ОТЕЦ

Ойген Гаусс бродил по Берлину. Нищий протянул к нему ладонь; бездомная собака рядом заскулила, поднялась на лапы, достав ему до колен; лошадь, запряженная в дрожки, фыркнула ему в лицо; полицейский прикрикнул на него, чтобы он не болтался без дела по городу. Стоя на углу, юноша разговорился с молоденьким священнослужителем, тот был из провинции, как и он, и тоже робел.

Математика, сказал священнослужитель, интересно!

Ах, махнул рукой Ойген.

Его зовут Юлиан, сказал священнослужитель.

Они пожелали друг другу счастья и попрощались.

Ойген сделал всего лишь несколько шагов, и с ним заговорила женщина. Ноги у него подкосились от ужаса, ему уже доводилось слышать о таких вещах. Он ускорил шаг, ни разу не обернулся, почувствовав, что она бежит за ним, и так никогда и не узнал, что она всего лишь хотела ему сказать, что он обронил свою шапочку. В харчевне Ойген выпил два бокала пива. Скрестив руки, он сидел, уставившись в мокрую крышку стола. Еще никогда он не был в такой печали. � вовсе не из-за отца, тот всегда был таким, и не из-за своего одиночества. Все дело было в городе. В толпах людей, в высоких домах, в грязном небе. Он сочинил несколько стихотворных строк, но они ему не понравились. Он тупо смотрел перед собой, пока двое студентов в обвисших штанах и с длинными по моде волосами не сели за его стол.

Гёттинген? спросил один студент. �звестное местечко. Там такие дела творятся!

Ойген заговорщически кивнул, хотя понятия не имел, о чем речь.

Но она придет, сказал другой студент, свобода придет, несмотря ни на что.

Наверняка придет, подтвердил Ойген.

Безотлагательно и неизбежно, как ночной вор, сказал первый.

Теперь они знали, что у них есть что-то общее.

Через час они двинулись в путь. Как это делали все студенты, Ойген шел, взяв под руку одного из новых товарищей, а другой следовал за ними шагах в тридцати, чтобы никакому жандарму не пришло в голову задержать их. Ойген не понимал, как это можно так долго идти: всё новые улицы, новые перекрестки, да и количество людей, снующих вокруг них, тоже не уменьшается. Куда они все шли и как можно так жить?

Новый университет Гумбольдта, рассказывал студент, который шел с Ойгеном, самый лучший в мире, все организовано по высшему разряду, с самими знаменитыми профессорами страны. Государство боится его как огня.

Старший Гумбольдт, пояснил студент. Тот, что порядочный. Не этот лизоблюд Фридриха, который проторчал всю войну в Париже. Старший брат публично призывал младшего к оружию, но тот сделал вид, что ему сейчас не до Отечества. А во время оккупации Берлина Наполеоном он велел повесить на дверях своего берлинского замка табличку, что грабителей просят не беспокоиться: владелец имущества член Парижской академии. Отвратительно!

Улица круто пошла вверх, потом резко под уклон. Перед входом в дом стояло двое молодых людей, они спросили пароль.

Рто был предыдущий пароль.

Подошел второй студент. Они оба пошептались.

Тоже нет! Стоявшие на страже обменялись взглядами. � пропустили их. Они вошли.

Спустились по лестнице в подвальное помещение, пропахшее плесенью. На полу стояли ящики, в углу составленные друг на друга бочки с вином. Оба студента скинули капюшоны, и обнажились черно-красные кокарды с золотыми прошивками символ борьбы за свободу. Студенты открыли люк в полу. Узкая лесенка вела во второй, более глубокий подвал.

Шесть рядов стульев перед ветхой конторкой. На стенах черно-красные вымпелы, уже собралось примерно двадцать студентов. У всех в руках палки, как у Ойгена, у некоторых на головах польские конфедератки, на других обычные немецкие шляпы. Кое-кто в самодельных штанах свободного покроя и с широкими средневековыми поясами. Факелы на стенах отбрасывали пляшущие тени. Ойген сел, у него кружилась голова из-за духоты и от возбуждения.

Говорят, лихорадочно шептал чей-то голос, сам отец гимнастики придет.

Приходило все больше студентов, как правило, по двое и, как всегда, взяв один другого под руку; многие из них обсуждали тему, каков же сегодня пароль: судя по всему, его мало кто знал. � тут и там листали книги кто томик стихов, а кто Немецкое гимнастическое искусство. Кто-то шевелил губами, словно читал молитву. Сердце Ойгена сильно билось. Уже давно все стулья были заняты, и тот, кто приходил заново, с трудом втискивался куда-нибудь в угол.

Тяжело ступая, вниз по лестнице спускался какой-то мужчина, и тут все стихло.

Мужчина был худощав, высок ростом, с лысиной и длинной седой бородой. � это оказался, что странным образом нисколько не удивило Ойгена, их сосед по столу в харчевне тот, что накануне ввязался в спор с жандармом. Медленно, размахивая руками, он прошел к конторке. Там он выпрямился, подождал, пока какой-то студент дрожащей рукой, поскольку с первого раза не получилось, вновь и вновь пытался зажечь перед ним свечи на конторке.

Моего имени вам знать не надо! сказал он затем сухим, высоким голосом.

Кто-то из студентов сзади охнул. А в остальном все соблюдали тишину.

Бородач поднял руку, согнул ее в локте, показал на нее другой рукой и спросил, знает ли кто-нибудь, что это такое.

Все молчали, затаив дыхание. Тогда он сам сказал, что это: мышцы.

Вы отважные, продолжил он после длительной паузы, вы молодые, полные сил, вы должны стать физически еще сильнее! Он откашлялся. �бо тому, кто хочет мыслить, и мыслить глубоко, затрагивая суть вещей и докапываясь до донышка, тому придется напрягать свое тело. Мышление без усилия мышц слабо и вяло, как кисель, нечто в духе французов. Ребенок молится за Отечество, юноша мечтает о лучшем, а мужчина борется и страдает за это. Он наклонился, на мгновение замер, а потом ритмичными движениями закатал штанину. Видите? Он постучал кулаком по икроножной мышце. Упругая и сильная, готовая к кувыркам на перекладине, к подтягиванию на руках. Кто хочет, может пощупать. Он выпрямился и пристально смотрел несколько секунд на студентов, прежде чем закричать громовым голосом: Как крепка эта нога, так крепка должна быть и Германия!

Ойгену удалось оглядеться. Многие слушатели сидели открыв рты, у кого-то текли по лицу слезы, один студент, закрыв глаза, дрожал всем телом, его сосед кусал от возбуждения пальцы. Ойген поморгал. Воздух в помещении стал еще хуже, а игра теней от факелов на стенах рождала в нем ощущение, будто он часть огромной толпы. Он постарался подавить в себе поднимающиеся откуда-то изнутри рыдания.

Члены студенческого братства, буршеншафта, РЅРё перед чем РЅРµ должны сгибаться, сказал бородач. Лоб РґСЂСѓРіСѓ, РіСЂСѓРґСЊ врагу. Р� народ угнетают РЅРµ вражеские силы, Р° собственная слабость. Народ словно застегнут РЅР° РІСЃРµ пуговицы. РћРЅ ударил себя ладонью РІ РіСЂСѓРґСЊ. Ему нечем дышать, РѕРЅ РЅРµ может СЃРІРѕР±РѕРґРЅРѕ двигаться, РЅРµ знает, РіРґРµ приземлиться СЃРѕ своей РёСЃРєРѕРЅРЅРѕР№ волей Рё традиционной набожностью. РљРЅСЏР·СЊСЏ, французы Рё священники держали народ РІ своей власти, убаюкивали чужеземной изнеженностью РІ безмятежном младенческом СЃРЅРµ. Рђ буршеншафт это сплоченность, целомудренная Рё строгая. Думать! РћРЅ сжал кулак Рё постучал себя РїРѕ лбу. Думать, Рё чтобы никакой РґСЊСЏРІРѕР» РЅРµ СЃРјРѕРі разорвать священные СѓР·С‹ РёСЃРєРѕРЅРЅРѕРіРѕ единства. Наконец-то это приведет Рє истинной немецкой вере Рё укрепит РґСѓС…. Что это значит, братья? РћРЅ вытянул СЂСѓРєРё, медленно опустился РЅР° колени Рё СЃРЅРѕРІР° выпрямился. Рто значит уметь владеть СЃРІРѕРёРј телом, тренировать его: мах, перемах, подтягивание РЅР° руках, СЃРѕСЃРєРѕРє СЃРїРёРЅРѕР№ вперед, РїРѕРєР° РЅРµ почувствуешь себя собранным, как пружина. Рђ что РјС‹ РІРёРґРёРј сегодня? Да РІРѕС‚ только что, тайно направляясь СЃСЋРґР°, СЏ стал свидетелем, как старик Рё студент, отец Рё сын, РѕР±Р° немцы, РґРІРѕРµ верных сограждан, подверглись нападкам СЃРѕ стороны жандармов, потому что РЅРµ смогли предъявить РёРј какие-то документы. РЇ решительно вмешался, как Рё полагается немцу, Рё, слава Р±РѕРіСѓ, одержал верх над приспешниками тирании. Ежедневно наталкиваешься РЅР° несправедливость, везде Рё РїРѕРІСЃСЋРґСѓ. Кто должен этому противостоять, как РЅРµ славные студенты, члены буршеншафта, отказавшиеся РѕС‚ пьянства Рё бабья Рё посвятившие себя физической закалке Рё силе, которые, как истинные РїРѕР±РѕСЂРЅРёРєРё Германии, полны свежести Рё веры Рё РїСЂРё этом радостны Рё СЃРІРѕР±РѕРґРЅС‹! Французов прогнали, теперь очередь Р·Р° монархами, РёС… безбожный СЃРѕСЋР· продержится недолго, философия должна урезонить действительность Рё прокатать ее через СЃРІРѕРё валки. Священный СЃРѕСЋР· станет историей!

Он ударил по конторке, и Ойген услышал себя и других, закричавших ура! Бородач стоял, выпрямившись во весь рост, он держался уверенно, его колючие глаза буравили ряды собравшихся. Внезапно выражение его лица изменилось, он отступил шаг назад.

Ойген почувствовал сквозняк. Крики умолкли. Вошли пятеро мужчин: маленького роста старичок и четверо жандармов.

Великий боже! сказал сосед Ойгена. Наш швейцар!

Он так и знал, сказал старик жандармам. Стоило только посмотреть на них, как все они отчаливали группками по двое. К счастью, они так глупы!

Трое жандармов перекрыли подступы к лестнице, а четвертый направился к трибуне оратора. Бородач вдруг сразу весь как-то скукожился и стал ниже ростом. Он поднял руку над головой, но угрожающий жест не получился, на него тут же надели наручники.

Он им не поддастся, крикнул он, когда жандарм вел его к лестнице, ни насилию, ни уговорам. Бравые члены студенческого братства не допустят этого. Вот и пришел момент, штурм начался! Потом, пока его подталкивали по ступеням наверх, он еще сказал, что это, мол, недоразумение. Он может все объяснить. Но его уже вывели.

Швейцар сказал, что он сходит за подкреплением, и быстренько поднялся по лесенке наверх.

Разговоры долой! сказал один из жандармов. Ни слова! Не перешептываться! �наче крепко достанется по шее!

Ойген заплакал.

Он был не единственный. Многие молодые люди безудержно всхлипывали. Несколько человек, поначалу повскакавшие с мест, снова сели. Пятьдесят студентов с суковатыми палками в руках, подумал Ойген, и лишь трое жандармов. Стоит только одному начать, как за ним последуют остальные. А что, если это будет он? Он бы мог такое сделать. В течение нескольких секунд он представлял себе, как это могло бы быть. Но потом понял, что трусит. Он вытер слезы и остался молча сидеть, пока швейцар не привел двадцать жандармов. Возглавлял процессию рослый офицер с усами, как у моржа.

Взять всех, приказал офицер, первый допрос в обезьяннике, для выяснения социального статуса, а завтра передадим по инстанции!

Худенький юноша пал перед ним на колени, обхватил его сапоги и стал молить о пощаде. Офицер, неприятно пораженный, смотрел в потолок, пока один из жандармов не оттащил хрупкого студента в сторону. Ойген воспользовался моментом, вырвал страничку из своего блокнота и написал записочку отцу. Прежде чем на него надели наручники, он успел смять бумажку и спрятать ее в кулаке.

На улице их ждали специальные повозки. Арестованные сидели тесно друг подле друга на длинных скамейках, позади них стояли жандармы. Ойген случайно оказался наискосок от бородача, тот тупо смотрел перед собой.

Может, нам совершить побег? прошептал один студент.

Рто недоразумение, ответил бородач. Р� добавил, что его Р·РѕРІСѓС‚ Кёссельридер, РѕРЅ СЂРѕРґРѕРј РёР· Силезии, Р° тут РІРѕС‚ вляпался РІ это дело. Жандарм ударил его шпицрутеном РїРѕ плечу. Что-то тихо пробормотав себе РїРѕРґ РЅРѕСЃ, бородач согнулся Рё замолк.

Еще кто желает? спросил жандарм.

Ни звука. Двери с лязгом захлопнулись, и они поехали.