РР¤Р�Р
Полузакрыв глаза, Гумбольдт рассуждал о звездах, морских течениях и воздушных потоках. Он говорил негромко, но его было слышно во всем зале. Он стоял на фоне огромной кулисы ночного неба, на котором звезды образовывали концентрические круги: декорация Шинкеля к Волшебной флейте, натянутая здесь специально для этого вечера. Промеж звезд были вписаны имена немецких исследователей: Бух, Савиньи, Гуфеланд, Бессель, Клапрот, Гумбольдт и Гаусс. Зал был заполнен до отказа, не было ни одного свободного места: монокли и очки, много мундиров, легкое помахивание вееров, а в центральной ложе неподвижные фигуры кронпринца и его супруги. Гаусс сидел в первом ряду.
Ах, куда там, шептал ему в ухо Дагерр, пребывая в отличном настроении, это будет длиться еще годами, пока родится первая фотография. Он, правда, справится как-нибудь с экспозицией, а вот у его компаньона Ньепса нет ни малейшей идеи, как закрепить иодид серебра.
Гаусс зашипел на него. Дагерр пожал плечами и умолк.
Тот, кто смотрит в ночное небо, говорил Гумбольдт, тот не может составить себе правильного представления о размерах небосвода. Световой туман Магеллановых Облаков в Южном полушарии это не аморфная субстанция, не дымка и не газ, он состоит из солнц, которые исключительно из-за дальности расстояния сливаются визуально в одно целое. Участок Млечного Пути с координатами два градуса широты и пятнадцать градусов долготы, как его охватывает окуляр телескопа, содержит более пятидесяти тысяч исчислимых звезд и примерно сто тысяч, которые невозможно различить из-за их слабого свечения. Таким образом, Млечный Путь состоит из двадцати миллионов солнц, и человеческий глаз, удаленный от него на диаметр самого Млечного Пути, будет, разумеется, воспринимать их только как неяркое мерцание, как одно из тех туманных пятен, которых астрономы уже насчитывают более трех тысяч. Невольно задаешься вопросом, почему при таком количестве звезд все небо не наполнено постоянно светом, а видится нами как черная бездна: может, стоит предположить наличие противоположного дневному свету начала, вроде существования в промежуточных пространствах гасящего свет эфира? Человечество уже не раз пыталось именно так доказать разумное устройство природы, ибо каждая человеческая культура начинает, как ни крути, с наблюдения за движением небесных тел.
Гумбольдт наконец-то широко раскрыл глаза.
РћРґРЅРёРј РёР· таких плавающих РІ черном эфире небесных тел является Земля. Огненное СЏРґСЂРѕ, окруженное твердой, как РєРѕСЂР°, земной оболочкой, РїРѕРґ ней второй, представляющей СЃРѕР±РѕР№ жидкую массу, Рё, наконец, третьей СѓРїСЂСѓРіРёРј, расплавленным слоем, Рё РІСЃРµ три РѕРЅРё дают жизнь всему земному. Даже РІ подземных глубинах РѕРЅ находил Р±СѓСЂРЅРѕ произрастающую РїСЂРё полном отсутствии света растительность. Для огненного СЏРґСЂР° Земли вулканы естественные вентили, Р° твердый, каменистый слой земной РєРѕСЂС‹ опять же прикрыт РґРІСѓРјСЏ океанами РѕРґРЅРёРј водным Рё РґСЂСѓРіРёРј воздушным. РЎРєРІРѕР·СЊ океаны постоянно РїСЂРѕС…РѕРґСЏС‚ разные течения: например, такое знаменитое, как Гольфстрим; РѕРЅРѕ РіРѕРЅРёС‚ РІРѕРґС‹ Атлантического океана, пересекает перешеек Никарагуа Рё Юкатан, огибает Багамские острова, направляется РЅР° северо-восток, Рє Ньюфаундлендской банке, Р° оттуда РЅР° СЋРіРѕ-восток, Рє РђР·РѕСЂСЃРєРёРј островам, чем Рё объясняются такие чудесные явления, как тропические фрукты, пальмы, летучие рыбы Рё даже приплывающие РІ эти места РЅР° плоскодонках СЌСЃРєРёРјРѕСЃС‹, которых обычно можно встретить возле ирландских берегов. РћРЅ сам открыл РІ РўРёС…РѕРј океане РѕРґРЅРѕ РЅРµ менее важное течение, РѕРЅРѕ РїСЂРѕС…РѕРґРёС‚ вдоль берегов Чили Рё Перу Рё несет холодные северные РІРѕРґС‹ Рє тропику. Несмотря РЅР° РІСЃРµ его РїСЂРѕСЃСЊР±С‹, тут РѕРЅ улыбнулся наполовину честолюбиво, наполовину смущенно, РјРѕСЂСЏРєРё решили-таки назвать это течение его именем. Подобным же образом ведут себя Рё потоки воздушного океана, приводимые РІ движение колебаниями солнечного тепла, Рё путь РёРј преграждают обычно крутые склоны огромных горных массивов, так что распределение растительных Р·РѕРЅ РЅРµ столько определяется географическими широтами, сколько идет РїРѕ изогнутым изотермическим линиям. Рта система потоков Рё течений связывает РІСЃРµ части Земли РІ единое живое целое. Гумбольдт помолчал какой то момент, словно его растрогала следующая пришедшая ему РЅР° СѓРј мысль. Как РІ пещерах, так Рё РІ РјРѕСЂРµ, Р° также РїРѕРґ открытым небом РїРѕРІСЃСЋРґСѓ произрастают растения, образуя пышную вегетацию, Рё это есть видимая глазу, молчаливо разворачивающаяся Сѓ всех РЅР° РІРёРґСѓ игровая форма жизни. Растения лишены внутреннего РјРёСЂР°, РѕРЅРё ничего РЅРµ скрывают РІ себе, РѕРЅРё часть РјРёСЂР° внешнего. Подвергающиеся любым напастям, мало защищенные, привязанные Рє земле Рё зависимые РѕС‚ диктуемых ею условий, РѕРЅРё живут Рё выживают. РўРѕРіРґР° как насекомые, животные Рё люди РјРѕРіСѓС‚ защищаться Рё укрываться РѕС‚ внешних напастей. Постоянная температура РёС… тела способствует тому, что РѕРЅРё переносят изменения условий жизни. РќРѕ РёС… РІРёРґ ничего РЅРµ рассказывает Рѕ РЅРёС…, тогда как растение открыто любому РІР·РѕСЂСѓ.
Сейчас он впадет в сентиментальность, шепнул Дагерр.
Так набирает силу жизнь, проходя через скрытые стадии роста, пока не сделает мощного рывка к разуму, сравнимого разве что с громом и молнией. К этому не ведет никакая эволюция, шагающая по широтам. Вторым по силе оскорблением для человека является рабство. Однако самым первым и самым ужасным гипотеза о том, что человек произошел от обезьяны.
Человек и обезьяна! Дагерр засмеялся.
Гумбольдт запрокинул голову и, казалось, вслушивался в собственные слова.
Разум космоса заметно прогрессировал. С помощью телескопов можно исследовать универсум, изучать строение Земли, определять ее вес и ее орбиту, скорость света, научиться прослеживать морские течения или изменения условий жизни, а вскоре будет решена и последняя загадка сила земного магнетизма. Конец пути уже виден, измерение мира почти завершено. Космос станет нам понятнее, все пороки человеческого общества, такие как страх, войны и эксплуатация, станут достоянием прошлого, и Германия, не в последнюю очередь ученые этого собрания, должна внести в это первоочередное дело свой весомый вклад. Благодаря науке воцарится век общественного вспомоществования, во благо всем и на общую пользу, и кто знает, а вдруг наука в один прекрасный день решит даже проблему смерти.
Несколько секунд Гумбольдт стоял неподвижно. Потом он поклонился.
С тех пор как барон вернулся из Парижа, зашептал Дагерр под гром аплодисментов, он уже не тот, что был прежде. Ему трудно сконцентрироваться. � он склонен к повторениям.
Гаусс спросил, правда ли, что он вернулся из-за проблем с деньгами.
Прежде всего, это был приказ, сказал Дагерр. Король РЅРµ пожелал больше мириться СЃ тем, что самый знаменитый РёР· его верноподданных живет Р·Р° границей. Гумбольдт находил тысячи отговорок, отвечая РЅР° послания РґРІРѕСЂР°, РЅРѕ последнее содержало столь категорическое предписание, что РѕРЅ РјРѕРі Р±С‹ настоять РЅР° своем только РІ случае открытого разрыва СЃ Берлином. Рђ для этого, Рё тут Дагерр улыбнулся, старому РіРѕСЃРїРѕРґРёРЅСѓ уже РЅРµ хватало средств. Его так долго ожидаемая РєРЅРёРіР° Рѕ путешествии РІ равноденственные области РќРѕРІРѕРіРѕ Света разочаровала публику. Сотни страниц наводнены результатами измерений, почти ничего личного, практически никаких сенсаций Рё приключений. Трагическое обстоятельство, которое может послужить умалению его славы РІ веках. Знаменитым путешественником становится тот, кто оставляет после себя занимательные истории. Ртот несчастный человек РЅРµ имеет РЅРё малейшего представления Рѕ том, как пишут РєРЅРёРіРё! Теперь бедняга СЃРёРґРёС‚ РІ Берлине, Сѓ него есть обсерватория, тысяча проектов, Рё РѕРЅ действует всему РіРѕСЂРѕРґСЃРєРѕРјСѓ совету РЅР° нервы. Молодые ученые смеются над РЅРёРј.
Он не знает, конечно, как обстоят дела в Берлине. Гаусс встал. Но в Гёттингене лично ему пока что еще не попался ни один молодой ученый, который бы не оказался обыкновенным ослом.
Даже взобравшись на самую высокую гору, этим еще ничего не докажешь, сказал Дагерр и последовал за Гауссом к выходу. За это время уже стало известно, что Гималаи намного выше той пресловутой горы. � это тяжелый удар для старого человека. Долгие годы Гумбольдт не хотел верить в это. Кроме того, он так и не пережил, что его экспедиция в �ндию провалилась.
По пути в фойе Гаусс толкнул женщину, наступил на ногу мужчине и два раза так громко высморкался, что несколько офицеров смерили его презрительным взглядом. Он не привык находиться в свете и передвигаться среди такого количества людей. Пытаясь помочь, Дагерр подхватил его под локоть, но Гаусс недовольно напустился на него. Что это пришло ему в голову! Потом он на какой-то момент задумался и изрек: Раствор соли!
Да, да, конечно, ответил Дагерр сочувственно.
� тут Гаусс прикрикнул на него: �шь разинул рот, как последний идиот. �одид серебра можно фиксировать обыкновенным раствором соли.
Дагерр остановился как вкопанный. Гаусс протиснулся сквозь толпу к Гумбольдту; тот стоял у самого входа в фойе.
Раствор соли! воскликнул позади него Дагерр. Как же так?
Для этого даже не надо быть химиком! крикнул ему Гаусс через плечо. Надо лишь немного пораскинуть мозгами!
Помедлив, он вошел в фойе, снова раздались аплодисменты, и если бы Гумбольдт тотчас же не ухватил его за рукав и не потащил за собой, он бы убежал отсюда. Больше трехсот человек ждали его появления.
Следующие полчаса стали сплошным мучением. К нему протискивалась одна голова за другой, чьи-то руки хватали его руку, передавая ее другим, а Гумбольдт тем временем нашептывал ему одно имя за другим. Гаусс прикинул, что дома ему понадобился бы год и семь месяцев, чтобы повстречать такое количество людей. Он хотел домой. Половина мужчин были облачены в мундиры, треть из них с усиками. � только седьмую часть присутствующих составляли женщины, четвертая часть моложе тридцати, лишь две из них не слишком страшненькие, и только одну он бы с удовольствием потискал, но, сделав перед ним книксен, она через секунду снова исчезла. Какой-то мужчина с тридцатью двумя орденскими колодками небрежно подержал руку Гаусса двумя пальцами, Гаусс машинально поклонился, кронпринц кивнул и прошел дальше.
Ему нездоровится, сказал Гаусс, и хочется лечь в постель.
Он заметил, что исчезла его бархатная шапочка, кто-то снял ее у него с головы, и он не знал, то ли это так полагалось, то ли его обокрали. Кто-то похлопал его по плечу, словно они давние знакомые, и вполне возможно, что так оно и было на самом деле. Какой то военный щелкнул каблуками, и пока очкарик в сюртуке уверял Гаусса, что это самый великий момент в его жизни, он вдруг почувствовал, что к горлу подступают слезы. Он думал о своей матери.
Вдруг наступила полная тишина.
Какой-то тощий старый господин с восковым лицом неестественно прямой походкой вошел в фойе. Мелкими шажками, как бы и вовсе не передвигая ноги, он заскользил по паркету, направляясь к Гумбольдту. Оба протянули вперед руки, обхватили друг друга за плечи и склонили немного головы, а потом отступили на шаг назад.
Какая радость! воскликнул Гумбольдт.
Воистину так! сказал другой.
Окружающие зааплодировали. Оба подождали, пока стихнут хлопки, и тогда Гумбольдт повернулся к Гауссу.
Рто, РїРѕСЏСЃРЅРёР» Гумбольдт, его любимый брат, министр.
Он знает, сказал Гаусс. Они познакомились много лет назад в Веймаре.
Главный воспитатель Пруссии, продолжал Гумбольдт, подаривший Германии университет, а всему миру свою основополагающую теорию языка.
Тому миру, сказал министр, форму и строение которого сделал доступным всеобщему пониманию не кто иной, как его младший брат. Его рука казалась холодной и безжизненной, а взгляд неподвижным, словно это был не человек, а манекен. Между прочим, он уже давно никакой не воспитатель. А всего лишь частное лицо и поэт.
Поэт? Гаусс был рад, когда Гумбольдт-старший выпустил его руку.
Каждый день он диктует своему секретарю между семью и половиной восьмого вечера один сонет. Он завел такой порядок двенадцать лет назад и не отступит от него до самой смерти.
Гаусс спросил, насколько хороши эти сонеты.
Он в этом уверен, сказал министр. Но сейчас ему уже пора уходить.
Очень жаль, сказал Гумбольдт.
Но как бы там не было, сказал министр, это чудесный вечер, он испытал громадное удовольствие.
Оба брата опять протянули друг другу руки и повторили весь ритуал с начала до конца. Министр повернулся к двери и вышел маленькими размеренными шажками.
Какая нечаянная радость, повторил Гумбольдт. При этом неожиданно он выглядел подавленным.
Гаусс сказал, что он хочет домой.
Еще немножко, уговаривал Гумбольдт. Рто начальник жандармерии Фогт, наука РјРЅРѕРіРёРј обязана ему. РћРЅ планирует снабдить всех берлинских жандармов компасами. Таким образом, можно будет собрать новые данные Рѕ колебаниях магнитного поля РІ столице. Начальник жандармерии был РїРѕРґ РґРІР° метра ростом, СЃ усами, как Сѓ моржа, Рё СЃ железным пожатием СЂСѓРєРё. Рђ РІРѕС‚ это, продолжал Гумбольдт, зоолог Мальцахер, это С…РёРјРёРє Роттер, Р° это физик Вебер РёР· Галле СЃРѕ своей СЃСѓРїСЂСѓРіРѕР№.
Очень приятно, говорил всем Гаусс, очень приятно. Он был готов разрыдаться. Правда, у молодой женщины было миниатюрное миловидное личико, темные глаза и очень глубокое декольте. Он приковал к нему свой взор в надежде, что это взбодрит его.
Вебер РїРѕСЏСЃРЅРёР», что РѕРЅ физик-экспериментатор. Р�сследует силу тока. Рлектрические заряды пытаются скрыться РѕС‚ него, РЅРѕ РѕРЅ РёРј шанса РЅРµ дает.
Он поступал точно так же, сказал Гаусс, не отводя глаз от его хорошенькой жены. С числами. Но это было давным-давно.
Он знает, сказал Вебер. Он досконально изучил Disquisitiones, как Библию. Которую, говоря по правде, столь тщательно никогда не штудировал.
У женщины были изящные, дугой изогнутые брови. Ее платье оставляло плечи открытыми. Гаусс задумался, а что, если прижаться губами к этим плечикам.
Он мечтает о том, услышал он слова доктора Вебера из Галле, чтобы однажды чей-то ум, выдающийся, как у господина профессора, он хочет сказать, не специфически математический, а универсальный, решил бы эти проблемы, где бы они ни проявлялись, посвятил бы себя экспериментальной разведке мира. У него накопилось так много вопросов. � его самое большое желание изложить это все профессору Гауссу.
Гаусс сослался на то, что у него мало времени.
Вебер настаивал, мол, это крайне необходимо, и заявил без ложной скромности, что сам он тоже человек не простой, не всякий там встречный-поперечный.
Тут Гаусс впервые посмотрел на него. Перед ним стоял молодой человек с узким лицом и светлыми глазами.
Он вынужден такое сказать, заявил Вебер, улыбаясь, в интересах дела. Он изучал волновое движение электрических и магнитных полей. Работы Гаусса читают и сегодня.
Гаусс спросил, сколько ему лет.
Вебер ответил, что двадцать четыре, и покраснел.
Гаусс заметил, что у него красивая жена.
Вебер поблагодарил. Его жена сделала книксен, но смущенной при этом не выглядела.
Ваши родители гордятся вами?
Очень надеюсь, что да, сказал Вебер.
Хорошо, зайдите на часок завтра после полудня, сказал Гаусс. Один час он ему уделит, а потом пусть проваливает на все четыре стороны.
Ртого вполне достаточно, сказал Вебер.
Гаусс кивнул и направился к двери. Гумбольдт крикнул, чтобы он остался, ожидается прибытие короля, но он больше не мог, он смертельно устал.
Усатый начальник жандармерии перегородил Гауссу путь. Они пытались обойти один другого, то слева, то справа, некоторое время повторяя свои неловкие маневры, пока, наконец, не разошлись. В гардеробе стоял какой-то мужчина: окруженный студентами, все лицо в бородавках. Он громко ругался на швабском диалекте: естествоиспытатели, выскочки, никакого представления и никакой логики, бездари, звезды это тоже всего лишь материя! Гаусс опрометью выскочил на улицу.
Его мучили боли в желудке. Правда ли, что в столице тоже есть дрожки, которые можно остановить и попросить доставить седока домой? Но поблизости ничего подобного не было. Одна только вонь. Дома он уже давно бы лежал в постели, и хотя ему не хотелось видеть Минну и слышать ее голос, и вообще ничто не заставляло его так нервничать, как присутствие супруги, сейчас ему все равно ее не хватало, исключительно в силу привычки. Он потер глаза. � как это он вдруг стал таким старым? Ноги плохо ходят, глаза плохо видят, и думать он стал очень медленно. Старение в этом не было ничего трагического. Скорее что-то комичное.
Он сконцентрировался и попробовал вспомнить во всех деталях тот путь, который проделала до того карета Гумбольдта от пакгауза 4 до Певческой академии. Он не смог вспомнить всех поворотов, но направление угадал верно: наискосок влево, значит, на северо-восток. Дома он сразу бы сориентировался, стоило только поглядеть на небо, но в этой клоаке даже звезд не видно. Гасящий свет эфир. Если здесь жить, то можно и не до такой чепухи додуматься!
Гаусс оборачивался на каждом шагу. Он боялся бандитов, собак и грязных луж. Он боялся того, что город так велик и что он никогда отсюда не выберется, запутается в нем, как в лабиринте, и никогда не вернется больше домой. Но нет, этому нельзя поддаваться! Город это всего лишь дома, и через сто лет самые маленькие будут больше этих, а через триста он наморщил лоб, это не так-то легко рассчитать показательную кривую роста, когда нервничаешь, тебя охватывает тоска и у тебя болит живот, так вот, лет через триста в большинстве городов людей будет жить больше, чем сейчас во всех немецких государствах вместе взятых. Люди, они как насекомые, живущие в сотах, занимающиеся низменным трудом, производящие детей и умирающие, когда придет их время. Естественно, трупы придется сжигать, никаких кладбищ не хватит. А как быть с экскрементами? Он чихнул и спросил себя, уж не заболел ли он снова.
Когда через два часа появился хозяин дома, он нашел Гаусса в глубоком кресле: трубка во рту, ноги на маленьком мексиканском столике из камня.
Куда это вы так внезапно исчезли? воскликнул Гумбольдт. Вас искали, даже предполагали худшее, к тому же буфет был превосходный! � король был очень разочарован.
О буфете ему остается только сожалеть, сказал Гаусс.
� что это за манеры такие? Многие люди приехали специально. Нельзя же себе такое позволять!
Ртот Вебер понравился ему, сказал Гаусс. Рђ проглатывающий свет эфир полная чепуха.
Гумбольдт скрестил руки.
Occam's razor, сказал Гаусс. Число необходимых для объяснения предположений должно оставаться минимальным, насколько это возможно. Между прочим, пространство хотя и пустынно, но имеет искривленную поверхность. Звезды двигаются по весьма загадочному небосводу.
Опять снова-здорово, сказал Гумбольдт. Астральная геометрия. Он удивляется, что такой человек, как Гаусс защищает это более чем странное направление.
Он и не делает этого, сказал Гаусс. Он давным давно решил, что никогда не будет ничего публиковать на эту тему. У него нет желания подвергать себя насмешкам. Слишком многие люди принимают свои привычки за основные законы мира. Он выпустил к потолку два кольца дыма. Что за вечер! Он чуть не заблудился, с трудом нашел сюда дорогу, а чтобы его впустили, трезвонил на весь дом, пока не перебудил ленивую прислугу. Второй раз по этим грязным улицам он не пойдет ни за что на свете.
По-видимому, он сделал большой круг, резко сказал Гумбольдт. Он уверяет его, что есть и более грязные улицы. � огромной ошибкой с его стороны было взять и уйти, когда собралось столько людей, с которыми можно реализовать любые проекты.
Проекты! фыркнул Гаусс. Разговоры, планы, интриги, светские беседы с дюжиной князей и сотней академий, прежде чем где-нибудь разрешат установить барометр. Так наука не делается.
Ах, воскликнул Гумбольдт, наука! А что же тогда наука?
Гаусс не спеша курил трубку.
Человек в одиночестве за письменным столом. Листок бумаги перед ним, неплохо бы еще телескоп перед окном, когда небо ясное. � чтобы этот человек не сдавался, пока не докопается. Вот это, пожалуй, и есть наука.
А если этот человек отправится путешествовать?
Гаусс пожал плечами.
То, что прячется где-то вдали, в пещерах, вулканах или рудниках, это все случайности и не столь важны сами по себе. Мир они не объясняют.
Ртот человек Р·Р° письменным столом, сказал Гумбольдт, нуждается, конечно, РІ заботливой жене, РѕРЅР° согреет ему РЅРѕРіРё Рё сварит для него еду, Р° также РІ послушных детях, РѕРЅРё чистят отцу его инструменты, Рё РІ родителях, пекущихся Рѕ нем, как Рѕ ребенке. Р� РІ теплом РґРѕРјРµ СЃ надежной крышей, укрывающей РѕС‚ дождя. Р� РІ шапочке, чтобы Сѓ него РЅРёРєРѕРіРґР° РЅРµ болели уши.
Гаусс спросил, кого он конкретно имеет в виду.
Да нет, это он так, что называется, вообще.
Ну что же, в таком случае нельзя не признать, что да, сам он во всем этом нуждается и даже больше того. А как иначе прикажете человеку все это выдержать?
Вошел слуга, уже в шлафроке.
Гумбольдт спросил, что это за новые порядки, разве нельзя постучаться.
Слуга протянул листок бумаги, пояснив, что это, мол, только что передали, принес уличный мальчишка. Похоже, нечто важное.
Его это не интересует, сказал Гумбольдт. Он не собирается принимать неизвестно от кого ночные послания. Все равно как в комедийной пьесе Коцебу! Преодолевая внутреннее сопротивление, он все таки развернул лист и стал читать.
Странно, сказал он. Стихотворение. Рифмы корявые. Что-то про деревья, ветер и море. � хищная птица тоже там фигурирует, и какой-то средневековый король. А потом стихотворение обрывается. Очевидно, из-за того, что автор не смог найти рифмы к слову серебро.
Слуга попросил его перевернуть листок.
Гумбольдт сделал это и прочитал.
О Боже! произнес он тихо.
Гаусс выпрямился в кресле.
Очевидно, юный РіРѕСЃРїРѕРґРёРЅ Ойген попал РІ трудное положение. Рту записку ему удалось передать РёР· полицейского участка.
Гаусс, не двигаясь, смотрел в потолок.
Весьма неприятно, сказал Гумбольдт. Я ведь как никак государственный чиновник.
Гаусс кивнул.
� помочь он, увы, тоже ничем не сможет. Делу дадут неизбежный ход. Но, впрочем, на прусскую юстицию можно положиться, никакой несправедливости не произойдет. Тот, кто не совершил ничего преступного, может ей полностью довериться.
Гаусс разглядывал свою трубку.
Какой срам, сказал Гумбольдт, совсем не радостно. Как-никак речь идет о моем госте.
С парнем всегда так, с ним каши не сваришь, сказал Гаусс. Он передвинул губами трубку.
Какое-то время они молчали. Гумбольдт подошел к окну и смотрел вниз в темный двор.
Ну что тут можно поделать?
Да уж, сказал Гаусс.
Гумбольдт задумчиво заметил, что сегодня был длинный день и они оба устали.
� оба они уже далеко не молоды, добавил Гаусс.
Гумбольдт направился к двери, пожелав гостю доброй ночи.
Он посидит еще, докурит свою трубку, сказал Гаусс.
Гумбольдт взял подсвечник и закрыл за собой дверь.
Гаусс скрестил на затылке руки. Единственный свет шел от тлеющего огонька трубки. По улице прокатились с дребезжанием дрожки. Гаусс вынул трубку изо рта, сидел и вертел ее в руках. Он вытянул губы и вслушался в тишину. Приближались шаги, дверь распахнулась.
Так не пойдет! крикнул Гумбольдт. Я не могу с этим смириться!
Вот как, сказал Гаусс.
Но времени очень мало. Сегодня ночью Ойген еще находится в участке под присмотром жандармов. Завтра рано утром его допросит тайная полиция, и тогда уже ничего нельзя будет поделать. Если они хотят его вытащить, надо действовать сейчас.
Гаусс спросил, знает ли он, сколько сейчас времени.
Гумбольдт тупо уставился на него.
Он годами не выходил из дома в такой поздний час! А если хорошенько задуматься, то и вообще никогда такого не делал!
Гумбольдт нерешительно поставил подсвечник.
РќСѓ, хорошо. Гаусс, РіСЂРѕРјРєРѕ СЃРѕРїСЏ, отложил трубку Рё поднялся. Рто совсем его доконает, РѕРЅ окончательно разболеется.
Вообще-то со стороны он производит впечатление абсолютно здорового человека, сказал Гумбольдт.
А вот теперь уже хватит! крикнул Гаусс. � так все плохо, дальше ехать некуда. Он вовсе не собирается выслушивать еще и оскорбления!
