Книга: Измеряя мир
Назад: ДУХР�
Дальше: ДЕРЕВО

СТЕПЬ

Что такое смерть, любезные дамы и господа? По сути, не только угасание и секунды перехода в другой мир, но еще и долгий уход до того, тот затянувшийся на годы ступор времени, в течение которого человек находится еще здесь, но одновременно уже и нет, и когда его величие давно уже стало историей, а он все делает вид, что существует. Так деликатно, дамы и господа, обставляет природа процесс нашего умирания!
Аплодисменты стихли уже после того, как Гумбольдт сошел с подиума. Перед Певческой академией его ждал экипаж, он должен был отвезти его к смертному одру невестки. Она угасала тихо, без излишних болей: то ли спала, то ли дремала. Открыв в самый последний раз глаза, она увидела сначала Гумбольдта и только потом, слегка испугавшись, своего супруга, словно ей было нелегко различить их обоих. Через несколько секунд ее не стало. Они сидели рядышком, Гумбольдт держал руки старшего брата в своих, поскольку знал, что так полагается, и на какое-то время оба совершенно забыли, что лучше было бы сесть прямо и произнести приличествующие случаю слова.
Помнит ли он еще тот вечер, спросил, наконец, старший брат, когда они читали историю про Агирре, после чего он решил отправиться на Ориноко? Дату для потомков они засвидетельствовали!
Конечно, он хорошо помнит этот день, сказал Гумбольдт. Но только он больше не верит, что потомков это будет интересовать, он даже сомневается сегодня в значимости своего путешествия по реке. Канал не принес никакой особой пользы континенту, он так и остался забытый всеми, как и прежде, и с тучами москитов над ним, Бонплан оказался прав. Правда только в одном: что в своей жизни он никогда не знал скуки.
Для него скука никогда не была проблемой, сказал старший брат. Он только не хотел быть один.
А он всегда был один, сказал Гумбольдт, но перед скукой он испытывает смертельный страх.
Он очень страдал из-за того, сказал старший брат, что так и не стал канцлером, князь Гарденберг перешел ему дорогу, хотя это было предначертано ему свыше!
Нет никакого предначертания, сказал Гумбольдт. Просто некоторые люди берут на себя смелость инсценировать его перед другими, а потом сами начинают в него верить. � при этом столько несовпадений и несоответствия, что приходится прилагать неимоверные усилия и насиловать себя!
Старший брат отклонился назад и долго смотрел на него.
Все по-прежнему одни мальчики?
Ты знал об этом?
Всегда.
Долго никто из них не произносил ни слова, потом Гумбольдт встал, и они обнялись так же формально, как и всегда.
Увидимся ли мы еще?
Наверняка. Во плоти или во свете Господнем.
Р’ Академии его уже ждали спутники РїРѕ путешествию ботаник Рренберг Рё минералог Р РѕР·Рµ. Рренберг был маленького роста, толстый, СЃ Р±РѕСЂРѕРґРєРѕР№ клинышком. Р РѕР·Рµ выше РґРІСѓС… метров, Рё казалось, волосы Сѓ него всегда влажные. Р� тот Рё РґСЂСѓРіРѕР№ носили очки СЃ толстыми линзами. Двор приставил РёС… Рє Гумбольдту РІ качестве ассистентов. РћРЅРё вместе проверили РІСЃРµ необходимое снаряжение: цианометр, телескоп Рё лейденскую банку, оставшуюся еще СЃРѕ времен его путешествия РІ тропики, английские часы (РѕРЅРё шли намного точнее старых французских), Р° для измерения величины наклонения силы земного магнетизма более совершенный инклинатор, изготовленный лично Гамбеем, Р° также безжелезную палатку. После этого Гумбольдт отправился РІРѕ дворец Шарлоттенбург, императорскую резиденцию.
Он одобряет это путешествие в империю своего зятя, сказал Фридрих Вильгельм, с трудом подбирая слова. Поэтому он назначает своего камергера Гумбольдта действительным тайным советником, и с сегодняшнего дня к нему следует обращаться не иначе как ваше превосходительство.
Гумбольдт отвернулся, настолько велико было его волнение.
Что с вами, Александр?
Да нет, это все из-за смерти моей невестки, быстро сказал Гумбольдт.
Он знает Россию, сказал король, он знает также, какова репутация Гумбольдта. Но он не желает выслушивать никаких жалоб! Нет никакой нужды лить слезы по поводу каждого несчастного крестьянина.
Он заверил русского царя, сказал Гумбольдт таким тоном, будто выучил текст наизусть, что будет заниматься исключительно изучением неживой природы, а не условиями жизни низших сословий общества. Он уже дважды написал об этом царю и трижды прусским придворным чиновникам.
Дома лежали два письма. Одно от старшего брата, который благодарил его за визит и поддержку.
Увидимся ли мы еще или нет, но в принципе мы на сегодня опять вдвоем, как и прежде. Нам с малолетства привили мысль, что жизнь вещь публичная. Мы оба думали, что наша жизнь это весь мир. Но постепенно круг сужался, и мы усвоили, что истинной целью наших устремлений является не космос, а каждый из нас, один для другого. Ради тебя я хотел стать министром, ради меня ты поднялся на самую высокую гору и спускался в глубокие пещеры, для тебя я открыл лучший университет мира, а ты для меня Южную Америку, и только глупцам, которые не понимают, что такое жизнь двоих друг для друга, могла прийти в голову мысль о нашем соперничестве. Только потому, что на свете был ты, я стал воспитателем и просветителем государства, только потому, что существую я, ты стал исследователем целой части света одно соразмерно с другим. А для соразмерности у нас всегда было верное чутье, оно никогда нас не подводило. Я призываю тебя не оставлять этого письма на будущее как свидетельство завершения нашей корреспонденции, даже если ты, как ты мне сказал, больше не придаешь значения будущему.
Другое письмо было от Гаусса. � этот высказывал наилучшие пожелания, а также сообщал некоторые формулы, необходимые для измерения земного магнетизма, но Гумбольдт не понял в них ни строчки. Кроме того, Гаусс рекомендовал ему выучить по дороге русский язык. Он сам этим занялся, поскольку, что уж греха таить, дал когда-то давным-давно такое обещание. А если Гумбольдт встретит некоего Пушкина, то пусть не упустит момента заверить этого человека в его, Гаусса, глубочайшем к нему почтении.
Вошел слуга и доложил, что все готово: лошади сыты, инструменты погружены, на рассвете можно трогаться в путь.
�зучение русского в самом деле помогало Гауссу справляться дома с раздражением, которое вызывали у него постоянные причитания и упреки Минны, кислое лицо дочери и бесконечные расспросы про Ойгена. Нина подарила ему на прощание словарь русского языка: она уехала к своей сестре в Восточную Пруссию, навсегда покинув Гёттинген. На какой-то момент Гаусс спросил себя, может, она, а вовсе не Йоханна, была единственной женщиной его жизни.
Со временем он стал мягче. В последнее время иной раз даже без отвращения смотрел на Минну.
Ему будет не хватать ее худого, состарившегося, вечно обиженного лица, когда она умрет.
Вебер писал ему теперь часто. Все говорило о том, что скоро он переберется в Гёттинген. Место профессора было свободно, а слово Гаусса по-прежнему весомо.
Вот беда, сказал он своей дочери, что ты такая страшная, а у него такая хорошенькая жена!
На обратном пути из Берлина, когда Гауссу из-за тряски в тарантасе стало так плохо, как никогда еще в жизни, он захотел как-то себе помочь и принялся размышлять, существует ли взаимосвязь между дрожью в теле, сильной качкой и взбалтыванием всех внутренностей. Постепенно ему удалось уразуметь всю картину. Помочь это ему не помогло, но при этом стал ясен принцип наименьшего принуждения: для механической системы истинным будет то движение, для которого принуждение в каждый момент времени станет наименьшим. Едва прибыв на рассвете в Гёттинген, Гаусс отправил Веберу свои соображения на этот счет, а тот прислал их ему назад со своими умными замечаниями. В ближайшие месяцы рукопись будет напечатана. Так что он теперь еще и физиком заделался.
Во второй половине дня Гаусс совершал длительные прогулки по лесам. Он больше не плутал по ним, ибо хорошо знал теперь эту местность, лучше, чем кто-либо другой, в конце концов, зря что ли он наносил ее на карту. �ногда ему казалось, что он не просто измерил этот кусок земли, а даже вроде как и создал его, и только благодаря ему он стал фактом реальности. Там, где раньше были деревья, болота, валуны и поросшие травой холмы, была натянута теперь сеть из прямых линий, углов и чисел. Ничто из того, что кто-то когда-либо измерил, не было и не могло оставаться таким, как прежде. Гаусс спросил себя: а интересно, Гумбольдт понимает это? Начал накрапывать дождь, он укрылся под деревом. По траве пробегала дрожь, пахло свежей землей, и ему хотелось оказаться сейчас где угодно, только не здесь.
Обоз Гумбольдта медленно, очень медленно продвигался вперед. Его отъезд совпал по времени с таянием снегов: он неправильно спланировал путешествие, такого с ним раньше никогда не случалось. Повозки увязали в глине и постоянно соскальзывали с мокрой дороги на обочину, то и дело приходилось останавливаться и ждать их. Колонна была слишком длинной, людей было слишком много. В Кёнигсберг они прибыли позже, чем предполагали. Профессор Бессель встретил Гумбольдта шквалом восторженных слов, показал ему новую обсерваторию, а его гостям самую большую в стране коллекцию янтаря.
Гумбольдт поинтересовался, не работал ли он прежде с профессором Гауссом.
То был пик его жизни, ответил Бессель, если не сказать проще. С того самого момента, когда король математиков порекомендовал ему в Бремене оставить науку и стать лучше поваром или пойти подковывать лошадей, если, конечно, это не покажется ему слишком сложным, он долго не мог опомниться. Однако ему еще повезло, а вот его другу Бартельсу, который сейчас в Петербурге, досталось от этого человека куда больше. Лекарством против такого высокомерия может служить только симпатия.
Дорога на Тильзит обледенела, колеса несколько раз проламывали лед и проваливались. На русской границе стоял казачий отряд, которому было предписано сопровождать их в дальнейшей дороге.
Гумбольдт заметил, что это абсолютно излишне.
Он должен доверять ему, сказал начальник погранзаставы, это абсолютно необходимо.
Он многие годы провел в диких местах без всякого сопровождения!
Здесь не дикие места, возразил начальник погранзаставы, здесь Россия.
Перед Дорпатом их ждало с десяток журналистов, а также весь естественный факультет в полном составе. Хозяевам не терпелось показать гостям минералогические и ботанические коллекции университета.
Он охотно посмотрит, сказал Гумбольдт, хотя он и прибыл сюда не ради музеев, а ради живой природы.
О природе пока побеспокоится он, услужливо сказал Розе, из-за этого не должно происходить никаких сбоев, ведь зачем-то он поехал с ним!
Пока Розе измерял холмы вокруг города, бургомистр, декан факультета и два офицера водили Гумбольдта по невероятно длинной анфиладе плохо проветриваемых помещений, забитых образцами янтаря. В одном из кусков застыл паук, какого Гумбольдт еще никогда не видел, в другом с причудливыми крыльями скорпион, которого скорее можно было принять за мифическое создание. Гумбольдт поднес этот янтарь близко к глазам и поморгал, но это не помогло, он плохо видел. Ему необходимо сделать рисунок этого янтаря!
Само СЃРѕР±РѕР№ разумеется, сказал неожиданно появившийся сзади Рренберг, РѕРЅ РІР·СЏР» Сѓ него РёР· СЂСѓРє янтарь Рё унес его. Гумбольдт хотел призвать Рренберга назад, РЅРѕ передумал. Рто произвело Р±С‹ странное впечатление РЅР° окружающих. Р РёСЃСѓРЅРєР° РѕРЅ так Рё РЅРµ получил Рё вообще больше РЅРёРєРѕРіРґР° РЅРµ видел этот РєСѓСЃРѕРє янтаря. РљРѕРіРґР° РѕРЅ позднее СЃРїСЂРѕСЃРёР» РѕР± этом Рренберга, тот РЅРµ РјРѕРі вспомнить, Рѕ чем РѕРЅ РіРѕРІРѕСЂРёС‚.
Они покинули Дорпат и направились в столицу. Впереди на лошади ехал царский курьер, к ним присоединились два офицера, а также три профессора и геолог из Петербургской академии, некий Володин, о присутствии которого Гумбольдт все время забывал, отчего каждый раз вздрагивал, когда Володин своим тихим и ровным голосом вставлял замечание. Казалось, что в этом блеклом существе есть нечто такое, что противится тому, чтобы память зафиксировала его, или же теолог в совершенстве владеет искусством маскировки. На берегу Нарвы пришлось ждать два дня, пока пройдет ледоход. �х теперь было уже так много, что для переправы был нужен большой паром, а для большого парома свободная ото льда река. Так что и в Санкт-Петербург они прибыли с опозданием.
Прусский посланник сопровождал Гумбольдта в царский дворец на аудиенцию. Царь долго пожимал Гумбольдту руку, заверял его, что этот визит делает честь России, а потом спросил его о старшем брате, которого хорошо запомнил с Венского конгресса.
Неужели так хорошо запомнили?
Ну, да, сказал царь, хотя, откровенно говоря, я всегда его немного побаивался.
Каждый европейский посол дал в честь Гумбольдта прием. Несколько раз он обедал также в кругу царской семьи. Министр финансов, граф Канкрин, удвоил смету его путевых расходов.
Он очень благодарен, сказал Гумбольдт, хотя с грустью думает о тех временах, когда сам мог финансировать свои путешествия.
Нет никаких оснований для грусти, сказал Канкрин, ему предоставляется полная свобода, а это, и он подвинул Гумбольдту лист, выделенные на его путешествие средства. В дороге его везде будет сопровождать эскорт, на каждой остановке в пути его будут встречать, губернаторы всех провинций России получили царский указ заботиться о его безопасности.
Он, право, не знает, сказал Гумбольдт. Он хотел бы иметь свободу передвижения. Естествоиспытателю иногда приходится импровизировать.
Только в том случае, если он плохо спланировал свое путешествие, с улыбкой возразил Канкрин. А в данном случае, он ручается за это, всё спланировано превосходно.
Перед дальнейшим путешествием в Москву Гумбольдт вновь получил почту: два послания от старшего брата, которого одиночество сделало болтливым. Длинное письмо от Бесселя. � открытку от Гаусса, глубоко погрузившегося в эксперименты с земным магнетизмом. Он занялся сейчас этим делом серьезно, велел соорудить специально для этого хижину без окон и с плотно закрывающейся дверью, не пропускающей даже воздух, использовал для строительства гвозди из неподдающейся намагничиванию меди.
Сначала городские советники сочли его сумасшедшим. Но Гаусс так долго ругался с ними, угрожал им и рисовал такие фантастические перспективы относительно торговли, престижа государства и экономики, что они в конце концов согласились и построили ему хижину рядом с обсерваторией. � вот теперь он проводит большую часть дня перед длинной магнитной стрелкой, насаженной на усилительную катушку. Ее вращательное движение было таким слабым, что уловить его простым глазом оказалось невозможно; пришлось направить телескоп на одно из зеркал, установленных над стрелкой, чтобы различать малейшие колебания на подвижной шкале. Предположение Гумбольдта подтвердилось: магнитное поле Земли колеблется, его сила периодически изменяется. Но Гаусс измеряет ее через более короткие интервалы, чем это делал он, измеряет точнее, и, конечно, его расчеты тоже намного лучше; а еще его забавляет, что Гумбольдт упустил из виду следующее: необходимо учитывать растяжение нити, на которую подвешена стрелка.
Гаусс часами наблюдал при свете керосиновой лампы за этими колебаниями стрелки. К нему не проникал ни единый звук. Как тогда полет на воздушном шаре с Пилатром показал ему, что такое пространство, так теперь ему удастся однажды понять природу колебаний внутри ядра Земли. � для этого вовсе не надо лазать на горы и мучительно продираться сквозь джунгли. Тот, кто наблюдает за магнитной стрелкой, смотрит в самое сердце земного шара. �ногда мысли Гаусса отвлекались на семью. Ему не хватало Ойгена, и Минна плохо себя чувствовала, пока его не было. Его младшенький скоро закончит школу. Но и этот тоже не особенно умен, интеллигентностью не отличается, по-видимому, учиться дальше не будет. Придется с этим смириться, нельзя переоценивать людей. Зато, по крайней мере, с Вебером они все лучше и лучше понимают друг друга, а недавно один русский математик прислал ему свое сочинение, в котором высказал мысли о непротиворечивости евклидовой геометрии и о том, что параллельные прямые пересекаются в бесконечно удаленной точке. А когда Гаусс отписал ему, что ни одна из этих идей для него не нова, его приняли в России за хвастуна. При мысли, что другие озвучат то, что он давно уже знает, но только не решался обнародовать, Гаусс почувствовал укол в сердце. Неужели ему надо было дожить до старости, чтобы понять, что такое честолюбие. Время от времени, пока он неотступно следил за магнитной стрелкой и даже боялся дышать, чтобы не спугнуть ее беззвучный танец, он сам себе иногда казался магом темного времени, вроде алхимика на старинной гравюре. А почему и нет? Scientia Nova родилась из магии, и что-то неуловимое в этом духе всегда будет ей присуще.
Он осторожно развернул карту России. Нужно построить такие же магнитные обсерватории, как его хижина, на всем пустынном пространстве Сибири, заселить их надежными людьми, которые будут знать, как надо наблюдать за приборами, час за часом проводить время перед телескопом и вести тихую неприметную жизнь. Гумбольдт может все организовать; предположительно даже и это. Гаусс размышлял. Когда он закончил составлять список подходящих мест для магнитных обсерваторий, его младший сын рывком распахнул дверь: он принес ему письмо. В хижину ворвался ветер, листки разлетелись по воздуху, стрелка панически заметалась, и Гаусс влепил юнцу пару пощечин, которые тот запомнил надолго. Только через полчаса неподвижного сидения и выжидания компас настолько успокоился, что Гаусс отважился шевельнуться и распечатал письмо.
Планы надо менять, писал Гумбольдт, он не может передвигаться по собственному усмотрению, ему предписали маршрут, отклоняться от которого он считает неразумным; он может производить измерения только на заданном маршруте, в других местах нет, и он просит привязать все расчеты к этим местам. Гаусс отложил, печально улыбаясь, письмо в сторону. Ему впервые стало жаль Гумбольдта.
Р’ РњРѕСЃРєРІРµ РІСЃРµ застопорилось. Рто невозможно, сказал градоначальник, чтобы такой знаменитый гость РІР·СЏР» Рё сразу РёС… РїРѕРєРёРЅСѓР». Благоприятное для путешествия время РіРѕРґР°, это, конечно, понятно, РЅРѕ РјРѕСЃРєРѕРІСЃРєРѕРµ общество ждет его, РѕРЅ РЅРµ может отказать РњРѕСЃРєРІРµ РІ том, что предоставил Петербургу. Так что РїРѕРєР° Р РѕР·Рµ Рё Рренберг были заняты СЃР±РѕСЂРѕРј образцов каменных РїРѕСЂРѕРґ Р·Р° чертой РіРѕСЂРѕРґР°, Гумбольдту Рё здесь пришлось посещать каждый вечер званые обеды, РіРґРµ произносились пышные тосты, Р° облаченные РІРѕ фраки гости кричали, поднимая бокалы: vivat! Музыканты невпопад били РІ литавры Рё дули РІ трубы, Рё каждый раз кто-РЅРёР±СѓРґСЊ участливо спрашивал, может, РіРѕСЃРїРѕРґРёРЅСѓ Гумбольдту сегодня нездоровится? Нет-нет, отвечал РѕРЅ тогда Рё глядел РЅР° заходящее солнце, РІРѕС‚ только музыка ему РЅРµ очень нравится, это обязательно должно быть так РіСЂРѕРјРєРѕ?
Только через несколько недель им позволили отправиться на Урал. К ним присоединилось еще больше сопровождающих, целый день ушел лишь на то, чтобы подготовить все повозки и тронуться в путь.
Рто что-то невероятное, сказал Гумбольдт Рренбергу, лично СЏ этого больше терпеть РЅРµ намерен, какая же это экспедиция!
Не всегда получается так, как хочется, вмешался в разговор Розе.
Р�, РєСЂРѕРјРµ того, сказал Рренберг, что тут можно возразить? Рто РІСЃРµ умные, достойные уважения люди, РѕРЅРё вполне РјРѕРіСѓС‚ облегчить работу, которая, возможно, вам уже непосильна.
Гумбольдт покраснел от гнева, но прежде чем он успел что-то сказать, повозка двинулась в путь, и его ответ потонул в скрипе колес и стуке копыт.
Под Нижним Новгородом он измерил с помощью секстанта ширину Волги. Целых полчаса он неподвижно смотрел в окуляр, вращал алидаду, бормотал расчетные цифры. Сопровождающие почтительно наблюдали за ним. Ощущение такое, сказал Володин, обращаясь к Розе, словно совершаешь путешествие во времени и погружаешься в учебник истории, так это все возвышенно. Он растроган до слез!
Наконец Гумбольдт возвестил, что река имеет пять тысяч двести сорок целых и семь десятых фута в ширину.
Само собой, сказал одобрительно Розе.
Двести СЃРѕСЂРѕРє целых Рё девять десятых, если быть точным, сказал Рренберг. Однако должен признать, что для таких допотопных методов это довольно хороший результат.
В городе Гумбольдта встретили хлебом-солью и преподнесли ему символический золотой ключ. В качестве почетного гражданина города он должен был присутствовать на выступлении детского хора и принять участие в четырнадцати официальных и двадцати одном частном приеме, прежде чем смог отправиться по Волге дальше на сторожевом корабле. Под Казанью Гумбольдт настоял на том, чтобы заняться измерением земного магнетизма. Он приказал поставить на широком поле свою безжелезную палатку, попросил соблюдать полный покой и тишину, залез внутрь и закрепил компас на предусмотренной для этого упругой нити. Ему понадобилось больше времени, чем обычно, потому что у него дрожали руки, а глаза все время слезились на ветру. Стрелка несмело заколебалась, потом успокоилась, застыла на несколько минут, а затем снова начала колебаться. Гумбольдт подумал о Гауссе, который сейчас, удаленный от него на шестую часть света, делает то же самое. Вот бедняга, он никогда ничего не видел в этом мире.
Гумбольдт меланхолически улыбнулся, ему вдруг стало жаль Гаусса. Розе постучал снаружи по брезенту и спросил, нет ли возможности ускорить дело.
Отправившись дальше, они увидели колонну осужденных женщин в сопровождении казаков с пиками. Гумбольдт хотел остановиться и поговорить с женщинами.
�сключено, сказал Розе.
Совершенно Рё абсолютно немыслимо, подтвердил Рренберг. РћРЅ постучал РІ стенку, Рё РїРѕРІРѕР·РєР° двинулась дальше; через несколько РјРёРЅСѓС‚ облако пыли скрыло РѕС‚ РЅРёС… колонну осужденных.
Р’ Перми РІСЃРµ повторилось Рренберг Рё Р РѕР·Рµ отправились собирать камни, Р° Гумбольдт РЅР° обед Рє губернатору. РЈ губернатора было четверо братьев, восемь сыновей, пять дочерей, двадцать семь РІРЅСѓРєРѕРІ Рё девять правнуков, Р° также несметное количество двоюродных братьев Рё сестер. Р’СЃРµ эти люди присутствовали РЅР° обеде Рё жаждали рассказов Рѕ континенте РїРѕ ту сторону океана. РћРЅ ничего РЅРµ знает, сказал Гумбольдт, почти ничего уже РЅРµ РїРѕРјРЅРёС‚ Рё хочет поскорее лечь РІ постель.
На следующее утро он распорядился разделить собранную коллекцию камней: от каждого образца по два экземпляра, и обе части транспортировать в отдельности.
Но работа давно уже ведется с разделенными частями коллекции, сказал Розе.
Р� РІСЃРµ время так, СЃ самого начала, сказал Рренберг.
Ни один уважающий себя исследователь не работает иначе, сказал Розе. � добавил, что, в конце концов, каждый из них знаком с трудами Гумбольдта.
Они добрались до Екатеринбурга. Купец, в доме которого их поселили, был, как и все мужчины здесь, с бородой, одет в длинный кафтан и подпоясан кушаком. Когда Гумбольдт вернулся поздно вечером с приема у городничего, хозяин захотел с ним выпить. Гумбольдт отказался, тогда купец принялся всхлипывать, как ребенок, бил себя в грудь кулаками и кричал на плохом французском, какой он несчастный-разнесчастный и как хочет умереть.
Ну хорошо, подавленно сказал Гумбольдт, но только одну рюмку!
От водки Гумбольдту стало так плохо, что ему пришлось провести в постели два дня. По высочайшему указанию перед домом выставили караул из уральских казаков, а двух есаулов так и не удалось отговорить не спать, громко храпя, в углу его комнаты.
РљРѕРіРґР° РѕРЅ СЃРјРѕРі встать, Рренберг, Р РѕР·Рµ Рё Володин повели его РЅР° золотые россыпи. Начальника СЂСѓРґРЅРёРєР° РїРѕ фамилии РћСЃРёРїРѕРІ волновал РІРѕРїСЂРѕСЃ, что делать СЃ рудничной РІРѕРґРѕР№. РћРЅ привел гостя РІ РѕРґРЅСѓ затопленную штольню. Р’РѕРґР° там стояла РїРѕ РїРѕСЏСЃ, пахло плесенью. Гумбольдт СѓРіСЂСЋРјРѕ смотрел РЅР° СЃРІРѕРё намокшие брючины.
Надо лучше откачивать!
Насосов мало, сказал Осипов печально.
Тогда, сказал Гумбольдт, надо купить дополнительно.
Осипов спросил, а откуда взять деньги?
Чем меньше воды в шахте, произнес Гумбольдт медленно, тем выше добыча золота.
Осипов вопросительно смотрел на него.
� в результате насосы быстрее окупятся, разве не так?
Осипов задумался, а потом сгреб Гумбольдта в охапку и прижал к груди.
В пути Гумбольдт простудился. У него болело горло и текло из носа.
Простуда, сказал он и закутался плотнее в свой шерстяной плед. Не может ли кучер ехать немного помедленнее, я ничего не вижу, кроме мелькающих елок!
К сожалению, сказал Розе, этого нельзя требовать от русских ямщиков, они только так умеют ездить и никак иначе.
РћРЅРё остановились только перед РіРѕСЂРѕР№ Магнитной. Среди равнины возле села Высокая Гора возвышалась громада буроватой глины, таившей РІ себе несметные залежи железной СЂСѓРґС‹; компас зашкаливало. Гумбольдт тут же начал подъем РЅР° РіРѕСЂСѓ. Р�Р·-Р·Р° простуды это давалось ему СЃ трудом, несколько раз РѕРЅ прибегал Рє помощи Рренберга, опирался РЅР° его СЂСѓРєСѓ, Р° РєРѕРіРґР° решил нагнуться Рё поднять какой-то камень, его пронзила такая боль РІ СЃРїРёРЅРµ, что РѕРЅ обратился Рє Р РѕР·Рµ Рё РїРѕРїСЂРѕСЃРёР» того взять РЅР° себя СЃР±РѕСЂ образцов РїРѕСЂРѕРґ. Рто была совершенно излишняя РїСЂРѕСЃСЊР±Р°, поскольку управляющий местного завода РїРѕ переработке СЂСѓРґС‹ уже ждал РёС… РЅР° вершине РіРѕСЂС‹ Рё приготовил РІ качестве подарка ящичек СЃ тщательно уложенными образцами РїРѕСЂРѕРґ. Гумбольдт поблагодарил его хриплым голосом. Ветер яростно трепал края его пледа.
Так что, спросил Розе, спускаемся вниз?
На завод привели подростка.
Его зовут Павел, сказал управляющий, ему четырнадцать лет и он страшно глуп. Но нашел вот этот камень.
Парень раскрыл грязную ладонь.
Однозначно алмаз, сказал Гумбольдт, немного поизучав камень.
Рто вызвало всеобщее ликование, начальники участков хлопали РґСЂСѓРі РґСЂСѓРіР° РїРѕ плечу, шахтеры отплясывали РЅР° радостях, Р° потом запели С…РѕСЂРѕРј, кто то РёР· РіРѕСЂРЅСЏРєРѕРІ отвесил парню дружескую, РЅРѕ весомую оплеуху.
Неплохо, сказал Володин. Всего несколько недель в стране и уже найден первый алмаз в России, сразу чувствуется рука мастера.
Не он его нашел, сказал Гумбольдт.
Если ему позволено будет дать совет, сказал Розе, впредь Гумбольдту лучше никогда не повторять этой фразы.
Существует правда, лежащая РЅР° поверхности, Рё другая, скрытая РІ глубине, сказал Рренберг. РЈР¶ РјС‹-то, немцы, знаем это точно.
Разве много надо для того, произнес Розе, чтобы дать людям на какой-то миг то, чего они так желали?
Через несколько дней до них доскакал вконец загнанный курьер и вручил благодарственное послание от царя.
Простуда Гумбольдта не проходила. Они ехали по звенящей комарами тайге. Небо было высокое, и солнце, казалось, вообще не заходило, так что ночь оставалась слабым воспоминанием. Даль с ее поросшими травами болотами, низкими деревьями и извивающимися змейками ручейками расплывалась в белесой дымке. �ной раз, когда Гумбольдт испуганно просыпался от мимолетного сна и тут же убеждался, что стрелка хронометра опять продвинулась на час вперед, небо с его перистыми облаками и непрерывно слепящим солнцем представлялось ему разделенным на сегменты и испещренным трещинами, которые, стоило только повернуть голову, сдвигались вслед за его взглядом.
Рренберг выжидательно СЃРїСЂРѕСЃРёР», РЅРµ дать ли ему еще Рё второй плед.
РћРЅ РЅРёРєРѕРіРґР° РЅРµ пользовался РґРІСѓРјСЏ пледами одновременно, ответил Гумбольдт. Тем РЅРµ менее Рренберг невозмутимо протянул ему еще РѕРґРёРЅ плед, Рё поскольку слабость оказалась сильнее раздражения, РѕРЅ схватил его, закутался РІ РјСЏРіРєСѓСЋ теплую ткань Рё СЃРїСЂРѕСЃРёР», уже Р±РѕСЂСЏСЃСЊ СЃРѕ СЃРЅРѕРј, далеко ли еще РґРѕ Тобольска.
Очень далеко, сказал Розе.
Рђ может, Рё нет, возразил Рренберг. Страна настолько безумно велика, что расстояния уже РЅРµ имеют никакого значения. Дистанции становятся математической абстракцией.
Что-то в этом ответе показалось Гумбольдту дерзким, но он слишком устал, чтобы копаться в этом. Ему вдруг вспомнилось, как Гаусс говорил об абсолютной длине, о прямой линии, к которой уже ничего нельзя присоединить и которая хотя и конечная величина, а тянется бесконечно, так что любой возможный отрезок может рассматриваться только как ее часть. На несколько секунд, в промежутке между сном и бодрствованием, у него возникло чувство, что эта прямая имеет что-то общее с его жизнью, и все станет ясным и понятным, если только он поймет, что именно. Ответ напрашивался сам собой. Надо написать Гауссу. Но на этой мысли он заснул.
Гаусс рассчитал, что Гумбольдт проживет еще от трех до пяти лет. С некоторых пор он снова занялся статистикой смертей. Он делал это по поручению Государственной страховой кассы, работа хорошо оплачивалась, к тому же с точки зрения математики была небезынтересной. Он только что прикинул вероятную продолжительность жизни всех своих знакомых. А когда он в течение часа считал проходивших мимо обсерватории людей, он уже мог оценить, сколько из них окажутся под землей через год, через три года, через десять лет.
Так, сказал он, должны работать астрологи!
Нельзя недооценивать гороскопы, ответил ему Вебер, совершенная наука научится и их мобилизовывать, ведь начинают уже использовать силу гальванических элементов. Кроме того, кривая нормального распределения вероятностей никак не меняет простой истины, что никто не предполагает, когда он умрет жребий выпадает каждому всегда только один раз.
Гаусс попросил его впредь не произносить никаких банальных глупостей. Его жена Минна, поскольку она больна, умрет раньше него, затем его мать, а потом и он сам. Об этом свидетельствует статистика, и так оно и будет. Он понаблюдал еще немного в телескоп за зеркальной шкалой, но магнитная стрелка не колебалась. Вебер тоже ничего не ответил. Вероятно, импульсы опять пропали на пути к нему.
Они теперь часто так болтали. Вебер сидел там, далеко от него, в центре города в физическом кабинете перед второй катушкой с точно такой же стрелкой. С помощью индуктора они посылали в условленное время сигналы друг другу. Нечто подобное Гаусс пытался много лет назад наладить для связи с Ойгеном с помощью гелиотропа, но парень никак не мог усвоить бинарный алфавит. Вебер считал эту его идею гениальным открытием, которое профессору только и надо было, что опубликовать, чтобы стать богатым и знаменитым. Он и так уже знаменит, ответил ему тогда Гаусс и, собственно, в какой то мере даже и богат. А сама идея настолько проста, что он охотно уступает ее всяким разным болванам.
Так как от Вебера никаких сигналов больше не поступало, Гаусс встал, сдвинул свою бархатную шапочку на затылок и отправился на прогулку. Небо было затянуто прозрачными облаками, похоже было, что пойдет дождь.
Сколько часов провел он перед этой индукторной катушкой, ожидая хоть малейшего знака от нее? Если Йоханна была там, далеко, как и Вебер, только еще дальше и неизвестно где, почему она не могла воспользоваться той же возможностью? Если умершие позволяли той девушке в ночной рубашке вызывать их и разговаривать с ними, почему они пренебрегали этим первоклассным устройством? Гаусс немного поморгал: с его глазами творилось что-то неладное, небосвод казался ему испещренным трещинами.
Он почувствовал, как упали первые капли дождя. Может, умершие вообще не могут больше разговаривать, потому что находятся в другой, более плотной среде, потому что им эта здешняя реальность кажется химерой, полуреальностью; для них это давно разгаданная загадка, с хитросплетениями которой им придется связаться еще раз, если они захотят двигаться или разговаривать. Некоторые все-таки предпринимают кое-какие попытки. А те кто поумнее, отказались от них. Он присел на камень, струйки дождя стекали по его голове и плечам. Смерть придет как познание нереальности. � тогда он поймет, что такое пространство и время, какова природа линии и в чем сущность числа. А может даже, почему он сам себе вечно кажется не самым удачным изобретением, вроде как копией кривой поверхности реального человека, помещенной слабоумным изобретателем в какой-то странный второсортный универсум. Он огляделся вокруг. Что-то мигающее, вроде световой сигнализации, пронеслось по небу, словно одна прямая линия, причем где-то очень высоко наверху. Улица перед ним показалась Гауссу шире обычного, городской стены не стало видно, а между домами поднялись зеркальные башни из стекла. Металлические капсулы двигались вдоль улиц, как колонны муравьев, глухое гудение наполняло воздух, висело под самым куполом неба; казалось, даже исходило от слабо подрагивающей земли. Ветер имел кисловатый привкус. Пахло чем-то жженым. � было еще что-то невидимое, в чем он не отдавал себе отчета: электрическое вибрирование, ощутимое только по легкому недомоганию и слабым колебаниям в окружающей среде. Гаусс наклонился вперед, и с этим его движением все разом прекратилось: с криком ужаса он проснулся. Поднялся насквозь мокрый и быстрыми шагами пошел назад к обсерватории. Вот это и есть старость способность задремать в любом месте.
А Гумбольдту пришлось дремать в стольких повозках, ехать на таком количестве перекладных, видеть столько равнин и степей, ничем не отличающихся друг от друга, столько горизонтов, тоже всегда одних и тех же, что он уже сам себе казался нереальным. Его спутники нацепили маски от комаров, а ему всё было нипочем: комары напоминали ему о далекой молодости и о тех месяцах, когда он чувствовал себя самым живым среди живых. �х эскорт опять увеличился, сотня солдат скакала с ними в таком темпе сквозь тайгу, что нечего было и думать о сборе образцов или об измерениях. Даже в Тобольской губернии и то возникли трудности: в �шиме Гумбольдт, к неудовольствию полиции, вступил в разговор с польскими арестантами, а потом ускользнул от всех, взобрался на небольшую гору и установил там свой телескоп. Несколько минут спустя его окружили солдаты. Что это он тут делает, зачем направил трубу на город? Сопровождающие освободили его, но Розе в присутствии всех сделал Гумбольдту выговор: он должен оставаться под присмотром эскорта, что за идеи приходят ему в голову!
�х коллекции непрерывно пополнялись. Повсюду их ждали местные исследователи, они передавали им тщательно снабженные надписями образцы минералов и растений. Один университетский профессор, с бородой, лысиной и в круглых очках, подарил им крошечный пузырек с космическим эфиром, который он отделил от воздуха с помощью сложной фильтровальной установки. Пузырек был таким тяжелым, что Гумбольдт мог поднять его только двумя руками, а его содержимое излучало такой темный свет, что предметы даже на некотором расстоянии теряли свои очертания. Субстанцию нужно хранить в особых условиях, сказал профессор и протер запотевшие очки, она легко воспламеняется. Что касается него самого, он отказался от дальнейшего проведения опытов и разобрал установку, да и кроме того здесь больше ничего не осталось, и он рекомендует зарыть пузырек поглубже в землю. � смотреть на него долго тоже лучше не надо, это не очень хорошо для души.
Все чаще стали попадаться деревянные постройки с круглыми крышами, глаза людей сделались узкими, на пустынных просторах страны киргизские кочевники возводили свои юрты. Вдоль границы выстроился казачий полк с развевающимися знаменами, казаки салютовали им, раздались громкие звуки трубы. Некоторое время они ехали по степи среди кочевников, а потом их поприветствовал китайский офицер. Гумбольдт произнес речь про заходящее и восходящее солнце, про Запад и Восток, про человечество как единое целое. А потом заговорил китаец, но переводчика рядом не было.
РЈ него есть брат, сказал Гумбольдт тихо Рренбергу, так РѕРЅ даже Рё этот язык изучал.
Китаец, улыбаясь, поднял обе руки. Гумбольдт подарил ему рулон голубого сукна, а китаец вручил гостю пергаментный свиток. Гумбольдт раскатал его, увидел, что он покрыт письменами, и с беспокойством уставился на иероглифы.
Р�Рј надо возвращаться, зашептал Рренберг, пребыванием здесь РѕРЅРё Рё так уже испытывают терпение Рё благоволение царя, Рѕ переходе границы РЅРµ может быть Рё речи.
На обратном пути им попался буддийский храм калмыков.
Здесь отправляются мрачные культовые обряды, сказал Володин, не мешало бы разок взглянуть на это.
Служитель храма в желтом одеянии и с бритой наголо головой провел их внутрь. Золотые статуи улыбались, в воздухе витал аромат жженых трав. Маленький, одетый в желто-красные одежды лама уже поджидал их. Лама поговорил по-китайски со служителем храма, и тот обратился на ломаном русском к Володину.
Он уже слышал, что здесь разъезжает человек, который все знает.
Гумбольдт запротестовал. На самом деле он ничего не знает, но он посвятил всю свою жизнь тому, чтобы изменить это обстоятельство, он приобрел знания и объехал мир, и это всё.
Володин и служитель храма всё перевели, лама улыбнулся. Он постучал кулаком по своему толстому животу.
Всегда всё здесь!
Простите? не понял Гумбольдт.
Здесь внутри стать сильным и великим, сказал лама.
�менно к этому всегда и стремился, сказал Гумбольдт.
Лама дотронулся своей мягкой детской ладошкой до груди Гумбольдта".
Но это все ничто. Кто этого не понимает, тот не будет знать покоя, будет вечно носиться по миру, словно буря, все сотрясать и ничего не созидать.
Гумбольдт охрипшим голосом заявил, что он не верит в Ничто. Он верит в изобилие и богатство природы.
Природа не познала избавления, сказал лама, она дышит отчаянием и безутешностью.
Гумбольдт растерянно спросил Володина, правильно ли тот все перевел.
Черт побери, ответил Володин, откуда ему знать, во всем этом ровным счетом нет никакого смысла.
Лама поинтересовался, может ли Гумбольдт разбудить его собаку.
Он сожалеет, сказал Гумбольдт, но он не понимает этой метафоры.
Володин обратился за помощью к служителю храма.
Никакой метафоры, сказал он потом, позавчера умерла любимая собачонка ламы, кто-то по недосмотру наступил на нее. Лама сберег тельце и просит Гумбольдта, которого он считает всесторонне знающим человеком, вернуть ему собачку.
Гумбольдт ответил, что он этого не может сделать.
Володин и служитель храма перевели, лама поклонился. Он знает, что посвященный в таинство жизни может сделать это только в исключительном случае, но он просит этой милости, собачка ему очень дорога.
Он действительно не способен на такое, повторил Гумбольдт, у которого от благоухания трав постепенно начала кружиться голова. Он не может ничто и никого пробудить от смерти!
Он понимает, сказал лама, что умный человек хочет ему этим сказать.
Он ничего не хочет сказать, воскликнул Гумбольдт, он просто не может этого сделать.
Он понимает, сказал лама, может ли он, по крайней мере, предложить умному человеку чашку чая?
Володин посоветовал соблюдать осторожность, в этой местности принято варить чай с салом. С непривычки от такого угощения может стать дурно.
Гумбольдт с благодарностью отказался, сославшись на то, что не пьет чай.
Он понимает, сказал лама, и это послание.
Рто никакое РЅРµ послание! вскричал Гумбольдт.
Я понимаю, сказал лама.
Гумбольдт нерешительно поклонился, лама сделал то же самое, и после этого они продолжили свой путь.
Перед Оренбургом к ним присоединилась еще одна сотня казаков, чтобы защищать их от нападения орд кочевников. Теперь участников экспедиции было свыше пятидесяти: они ехали в двенадцати повозках в сопровождении более чем двухсот солдат. Они постоянно неслись на огромной скорости и, несмотря на просьбы Гумбольдта, не делали промежуточных остановок.
Рто слишком опасно, РіРѕРІРѕСЂРёР» Р РѕР·Рµ.
Да Рё путь слишком длинный, поддакивал Рренберг.
� дел предстоит еще очень много, сообщал Володин.
В Оренбурге их ждали три киргизских хана, прибывших с большими свитами, чтобы встретиться с человеком, который знал все. Гумбольдт робко спросил, нельзя ли ему подняться на один или два кургана, его интересуют образцы пород, да и атмосферное давление он тоже давно не измерял.
Потом, сказал Рренберг, сначала РёРіСЂС‹!
Вечером, перед тем как отправиться дальше, Гумбольдту удалось тайком произвести в своей спальне замеры земного магнетизма. На следующее утро у него появились боли в спине, с этого момента он ходил немного согнувшись. Розе с полным почтением помогал ему сесть в повозку. Когда они проезжали мимо колонны ссыльных, он принудил себя не выглядывать из окна.
В Астрахани Гумбольдт впервые в своей жизни поднялся на пароход. Два мотора выпускали в воздух вонючий черный дым, стальной корпус судна тяжело и без особого рвения разрезал морскую поверхность. Брызги слабо светились в предрассветных лучах. На маленьком острове они сошли на землю. �з песка торчали лапки зарывшихся туда тарантулов. Когда Гумбольдт потрогал их, тарантулы дернулись, но не убежали. Со счастливым выражением лица он сделал несколько зарисовок. Он посвятит этому длинную главу в своих путевых очерках.
Он мало в это верит, сказал Розе. Описание путешествия уже заказано, Гумбольдту не придется с этим возиться.
Но он хочет сам все описать, сказал Гумбольдт.
Он никому не навязывается, сказал Розе, но ему поручил это лично король.
Пароход отчалил, остров вскоре скрылся из виду. �х окутал густой туман, невозможно было различить, где вода, а где небо. Только время от времени выныривала усатая голова тюленя. Гумбольдт стоял на носу, неотрывно глядел вперед и сначала никак не отреагировал на слова Розе, сказавшего, что пора возвращаться.
Возвращаться куда?
Сначала на берег, сказал Розе, потом в Москву, а оттуда в Берлин.
Значит, это конец, сказал Гумбольдт, кульминация, окончательный рубеж? � дальше я уже пройти не смогу?
Не в этой жизни, сказал Розе.
� тут выяснилось, что судно сбилось с курса. Никто не рассчитывал, что будет такой туман, у капитана не оказалось карты, и теперь непонятно, в какой стороне суша. Они кружили бесцельно, туман поглощал все звуки, даже шум моторов. Постепенно это становится опасно, сказал капитан, горючего хватит ненадолго, и если они ушли слишком далеко в море, то и сам Господь Бог им не поможет. Володин и капитан обнялись, некоторые профессора пропустили по последней чарочке, на пароходе воцарилось паническое настроение.
Розе прошел к Гумбольдту в носовую часть. Нужна помощь великого навигатора, без этого они погибнут.
� мы никогда не вернемся назад? спросил Гумбольдт.
Р РѕР·Рµ РєРёРІРЅСѓР».
Просто исчезнем? сказал Гумбольдт. Вот так, на пике жизни выйти в Каспийское море и никогда уже не вернуться назад?
�менно так, сказал Розе.
Слиться с водными просторами, навсегда исчезнуть среди ландшафтов, о которых мечтал еще ребенком, войти в образ, выйти из него и никогда не возвратиться?
В некоторой степени, да, сказал Розе.
Туда! Гумбольдт ткнул рукой влево, где серая масса была чуть светлее, ее пронизывали белесые полосы дрожащего воздуха.
Розе вернулся к капитану и объяснил, что плыть следует в противоположном направлении. Через полчаса они добрались до берега.
В Москве закатили пышный бал, какого никто из них в жизни не видел. Гумбольдт появился в голубом фраке, его подводили то к одному, то к другому, офицеры отдавали ему честь, дамы делали реверанс, профессора кланялись ему, а потом вдруг все стихло, и офицер Федор Глинка продекламировал стихотворение, которое начиналось словами Шумел, гремел пожар московский, а заканчивалось строфой о бароне Гумбольдте, Прометее наших дней. Аплодисменты длились более четверти часа. Когда Гумбольдт, все еще немного охрипшим и робким голосом, попробовал заговорить о земном магнетизме, его прервал ректор университета, преподнесший гостю косицу Петра Великого.
Треп Рё пустая болтовня, прошептал Гумбольдт РІ СѓС…Рѕ Рренбергу, никакой науки Рё РІ РїРѕРјРёРЅРµ. РЇ непременно должен сказать Гауссу, что теперь лучше РІСЃРµ понимаю.
Я знаю, что вы понимаете, ответил Гаусс. Вы всегда понимали, мой бедный друг, больше того, что знали.
Минна спросила, может, ему нездоровится. Он попросил жену оставить его в покое, он просто думал вслух. Он очень раздражен, и все из-за этого улыбающегося китайца, который пялился на него всю ночь, ну что за поведение, такое даже во сне не привидится. А кроме того, ему опять прислали сочинение на тему астральной геометрии пространства, и на сей раз это был не кто иной, как старый Мартин Бартельс. Так что после стольких лет он все-таки обогнал его, сказал Гаусс, и ему даже показалось, что это не Минна ответила ему, а мчавшийся во весь опор в Санкт-Петербург Гумбольдт. Что ж, надо принимать вещи такими, какие они есть, и даже если доведется познать что-то новое, они все равно останутся такими, как были, и не важно, кто это сделал мы или кто другой, или вообще никто.
Что вы имеете в виду? спросил царь, намеревавшийся повесить на Гумбольдта императорский орден Святой Анны; он так и замер с орденом в руках.
Гумбольдт поспешил заверить его, он не имел в виду ничего другого, кроме как, что не надо переоценивать заслуги ученых: исследователь не Творец, он ничего не изобретает, не завоевывает земли, не выращивает плодов, не сеет и не жнет, и его примеру следуют другие, которых все больше, а за ними те, кто будет знать еще больше, и так без конца, пока все не обратится в прах.
Наморщив лоб, царь перекинул ленту ему через плечо, все закричали vivat! и bravo! � Гумбольдт постарался стоять прямо, не сгибаясь. До этого на парадной лестнице он обнаружил, что у него расстегнуты пуговицы на рубашке под фраком, и, краснея, попросил Розе помочь ему застегнуть их, с некоторых пор его пальцы не гнутся. � вот теперь золоченый зал плыл у него перед глазами, сияли люстры, словно их свет шел неизвестно откуда, все хлопали в ладоши, а смуглый поэт читал мягким голосом свою поэму. Гумбольдт с удовольствием рассказал бы Гауссу о том письме, которое, смятое и заляпанное, ждало его после годичного путешествия в Петербурге. С трудом выводя буквы, Бонплан писал, как проходят его дни, уменьшившаяся до крошечного кусочка Земля носит на себе не только его самого, но и его дом и маленькое поле вокруг, все остальное за этими пределами принадлежит невидимому миру президента, он его пленник, надеяться ему не на что, он ждет только самого худшего, и в этом находит, так сказать, утешение. Мне очень тебя не хватает, старина. Я еще никогда не встречал никого, кто бы любил растения как ты.
Гумбольдт РІР·РґСЂРѕРіРЅСѓР», Р РѕР·Рµ коснулся его плеча. Р’СЃРµ сидевшие РІРѕРєСЂСѓРі РѕРіСЂРѕРјРЅРѕРіРѕ парадного стола смотрели РЅР° него. РћРЅ встал, РЅРѕ РІРѕ время своей несколько конфузной речи РІСЃРµ время думал Рѕ Гауссе. Ртому Бонплану, конечно же, РЅРµ повезло, РЅРѕ если Р±С‹ профессор СЃРјРѕРі ему ответить, РѕРЅ Р±С‹ ему сказал: разве РјС‹ РѕР±Р° можем себя РІ чем-то винить? Вас РЅРµ съел каннибал, меня РЅРµ убили РґРёРєРёРµ РѕСЂРґС‹. Разве нет чего-то постыдного РІ том, как легко сходило нам РІСЃРµ СЃ СЂСѓРє? Рђ то, что РїСЂРѕРёСЃС…РѕРґРёС‚ сейчас, это только то, что однажды РІСЃРµ-таки должно было произойти: РјС‹ РїРѕСЂСЏРґРєРѕРј поднадоели нашему Творцу-изобретателю.
Гаусс отложил трубку, СЃРґРІРёРЅСѓР» РЅР° затылок бархатную шапочку, СЃСѓРЅСѓР» СЂСѓСЃСЃРєРёР№ словарь Рё маленький томик Пушкина РІ карман Рё отправился перед ужином погулять. РЎРїРёРЅР° Сѓ него болела, живот тоже, РІ ушах стоял шум. Тем РЅРµ менее его Р·РґРѕСЂРѕРІСЊРµ было вполне сносным. Другие уже умерли, Р° РѕРЅ РІСЃРµ еще жил. Р� РІСЃРµ еще РјРѕРі думать, правда, уже РЅРµ Рѕ таких невероятно сложных вещах, как раньше, РЅРѕ для самого необходимого РјРѕР·РіРѕРІ еще хватало. Над РЅРёРј шумели верхушки деревьев, вдали высился РєСѓРїРѕР» его обсерватории, позднее, ночью, РѕРЅ пойдет Рє телескопу Рё, больше РїРѕ привычке, Р° РЅРµ для того, чтобы что-то открыть, будет отслеживать полосу Млечного Пути РІ направлении далекого спирального тумана. Гаусс подумал Рѕ Гумбольдте. РћРЅ Р±С‹ СЃ удовольствием пожелал ему счастливого возвращения, РЅРѕ, РІ конце концов, счастливо вернуться назад невозможно, РёР±Рѕ СЃ каждым разом становишься РІСЃРµ слабее, Р° потом тебя Рё РІРѕРІСЃРµ РЅРµ будет. Может, РѕРЅ РІСЃРµ-таки есть, этот гасящий свет эфир? РќСѓ конечно, РѕРЅ есть, думал Гумбольдт, СЃРёРґСЏ РІ РїРѕРІРѕР·РєРµ, РѕРЅ даже РіРґРµ-то здесь Сѓ него РІ пузырьке, РІ РѕРґРЅРѕР№ РёР· этих РїРѕРІРѕР·РѕРє, только РѕРЅ РЅРµ может припомнить, РіРґРµ именно: тут сотни ящиков, Рё РѕРЅ потерял РІСЃСЏРєРёР№ ориентир, РіРґРµ что находится. Неожиданно РѕРЅ повернулся Рє Рренбергу.
Факты! Ага! сказал тот.
Факты, повторил Гумбольдт, они останутся, он все запишет, гигантский труд, полный фактов, все факты мира, собранные в одной единой книге, все факты и только они, весь космос еще раз, освобожденный от заблуждений, ошибок, фантазий, грез и тумана; факты и числа, предположил он неуверенно, может, они кого-нибудь спасут. Если только подумать, например, что они пробыли в пути двадцать три недели, проделали четырнадцать тысяч пятьсот верст, побывали на шестистах пятидесяти восьми почтовых станциях и сменили, он задумался, двенадцать тысяч двести двадцать четыре лошади, то тогда хаос выстроится в стройный ряд и вызовет большое уважение. Когда же за окном промелькнули первые пригороды Берлина и Гумбольдт представил себе, как Гаусс именно сейчас глядит в свой телескоп и наблюдает за небесными светилами, пути которых может изобразить простой формулой, он внезапно понял, что не может сказать, кто из них путешествовал по миру, а кто всегда оставался дома.
Назад: ДУХР�
Дальше: ДЕРЕВО