же силы еще не совсем оставляли его, то опять начинались обычные приемы и толки, которые и продолжались иногда до 11 часов ночи… Несмотря на крайнее обессиление и болезненность старца, день всегда заключался вечерним молитвенным правилом, состоявшим из малого повечерия, канона Ангелу-хранителю и вечерних молитв. От целодневных, почти непрерывных докладов келейники, то и дело приводившие к старцу и выводившие посетителей, едва стояли на ногах, однако попеременно читали положенные молитвословия… По окончании правила старец, по обычаю, испрашивал у предстоящих прощения, елика согреших делом, словом и помышлением. В заключение келейники принимали от старца благословение и направлялись к выходу. Зазвонят иногда часы. Слабым, едва слышным голосом спросит старец: «Сколько это?» ― «Двенадцать», ― ответят. «Опоздали», ― скажет.

Спать ложился батюшка всегда одетым ― летом в балахон, а зимой в ватный подрясник, опоясанный непременно кожаным поясом. На голове имел всегда шапку монашескую, а в руках четки. Снимал только сапоги, оставаясь в одних носках. Богу известно, как проводил старец ночные часы. Только по приходе к нему на утреннее правило келейники замечали, что во время ночи он переменил несколько фланелевых рубашек, из чего можно видеть, что непрерывного сна он не имел.

Накануне каждого воскресного и праздничного дня о. Амвросий выслушивал у себя в келлии бдение. Поначалу, в шестидесятых годах, служил всегда эти бдения преданный духовный сын старца, иеросхимонах Гавриил. Тут же около двери стояли два-три человека певчих. Будущий скитоначальник о. Анатолий, в то время еще простой монах, пел басом. Келейники были чтецами; о. Климент ― канонархом. Со временем обстоятельства изменялись. Нездоровые и немощные скитяне, вместо того чтобы идти слушать бдение в монастырь, испрашивали у старца благословение быть на его келейном бдении; и старец, конечно, благословлял. Умножилось, таким образом, число молящихся. Поэтому, чтобы в келлии старца не было тесно и душно, певчим велено было стоять в передней, а наконец, и в коридоре, куда во время службы растворялись двери старцевой келлии. В самой келлии оставался один служащий иеромонах, да еще, может быть, кто-либо из лиц, близких старцу. Впоследствии и в хибарке оставались некоторые, по благословению старца, послушать сквозь дверь его келейное бдение и помолиться. В летнее время неоднократно приезжал в Оптину пустынь граф А. П. Толстой и всегда любил присутствовать на келейном бдении у старца. Сам же старец и среди бдений никогда почти не оставался без обычного своего дела. Во время чтения паремий, кафизм и канона он или кого исповедовал в келлии о. Иосифа, или принимал посетителей, кого не успел принять днем, или же, наконец, подкреплялся вечернею трапезою. Всегда только он выслушивал шестопсалмие и величание праздничное с чтением Евангелия, стоя на своей койке, как можно было заметить, с глубоким вниманием. Величание подпевал. Голос у него, несмотря на старость, был светлый и приятный теноро-бас. Пел он всегда от души и, по слову Священного Писания, разумно. Если же посетителей и исповедников у старца во время его келейного бдения не было, то большую часть службы он слушал сидя, в самоуглублении, а иногда от утомления и лежа. Нередко можно было видеть в это время на лице его слезы. Если старец со своими делами не успел управиться, а бдение до шестопсалмия уже отслужили, в таком случае служба на несколько минут прерывалась, и старца дожидались. По окончании келейного бдения, которое с промежутками продолжалось часа три и отходило почти вместе с бдением, совершавшимся в храме, усталые келейники для усталого старца прочитывали конец вечерних молитв и, получив благословение, отходили на отдых.

Утром, если в скиту была своя литургия, которая обыкновенно начиналась всегда не раньше шести часов, старец с келейниками вставал за полчаса или за час перед службой, прослушивал часы с изобразительными и отпускал келейников в церковь, а сам оставался один с Единым Богом. Только это короткое время и было единственным временем, когда он мог побыть в безмолвии.

Как он проводил это время, уже никому не известно. А приходившие из церкви келейники, вместе с писарем, заставали его почти всегда сидевшим на своей койке, с поджатыми ногами, за чтением книги или Посланий апостольских, или Псалтири, или Добротолюбия, или преподобного Максима Исповедника, или, наконец, св. Исаака Сирина.

Все эти книги он читал непременно на славянском наречии, которое очень любил. На книгах он иногда делал собственноручно заметки; например, как помнится, под словами апостола Павла «дадеся ми пакостник плоти аггел сатанин, да ми пакости деет», подписано было старцем: «Александр ковач». В Добротолюбии же и в книге св. Исаака Сирина было очень много для памяти подчеркнутых старцем мест. Возвратившиеся из церкви писарь и келейники предварительно входили с молитвой к старцу и получали от него благословение; а старец, сидя за книгой, тут же иногда укажет кому-нибудь из них особенно назидательную в книге коротенькую статейку и даст прочитать; потом отпускал всех их подкрепиться чаем и сам подкреплялся. Скоро затем писарь возвращался к старцу, и начиналась обычная диктовка писем, а там подходили посетители и посетительницы. И так уже до глубокого вечера опять все по-будничному. Иногда же от большого в праздничный день прилива посетителей старец утруждался больше, чем в будни.

С некоторою особенностью встречались и проводились старцем великие праздники ― Рождества Христова и Св. Пасхи. Недели за две до праздника старец продиктовывал свое обычное «общее поздравление», которое и переписывалось в немалом числе экземпляров. Удивительно памятлив был старец. В продолжение двадцати одного года он диктовал эти поздравления и несмотря на то, что никогда не справлялся о содержании продиктованных в прежние годы писем, всегда говорил непременно о разных предметах. Но вот наставал канун праздника. Келейники заботились о возможной чистоте старцевых келлий. Число посторонних посетителей сравнительно уменьшалось, так как каждый заботился встретить праздник у себя дома. Старец в это время больше занят был исповедниками, и притом из своих братий. Иногда неспешно переходил он по какой-либо надобности из келлии в келлию. Лицо такое светлое, святолепное. Видно было, что благодатный мир и невозмутимая тишина наполняли его чистую душу. Любящее сердце его отверсто было ко всем. Отечески-ласковое слово, взгляд или прикосновение рукой вызывали иногда у окружающих его слезы умиления.

Несколько раньше обычного старец ложился для краткого отдыха; а в самую полночь, когда в монастыре ударяли к утрене, вставал. Служащий иеромонах и певчие были наготове. Зажигались пред св. иконами свечи, и начиналась утреня, которая отходила несколько раньше монастырской. Затем болезненный старец ложился опять для отдыха, который, впрочем, скоро прерывался, потому что монастырские певчие тотчас по окончании утрени приходили в скит поздравлять старца с праздником, а за ними и все скитские братия.

В праздник Рождества Христова славили Христа, а на Пасху пели девятую песнь пасхального канона, с возглашением заздравной ектении о старце. После этого старец со всеми пришедшими к нему, сидя на своей койке, христосовался и оделял красными яйцами. Пред литургией старец, по обычаю, прослушивал праздничные часы и отпускал всех своих келейников в монастырь к обедне, которая начиналась порану. В скиту в первые дни этих праздников своей службы не бывает. По окончании литургии, хотя посетителей с обычными нуждами и скорбями почти не было, зато много было поздравляющих с праздником, а потому старец и в эти великие праздники был в непрестанной молве. На другой день праздников Рождества Христова и Пасхи в скиту всегда служил литургию настоятель монастыря о. архимандрит Исаакий соборне. После литургии он, вместе со служащими иеромонахом и иеродиаконом, шел к старцу поздравлять его с праздником. Старец с любовию принимал дорогих гостей, и сам, усевшись на своей постельке с поджатыми ногами, кушал с гостями чай. Легкий разговор о чем-либо с близкими, в особенности со старшими братиями, был для него некоторого рода развлечением. Любил он послушать новости ― церковные и общественные, и сам порасскажет, бывало, что-либо. Откушав чаю, о. архимандрит обедал в скитской трапезе, а старец принимал у себя поздравителей и простых посетителей.

К числу особенно торжественных дней в жизни о. Амвросия надо отнести тот день, когда в его келлию приносили чудотворный Калуженский образ Божией Матери.

Слушая бдение или молебен пред Нею, старец едва сдерживал слезы, которые иногда против его воли буквально текли ручьями… Что-то трогательно-праздничное ощущалось в это время и в душах всех окружавших старца-молитвенника; живее верилось в ходатайство пред Богом Матери Божией и святых за людей православных.

Торжественностью отличался и день Ангела старца Амвросия, седьмое декабря, празднование памяти святителя Амвросия Медиоланского. Старец глубоко чтил своего небесного покровителя. С вечера как в монастыре, так и в скиту, и особо в келлии старца, отправлялось бдение святителю Амвросию. Один из иноков Оптиной пустыни в 70-х годах составил особую службу святителю с акафистом, которая всегда и совершалась в этот день в келлии старца. В самый день Ангела в монастыре и в скиту отправлялись соборные литургии, с молебнами св. Амвросию и с возглашением старцу Амвросию многолетия, после чего братия отправлялись в келлию старца и там приносили ему поздравление с днем Ангела, а он предлагал им со своей стороны чай и угощение. Так же радушно принимал и угощал он в этот день и посторонних поздравителей.

К особым случаям в жизни старца Амвросия можно отнести и посещения его Калужскими владыками, каковые посещения приходились, большею частью, в летнее время при обозрении епархии. Для встречи своего архипастыря старец одевался во все иеромонашеское облачение: рясу, мантию и клобук; выходил на крылечко своей келлии, при входе на которое святителя кланялся ему в ноги, принимал благословение и вводил его в зал. Здесь иногда наедине с архипастырем проводилось им несколько времени во взаимной беседе… Особенное благоговение питал старец к архиепископу Григорию. Всегдашний отзыв старца о сем святителе был таков: «Умен и свят». В 1887 году посетил Оптину пустынь Московский митрополит Иоанникий в сопровождении Калужского архиерея Владимира. Старцу сказано было встретить митрополита вместе со скитскою братиею в церкви. Не зная об этом, владыка митрополит, осмотрев храм, сказал: «Ну, теперь пойти к старцу». Но лишь только обернулся назад, как тотчас увидел пред собою самого старца. Удивленный такою неожиданностью, высокопреосвященный милостиво изволил заметить ему: «Зачем вы трудились приходить сюда? Я сам непременно буду у вас». И попросил его тотчас же удалиться в келлию. Действительно, митрополит посетил его в келлии, долго беседовал с ним наедине и, выйдя из келлии старца, почтительно простился с ним. «Благодатный старец!» ― сказал высокопреосвященнейший владыка, идя по дорожке от старца.

Кроме архипастырей Церкви о. Амвросия посещали и многие выдающиеся светские лица, искавшие у него указания жизненного пути или ответов на мучившие их вопросы жизни. Был у него в 70-х годах Ф. М. Достоевский, приехавший к нему искать утешения после смерти горячо любимого сына. Старец отнесся к нему с расположением и сказал о нем: «Это кающийся».

Вместе с Ф. М. Достоевским был у него и В. С. Соловьев, о взглядах которого старец, как передают, отозвался неодобрительно. К. Н. Леонтьев жил несколько лет при старце Амвросии и по его благословению принял в Оптиной пустыни монашество.

В 1887 году о. Амвросия посетил его императорское высочество великий князь Константин Константинович, проведший некоторое время с ним в задушевной беседе и после с любовью к нему относившийся.

Несколько раз был у старца граф Л. Н. Толстой, всегда, нужно сказать, относившийся к Оптиной пустыни и вообще к монашеству с уважением.

В первый раз Л. Н. Толстой был у старца вместе с Н. Н. Страховым в 1874 году; во второй раз пришел пешком в 1881 или 1882 году в крестьянской одежде со своим конторщиком и сельским учителем, а в третий раз в 1890 году приехал к нему со своею семьею.