На следующий день, 5 января, путешественники вступили на обширную территорию округа Муррей. Этот малообследованный, необитаемый округ простирается до высокой гряды Австралийских Альп. Цивилизация не успела еще разделить его на отдельные графства. Это самая глухая и мало посещаемая часть провинции. Когда–нибудь эти леса рухнут под топором дровосека, а прерии заполнятся стадами скваттеров, но пока здешняя почва столь же девственна, как в тот день, когда она поднялась со дна Индийского океана. Здесь была пустыня.

На всех английских картах эта область характеризуется следующими словами: «Reserve for the blacks» — «Заповедник для чернокожих». Сюда англичане–колонисты грубо оттеснили туземцев. Австралийской расе оставили на далеких равнинах, среди непроходимых лесов, несколько определенных участков земли, где австралийская раса обречена была на постепенное вымирание. Любой белый, — будь то колонист, эмигрант, скваттер, лесопромышленник, — имел право перейти границы заповедника, но чернокожий не смел выйти за черту его.

Паганель затронул в беседе со спутниками этот важный вопрос о туземных племенах. Все пришли к единодушному заключению, что колониальная политика обрекала туземные племена на вымирание, на изгнание из тех мест, где некогда жили их предки. Эта пагубная политика англичан сказывалась во всех их колониях, а особенно в Австралии. В первые времена колонизации ссыльные, да и сами колонисты, смотрели на туземцев, как на диких зверей. Они охотились на них с ружьями и, убивая их, громили их селения, ссылаясь на авторитет юристов, утверждая, что поскольку австралиец вне закона, то убийство этих отверженных не является преступлением. Сиднейские газеты предложили даже радикальное средство избавиться от туземного населения, живущего вокруг озера Гунтер, а именно — массовое отравление.

Как видим, англичане, овладев страной, призвали на помощь колонизации убийство. Их жестокость была неописуема. Они вели себя в Австралии точно так же, как в Индии, где исчезло пять миллионов индусов, как в Капской области, где от миллиона готтентотов уцелело всего лишь сто тысяч. Поэтому австралийское туземное население, поредевшее в результате жестоких мер и спаиваемое колонизаторами, постепенно вырождалось и вскоре под давлением смертоносной цивилизации совершенно исчезнет. Правда, отдельные губернаторы издавали указы против кровожадных лесопромышленников, согласно которым белого, который отрезал чернокожему нос или уши или отрубал у него мизинец, чтобы «прочистить им трубку», следовало подвергать нескольким ударам плети. Тщетные угрозы! Убийства все ширились, и целые племена исчезали с лица земли. Достаточно упомянуть остров Ван—Димен. Здесь в начале XIX века было пять тысяч туземцев, а в 1863 году их осталось всего семь человек. А недавно «Меркурий» сообщил о том, что в город Хобарт приехал «последний из тасманцийцев».

Ни Гленарван, ни майор, ни Джон Манглс не возражали Паганелю. Будь они даже англичанами, то и тогда им нечего было бы сказать что–либо в защиту своих соотечественников: факты были очевидны, неопровержимы.

— Лет пятьдесят тому назад, — добавил Паганель, — мы встретили бы на нашем пути много австралийских племен, теперь же нам не попался ни один туземец. Пройдет столетие, и на этом материке совершенно вымрет черная раса.

В самом деле, заповедник, предоставленный чернокожим, казался совершенно безлюдным. Нигде ни следа кочевий или поселений. Равнины чередовались с лесами, и мало–помалу облик местности становился все более диким. Казалось, что в этот отдаленный край никогда не заглядывает ни одно живое существо — ни человек, ни зверь, как вдруг Роберт, остановившись перед группой эвкалиптов, воскликнул:

— Обезьяна! Смотрите, обезьяна!

И он указал на большое черное существо, которое, скользя с ветки на ветку, перебиралось с одной вершины на другую с такой изумительной ловкостью, что можно было подумать, будто его поддерживают в воздухе какие–то перепончатые крылья. Неужели в этой удивительной стране обезьяны летают подобно тем лисицам, которых природа снабдила крыльями летучей мыши?

Между тем фургон остановился, и все, не отводя глаз, следили за черным животным, которое постепенно скрылось в чаще высоких эвкалиптов. Однако вскоре оно с молниеносной быстротой спустилось по стволу, соскочило на землю и, пробежав несколько саженей со всевозможными ужимками и прыжками, ухватилось длинными руками за гладкий ствол громадного камедного дерева. Путешественники не представляли себе, как это животное вскарабкается по прямому и скользкому стволу, который нельзя было даже обхватить руками. Но тут у обезьяны появилось в руках нечто вроде топорика, и она, вырубая на стволе небольшие зарубки, вскарабкалась по ним до верхушки дерева и через несколько секунд скрылась в густой листве.

— Вот так обезьяна! — воскликнул майор.

— Эта обезьяна — чистокровный австралиец, — ответил Паганель.

Не успели спутники географа пожать плечами, как вдруг вблизи послышались крики, нечто вроде: «Коо-э! коо-э!» Айртон погнал быков, и через каких–нибудь сто шагов путешественники неожиданно наткнулись на становище туземцев.

Какое печальное зрелище! На голой земле раскинулось с десяток шалашей. Эти «гунисо», сделанные из кусков коры, заходящих друг на друга наподобие черепицы, защищали своих жалких обитателей лишь с одной стороны. Эти обитатели, несчастные существа, опустившиеся вследствие нищеты, имели отталкивающий вид. Их было человек тридцать — мужчин, женщин и детей, одетых в лохмотья шкур кенгуру. Завидев фургон, они бросились было бежать, но несколько слов Айртона, произнесенных на непонятном для путешественников местном наречии, видимо, успокоили их: они вернулись.

Туземцы были ростом от пяти футов четырех дюймов до пяти футов семи дюймов, цвет кожи у них был темный, но не черный, а словно старая сажа, длинные руки, выпяченные животы, лохматые волосы. Тела дикарей были татуированы и испещрены шрамами от надрезов, сделанных ими в знак траура при погребальных обрядах. Трудно было вообразить себе лица, менее отвечающие европейскому идеалу красоты: огромный рот, нос приплюснутый и словно раздавленный, выдающаяся вперед нижняя челюсть с белыми, торчащими зубами. Никогда человеческое существо не было столь схоже с животными.

— Роберт не ошибся, — сказал Мак—Наббс, — это, несомненно, обезьяны, но породистые.

— Мак—Наббс, — спросила леди Элен, — неужели вы оправдываете тех, кто, как диких животных, преследует этих несчастных людей?

— Людей! — воскликнул майор. — Но они в лучшем случае нечто промежуточное между человеком и орангутангом. Сравните их профили с профилем обезьяны, и вы убедитесь в неоспоримом сходстве.

В данном случае Мак—Наббс был прав. Профиль туземцев–австралийцев очень резкий и почти равен по измерению профилю орангутанга. Господин де Риэнци не без основания предложил отнести этих несчастных к особому классу «человекообразных обезьян».

Но еще более права была леди Элен, полагая, что эти существа одарены человеческой душой, хотя и находятся на самой низкой ступени развития. Между животным и австралийцем существует непроходимая пропасть. Паскаль утверждал, что «никогда человек не бывает животным», но тут же с неменьшей мудростью добавлял: «но никогда не бывает и ангелом».

Но в данном случае леди Элен и Мери Грант опровергали последнее утверждение мыслителя.

Обе сострадательные женщины вышли из фургона, ласково протянули руки несчастным созданиям и предложили им еды, которую те с отталкивающей жадностью поглощали. Туземцы тем более должны были принять леди Элен за божество, что в их представлении чернокожие после смерти перевоплощаются в белых.

Особенное сострадание возбудили в путешественницах женщины–дикарки. Ничто не может сравниться с участью австралийки. Природа–мачеха отказала ей в малейшей доле привлекательности; это раба, которую насильно умыкает грубый мужчина и которая вместо свадебного подарка получает удары «вади» — палки своего владыки. Выйдя замуж, австралийская женщина преждевременно и поразительно быстро стареет. На нее падает вся тяжесть трудов кочевой жизни. Во время переходов ей приходится тащить детей в люльке из плетеного тростника, охотничьи и рыболовные принадлежности мужа, запасы растения «phormium tenax», из которого она плетет сети. Она обязана добывать пищу для семьи, она охотится за ящерицами, двуутробками и змеями, подчас взбираясь за ними до самых верхушек деревьев; она рубит дрова для очага, сдирает кору для постройки шалашей; это несчастное вьючное животное, она не знает, что такое покой, и питается отвратительными объедками своего владыки — мужа. Некоторые из этих несчастных женщин, быть может давно лишенные пищи, пытались подманить к себе птиц семенами. Они лежали на раскаленной земле неподвижно, словно мертвые, поджидая часами, пока обманутая их неподвижностью птичка не сядет сама им на руку. Видимо, поистине надо было быть австралийским пернатым, чтобы попасться им в руки.

Между тем туземцы, успокоенные ласковым обращением путешественников, окружили их, и пришлось оберегать запасы от расхищения. Говорили дикари с прищелкиванием языка, с присвистом. Их речь напоминала крики животных. Но в голосе их подчас слышались и мягкие, ласковые нотки. Туземцы часто повторяли слово «ноки», сопровождая его таким выразительным жестом, что легко было понять, что это слово означает: «дай мне». Относилось это «дай» ко всему имуществу путешественников, начиная от самых мелких вещей. Мистеру Олбинету пришлось проявить немало энергии, чтобы уберечь багаж и особенно съестные припасы экспедиции от расхищения. Эти несчастные, изголодавшиеся люди бросали на фургон страшные взгляды, показывая острые зубы, которые, быть может, разрывали клочья человеческого мяса. Большинство австралийских племен в мирное время не людоеды, но очень немногие дикари откажутся пожрать мясо побежденного врага.

Тем временем Гленарван, по просьбе леди Элен, приказал раздать окружающим туземцам некоторое количество съестных припасов. Дикари, поняв, в чем дело, стали так бурно выражать свой восторг, что это не могло не тронуть самое черствое сердце. Они испускали такие крики, какие испускают дикие звери, когда сторож приносит им их ежедневный рацион. Не соглашаясь с Мак—Наббсом, нельзя было, однако, отрицать, что эта раса во многом схожа была с животными.

Мистер Олбинет, будучи человеком благовоспитанным, хотел сначала накормить женщин. Но эти несчастные создания не осмелились прикоснуться к пище раньше своих грозных мужей. Те набросились на сухари и сушеное мясо, словно звери на добычу.

Слезы навернулись на глаза Мери Грант при мысли о том, что ее отец может быть пленником подобных дикарей. Она живо представила себе, как должен был страдать такой человек, как Гарри Грант, живя в плену у этого кочевого племени, будучи обречен на нищету, голод, дурное обращение. Джон Манглс, с тревожной заботливостью наблюдавший за молодой девушкой, угадал ее мысли и, предупреждая ее желание, обратился к боцману «Британии»:

— Айртон, вы убежали от таких дикарей?

— Да, капитан, все эти племена, кочующие по Центральной Австралии, схожи между собой. Только вы видите перед собой ничтожную кучку этих бедняг, тогда как по берегам Дарлинга живут многолюдные племена, во главе которых стоят вожди, облеченные грозной властью.

— Но что может делать европеец среди этих туземцев? — спросил Джон Манглс.

— То, что делал я сам, — ответил Айртон, — охотиться, ловить рыбу, принимать участие в битвах. С пленником, как я вам уже говорил, обращаются в зависимости от тех услуг, какие он оказывает племени, и если европеец умен и храбр, то он занимает видное положение в племени.

— Но все же он остается пленником? — спросила Мери Грант.

— Конечно, и с него не спускают глаз ни днем, ни ночью.

— Тем не менее ведь вам, Айртон, удалось бежать, — вмешался в разговор майор.

— Да, мистер Мак—Наббс, удалось благодаря сражению между моим племенем и соседним. Мне повезло: я бежал и, конечно, не раскаиваюсь в этом. Но если бы понадобилось проделать все это снова, то я, кажется, предпочел бы вечное рабство тем мукам, которые мне пришлось испытать, странствуя по пустыням Центральной Австралии. Дай бог, чтобы капитан Грант не рискнул на подобный шаг!

— Конечно, мисс Грант, мы должны желать, чтобы ваш отец оставался в плену у туземцев, — промолвил Джон Манглс. — Ведь в этом случае будет гораздо легче найти его следы, чем если бы он скитался по лесам материка.

— Вы все еще надеетесь на то, что мы его разыщем? — спросила молодая девушка.

— Я не перестаю надеяться на то, что когда–нибудь увижу вас счастливой, мисс Мери.

Взгляд влажных от слез глаз Мери Грант послужил благодарностью молодому капитану.

В то время как велся этот разговор, среди туземцев началось какое–то необычайное движение: они громко кричали, бегали туда и сюда, хватали оружие и, казалось, были охвачены какой–то дикой яростью.

Гленарван не мог понять, что творится с дикарями, но тут майор обратился к боцману:

— Скажите, Айртон, — поскольку вы так долго жили среди австралийцев, то, наверное, понимаете, что они говорят.

— Понимаю, но приблизительно, — ответил боцман, — ибо здесь у каждого племени свое наречие. Все же я догадываюсь, в чем тут дело: желая отблагодарить мистера Гленарвана за угощение, эти дикари хотят показать ему подобие боя.

Он был прав. Туземцы без дальних слов набросились друг на друга, с хорошо разыгранной яростью, и если бы не предупреждение Айртона, то можно было подумать, что присутствуешь при настоящем сражении.

Действительно, по словам путешественников, австралийцы — превосходные актеры, и в данном случае они проявили недюжинный талант.

Все их оружие нападения и защиты состоит из палицы — дубины, способной проломить самый крепкий череп, и секиры вроде индийского томагавка, расщепленной палки, в развилке которой зажат острый камень, прикрепленный растительным клеем. Эта секира с длинной ручкой в десять футов является грозным оружием в бою и полезным инструментом в мирное время. Она с равным успехом рубит головы и отсекает ветки, врубается в людские тела и в стволы деревьев.

Бойцы с воплями налетали друг на друга, потрясая палицами и секирами. Одни падали, точно мертвые, другие издавали победный клич. Женщины, преимущественно старухи, словно одержимые, подстрекали бойцов, набрасывались на мнимые трупы и делали вид, что терзают их с яростью. Элен все время боялась, как бы это представление не перешло в настоящее сражение. Впрочем, дети, принимавшие участие в этом мнимом бою, тузили друг друга по–настоящему; особенно неистовствовали девочки, награждая друг друга полновесными тумаками.

Мнимый бой длился минут десять, внезапно бойцы остановились. Оружие выпало из их рук. Глубокая тишина сменила шум и сумятицу. Туземцы замерли, словно действующие лица в живых картинах. Казалось, они окаменели. Что послужило причиной этой внезапной перемены, этого оцепенения? Вскоре это выяснилось. Над верхушками камедных деревьев появилась стая какаду. Птицы наполняли воздух болтовней; их яркое оперение делало стаю похожей на летающую радугу. Появление разноцветной стаи прервало бой: война сменялась более полезным занятием — охотой.

Один из туземцев схватил какое–то своеобразной формы орудие, выкрашенное в красный цвет, и, отделившись от неподвижных товарищей, пробираясь между деревьями и кустами, направился к стае какаду. Он полз бесшумно, не задевая ни одного листика, не сдвигая ни одного камешка. Казалось, скользит какая–то тень.

Подкравшись к птицам на достаточно близкое расстояние, дикарь метнул свое оружие. Оно понеслось по горизонтальной линии, футах в двух от земли. Пролетев футов сорок, оно, не касаясь земли, вдруг под прямым углом поднялось футов на сто, сразило около дюжины птиц и, описав параболу, упало к ногам охотника.

Гленарван и его спутники были поражены — они не верили своим глазам.

— Это бумеранг, — пояснил Айртон.

— Бумеранг! Австралийский бумеранг! — воскликнул Паганель и мигом бросился поднимать это удивительное оружие, чтобы, как ребенок, «посмотреть, что у него внутри».

И в самом деле, можно было подумать, что внутри бумеранга скрыт какой–то механизм или пружина, внезапное распрямление которой изменяет его направление. Но ничего подобного не было. Бумеранг состоял из загнутого куска твердого дерева длиной в тридцать — сорок дюймов. Толщина этого куска в середине равнялась приблизительно трем дюймам, а края были заострены. Вогнутый с одной стороны на полдюйма, он имел два ребра на выпуклой стороне.

Все в целом было столь же несложно, сколь и непонятно.

— Так вот каков этот пресловутый бумеранг! — сказал Паганель, тщательно осмотрев странное оружие. — Кусок дерева и больше ничего. Но почему же, летя по горизонтали, он то вдруг поднимается вверх, то затем возвращается к тому, кто его кинул? Ни ученые, ни путешественники не могли до сих пор найти объяснение этому явлению.

— Не похож ли в этом отношении бумеранг на серсо, которое, брошенное известным образом, возвращается к своей точке отправления, — промолвил Джон Манглс.

— Или, скорее, на возвратное движение биллиардного шара, получившего удар кием в определенную точку? — добавил Гленарван.

— Нет, — ответил Паганель. — В обоих случаях имеется опорная точка, которая и обусловливает возвратное движение: у серсо — земля, у биллиардного шара — сукно биллиарда. Но у бумеранга нет никакой точки опоры: оружие не касается земли и все же поднимается на значительную высоту.

— Чем же объясните вы это явление, господин Паганель? — спросила леди Элен.

— Я не пытаюсь объяснить, а только устанавливаю факт. Повидимому, тут все зависит от способа, которым кидают бумеранг, и от формы его строения. А способ, каким бросать бумеранг, — это уж тайна австралийцев.

— Во всяком случае, для обезьян это очень искусная выдумка, — промолвила леди Элен, взглянув на майора, который недоверчиво покачал головой.

Однако время шло, и Гленарван, считая, что не следует больше задерживаться, хотел уже просить путешественниц занять места в фургоне, как вдруг прибежал дикарь и что–то возбужденно выкрикнул.

— Вот как! — проговорил Айртон. — Они выследили казуаров.

— Что? Речь идет об охоте? — заинтересовался Гленарван.

— О! Это надо непременно посмотреть! — воскликнул Паганель. — Зрелище, должно быть, любопытное. Быть может, снова в дело будет пущен бумеранг.

— А ваше мнение, Айртон? — спросил Гленарван боцмана.

— Мне кажется, что это не очень задержит нас, сэр, — ответил тот.

Туземцы не теряли ни секунды. Убить несколько казуаров — это необыкновенная удача: это значит, что племя будет обеспечено пищей по крайней мере на несколько дней. Поэтому охотники пускают в ход все свое искусство, чтобы завладеть такой добычей. Но каким образом умудряются они настигать без собак и убивать без ружей такое быстроногое пернатое? Это было самое интересное в том зрелище, которое так хотел увидеть Паганель.

Эму, или австралийский казуар (у туземцев он называется «мурек»), встречается на равнинах Австралии все реже и реже. Это крупная птица в два с половиной фута вышиной, с белым мясом, напоминающим мясо индейки. На голове у казуара роговая чешуя, глаза светлокоричневые, клюв черный, загнутый книзу. На ногах по три пальца, вооруженных могучими когтями. Крылья — настоящие культяпки, не могут служить ему для полетов. Его оперение, или, пожалуй, его шерсть, темнее на шее и на груди. Но если казуар не может летать, то столь быстро бегает, что свободно обгоняет скаковую лошадь. Таким образом, захватить казуара можно только хитростью, и какой еще хитростью!

Вот почему по знаку прибежавшего дикаря человек десять австралийцев быстро рассыпались цепью, словно отряд стрелков, по чудесной равнине, где кругом синели цветы дикого индиго. Путешественники столпились на опушке рощи мимоз.

При приближении туземцев штук шесть казуаров сорвались с места и отбежали примерно на милю. Прибежавший дикарь, видимо охотник данного племени, удостоверившись, где находятся птицы, знаком приказал товарищам остановиться. Дикари растянулись на земле, а охотник, вынув из сетки две искусно сшитые вместе шкуры казуаров, надел их на себя. Правую руку он поднял над головой и стал подражать походке казуара, ищущего пищу. Туземец приближался к стае. Он то останавливался, прикидываясь, что ищет зерна, то поднимал вокруг себя ногами целые облака пыли. Он подражал повадке казуара. Он с таким поразительным совершенством подражал глухому ворчанью казуара, что птицы были обмануты. Вскоре дикарь оказался среди беспечной стаи. Внезапно он взмахнул дубиной, и пять казуаров из шести рухнули на землю.

Охота была успешно закончена.

Гленарван, путешественницы и весь отряд распрощались с туземцами.

Но австралийцы, видимо, отнюдь не были огорчены этой разлукой. Быть может, успешная охота на казуаров заставила их забыть, кто удовлетворил их нестерпимый голод. Им не было даже свойственно чувство простой животной признательности, присущей дикарям и животным и преобладающей над признательностью сердца.

Но тем не менее нельзя было в некоторых случаях не восхищаться их смышленостью, их ловкостью.

— Ну, теперь, мой дорогой Мак—Наббс, вы охотно признаете, что австралийцы не обезьяны, — сказала леди Элен.

— А почему? Неужели потому, что они ловко подражают повадкам животных? — спросил майор. — Но это только подкрепляет мои слова.

— Шутка — не ответ, — возразила леди Элен. — Я хочу, майор, чтобы вы отказались от ваших слов.

— Хорошо, кузина, итак, да, или, вернее, нет, австралийцы не обезьяны, но обезьяны — австралийцы.

— Как так?

— Вспомните, что говорят чернокожие об этой интересной породе орангутангов?

— Что же они говорят? — спросила леди Элен.

— Они говорят, — ответил майор, — будто обезьяны — это чернокожие, но только более хитрые, чем они: «Они ничего не говорят, чтобы ничего не делать», — утверждал некий ревнивый негр, хозяин которого кормил бездельника орангутанга.