Мы целовались с тобой на краю пустоты.
Мы говорили с тобой на пороге молчанья.
Пусть впереди длинная ночь отчаянья,
И позади все сожжены мосты…
Мы не упали с тобой в бездну ночной тишины.
Мы не взлетели в пропасть немого неба.
Мы не оставляли разумную толику хлеба:
После полета жить-то мы чем-то должны.
Мы доказали, что оба на облаках
Мы еще можем качаться полночью ясной.
Мы не вонзили зубы в красное мясо,
Не уподобились мы в естестве волкам.
Мы сохранили друг друга от близкой беды,
Уберегли, заставили вовремя остановиться…
Может, поэтому зависть к котам и птицам
В нас продолжает чудовищем жить седым…
Циркачка в ящике! Спокойна ты
В мельканье лезвий иллюзиониста.
В тебе ни страха нет, ни суеты.
Работаешь на удивленье чисто.
Твой маг–партнер тебя тренировал,
Любовно и неистово неволя.
Ты знаешь, где и как пройдет кинжал.
И страх забыт, и в кулаке вся воля.
До совершенства номер доведен.
Из ящика ты выйдешь невредима…
Но если бы ножи со всех сторон
И в жизни так же проносились мимо!
Когда бы знать, где лезвие пройдет,
Как нужно стать, чтоб избежать увечий!
Отрепетировать все наперед:
Паденья, взлеты, проводы и встречи…
Но жизнь — смертельный номер цирковой.
И нет суровей иллюзиониста.
И платят изувеченной судьбой
За страх, мешающий работать чисто.
Это сон — или это осень?
Зачарованно крикну. «О, синь!»
А навстречу — весна красок —
Мне в распахнутые глаза.
Это миг — или это вечность?
Дня предсмертного бесконечность?
Будто перед концом света,
Облаков плывут образа:
Осиянные светом листьев,
Осененные серебристой
Предзакатной полоской неба,
Уплывают, бесшумно скользя.
И среди суеты я верю
Только в эту, в эту потерю:
Меркнет, меркнет волшебный свет мой,
И его задержать нельзя!..
Отправлена Бог весть когда, нагая,
В заброшенном почтовом отделенье,
Куда сто лет не ходит адресат,
Лежит душа. Пылится под ногами,
И все еще надеяться не лень ей.
Что он придет, найдет, что будет рад...
Дистанция «рождение — погибель» —
У каждого своя. Но тело — это
Лишь тень души, незримо льющей свет.
В почтовом отделенье, на отшибе,
Душа чуть дышит, истекая светом.
А тень ее во тьме бредет сто лет…
…И снова жить. И снова из глубин
Смотреть на солнце и к нему стремиться.
Тебе, годов унылых вереница,
Прощаю все за правды один миг.
Тот миг. Мой миг. Мерило всех мерил.
К нему ползла я по скале отвесной.
Срывалась в пропасть. Он меня манил.
Он стал моим оплотом, силой крестной.
Вновь, как Сизиф, отброшенная вспять,
Стремлюсь я вверх, к тебе, мое мгновенье.
Устала бесконечно оживать
И умирать с мечтой о воскресенье.
Мне все трудней. Но выбора другого
Нет у меня, пока тот миг живет.
Мне дорог и в падении полет.
Среди руин и пепла я готова
На солнечном луче кататься между
Двумя мирами, как в глуби колодца.
Ловить впотьмах бегущую надежду
И смутно верить, что она вернется…
…И снова жить…
Н. Авербух
О боль и трепет каждого заката,
Когда с тревогой глупой смотришь вдаль:
Не навсегда ли солнце закатилось?
Не навсегда ль?
О боль и трепет каждого рассвета,
Когда с тревогою — взойдет иль нет? —
Глядишь туда, где по каемке неба
Чуть брезжит свет…
О смерть отчаянья спокойного и злого,
Прыжок в пучину с черного моста,
Пучина сна — и страх, что не проснешься снова,
Что позади уже
незримая черта…
Мир перевернутый сжат до предела
В капле дождя на окошке моем.
Вот бы душа отстранилась от тела:
Глянуть в нее, как в оконный проем!
Что я увижу? На загнанной кляче,
Неисправим, все вперед и вперед
Едет, затем, что не может иначе,
Едет за правдой сеньор Дон Кихот.
Криком «Распни!» исцеленный калека
Метит в соавторы новых Голгоф.
Пред человечностью у человека
Невозместимых все больше долгов…
Капля дождя на окошке набухла,
Слишком для тяжести этой мала,
И покатилась слезою, как будто
Выдержать больше не в силах была…
Когда из гнездышка питомца
Выталкивает птица вон —
Он полетит иль разобьется:
Таков закон.
Мудра в жестокости природа.
Качая, к черту, это мать?
Терпеть дано ей год за годом…
Но не прощать.
Нас губят матери, жалея.
И, в собственный пускаясь путь,
Мы ползаем, на мир не смея
С высот взглянуть.
Судьба, на пряники скупая,
На розги, что ни день, щедрей,
Любовь слепую искупает —
Грех матерей.
И, верно, в том еще на свете
Нам бесконечно повезло,
Что все мы — мачехины дети.
Добро есть зло?
Перевернутый мир дробился,
Погружаясь в рябые лужи.
И пупырчатой коркой покрылся
Самый воздух, ежась от стужи.
И на утлом земном ковчеге,
Потеряв и руль, и ветрила,
Забывая о Человеке,
Человечество в гибель плыло.
Не достигнуть спасительной суши.
Не уйти из смертного круга.
И никто не спасет наши души —
Если мы не прижмемся друг к другу…
Не знаком нам запах,
Вкус и цвет войны:
Мы в пятидесятых
Были рождены.
Только почему нам
Средь сует порой
На вокзале шумном
Сердце жмет тоской?
Будто крик все внятен:
«Бабоньки! Война!»
И на сердце вмятин
Хватит всем сполна.
Голосок тальянки…
Трубы впали в раж…
Плакали славянки
Под прощальный марш…
Мне тепло в постели.
Но все чаще — сон:
Сверстники в шинелях
Прыгают в вагон…
(С. Ч–у)
Ощущение крыльев вернулось.
Ничего невозможного нет.
Ты мое возвращение в юность.
Ты мой пропуск туда, где запрет —
В край, куда с потаенной кручиной
Одинокое время бредет…
Там теперь высоко и пустынно.
И неслышен и легок полет.
Возвращаться в былое — нелепо?
Или шанс нам дарован судьбой?
Наша родина — звездное небо.
Мы с тобою вернулись домой.
В доме этом и мрак я приемлю:
Он с любовью и праздником слит…
Неизбежным паденьем на землю
Эта сладость полета горчит…