Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
О, как ты поздно,
молодость,
пришла.
Почти на тридцать лет
ты опоздала.
Всю жизнь мою
тебя мне не хватало…
О, как ты поздно,
молодость,
пришла!
Зачем пришла ты
именно теперь,
Зачем так жадно
чувствую тебя я,
Не только обретая,
но теряя,
Как самую большую из потерь!
Я вроде был когда-то молодым.
Но мог ли быть я
молодым когда-то
Так истово,
так полно,
так богато,
Как в эти годы
ставши молодым!..
Познавший цену радостям земным,
Изъездивший почти что всю планету,
О молодость,
лишь только мудрость эту
Могу назвать я именем твоим!
Готов я бить во все колокола,
Приветствуя строкой
твое явленье,
Моя ты гибель
и мое прозренье,
О, как ты поздно,
молодость,
пришла!
1972
Выходит
возраст мой
на линию огня.
Как дом
с порога,
Как роман
с пролога,
Газету начинаю
с некролога.
Живых
друзей
все меньше
у меня.
Выходит
возраст мой
на линию огня.
Так
високосный год мой
начался.
Друзья уходят,
остаются жены
И те ж,
без измененья,
телефоны,
Все те же цифры,
но не голоса…
Так
високосный год мой
начался.
Чужая смерть
страшна мне,
как своя.
И, расставаясь
у могилы
с другом,
Как ни грешно,
я думаю с испугом,
Что сам умру
когда-нибудь и я.
Чужая смерть
страшна мне,
как своя.
Есть только вечность.
Вечной славы нет.
И даже вы,
бессмертные поэты,
В конечном счете,
смертны,
как планеты,
Как солнце —
через сотни тысяч лет.
Есть только вечность.
Вечной славы нет.
Ко мне пришло
мое начало дня.
Пока живу,
я все-таки бессмертен,
Хотя бы тем,
что вновь
забыл
о смерти.
Есть мысль,
есть труд,
есть слово
у меня
И возраст мой
на линии огня.
1968
Г. Ансимову
Я все время живу
Накануне чего-то —
Накануне строки,
Накануне полета,
Накануне любви,
Накануне удачи, —
Вот проснусь я
И утром
все будет иначе.
То, что в жизни имел,
То, что в жизни имею, —
Я ценить не умел
И ценить не умею,
Потому что все время
Тревожит забота,
Потому что живу
Накануне чего-то.
Может, я неудачник
С неясным порывом,
Не умеющий быть
И от счастья
счастливым.
Но тогда почему
Не боюсь я обиды,
Почему
все обиды
В минуту
забыты.
Я им счет не веду,
Наплевать,
Не до счета, —
Я все время живу
Накануне чего-то.
1969
Благополучными
Не могут быть поэты,
И разлюбив,
И снова полюбив.
Стихи
напоминают взлет ракеты:
Чтобы взлететь ракете,
Нужен взрыв.
К тому ж она ступенчата,
ракета,
Лишь потому ракета и летит.
Ступени бед,
Потерь твоих,
Обид —
Ее носители.
Поэт,
запомни это.
Но вот она достигла высоты,
И отделились
от нее ступени.
Сгорели
и исчезли в дымной пене.
Летит ракета.
Значит, счастлив ты!
1972
Алиму Кешокову
Скажи мне,
что такое вечность:
Тысячелетье
или миг,
Миров далеких бесконечность
Или цветок
в руках моих?
Тень
легкой веточки сирени
Или над медью древних дат
Ушедших
каменные
тени,
Что на земле
века стоят?
Такого рода мы и племени,
Что в нас
века заключены,
Все расстоянья,
вплоть до времени,
Как никогда,
сокращены!
Минуты
мчатся
по орбитам,
Мал
циферблат
сегодня им.
И эта скорость
стала
бытом,
Сердцебиением моим!
И, может,
летоисчисленье
Потомки наши поведут
Не по годам,
а по мгновеньям,
По датам
прожитых минут.
1961
Моя любовь —
Загадка века,
Как до сих пор
Каналы марсиан,
Как найденная флейта
Человека,
Который жил
до древних египтян.
Как телепатия,
Или язык дельфиний,
Что, может, совершеннее,
Чем наш,
Как тот,
возникший вдруг
На грани синей,
Корабль
с других планет
Или мираж.
Я так тоскую
по тебе
В разлуке.
И эта непонятная тоска,
Как ген,
Как область новая науки,
Которой
нет
названия пока.
Что ж,
может быть,
В далекий век тридцатый
В растворе человеческой крови,
Не лирики,
А физик бородатый
Откроет
атом
Вещества любви.
Его прославят
летописцы века,
О нем
молва
пойдет
Во все края.
Природа,
сохрани от человека
Хотя бы
эту
Тайну бытия!
1967
Спешит на свидание бабушка,
Не правда ли, это смешно?
Спешит на свидание бабушка.
Он ждет ее возле кино.
Расплакалась внучка обиженно,
Сердито нахмурился зять —
Спешит на свидание бабушка,
Да как же такое понять!
Из дома ушла, оробевшая,
Виновная в чем-то ушла…
Когда-то давно овдовевшая,
Всю жизнь она им отдала.
Кого-то всегда она нянчила —
То дочку, то внучку свою —
И вдруг в первый раз озадачила
Своим непокорством семью.
Впервые приходится дочери
Отчаянно стряпать обед:
Ушла на свидание бабушка,
И это на старости лет!
Ушла на свидание бабушка,
И совестно ей оттого…
Ушла на свидание бабушка,
А бабушке — сорок всего.
1971
Он, как вершина горная, седой,
Старик — могучий гений долголетья.
Не покидал аул он отчий свой —
Подумать только! — полтора столетья.
При Пушкине уже был взрослым он.
Мог бы обнять его вот этими руками.
Все человечество далеких тех времен
Ушло с планеты. Он остался с нами.
…Вхожу с почтеньем в тот спокойный дом,
В ту вековую тихую обитель…
И, как ни странно, думаю о том,
Что, может быть, я больший долгожитель.
Хотя бы тем, что выжил на войне,
Такой, что не бывало на планете.
И это по своей величине
Не менее, чем жить века на свете.
На Капри лето я встречал зимой,
А в тундре зиму первого апреля.
На тыщи верст помножьте возраст мой,
Ведь расстоянье — это тоже время.
И потому я старше, чем старик,
Задумчивый ребенок долголетья,
Не оставлявший горный свой Лерик
Не год, не два, а полтора столетья.
Я старше на моря, на города,
На трудные и легкие маршруты.
Не на года,
Я старше на минуты.
Что, может, больше стоят,
Чем года.
1972
С. Маркосянцу
Какие б песни мы ни пели.
Поем мы песни той войны.
Давно мы сняли с плеч шинели,
Но снятся нам все те же сны.
Под Ленинградом и под Керчью,
Куда бы мы с тобой ни шли,
Война выходит нам навстречу
На всех путях родной земли.
Нам, ветеранам, и доныне,
Доныне быть на той войне.
Война окончилась в Берлине,
Но не окончилась во мне.
1966
От всей войны,
от всех утрат,
От дымных ветров
Осталось
триста шестьдесят
Последних метров.
Всего лишь триста шестьдесят
До стен рейхстага.
Одна атака нам нужна,
Одна атака.
Смертельных триста шестьдесят.
А за плечами
Война, огромная война
С ее боями,
И Сталинград и Ленинград
В крови рассветов.
И вот — лишь триста шестьдесят
Последних метров.
Они свинцом иссечены.
Ты в этой схватке
Дойди живым до той стены, —
И все в порядке.
И ты вернешься в отчий дом
К жене и детям,
Живи хоть сотню лет потом
На белом свете.
А враг и вправду озверел.
Ну да — еще бы!
Он от отчаянья так смел,
От смертной злобы.
Вцепился в горло кирпича,
Засел в рейхстаге.
Животный страх, страх палача
В его отваге.
Стране измученной своей
Вцепился в горло,
Когда он гнал на фронт детей
Жестоко, подло.
Мне не забудется оно,
Нет, не легенда, —
Документальное кино,
Дней давних лента,
Где Гитлер — злой комедиант,
Что на парадах
Все клялся — «Киндер!», «Фатерлянд!» —
В своих тирадах.
С потухшим взглядом мертвеца,
Вдоль всех скользящим,
На гибель отправлял юнца
Перстом дрожащим…
Перед историй ответ
Теперь он держит…
Гром канонады. Свет ракет
И вой и скрежет.
Дождались бы жена, и мать,
И дочь в кроватке.
Как это страшно — умирать
В последней схватке…
От всей войны, от всех утрат,
От дымных ветров
Осталось
триста шестьдесят
Последних метров.
Земля вокруг обожжена.
Бьют минометы.
И каждый метр,
как вся война,
Ее все годы.
Не так уж много было их,
Тех, что в атаку
В последний час, в последний миг
Рвались к рейхстагу,
Когда жгли небо добела
«Катюш» расчеты.
Рейхстаг
не армия
брала, —
Всего лишь
роты.
Броском,
ползком
они дрались
На смертной трассе.
Меж ротами оборвались
Прожилки связи.
Нет связи ни с одним КП,
Нет связи с миром,
И каждый воин сам себе
Стал командиром.
Он под огнем один за всех
Решал задачи,
Как полководец и стратег
Своей удачи.
Да, по количеству солдат
Был штурм рейхстага
Не то, что бой за Сталинград.
И все ж,
однако,
Сраженья
всей войны святой
Четырехлетней
Мы все вели
за этот бой,
Наш бой
последний:
Под Сталинградом, и в Крыму.
И под Каховкой,
И были
залпы все
к нему
Артподготовкой.
И все войска вошли в состав
Тех рот и взводов,
Святой порыв свой им отдав
И мощь походов.
И даже тот,
кого наш враг
Считал убитым,
К рейхстагу рвался в их рядах
По камням битым.
И стали тысячи часов
Одним мгновеньем,
Смертельных тысячи боев —
Одним сраженьем.
И всю войну
прошел
солдат
Страны Советов
За эти
триста шестьдесят
Последних метров.
И вот ворвался он в рейхстаг,
Наш русский парень,
И снова бой за каждый шаг,
За каждый камень.
За каждый лестничный проем,
За каждый выступ,
Что, словно крепость, мы берем,
Идя на приступ.
Грохочут залпы тяжело,
Как брызги, стекла…
Плечо осколком обожгло,
Кровь хлещет мокро.
Ни грамма ваты, ни бинта,
И все ж — да что там! —
Нет, не оставит он поста
За пулеметом.
К стене
прижался
тем плечом,
Весь бел
под каской,
Зажата
рана
кирпичом,
Как перевязкой.
Он в тыл отсюда не уйдет
В час долгожданный.
И хлещет жарко пулемет,
Как кровь
из раны.
Теперь
О самом дорогом —
О нашем Знамени Победы.
Ведь в каждом стяге полковом
Нам виделись его приметы.
И все ж мы верили молве,
Что не в Калуге, не в Рязани —
То Знамя именно в Москве
Шьют из особой,
Дивной ткани.
Старались мы определить
В запале нашей детской веры
И бахрому его, и нить,
И грандиозные размеры.
Когда ж мы вышли на рейхстаг,
Когда рвались к его колоннам,
Наш каждый взвод
Держал свой флаг
Пока что скромно зачехленным
С надеждой тайной, что в дыму,
В огне израненной планеты
Случится именно ему
Стать главным Знаменем Победы.
Сатин тех рядовых знамен,
Как небывалая отвага,
Не к куполу был прикреплен,
К колоннам вражьего рейхстага.
Алели флаги те в ночи,
Еще достойно не воспеты, —
Живые, первые лучи
Большого Знамени Победы.
И, наконец, взошло оно!
Над куполом затрепетало,
Так высоко вознесено,
Что вся планета увидала!
Казалось бы, — простой сатин,
А излучает столько света.
Да, после всех лихих годин
Как хороша она — Победа!
Когда почти что весь рейхстаг
Мы с боя взяли,
Когда, как в преисподней, враг
Засел в подвале,
Фашисты зданье подожгли,
Чтоб стерло пламя
Хотя б на день с лица земли
Победы Знамя.
Горят крепленья потолка,
Паркет, бумаги.
Воды — за сутки ни глотка,
Сухие фляги.
Горят шинели до ремней,
Сукно дымится.
Шнурки обугленных бровей,
В ожогах лица.
Как выжить в пламени таком,
Где камень плавится!
Руками голыми с огнем
Попробуй справиться!
Вздымалось пламя к потолку,
И шквал пожара
Служил прикрытием врагу
Для контрудара.
Из каждой щели, из двери,
Как бы по знаку,
Враги снаружи и внутри
Пошли в атаку.
Приказ: не медля отступать,
Оставить зданье,
Но стяг Победы как отдать
На поруганье!
Да, отступали мы не раз,
От дыма седы,
Но отступать бойцу сейчас,
После Победы?..
Он драться будет до конца,
Штыком, гранатой,
В огне, скрываясь от свинца
За мрамор статуй.
При этом шутит за спиной
Вильгельма:
Мол, заслоняй, меня собой
От пули, шельма!
У кайзера нелепый вид,
Поскольку косо
Немецкой пулею отбит
Кусочек носа.
…И выжил, выстоял солдат
Страны Советов,
Прошедший
триста шестьдесят
Последних метров.
Весь фронт об этом говорил,
Дивился диву,
Как рядовой боец дарил
Часы комдиву:
Часы особые притом,
Часы — трофеи;
Те, что хранятся под стеклом
Теперь в музее.
Не мог комдив Шатилов их
Себе оставить,—
Смысл государственный был в них,
И смысл и память!
Вот что поведал нам комдив:
— Тот склад с часами,
Точнее, часовой архив
Был найден нами.
Солдаты в ставке склад нашли
И удивились:
Часы давным-давно не шли,
В шкафах пылились.
Задумал фюрер их вручать
Своим воякам
В Москве. И, надо полагать,
С почетным знаком.
Когда же немцев мы в те дни
Остановили,
Остановились и они, —
О них забыли.
Теперь никто из тех господ,
Кто ждал награды,
Их механизм не заведет, —
Не те парады!
Не по эсэсовским часам.
В том суть, что ныне
Они достались русским, нам,
В самом Берлине.
Они историей сданы
В архив в итоге,
Часы проигранной войны,
Как хлам эпохи!
…Едва отхлынул бой, едва
Остыло зданье,
В нем в честь такого торжества
Шло партсобранье.
Те незабвенные часы
Достойны саги.
Вступали в партию бойцы.
И где?
В рейхстаге!
Пусть
красный стяг,
что реет тут,
Пусть
цвет Победы
Домой
отсюда
унесут
Их партбилеты.
Рейхстаг в развалинах, в дыму,
В ожогах лица…
Да, есть за каждого кому
Здесь поручиться.
Солдат, он так отгоревал
За годы эти!
Однако хлеб свой отдавал
Немецким детям.
Те метры,
что прошел солдат
Для счастья наций,
Лежат,
как триста шестьдесят
Рекомендаций!
Стою у сумрачных колонн,
Огнем омытых.
Звучит сквозь годы
гимн имен
На серых плитах.
«Мы из Москвы пришли сюда…»
«Мы из России…»
Фамилии
и города
Свои,
родные.
Они коснулись древних плит,
Как мощных клавиш,
И, как орган,
рейхстаг
звучит,
И ты,
Германии гранит,
Нас,
русских,
славишь!
Гранит Германии,
ну что ж,
Не в той твердыне,
Еще себя ты обретешь
В ином
Берлине.
Во имя лучших тех годов
Звучит,
как выдох,
Хорал
имен
и городов
На серых плитах.
1974
Вы с нами делили
Нелегкие
Будни похода,
Солдатские прачки
Весны
сорок пятого года.
Вчерашние школьницы,
Мамины дочки,
Давно ль
Полоскали вы
Куклам
платочки?
А здесь,
у корыт,
Во дворе госпитальном
Своими ручонками
В мыле стиральном
До ссадин
больных
На изъеденной коже
Смываете
С жесткой
солдатской
Одежи
Кровавую
потную
Глину
Большого похода,
Солдатские прачки
Весны
сорок пятого года.
Вот вы
предо мною
Устало
стоите.
Вздымается,
Дымная пена
В корыте…
А первое
Мирное
Синее небо —
Такое
забудешь
едва ли —
Не ваши ли руки
Его постирали?
1974
Когда враг
Нас бомбил у Познани,
Бил
На бреющем
Из пулемета
И, как вши,
Под рубахою
Ползали
Капли
Холодного
Пота, —
Вот тогда
В это пекло
И крошево
Приходил он на помощь
По-братски
Незаметно,
Незвано,
Непрошено,
Русский юмор,
Наш юмор
Солдатский.
В села Керченского полуострова
В дни гудящей
Железной осады
С неба низкого,
Грубошерстного
Он бросал
Нам на помощь
Десанты.
Парашюты,
Как одуванчики.
На ладони,
На плечи
Садились,
И частушки
Взлетали,
Как мячики,
И наивные шутки
Шутились.
Враг входил
За селеньем в селение,
Но хребет
Не сломал он Кавказский.
В плен
Не взял он
В своем наступлении
Русский юмор,
Наш юмор
Солдатский…
И за проволокою
За колючею,
Где овчарки
Не шли,
А стелились,
По любому
Пустячному случаю
С непонятною силой живучею
Наши русские шутки
Шутились.
И в Берлине,
Охваченном пламенем,
На простреленном нами
Рейхстаге,
Рядом
С нашим
Отеческим знаменем
Русский юмор
Раскрыл
Свои флаги.
Да!
Делили мы
Корки последние.
Да!
Рвались под ногами
Снаряды.
Но при этом
Писались
Комедии
Даже в дни
Ленинградской блокады.
1966
О, военные поезда,
Людные,
Откровенные,
Отошедшие навсегда,
Как года
Военные!
В час бомбежки,
В кромешном аду
Так я ждал
Вашей скорой помощи!
И цеплялся
За вас
На ходу,
За железные
Ваши поручни.
Как в ушко,
Пролезая в вагон,
Спал я стоя
В прокуренном тамбуре.
Находилось всегда,
Как закон,
Место мне
В кочевом
Вашем таборе.
Находились всегда
Для меня
На каком-то разъезде
Мелькающем
Полка верхняя,
Искра огня
Из кресала
Солдата-товарища.
Кто-то сало
Протягивал мне,
Кто-то спиртом
Делился по совести.
На войне я был,
Как на коне,
Если ехать случалось
На поезде.
Не имеют
Стоп-кранов
Года.
Лишь работает память,
Как рация.
Время гонит
Свои поезда.
Где вы те
Обожженные станции?
Где вы те,
С кем в людской толчее
Недовстретился я,
Недообнялся?
Как нужны вы
Бываете мне
В толчее
Недовольной
Автобуса.
О, военные поезда,
Людные,
Откровенные,
Отошедшие навсегда,
Словно годы
Военные!
Вы меня
Научили тогда
Верить той
Человеческой помощи.
Можно жить,
Не минуту —
Года,
Только б крепче
Схватиться
За поручни.
1966
Здесь, в этом пестром цветнике
У входа в сад,
С гранатой в бронзовой руке
Стоит солдат.
Цветет петунья у сапог,
Алеет мак,
Плывет над клумбами дымок…
А было так:
Атака!
Ярость канонад.
Атака!
Пять часов подряд
От клена к явору —
броском,
По зарослям —
ползком!
Лесок огнем прострочен весь,
Враги — на большаке,
Висок
в крови,
а надо лезть
С гранатою в руке
К броневику,
что перед ним
Полнеба заслонил.
И он движением одним
Что было сил
Взмахнул рукой,
шагнул…
И встал
На этот пьедестал!
Земли израненной клочок
Исчез в тот миг —
И вот у бронзовых сапог
Цветет цветник.
И бронза вечная хранит
Руки изгиб,
И чуб,
что жарким ветром взвит,
Ко лбу прилип.
Недвижным,
бронзовым,
литым,
На сотни лет
Остался, может, он таким:..
Но нет!
Он здесь, в толпе,
он среди нас,
Солдат-герой,
Он тоже смотрит в этот час
На подвиг свой.
Глядит
На выточенный шлем,
На блеск погон,
И невдомек ему совсем,
Что это — он!
1945
Мы,
стиснув зубы,
шаг за шагом,
Шли на восток,
шли на восток.
Остался там,
за буераком,
Наш городок.
А боль разлуки все сильнее,
А в дальней дымке все синее
Кварталы.
А потом —
От городка
Лишь два кружка
В бинокле полевом.
Дома —
глядеть не наглядеться.
Река, сады,
картины детства
В двух маленьких кружках!
Мы городок к глазам прижали,
Мы, как судьбу, бинокль держали
В своих руках.
И тополя под ветром дрогли,
И покачнулись вдруг в бинокле
Сады и зданья все,
И только пыль
да пыль густая.
А городок
исчез,
растаял
В одной
скупой
слезе.
Бинокль…
Ты был
В походе с нами,
Ты шел победными путями
От волжского села.
На рощу,
на зигзаг окопа,
На пыльный тракт
глядел ты в оба,
В два дальнозоркие стекла.
И расшифровывались дымки,
Срывались шапки-невидимки,
В степи кивал ковыль,
И под твоим бессонным взглядом
Вдруг рыжим фрицем с автоматом
Оказывалась пыль…
Бинокль, бинокль,
какие дали
Тебя в те годы наполняли,
Какие скалы, реки, горы,
Дворцов готических узоры!..
И сколько дальних стран легло
На круглое твое стекло,
Пока тебя я в руки взял
Здесь,
у донских дорог,
Пока опять к глазам прижал,
Мой городок!
1944
Спешил солдат домой с войны,
Встречай служивого, Петровна!
Но нет ни дома, ни жены, —
Одни обугленные бревна.
Окошка нет, чтоб постучать,
И крыши нет, как не бывало,
И не с кем разговор начать,
Чтоб хоть узнать, что с жинкой стало.
Ведро помятое в углу…
Не знал, что так он к ней вернется,
Что не на фронте, а в тылу
Снаряд смертельный разорвется.
И вдруг откуда-то стремглав,
Измученная и худая,
Его, хозяина, узнав,
Собака выскочила, лая.
Она неистово визжит,
Глядит в глаза с тоской щемящей,
И руки лижет, и дрожит,
И к обгоревшим стенам тащит
Какой-то байковый халат.
Корзинка или ящик, что ли…
И замечает вдруг солдат
Трех мокрых, крохотных щенят,
Рожденных час назад, не боле.
И мать, что прежде никого
К щенкам не подпускала близко,
Упорно тянет к ним его
С доверчивым и тихим визгом.
И рада так ему она,
И так вокруг него хлопочет,
Как будто успокоить хочет:
А может быть, жива жена!
Солдат махорку достает,
Как бы почувствовав подмогу.
Послевоенный трудный год.
Жизнь начиналась понемногу.
1945
Артек, Артек, кремнистый мыс,
Вечерний звон цикад,
Над морем острый кипарис,
Пронзающий закат.
Куда ни глянь, сады вокруг.
Шумит прибой, пыля.
Как сабли, вспыхивают вдруг
Под ветром тополя.
Зеленой пеной повитель
Стекает с крыш домов.
Здесь видишь северную ель
У южных берегов.
Здесь одинокая сосна
Завьюженных степей
С прекрасной пальмою дружна,
С той, что лишь снилась ей.
Сюда сошлись со всех краев
Деревья, чтобы цвесть…
Вот так из разных городов
Собрались дети здесь.
А по ночам, когда ветра
Уходят за хребты,
Свет пионерского костра
На склонах видишь ты.
Ведет вожатая рассказ,
Горит костер в лесу.
Как красный галстук, в поздний час
Он вьется на мысу…
А сколько нам пришлось пройти
Походов и боев,
А сколько нам пришлось в пути
Солдатских сжечь костров!
А сколько пепла позади
Развеяли ветра,
Чтоб вновь собралась детвора
У этого костра!..
1946
Дорожки в скверах почернели,
Бушует в рощах, листопад,
А у Кремля
прямые ели
В надежной зелени стоят.
Они пробьются сквозь метели,
Сумеют молодость сберечь
И никогда не сбросят с плеч
Свои зеленые шинели.
1946
Ахнула,
потом заголосила,
Тяжело осела на кровать.
Все его,
убитого,
просила
Пожалеть детей, не умирать.
Люди виновато подходили,
Будто им в укор ее беда.
Лишь один из нас во всей квартире
Утром встал веселый, как всегда.
Улыбнулся сын ее в кровати,
Просто так, не зная отчего.
И была до ужаса некстати
Радость несмышленая его.
То ли в окнах сладко пахла мята,
То ли кот понравился ему,
Только он доверчиво и свято
Улыбался горю своему…
Летнее ромашковое утро.
В доме плачет мать до немоты.
Он смеялся, —
значит, это мудро,
Это как на трауре цветы!..
И на фронте, средь ночей кромешных,
С той норы он был всегда со мной —
Краснощекий, крохотный, безгрешный,
Бог всесильной радости земной.
Приходил он в тюрьмы без боязни
На забавных ноженьках своих,
Осенял улыбкой
перед казнью
Лица краснодонцев молодых.
Он во всем:
в частушке, в поговорке,
В лихости парода моего.
Насреддин
и наш Василий Теркин —
Ангелы-хранители его!..
1957
С. С. Смирнову
На завьюженном Севере,
Без друзей,
без наград,
Жил,
лишенный доверия,
Одинокий солдат.
Был он пулею стрижен,
Был осколком задет,
Только орденских книжек
У рубцов его нет.
Мы считали,
что этот
Русский воин
в бою
Нашу Родину предал
На переднем краю.
Об одном мы не знали:
Что над мрамором плит
Не солдат безымянный —
Он из бронзы отлит.
В том же самом движенье,
С той же связкой гранат,
Как в далеком сраженье,
Где был ранен солдат.
Мы несли ему лилии,
Но,
недвижен и строг,
Он свой адрес,
фамилию
Подсказать нам не мог.
И, оставшись на свете
Без родного полка,
Виноват был в анкете,
В бронзе —
прав на века!..
Человек
искал героев Брестской крепости,
Как старатель золото искал,
Все легенды расспросил в окрестности,
Имена по буквам собирал.
В казематах
надписи выпытывал,
Письма слал по дальним адресам
И нашел
героя позабытого,
И ему сперва поверил сам.
Доказал,
что намертво контужен
Тот герой,
пред кем мы все в долгу,
Только тело в шрамах,
а не душу
Отдал в плен вошедшему врагу.
Мой товарищ,
жил он недалече.
Заседали в клубе мы одном.
Я его, бывало, не замечу,
А теперь все думаю о нем.
Найдены
тобой
герои Бреста.
Ордена
заслуженно горят.
Но средь них
одно
пустует место,
Так займи же ты его — солдат!.
А в моей судьбе
была ли веха
Или только гладкие пути?
Спас ли я
вот так же
человека?
А ведь мог, наверное, спасти!..
1957
Т. Рымшевич
«Любимая, далекая,
Дочурка черноокая,
Нежно мишку укрой,
Вот окончится бой,
Твой отец вернется домой…»
В сорок втором, еще мальчишкой,
Однажды ночью наугад
Про девочку с тем самым мишкой
Сложил я песню для солдат.
Гармонь сорок второго года,
Как мог, твой звук я повторил,
Как мог, письмо продолжил чье-то
И чью-то грусть удочерил.
Не знал в тот год я рифмы модной,
Чеканных граней мастерства,
Но были от беды народной
Взрослей меня
мои слова.
«Любимая, далекая,
Дочурка черноокая,
Нежно мишку укрой,
Вот окончится бой,
Твой отец вернется домой…»
Писал я с болью эти строчки,
Я — не отец и не поэт.
С тех дней
До дня рожденья дочки
Еще мне жить пятнадцать лет.
О ней не ведал я в ту полночь —
Хоть день прожить бы на земле!
Я был юнцом, но старшим в помощь
Отцом
считал себя в семье…
Уж как-то так случилось это,
Что я забыл о песне той —
Для искушенного поэта
Негож язык ее простой.
И вдруг сегодня — что за чудо! —
Звучит по радио она.
И дорога она кому-то,
И до сих пор еще нужна.
О ней сегодня письма пишут,
Как бы о девочке своей.
Под городской и сельской крышей
Она жила среди людей.
Но потеряв меня когда-то,
Она до нынешнего дня,
Как дочь пропавшего солдата,
Искала столько лет меня!
1970
С тех времен,
не таких уж далеких,
Здесь осталась,
как пепел костра,
Сиротливых,
ничейных,
безногих
Детских туфелек пыльных гора.
Пострашнее потех Тамерлана.
Обнаженной горы черепов,
Эта явь
или сон мой,
как рана,
Эта горка худых башмаков…
Есть гостиница в Бухенвальде
Для туристов из разных стран.
Комфортабельные кровати.
Танцплощадка и ресторан.
В холл спускаюсь
бессонно,
сутуло.
Чья-то музыка из-за угла
Непонятным весельем хлестнула,
Как холодной водой обдала.
Вы скучаете здесь?
Не скучайте!
До утра радиола орет.
В Бухенвальде,
в самом Бухенвальде
Англичанки танцуют фокстрот.
Что ж! Живите спокойно и сыто.
Но, послушайте,
именно здесь
В безмятежности вашего быта
Что-то очень опасное есть.
Англичане,
французы,
ирландцы!
Не забудьте о них, неживых!
Как бы вы не оставили в танце
Гору туфелек
легких
своих!
1962
Нагой дикарь в набедренной повязке,
Тысячелетья не читал он книг,
Читает он своих закатов краски,
Любой оттенок замечая в них.
Он понимает запахи и звуки,
Движенье трав, звериный хитрый след,
Пигмей — наследник дедовской науки,
Которой тоже, может, тыщи лет.
В своем лесу он знает все листочки,
Дитя природы, с детства он постиг,
Быть может, величайшую из книг,
В которой мне
Не прочитать и строчки.
Я не расист. Не буду им вовеки.
Я, как о брате, думаю о нем.
Да, он дикарь
В моей библиотеке,
Но я
дикарь
В его лесу родном.
1972
Не писал стихов
И не пишу, —
Ими я, как воздухом,
Дышу.
Им я, как себе,
Принадлежу.
Под подушкой утром
Нахожу.
Не писал стихов
И не пишу, —
Просто я себя
Перевожу
На язык понятных людям
Слов,
Не писал
И не пишу стихов.
Можно ли профессией
Считать
Свойство
за обиженных
Страдать?
Как назвать
работою,
Скажи,
Неприятье подлости
И лжи?
Полюбить товарища.
Как брата, —
Разве это
Специальность чья-то?
Восхищенье женщиной своей,
До рассвета
Дрожь тоски по ней.
Как назвать
работою,
Скажи,
Это состояние души?
Я и сам не знаю,
Видит бог,
Сколько мне прожить
Осталось строк…
Нет такой профессии —
Поэт,
И такой работы
Тоже нет.
1971
Андрияну Николаеву
О космос!.. В той далекой звездности
Я не был — грешный и земной,
Но — черт возьмн! — летали в космосе
Стихи, написанные мной.
Их Николаев взял в ракету,
Чтоб на досуге почитать,
И двести с лишним раз планету
Им выпал жребий облетать.
На миг явившись к нам по вызову,
Ответив центру на сигнал,
Он томик мой
по телевизору
Земному шару
показал.
Мой век, не знающий предела…
Когда, в какие времена
Случалось так, чтоб залетела
Книжонка
в космос
Хоть одна!
Пишу, как будто сказку выдумал,
Как будто волю дал мечте,
Мне б даже Пушкин позавидовал,
Верней, не мне —
Той высоте.
В одном мое большое бедствие,
Одной встревожен я бедой —
Как мне добиться соответствия
Моих стихов
с той высотой?
1971
Писал стихи, опаздывал.
Их так ждала редакция!
Попался том Некрасова,
И с ним не смог расстаться я!
Своих стихов не хочется.
Померкло их значение.
Нет бескорыстней творчества,
Чем вдохновенье чтения.
1961
Он в этот день писал свою «Полтаву»,
Он был полтавским боем оглушен.
Любовь мирскую, бронзовую славу —
Он все забыл: писал «Полтаву» он.
Всю ночь ходил по комнате в сорочке,
И все твердил, все бормотал свое.
И засыпал на непослушной строчке
И просыпался на плече ее.
Вдруг за спиною двери загремели,
И в комнату заходят господа:
— Вас ждет Дантес, как вы того хотели.
Дуэль сегодня или никогда!
Что им ответить, этим светским сводням?
И вдруг он стал беспомощным таким…
— Потом! Потом! Но только не сегодня,
Я не могу сегодня драться с ним.
Они ушли. А он кусает губы.
— Ну, погодите, встретимся еще! —
И вновь в ушах поют «Полтавы» трубы,
И строки боем дышат горячо.
Летят полки на приступ, как метели,
Ведомые стремительным пером…
В рабочий день не ходят на дуэли
И счеты с жизнью сводят за столом
…Мы побеждаем. Нами крепость взята.
Победой той от смерти он спасен.
Так было бы, я в это верю свято,
Когда б в тот день писал «Полтаву» он.
1963
Нет, жив Дантес. Он жив опасно,
Жив, вплоть до нынешнего дня.
Ежеминутно, ежечасно
Он может выстрелить в меня.
Его бы век назад убила
Священной пули прямота,
Когда бы сердце, сердце было
В нем,
А не пуговица та!
Он жив, и нет конца дуэли,
Дуэли, длящейся века,
Не в славной бронзе,
В жалком теле
Еще бессмертен он пока.
Бессмертен
похотливо,
жадно,
Бессмертен всласть,
Шкодливо, зло.
Скажите: с кем так беспощадно
Ему сегодня повезло?
Он все на свете опорочит
Из-за тщеславья своего.
О, как бессмертно он хохочет —
Святого нету для него!
Чье божество, чью Гончарову,
Чью честь
Порочит он сейчас?
Кого из нас он предал снова,
Оклеветал кого из нас?
Он жив. Непримиримы мы с ним.
Дуэль не место для речей.
Он бьет. И рассыпает выстрел
На дробь смертельных мелочей.
Дантесу — смерть.
Мой выстрел грянет
Той пуле
пушкинской
вослед.
Я не добью — товарищ встанет.
Поднимет хладный пистолет.
1960
Как девочка, тонка, бледна,
Едва достигнув совершеннолетья,
В день свадьбы
знала ли она,
Что вышла замуж
за бессмертье?
Что сохранится на века
Там, за супружеским порогом,
Все то, к чему ее рука
В быту коснется ненароком.
И даже строки письмеца,
Что он писал, о ней вздыхая,
Похитит
из ее ларца
Его вдова.
Вдова другая.
Непогрешимая вдова —
Святая пушкинская слава,
Одна
на все его слова
Теперь имеющая право.
И перед этою вдовой
Ей, Натали, Наташе, Таше,
Нет оправдания
живой,
Нет оправданья
мертвой даже.
За то, что рок смертельный был,
Был рок
родиться ей красивой…
А он
такой
ее любил,
Домашней, доброй, нешумливой.
Поэзия и красота —
Естественней союза нету.
Но как ты ненавистна свету,
Гармония живая та!
Одно мерило всех мерил,
Что
он
ей верил.
Верил свято
И перед смертью говорил,—
Она ни в чем не виновата.
1971
Я памятник себе воздвиг нерукотворный…
Как мог при жизни
Он сказать такое?
А он сказал
Такое о себе.
Быть может, в час
Блаженного покоя?
А может быть, в застольной похвальбе?
Уверенный в себе,
Самодовольный,
Усталый
От читательских похвал?
Нет!
Эти строки
С дерзостью крамольной,
Как перед казнью узник,
Он писал!
В предчувствии
Кровавой речки Черной,
Печален и тревожно одинок:
«Я памятник воздвиг себе нерукотворный…» —
Так мог сказать
И мученик
И бог!
1965
Мне всегда не хватает минуты.
Утром, вечером из-за нее
Я нелепо ломаю маршруты,
Как щепу о колено свое.
Я кручусь сумасшедшею белкой
В циферблате железного дня;
Я спешу за минутною стрелкой.
Но уходит она от меня.
В лихорадочной этой погоне
Гаснут запахи, звуки, цвета.
И Толстого крестьянские кони
Обгоняют мои поезда.
1965
Популярность шумна и
изменчива.
По натуре она такова.
Только слава —
надежная женщина,
Но она
не жена,
а вдова.
1963
Пусть крошатся,
как в пальцах мел,
года
И пусть
не так уж много
их осталось.
В нас что-то
не стареет
никогда,
И, может, потому
страшна
нам старость.
1969
Мелькнет такое
в проблесках зрачка
Или в морщинке,
вычерченной тонко,
Что я
в ребенке
вижу старика,
А в старике
вчерашнего ребенка.
1969
Скрытая зависть —
Ненависть,
Злобное мщенье.
Явная зависть —
Это почти поклоненье.
1972
Работа
зависти
мешает.
Она
спасает нас
от зла.
Из всех на свете пчел
не жалит
Лишь
меда полная
пчела.
1971
Скрывай от всех
свои печали,
На людях
мрачным не бывай.
От всех скрывай их.
Но вначале
От самого себя
скрывай.
1973
Даже бедой
не спеши
пренебречь.
Жизнь —
как решенье задачи.
Из неудачи
Сумей ты извлечь
Корень удачи.
1973
Для старых поэтов,
Которым всю жизнь
Не везло,
Опасен почет
И опасны награды,
Как хлеб
Для дистрофика
После голодной блокады,
Опасно
Признанье,
Когда оно поздно пришло.
1965
О, как нам часто кажется в душе,
Что мы, мужчины,
властвуем,
решаем.
Нет!
Только тех мы женщин выбираем,
Которые
нас выбрали
уже.
1969
У всякой ревности,
ей-богу, есть причина,
И есть один неписаный закон:
Когда не верит
женщине
мужчина,
Не верит он не ей, —
в себя
не верит он.
1969
Хотите совет?
Ему нету цены.
Пусть он вам послужит
Надежною службой.
Когда вам завидуют —
Будьте сильны,
Тогда даже зависть
Становится
дружбой.
1958
Как много фамилий,
Как мало имен!
Поэтов у нас
изобилие.
И как нелегко
перейти Рубикон,
Чтоб именем
стала фамилия!
1969
Не знаю,
Сколько жить еще осталось,
Но заявляю вам,
Мои друзья, —
Усталость
Можно отложить
На старость,
Любовь
на старость
Отложить
нельзя.
1974
Уж так положено:
Сперва
Цветы,
объятья при отъезде,
Но вот
все сказаны слова,
А твой состав
стоит на месте
И ты,
как лишняя строка
В законченном стихотворенье,
Из-за спины проводника
Выглядываешь в отдаленье,
Как будто
в чем-то виноват
Перед друзьями
и родными,
Как будто все
уже хотят,
Чтоб ты скорей
расстался с ними…
Как старый скряга
мотовства,
Боюсь
успеха
на вокзале,
Чтоб все хорошие слова
При жизни
люди мне сказали.
Еще не тронулся состав
В свою
нездешнюю сторонку…
Не торопись, мой друг,
Оставь
Хоть слово доброе
вдогонку.
1969
Елене Сергеевне Булгаковой
Мало
иметь
писателю
Хорошую жену,
Надо
иметь
писателю
Хорошую вдову.
Мне эта горькая истина
Спать не дает по ночам.
«Белая гвардия» издана,
Вышли «Записки врача»,
«Мастер и Маргарита»,
«Бег»,
«Театральный роман»…
Все,
что теперь знаменито,
Кануло б в океан.
Вы понимали,
с кем жили.
Русский поклон вам земной!
Каждой
строкой
дорожили
В книжке его записной.
В ящик
слова
запирали,
И от листа
до листа
Эту державу
собрали,
Словно Иван Калита.
Тысячи подвигов скромных,
Подвигов
ваших
святых,
Писем,
лежавших в приемных
У секретарш занятых.
Собрана
вами
держава,
Вся,
до последней главы.
Вы
и посмертная слава —
Две его верных вдовы…
1968
Бесо Жгенти
В небе древнего Рустави
Звезды
женственно
блистали.
— Здесь родился Руставели! —
Нам сказали старики.
В честь его отцы нам дали
Рог
по кругу
«Цинандали».
Здесь родился Руставели,
Сделал первые шаги!
А потом в садах Кварели,
Где рассвета акварели:
— Здесь родился Руставели, —
Встречный горец нам сказал.
Он сказал так убежденно,
Одержимо и влюбленно:
— Здесь родился Руставели! —
Что я спорить с ним не стал.
А в селениях Месхети
Нам сказали даже дети:
— Здесь родился Руставели. —
Всюду слышим весть одну,
Широка она,
раздольна.
И подумал я невольно:
«Нет!
Родился Руставели
На моем родном Дону!»
Ты не спорь со мною,
Жгенти,
Может, где-нибудь
в Ташкенте:
— Здесь родился Руставели! —
Кто-то скажет про него.
Ну, а все же, в самом деле,
Где ж родился Руставели?
Там родился Руставели,
Где мы так хотим того!
1962
В тишине уснувшего вагона
У меня спросил старик сосед:
— Кто вы по профессии? —
Смущенно
Я молчал —
признаться или нет?
Мне казалось,
назовусь поэтом,
Будто славой щегольну чужой,
Ни по книгам
и ни по газетам
Вдруг меня не знает спутник мой.
— Ваша как фамилия? —
он сразу
Спросит оживленно,
а потом:
— Как?
Признаться, не встречал ни разу,
С прозой как-то больше я знаком!..
В этот вечер
(да простит мне муза
Ложь необходимую сию)
Я назвал себя
студентом вуза,
Грустно скрыв профессию свою.
Скрыл — и зубы стиснул от обиды,
Подмывало дать другой ответ, —
Я ведь не сказал бы
«знаменитый»,
Я б ответил скромно:
— Я поэт, —
Это не трудов моих оценка —
Ведь сосед не скрыл, что агроном.
Хоть с его я славой не знаком.
Агроном,
а тоже не Лысенко.
На вагонной полке плохо спится,
Долго говорили мы впотьмах:
Я, робея,
о сортах пшеницы,
Он о Маяковском,
о стихах,
Моего любимого поэта
Наизусть всю ночь он мне читал,
Волновался, требовал похвал,
Будто сам он сочинил все это…
Мы с ним вышли на перрон московский,
Долго я глядел соседу вслед.
Мне бы так писать,
как Маяковский,
Чтоб ответить скромно:
— Я поэт!
1953
Гулять, обедать — просто так
В часы протяжного покоя.
А белый лист — как белый флаг
Опять проигранного боя.
Рванись, строка, из-под пера,
И разогрей сердцебиенье
Моя счастливая пора,
Мой отдых до изнеможенья!
1958
Да разве их, умерших, славят?
Вот что я думаю о славе:
Не мертвым памятники ставят —
Живым, работающим с нами.
Есенин только начинается,
Блок вновь становится поэтом…
Поэзия — она читается,
Как будто пишется при этом.
1959
Две старушки —
мать и дочь,
Седенькие,
старенькие.
Не поймешь,
кто мать,
кто дочь,
Обе стали маленькими.
Доживают век вдвоем
Тихо,
однозвучно
И стареют
с каждым днем
Обе,
неразлучно.
Из-под шляпок
букольки —
Беленькие стружки.
Покупают бублики
В булочной старушки.
Как же так?
Я замер вдруг,
Недоумевая.
Ведь одну
из двух старух
Родила другая.
Нянчила и нежила,
Умывала личико,
Заплетала
свежие
Детские косички.
От простуды берегла.
Это ж было,
было…
Женихов разогнала,
Так ее любила.
1968
Прошу
как высшее из благ,
Прошу,
как йода просит рана, —
Ты обмани меня,
но так,
Чтоб не заметил я обмана.
Тайком
ты в чай мне положи,
Чтоб мог хоть как-то я забыться,
Таблетку той снотворной лжи,
После которой легче спится.
Не суетой никчемных врак,
Не добродетельностью речи
Ты обмани меня,
но так,
Чтоб наконец я стал доверчив.
Солги мне,
как ноябрьский день,
Который вдруг таким бывает,
Что среди осени сирень
Наивно почки раскрывает.
С тобой так тяжко я умен,
Когда ж с тобою глупым стану?
Пусть нежность женщин всех времен
Поможет твоему обману.
Чтоб я тебе поверить миг,
Твоим глазам,
всегда далеким.
Как страшно
стать вдруг одиноким,
Хотя давно я одинок.
1970
Дочке моей Леночке
Вот стоишь ты
В пальтишке из драпа…
Только речь моя
Не о тебе.
Сочиненье ка тему
«Мой папа»
Было задано
Третьему «Б».
Тема очень проста
И понятна,
А в тетрадках
Пустые листки,
И молчат
Отрешенно, невнятно
Даже первые ученики.
Хоть бы слово одно
Или фраза!
Почему же их нет,
Этих слов?
Оказалось,
Почти что полкласса
На отшибе растет.
Без отцов.
Не погост,
Что солдатами вырыт,
Не война,
Что в смертельной крови…
Сколько их развелось,
Этих сирот,
Этих маленьких сирот любви.
Самолюбий,
Характеров схватки.
Да, любовь — это бой,
Не парад, —
И с пустыми листами тетрадки,
Что на траурных партах лежат.
Вот стоишь ты
В пальтишке из драпа —
Боль моей неспокойной души.
Сочиненье на тему «Мой папа»
Что б там ни было,
Слышишь,
Пиши!
1965
Бывает радости минута,
Минута счастья —
никогда,
Поскольку счастье —
не минута,
Не миг,
а все твои года.
Оно не делится на части,
Весь миллион оно —
не грош.
Нет
на земле
другого счастья,
Чем то,
что ты на ней живешь.
1971
О, как я без работы одинок
С веселым другом, с женщиной любимой,
Потребностью влеком необъяснимой,
Неутолимой жаждой новых строк.
В себе так жалко не уверен я,
Как будто вправду и гроша не стою.
Печатная фамилия моя
Мне на обложке кажется чужою.
Я мнителен.
Какого же рожна
Вдруг я себя нисколько не жалею, —
Так от строки внезапной ошалею,
Что с нею даже смерть мне не страшна.
Я каждый день перед собой в долгу.
Где мой предел, конечная граница?
Пусть не могу я больше, чем могу,
Но как на меньшее живому согласиться?!
Молчат во мне тома стихотворений,
Мучительно молчит во мне мой труд.
Стихи годами ждут своих мгновений,
Ждут нужных слов. А годы все идут…
Своя галактика есть в каждом человеке.
Есть чувства, неподвластные словам.
Толстой и тот с собой унес навеки,
Быть может, больше, чем поведал нам.
Ищу с людьми прямой сердечной встречи,
Вот почему я без моих надежных строк
Беспомощен, тревожен, одинок,
Как на войне без рации разведчик.
1972
Я поэт для читателей,
Не для поэтов.
Я не жду от поэтов
Особых похвал.
А когда-то
Под говор вокзальных буфетов,
На почтамтах,
В метро
Я стихи им читал.
Я хватал их за пуговицы
Убежденно,
Я неистово, нервно
Дымил табаком.
Но товарищ хвалил
Как-то так отчужденно,
Будто думал при этом
О чем-то другом.
А потом оживлялся,
Коль речь заходила, —
Где, когда и какую
Он рифму нашел,
И глядел мне в зрачки,
Будто мерился силой,
Будто два наших локтя
Впечатаны в стол.
Нет, не ради себя
Я хочу быть старателем.
Я пишу для читателя,
Хоть одного.
Если есть у поэта
Тот редкий талант
Быть читателем,
Я пишу для него.
1963
Я возвращаюсь к юности минувшей
И говорю: за все спасибо вам —
Той женщине, внезапно обманувшей,
Верней, в которой обманулся сам.
Мой враг, спасибо говорю тебе я
За факт существованья твоего.
Я был без вас беспечней и добрее,
Счастливей был
призванья своего.
Вы
посылали вызов на дуэли,
Вы
заставляли браться за перо.
Вы мне добра,
конечно, не хотели,
И все же
вы
мне принесли добро.
Не раз я был за доброту наказан
Предательскою завистью людской.
И все-таки
не вам ли я обязан
Своею,
может, лучшею строкой?
1972
Нету у графоманов
Свободных минут —
Есть они
У известных поэтов.
Графоманы
Пакеты в редакции шлют
И никак не дождутся ответов.
Поднимаются ночью,
Тайком от семьи,
И мостят
Свои строки тернисто.
И тайком от семьи
Тратят средства свои
Не на девушек —
На машинисток.
Шлют свои бандероли
Опять
И опять,
И не спят,
И рискуют,
И смеют.
Как им нужен
Божественный дар —
Не писать,
Но они
Не писать
Не умеют!..
Как обидно и горько звучит:
Графоман —
Для поэта и для музыканта!
Графоман —
Это труженик,
Это титан,
Это гений,
Лишенный таланта.
1963
Поэт,
будь в замыслах
огромен.
И не в застольной похвальбе, —
В одном
ты свято будь нескромен —
В непримиримости к себе.
Возьму одно из самомнений,
Что для людей
трудней всего, —
Суди себя,
как судит гений,
Держи равненье на него.
О, комфортабельная скромность.
Мол, Блоком я не родился, —
Так к черту дерзость
и рискованность,
С меня посильный спрос, друзья!
Не жди поблажки
и отсрочки.
Ты жив!
Итог не подводи.
Идти вперед с конечной точки —
Для всех живых
назад идти.
И если нету
драгоценной
Строки
сегодняшней
твоей,—
Что стоит слава жизни целой?
Как самозванец ты при ней!
Венчают лавры твой затылок,
Но, дорогой,
ты все равно
Живешь продажею бутылок,
Тобою выпитых давно!
Поэт,
будь в замыслах
нескромен.
Не уставая рисковать,
Ты не коня в кузнечном громе —
Сверчка
попробуй подковать!
Ты жив!
Ничто тебе не поздно,
И этим
Блока ты сильней,
Твой возраст,
твой всесильный возраст,
Как космос дан тебе —
Владей!
И, ощущая неуемность,
Лишь с самой дерзкой высоты
Ты вдруг поймешь,
отбросив скромность,
Как мало в жизни сделал ты.
1961
Нет, ее красота —
Не творенье всевышнее!
Так с какой же она
Снизошла высоты?
Взяли камень.
Убрали из камня все лишнее,
И остались
Прекрасные эти черты.
Жизнь моя,
Я тебя еще вроде не начал.
Торопился,
Спешил,
Слишком редко
Встречался с собой.
Я троянскую
Хитрую лошадь удачи,
Словно дар, принимал
И без боя проигрывал бой.
Но с годами не стал я
Внутри неподвижнее.
В каждой жилке моей
Ток высокой мечты.
Взять бы жизнь.
Удалить
Все неглавное,
Лишнее.
И останется гений
Ее красоты.
1960
Войти с помощью соц. сетей: