В урочище, что на правом берегу реки, на поляне, окруженной темными елями, горели костры. Темнело небо, по краям которого ходили мелкие неприметные тучки, сизые, как внутренности кобылы. Никто их покуда не воспринимал всерьез, да и не особо заметно было, за деревьями. Уткнувшиеся носами в песчаный берег, ладьи издали напоминали огромных водомерок с убранными на время лапами-веслами. От судов к поляне, громко переговариваясь, непрестанно сновали люди. Готовились к ночи – ставили шатры, настилая для тепла и мягкости лапник, конопатили износившуюся во время пути обшивку, варили сытную мясную похлебку, заправляя ее ячменной мукой. Примерно через трое-четверо суток – по словам Хакона – должно было показаться становище кочевников болгар, которое все по привычке именовали городом. Да и, собственно, как еще его называть, коли в тех местах, кроме Хакона, никто никогда не был. Да и Хакон-то побывал там лет двадцать назад и мало что помнил. Широкая река, называемая хазарами Итиль, неспешно несла свои воды на юг, и караван Лейва казался мелким и никчемным по сравнению с великой мощью реки, просторы которой вызывали невольное уважение даже у норманнов.

Усевшись у костра прямо на лапнике, начальники каравана тщательно подсчитывали товары, планируя возможную прибыль. Лейв Копытная Лужа, склонив голову набок, внимательно прислушивался к разговору. Говорили в основном Истома Мозгляк и старый Хакон, официальное доверенное лицо Скьольда Альвсена. Альв Кошачий Глаз, пока не очень стемнело, отправился на охоту, а остальные караванщики были не настолько важными людьми, чтобы с ними советоваться. Сам Лейв, слушая Истому и Хакона, время от времени глубокомысленно кивал головой. Он сообразил наконец, что начавшие уже местами подгнивать кожи следует продать болгарам. То же касалось и нескольких тюков подмоченного сукна, а также стеклянных бус, которые предпочтительнее было сплавить диким болгарам, нежели рассчитывать на удачу в Хазарин. Наибольшие споры вызывала судьба рабов – двух женщин и нескольких юношей, включая того самого мальчика, Карла, которого слуга Грюм почти каждую ночь приводил в шатер Лейва. Истома Мозгляк (хотя никто его вроде и не просил давать советы, кто он был-то – никто, но Лейв ему сильно доверял с некоторых пор) предлагал немедленно продать их болгарам, уж больно не нравился ему понурый вид живого товара, как бы не сдохли раньше времени. Хакон же противился этому, мотивируя тем, что чем дальше на юг, тем дороже ценятся светловолосые невольники.

– Дороже всего там ценятся скопцы, – устав спорить, усмехнулся Мозгляк. – Их можно выгодно продать людям халифа. Очень выгодно.

– Да, скопцы стоят раз в тридцать дороже обычных рабов, – соглашаясь, кивнул Хакон. – Их охотно берут евнухами в гаремы.

– Неужто, и в самом деле, так дорого? – усомнился Лейв. Видно было, что в голове его зарождалась какая-то идея. Он в задумчивости походил по лесу, снова вернулся к костру и несколько раз о чем-то спрашивал Хакона с Истомой. К костру при этом никого из остальных караванщиков не подпускали, даже верного Грюма, до ушей которого доносились лишь случайные обрывки фраз:

– …опасно… помрут, так что можем оказаться в убытке… надо просто крепче перевязать тряпками ноги и не давать поначалу пить…

Так ничего и не поняв, Грюм махнул рукой и поспешил к одной из ладей, где как раз раздавали промокшую муку. Неплохое дело вот так, на халяву, разжиться харчами. Зря радовался! Не успел он набрать и полплошки, как в небе загрохотало, и тут же налетел ветер, срывая шатры и раздувая пламя костров почти до самого неба. Небеса разверзлись – вот они, тучки! – и хлынул дождь, быстро перешедший в самый настоящий ливень, из тех, что налетают внезапно и так же быстро проходят, не оставляя после себя ни единого сухого места.

– Ну, только тебя и не хватало! – Прячась под раскидистой елью, злобно погрозил небу Истома Мозгляк. А дождь шел все сильнее, барабанил по кронам деревьев, заливал ладьи, куда старый Хакон отправил уже слуг – накрывать припасы. Самое ценное вытаскивали на берег и укрывали еловыми лапами, впрочем, помогало это мало – что на берегу, что в ладьях, повсюду было мокро, скользко и холодно. Ударил гром, такой силы, что, казалось, вот-вот лопнут перепонки в ушах. Сверкнула молния, поразив высоченную сосну. Вмиг, объятая пламенем, она с треском повалилась на землю, расщепленная на две половины.

Несчастные людишки, попрятавшиеся под деревьями, напрасно взывали к милости богов – ливень все не кончался, наоборот, усилился, так что за серой пеленой дождя стало не видно ни зги, лишь сполохи молний терзали фиолетовую мглу, да звуки грома и треск падающих деревьев заглушали истошные крики…

– Выпьем за дочь мою, Халису, и за тех, кто спас ее от позора и смерти! – напыщенно произнес Вертел, в очередной раз поднимая бокал. – Удачи тебя, ярл! Удачи и милости богов.

Хельги-ярл встал, поклонился, приложив руку к груди. Именно он настоял тогда на немедленных поисках пропавшей девушки, и, кто знает, если б не эта настойчивость, что бы случилось с ней? Да все, что угодно…

Сам купец, его старший приказчик Имат и доверенные дружинники Хельги в лице Снорри, Ирландца и Радимира вольготно расположились в хозяйском шатре, вкушая только что поджаренную на костре баранину, грецкие орехи в меду, халву и прочие яства, коими потчевал их благодарный хазарин. Шатер – впрочем, не один – располагался на большой красивой поляне, поросшей ярко-зеленой травой, небесно-голубыми васильками, синими колокольчиками, желто-бело-пурпурными фиалками, розовато-красным иван-чаем и еще целым сонмищем разноцветных цветов. Темнело вечернее небо, чистое, словно слеза младенца, ни одно дуновение ветерка, даже самое легкое, не раскачивало ветви склонившихся к самой воде ив, не тревожило листву на березах, даже травинки – и те не шевелились. Тишь. Не верилось, что всего пять дней назад бушевала гроза и желтые молнии пронзали лиловое небо, а ветер швырял в лица потоки воды и даже чуть было не перевернул одно из судов, спасли, слава богам и искусству кормчего Иосифа.

У одной из раскидистых сосен, что росли на самом краю поляны, на коленях стоял Никифор и, подняв глаза к небу, молился, испрашивая у Господа удачи и прощения за то, что бросил родную обитель.

– Господи, Иисусе! – с легкой улыбкой шептал он. – Я знаю, что не так достоин милостей твоих, как брат Константин, что отправился в здешние места два лета назад нести Твое слово заблудшим душам. Но все же… Но все же я никогда не желал никому зла… как не желают его и мои друзья, прости же их, Господи, за то, что они язычники, я же со своей стороны приложу все усилия, все старания и все терпение, какое только Ты ниспошлешь мне, аминь.

Поднявшись, он отряхнул колени от налипших иголок, оглянулся вокруг, восхищаясь открывшейся красотой, и с наслаждением вдохнул теплый, напоенный ароматом цветов, воздух. Брат Никифор – бывший раб, бывший пастух Трэль Навозник – казалось, в точности различал запахи самых разных цветов. Да и как было их не различить? Вот этот, сладковатый – клевер, пряный – иван-чай, немного горьковатый – чабрец, а вот и кислый щавель, а вот это… вот это… смолистая сосна и еще что-то… гниль, что ли… что-то тяжелое, мерзкое…

Монах обошел сосну и увидел забросанную ветками яму. Подошел ближе, нагнулся, откидывая ветви…

– О, боже! – в ужасе воскликнул он, отступая…

На берегу, напротив лодок, караванщики неспешно занимались своими делами, наслаждаясь тихим погожим вечером, а в шатре Вертела продолжался пир. Хельги-ярл не то что бы сильно опьянел от вина и меда, но чувствовал себя каким-то отяжелевшим, уставшим. Может, и на самом деле устал, что и немудрено. Снорри с Ирландцем тоже клевали носами, лишь один Радимир держался довольно бодро, то и дело разражаясь взрывами неуемного хохота.

– Где же ходит ваш друг? – поинтересовался хозяин.

– Какой друг? А, Никифор. Так он же монах. Ему нельзя пить. Поди, молится где-нибудь своему богу.

– Вот как? Молодец. – Хазарин одобрительно покивал. Он был иудеем, как и многие хазары вот уже в течение более чем полутора веков, со времен кагана Обадии. Особой строгости в вере Вергел не придерживался и, почитая Иегову, иногда даже приносил небольшие жертвы Тенгри-хану, старинному божеству неба. Впрочем, сам не очень строго соблюдая обряды, купец уважал это качество в других, даже и в иноверцах.

– Знаете, други, – подняв вверх золоченую чашу, широко улыбнулся Вергел. – Моя дочь просила меня дозволения спеть вам. – Он хитро подмигнул Хельги.

Услыхав это, молодой ярл оживился, а Снорри с Ирландцем и Радимиром радостно загалдели.

– Думаю, я позволю ей это, хотя, конечно, и поступлю против обычаев… Эй, Имат, сходи, позови Халису, она, уж верно, вся извелась в нетерпении.

Поклонившись, Имат бесшумно выбрался из шатра… Отсутствовал он недолго. Казалось, не прошло и мига, как, откинув расшитый узорами полог, в шатер вошла Халиса. На ней было длинное темное покрывало, падающее до самой земли, волосы схватывал узкий золотой обруч. Тенью следовавший за ней Имат нес изящный, напоминающий высохшую и отполированную тыкву инструмент с длинным грифом и тремя туго натянутыми струнами.

Халиса поклонилась, села, сложив по-турецки ноги, осторожно тронула струны, отозвавшиеся высоким звенящим звуком, и запела, мечтательно подняв глаза. Голос ее был приятен и нежен, а смуглые, украшенные золотыми браслетами, руки без устали порхали по струнам, наигрывая простую, но не лишенную приятности мелодию. Девушка раскачивалась в такт музыке, томно прикрывая глаза.

– Это песня о богатыре Булане и его возлюбленной, красавице Хануссе, дочери великого кагана Арпада, – нагнувшись к Хельги, прошептал Вергел. – Чтоб добиться руки Хануссы, Булан совершил тысячи разных подвигов. Но, пока он их совершал, Ханусса умерла, да и сам Булан, возвратившись, вскоре умер от горя.

– пела Халиса, и в черных глазах ее, казалось, навеки застыла грусть.

Мелодия постепенно становилась все быстрее, ритмичнее. Халиса вскочила на ноги, передала инструмент Имату, сбросила покрывало и закружилась по шатру, помахивая над головой руками. В узких зеленых шальварах, расшитых золотыми узорами, в облегающем лифе, открывающем плоский жвот, Халиса была столь прекрасна, что дыхание перехватило не только у Хельги. Ирландец и Снорри тоже попытались покачиваться в такт песне, только вот получилось у них это не очень удачно – опрокинули вазу с орехами и заляпали медом кошму. А Халиса все плясала, томно изгибаясь всем телом, и черные, с желтыми искорками, глаза ее неотрывно смотрели на молодого ярла. Наконец она утомилась и, выдохнув, села рядом с отцом…

А уходя, поманила за собой Хельги…

В ее шатре пряно пахло благовониями. Хельги вошел, опустился на мягкое ложе и почувствовал, как нежные руки Халисы взлохматили его волосы. Ощутив теплый запах женского тела, молодой ярл обнял девушку. Та не сопротивлялась, даже позволила снять лиф, обнажив дивной красоты грудь… но когда Хельги протянул руку к шальварам…

– Нет, – смеясь, покачала головой хазарка. – Не сейчас… и не здесь.

Разочарованный ярл готов был кричать. Готов был взять красавицу силой… как и поступил бы на его месте почти любой викинг, без всякой оглядки на последствия… Но Хельги сдержался. Обидеть женщину – низкий, подлый, неблагородный поступок. Это женщине позволительно обижать мужчин. Да и, в конце концов, Халиса ведь не его наложница и вообще еще девственна. А нарушить девичью честь – значит, опозорить не только девушку, но и весь ее род. Так поступают только нидинги.

– Как же тебе все-таки удалось бежать? – отстраняясь, спросил Хельги. Спросил просто так, лишь бы что-нибудь спросить. Он так и не знал толком всей этой запутанной истории, которую, Халиса, говорят, рассказывала.

– Это был местный народец, меряне, – с улыбкой пояснила хазарка. – Их вождь хотел взять меня замуж…

– Вот как? – удивился ярл. – А мне почему-то казалось, что к этому причастны мои соплеменники. Ну да, ведь задержать твоего отца – прямая им выгода!

– Ах, да… – досадливо отмахнулась Халиса. – Я их тоже помню. Несколько ладей. Но они, кажется, остались в Белоозере. Я больше не видела на реке караванов. Тихо! – Девушка прислушалась. – Кажется, отец идет. Беги! Нет, не сюда, во-он за то покрывало…

Выбравшись из шатра, Хельги направился к своим. Было темно – если б не звезды – хоть глаз выколи, как бывает в Халогаланде зимой или поздней осенью. Навстречу из кустов ломанулись вдруг две черные тени. Хельги схватился за меч…

– А вот, наконец-то и ты, ярл!

В свете звезд Хельги узнал Радимира. Рядом с ним, похоже, был Никифор. Да, он.

– А где Снорри с Ирландцем?

– Спят в шатре, не добудишься. – Радимир усмехнулся. – Слушай, ярл, тут такое дело… Никифор, скажи!

– Нет, – покачал головою монах. – Пойдемте, и увидите все сами…

Он быстро пошел к краю поляны, туда, где на фоне усыпанного желтыми звездами неба маячили черные кроны сосен. Хельги с Радимиром, придерживая мечи, последовали за ним.

– Вот… – Зайдя за сосну, Никифор указал куда-то вниз. – Жаль, вы не прихватили факел или огниво.

– Ну, кто не прихватил, а кто… – Радимир хлопнул по подвешенному к поясу огниву с тяжелой бронзовой ручкой. Наклонился, нашарив смолистые ветки, высек искру. Ветка вспыхнула ярким оранжевым пламенем.

– Смотрите! – кивнул Никифор.

Это были трупы. Юноши, почти что дети, кто-то убил их и, бросив в яму, прикрыл сосновыми ветками. А сколько крови вокруг! Бурой, запекшейся, пахнущей сладковато-пряно… Но что это?

Хельги наклонился ниже. Трупы были в таком состоянии, как будто их терзали дикие звери!

– Да они ж все оскоплены! – всмотревшись, прошептал Радимир. – Ну да… Видно, кто-то хотел с выгодой продать их, да, похоже, просчитался. Не всякому сделать такое под силу, тут опыт нужен и сноровка. Видно, они умерли от закипания крови… Страшная смерть! – Радимир поежился, да и Хельги почувствовал озноб. – Люди не должны умирать так. Даже рабы. Думаю, это сделали хазары или болгары, чтоб им подавиться собственными испражнениями.

– Напрасно ты обвиняешь в этом хазар, Радимир, – тихо произнес ярл. – Похоже, здесь поработали мои соплеменники. Что скажешь, брат Никифор?

Вздрогнув, монах подошел ближе, склонился над ямой.

– Кровавый орел! – выдохнул он. – Жестокая забава викингов.

– Да, кто-то хорошо поглумился здесь над мертвым телом. Оттачивал выучку? Или – не над мертвым? Впрочем, им уже все равно…

– Их надо закопать. – с твердостью в голосе произнес Никифор. – Я буду молиться, хоть, похоже, они и язычники. О, Господи, накажи тех, кто сотворил это.

– Думаю, не стоит будить остальных, – перебил его Радимир. – Пожалуй, мы справимся сами.

Хельги кивнул, погружаясь в неприятные мысли. «Кровавый орел». Здесь явно были норманны! И не так давно. Но почему же Халиса утверждала, что… Почему она сказала неправду? Зачем ей было лгать? Зачем?

А хазарская красавица Халиса в этот момент поила сладким щербетом Имата. Почему бы не приручить и его? Как почти приручила этого глупого молодого варяга. Как приручила хитрого славянина Истому. Именно поэтому Халиса и не распространялась о тех, кто на самом деле похитил ее. Зачем? А может, стоило бы сказать, чтобы, в случае чего, не вызывать лишних подозрений? Ну, уж как получилось – так и получилось. Даже и самым коварным и хитрым людям не всегда удается просчитать все ходы. И у них бывают проколы… А вот с этими троими – не должно! Славянин может пригодиться в Булгаре или даже дома: умен, хитер, коварен. Что же касается этих двоих, из них могут выйти неплохие любовники… После того, как удастся удачно выйти замуж. Халиса засмеялась, перевернулась на живот и, выпроводив Имата, уснула, крепко, без сновидений, как спят исключительно простые и честные люди. Виделся ей во сне древний небесный бог Тенгри и несчастный хазарский витязь Булан, почему-то с лицом молодого варяжского ярла…