Глава V
Май и ноябрь

Фиби Пинчон в ночь своего прибытия была помещена в комнате, выходившей окнами в сад, расположенный позади дома. Окна смотрели на восток, так что в самый ранний час утра красный свет лился в комнату, окрашивая в багряные тона темный потолок и бумажные обои. Постель Фиби была снабжена занавесками, или, лучше сказать, мрачным старинным балдахином с тяжелыми фестонами. Этот балдахин в свое время был роскошен и великолепен, но теперь висел над девушкой, как туча, не пропуская свет. Впрочем, утренняя заря все же прокралась в щель между полинялых занавесок у основания кровати и, найдя под ними новую гостью с щеками такими же румяными, как и само утро, поцеловала ее чело. То была ласка, какую старшая сестра оказывает младшей — отчасти побуждаемая горячей любовью, а отчасти в знак нежного напоминания, что пора открыть глаза.

Почувствовав прикосновение розовых уст зари, Фиби тотчас проснулась и сначала не могла понять, где она. Ей было совершенно ясно только то, что наступило утро, а потому надо встать и помолиться. Она почувствовала тягу к молитве уже от одного угрюмого вида комнаты и мебели в ней, особенно высоких жестких стульев. Один из них стоял возле самой ее постели и имел такой вид, как будто на нем всю ночь сидел какой-то человек из прошлого века и только что исчез из виду.

Одевшись, Фиби выглянула в окно и увидела в саду розовый кустарник. Очень высокий и разросшийся, со стороны дома он был подперт жердями и весь усыпан прекраснейшими белыми розами. Они по большей части, как девушка увидела после, была изъедены червями или увяли от времени, но издали кустарник казался перенесенным сюда прямо из Эдема вместе с почвой, на которой вырос, хотя на самом деле его посадила Элис Пинчон, прапрабабушка Фиби, а земля была старой. Однако же цветы источали изумительно свежий и сладкий аромат. Фиби сбежала вниз по скрипучей, не покрытой ковром лестнице, вышла в сад, нарвала букет самых роскошных цветов и принесла его в комнату.

Маленькая Фиби была в исключительной степени одарена хозяйственностью и вместе с тем способностью преображать все вокруг. Благодаря этому необычайному умению она привносила уют и комфорт в любое место, где ей случалось жить, пусть даже короткое время. Простой шалаш из хвороста, построенный путешественниками в диком лесу, стал бы похож на дом после одного ночлега в нем такой женщины. Не менее волшебное превращение испытала теперь и эта пустая, унылая и мрачная комната, в которой так давно уже никто не жил, кроме пауков, мышей и привидений, и которая повсеместно носила следы опустошения — этой враждебной силы, стирающей все напоминания о счастливейших часах жизни человека.

В чем именно состояли заботы Фиби, определить невозможно. Она, по-видимому, не строила предварительно никаких планов насчет того, какие действия ей следует предпринять, но коснулась одного, другого угла комнаты, переставила некоторую мебель на свет, а другую отодвинула в тень, подняла или опустила оконную штору и за какие-нибудь полчаса успела придать всей комнате приятный и гостеприимный вид. Не далее как вчера эта комната еще походила на сердце старой Гепзибы, потому что в ней также не было ни солнечного света, ни согревающего домашнего огня, и, кроме привидений и мрачных воспоминаний, много лет уже ни один гость не забредал ни в сердце старой девы, ни в эту комнату.

В неуловимом очаровании Фиби была вот еще какая особенность. Спальня эта, без сомнения, становилась свидетельницей многих различных сцен человеческой жизни: здесь пролетали радости брачных ночей, здесь новорожденные делали первый вдох, здесь умирали старики. Но потому ли, что в этой комнате благоухали белые розы, или по какой-нибудь другой причине, только человек тонко чувствующий тотчас понял бы, что это спальня девушки, очищенная от всяких прошлых горестей ее легким дыханием и веселым настроением. Яркие сновидения, которые Фиби видела прошлой ночью, разогнали прежний мрак и сделали эту комнату ее жилищем.

Расставив все вещи так, как ей нравилось, Фиби вышла из комнаты с намерением опять спуститься в сад. Кроме розового кустарника, она заметила там и некоторые другие дико растущие цветы. Но наверху лестницы она встретила Гепзибу, которая — так как было еще очень рано — пригласила ее в комнату. Француженка назвала бы эту комнату своим будуаром. В ней находились рабочий ящик и потемневший письменный стол со старыми книгами, а в одном из углов стояла странного вида черная вещь, которую старая леди называла клавикордами. Эти клавикорды своим видом напоминали гроб, и так как на них давно уже никто не играл, то музыка, должно быть, умерла в них навеки от недостатка воздуха. К их клавишам, вероятно, не прикасались человеческие пальцы со времен Элис Пинчон, которая развивала свои музыкальные способности в Европе.

Гепзиба попросила свою молодую гостью сесть и, опустившись подле нее на стул, посмотрела на маленькую изящную фигурку девушки так пристально, как будто хотела выведать все ее тайные чувства.

— Кузина Фиби, — произнесла она наконец, — я, право, не знаю, как вам со мной жить!..

Эти слова, однако же, вовсе не заключали в себе негостеприимной грубости, как могло показаться читателю, потому что две родственницы уже успели объясниться друг с другом накануне, перед отходом ко сну. Гепзиба узнала от своей кузины достаточно для того, чтобы понять обстоятельства (сложившиеся в связи с тем, что мать Фиби во второй раз вышла замуж), которые заставили девушку искать приют в другом доме. Она не могла не оценить характер Фиби, отличавшийся необыкновенной предприимчивостью — самая достойная черта в уроженке Новой Англии, — которая и побуждала ее искать счастья, при этом не теряя самоуважения и оберегая свои интересы. Будучи одной из ближайших родственниц Гепзибы, Фиби естественно обратилась к ней, нисколько не настаивая на ее покровительстве, но просто для того, чтобы погостить у нее неделю или две, а если обеим это придется по душе, то остаться на неопределенно долгое время.

Поэтому на грубое замечание Гепзибы Фиби ответила с невозмутимым спокойствием и веселостью:

— Милая кузина, мне, право же, кажется, что мы поладим лучше, нежели вы думаете.

— Вы милая девушка — это я вижу сразу, — продолжала Гепзиба, — и совсем не это меня беспокоит. Просто мой дом — слишком печальное место для такой молодой, как вы, особы. В него проникает ветер и дождь, а зимой даже снегу полно на чердаке и в верхних комнатах, но солнца здесь очень мало. Что касается меня, то вы видите, какова я: угрюмая и одинокая старуха (я сама уже начинаю называть себя старухой, Фиби). К тому же у меня столько причуд, что вы не можете себе и представить. Я не могу сделать вашу жизнь, кузина Фиби, приятной — разве что дам вам кусок хлеба.

— Вы найдете во мне веселую компаньонку, — ответила Фиби с улыбкой и в то же время с достоинством. — Кроме того, я намерена сама зарабатывать себе на хлеб. Вы знаете, что я воспитана не так, как прочие Пинчоны. В новоанглийских деревнях каждая девушка обучается очень многому.

— Ах, Фиби, — сказала со вздохом Гепзиба. — Ваши знания вам мало здесь пригодятся, и потом, тяжело думать, что вы станете проводить свои юные годы в таком месте, как это. Ваши щечки через месяц или через два не будут уже такими розовыми. Посмотрите на мое лицо (в самом деле, контраст был разителен) — вы видите, как я бледна! К тому же, я думаю, что пыль этого старого дома вредна для легких.

— У вас есть сад, есть цветы, за которыми надо ухаживать, — заметила Фиби. — Я буду поддерживать свое здоровье движением на свежем воздухе.

— Да, однако, — сказала Гепзиба, быстро вставая и как будто желая прервать разговор, — не мое дело говорить о том, кто будет или не будет гостем в старом доме Пинчонов: скоро вернется его хозяин.

— Вы имеете в виду судью Пинчона? — спросила Фиби с удивлением.

— Судью Пинчона! — с досадой повторила ее кузина. — Едва ли он переступит через порог этого дома, пока я жива! Нет-нет! Но я вам покажу, Фиби, портрет того, о ком я говорю.

Она ушла за уже описанной нами миниатюрой и вернулась, держа ее в руке. Подавая портрет Фиби, она внимательно наблюдала за выражением ее лица, как будто ревнуя к чувству, которое девушка должна была обнаружить, взглянув на портрет.

— Как вам это лицо? — наконец спросила Гепзиба.

— Прекрасное! Прелестное! — воскликнула Фиби с удивлением. — Это такое привлекательное лицо, какое мужчина может и должен иметь. В нем есть какое-то полудетское выражение, однако ж, это не ребячество, оно сразу располагает к себе! Этот человек, мне кажется, никогда не страдал. Каждый, наверно, был готов пойти на многое, лишь бы избавить его от тяжких трудов и горя. Кто это, кузина Гепзиба?

— Разве вы никогда не слышали, — шепнула, наклонившись к ней, Гепзиба, — о Клиффорде Пинчоне?

— Никогда! Я думала, что на свете нет больше Пинчонов, кроме вас и вашего кузена Джеффри, — ответила Фиби. — Впрочем, кажется, я слышала имя Клиффорда Пинчона! Да, от моего отца или матери… Но разве он не умер уже давно?

— Да-да, дитя мое, может быть, и умер! — проговорила Гепзиба с неприятной глухой усмешкой. — Но в старых домах, как этот, мертвые любят селиться! Сами увидите. Итак, раз после всего, что я вам сказала, вы не утратили решимости… Мне приятно, дитя мое, видеть вас в своем доме, каков бы он ни был. — И с этим умеренным, но не совсем холодным уверением в своем гостеприимстве Гепзиба поцеловала девушку в щеку.

Они спустились по лестнице, где Фиби приняла самое деятельное участие в приготовлении завтрака. Хозяйка дома между тем стояла возле нее. Она и хотела бы помочь девушке, но чувствовала, что своей неловкостью только помешает делу. Фиби и огонь, на котором грелся чайник, были одинаково яркими и веселыми. Гепзиба смотрела на свою родственницу так, как будто та была из другого мира; впрочем, она не могла не восхищаться проворством, с каким ее новая сожительница готовила завтрак и управлялась со всеми старинными кухонными принадлежностями. За что бы она ни взялась, все у нее получалось без заметного усилия. Кроме того, она напевала себе под нос, и ее песни были чрезвычайно приятными для слуха. Эта природная певучесть делала Фиби похожей на птичку в тени дерева и внушала наблюдателю мысль, что поток жизни струится через ее сердце, как иногда ручеек струится через прелестную долину. Она обнаруживала веселость деятельного характера, который находит радость в своей деятельности и потому сообщает ей особенную прелесть.

Гепзиба достала несколько старых серебряных ложечек с фамильным вензелем и китайский чайный сервиз, расписанный грубыми фигурами людей, птиц и зверей, окруженных таким же грубым ландшафтом. Эти нарисованные люди жили, по-видимому, очень весело посреди своего блистательного мира, краски которого нисколько не полиняли, хотя чайник и чашки были так же стары, как и сам обычай пить чай.

— Эти чашки были даны в приданое вашей прапрапрапрабабушке, — сказала Гепзиба Фиби. — Она была из очень хорошей семьи — Давенпорт. Это были едва ли не первые чашки, какие только появились в нашей колонии, и если бы одна из них разбилась, то, мне кажется, я бы не пережила этого… Но что за глупость говорить такое о чашках, когда я сама вынесла столько разных горестей!

Чашки, которыми не пользовались, вполне возможно, со времен молодости Гепзибы, покрылись пылью, но Фиби смыла ее с них с такой заботой и осторожностью, что удовлетворила даже саму обладательницу этого сокровища.

— Какая вы, однако, ловкая хозяюшка! — воскликнула она, смеясь и в то же время так страшно хмуря брови, что ее смех был похож на сияние солнца под грозовой тучей. — Неужели вы и в других делах такая же мастерица? Так ли вы хорошо управляетесь с книгой, как с чашками?

— Не думаю, — ответила Фиби, смеясь над простодушным вопросом Гепзибы. — Но прошлым летом я была школьной наставницей в нашей деревне и могла бы оставаться до сих пор в этой должности.

— А! Да это чудесно! — воскликнула, повернувшись на своем стуле, Гепзиба. — Но эта способность передалась вам от матери. Я не знаю ни одного Пинчона, который был бы мастером в книжном деле.

Странно, но тем не менее справедливо, что люди так же, или даже больше, тщеславятся своими недостатками, как и достоинствами. Гепзиба при любом удобном случае заявляла о природной нерасположенности Пинчонов к наукам и считала ее наследственной чертой. Может быть, так и было в действительности.

Родственницы еще не окончили завтрак, как из лавочки послышался резкий звонок, и Гепзиба поставила на стол недопитую чашку чая с таким мрачным отчаянием, что на нее и впрямь жаль было смотреть. В занятиях не по вкусу второй день обычно бывает для нас тяжелее первого: мы возвращаемся к делу со всей раздражительностью, в которую нас привели предшествовавшие неприятности. По крайней мере Гепзиба была совершенно уверена, что никогда не привыкнет к этому сердитому звяканью колокольчика. В который бы раз она его ни слышала, он всегда потрясал своей неожиданностью и резкостью ее нервную систему. Особенно в эту минуту, когда, глядя на старинный китайский фарфор, она услаждала себя мыслями о знатности своего рода, — особенно в эту минуту она чувствовала невыразимое отвращение при мысли о том, что ей придется иметь дело с покупателем.

— Не беспокойтесь, милая кузина! — сказала Фиби, вскочив с места. — Сегодня я буду торговать.

— Ты, ребенок! — воскликнула Гепзиба. — Что смыслит деревенская девочка в таких делах?

— Да кто же, если не я, занималась продажей всех хозяйственных припасов в нашем деревенском амбаре? — возразила Фиби. — У меня даже была будка на ярмарке, и я торговала в ней лучше всякого другого. Этому и учиться нечего — все зависит от сметливости. Вот увидите: я такая же ловкая торговка, как и хозяйка.

Старая леди с недоверчивостью следила за Фиби и время от времени заглядывала из коридора в лавочку, чтобы посмотреть, как девушка справляется с делом, а дело было в ту минуту довольно затруднительным. Какая-то старуха, в белом платье, зеленой кофте и в чем-то вроде чепца на голове, принесла несколько мотков пряжи с намерением обменять их на какие-нибудь товары. Это была, вероятно, последняя женщина в городе, не оставившая еще старинной прялки. Интересно было послушать, как разбитый и глухой голос старухи и милый голосок Фиби сливались в один говор, и еще интереснее — наблюдать контраст между их фигурами: с одной стороны легкость и красота, с другой — дряхлость и бесцветность; в одном отношении их разделяла только конторка, в другом — разница в возрасте больше чем шестьдесят лет. Что касается самого обмена, то здесь опытная хитрость и плутоватость пришли в столкновение с природной прямотой и проницательностью.

— Ну, как вам моя работа? — спросила Фиби, смеясь, когда старуха ушла.

— Прекрасно, дитя мое, прекрасно! — ответила Гепзиба. — Мне бы так не удалось. Правду вы говорите, что все дело здесь в сметливости, которая досталась вам от матери.

Люди, которым нелюдимость или неловкость мешают принять надлежащее участие в шумной деятельности общества, смотрят с неподдельным удивлением на людей, которые являются настоящими действующими лицами на сцене мира; и до такой степени непонятны им эта решимость и энергичность, что они готовы в угоду своему самолюбию уверять себя, что эти качества несовместимы с другими способностями, которые, по их мнению, гораздо выше и важнее. Так и Гепзиба охотно признала за Фиби превосходство над собой в способности к торговле. Она с удовольствием слушала советы молодой девушки касательно разных способов увеличить прибыль, не рискуя капиталом. Она не мешала Фиби готовить дрожжи, варить пиво и, кроме того, печь для продажи маленькие сладкие пирожки, до такой степени вкусные, что кто их хоть раз отведывал, тот не переставал приходить за ними. Все эти доказательства расторопности в хозяйстве были чрезвычайно приятны для Гепзибы, и она невольно бормотала про себя с кислой улыбкой и со смешанным чувством удивления, жалости и возрастающей привязанности к родственнице:

— Что за милая малютка! Если бы только она была леди! Но это невозможно! Фиби пошла не в Пинчонов: ей все передалось от матери.

Что касается того, была Фиби леди или нет, этот вопрос решить очень трудно: только едва ли он пришел бы на ум здравомыслящему человеку. Я думаю, что только у нас в Новой Англии можно встретить девушку, которая бы соединяла в себе столько свойственных леди качеств с таким множеством других. Ее правил не стеснял никакой устав: она была удивительно верна самой себе и никогда не действовала наперекор окружающим ее обстоятельствам. Ее хрупкая, маленькая, почти детская фигурка была до такой степени гибкой, что движение ей как будто давалось легче неподвижности. Лицо Фиби с обрамляющими его темными локонами, слегка заостренным носиком, со здоровым румянцем и с полудюжиной веснушек — дружеским сувениром апрельского ветра и солнца, — также не дает нам полного права назвать ее красавицей. Но в ее глазах были блеск и глубина. Она казалась очень миловидной, грациозной, как птичка, именно, как птичка; ее присутствие в доме напоминало легкий свет солнца, падающий на пол сквозь тень движущихся листьев, или отблеск огня в камине, танцующий на стенах при наступлении вечера. Приятно было смотреть на Фиби — на этот образец женской грации, сочетавшейся с достоинствами ума, — а в какой сфере такая женщина была бы не на своем месте? Такая женщина каждое занятие, самое важное и самое ничтожное, скрасит своим участием в нем и окружит атмосферой любви и радости.

Так широко и свободно лежала перед Фиби дорога жизни. Казалось даже, будто морщинистая физиономия Дома с семью шпилями, которая смотрела на вас, мрачно нахмурив брови, в самом деле прояснялась и весело поблескивала своими мутными окнами, когда Фиби бегала туда-сюда по комнатам. Иначе невозможно объяснить тот факт, что все соседи так скоро узнали о ее появлении в доме. В лавочке то и дело толкались покупатели, начиная с девяти часов и до самого обеда — в это время беготня несколько утихала, но потом возобновлялась с прежней суетливостью и прекращалась только за полчаса до заката долгого летнего дня. Одним из самых неугомонных посетителей лавочки был маленький Нед Хиггинс, истребитель пряничных негров. Утром этого дня он явил новые чудеса прожорливости, уничтожив двух верблюдов и один локомотив. Фиби радостно смеялась, подсчитывая на аспидной доске свои барыши и высыпав из ящика целую кучу медных монет, среди которых мелькало и несколько серебряных.

— Нам нужно возобновить запасы, кузина Гепзиба, — говорила маленькая торговка. — Пряники кончились, как и немецкие деревянные молочницы и множество других игрушек. Часто спрашивали дешевый изюм, а еще чаще — свистки и барабаны, и по крайней мере десять мальчишек требовали вареных в сахаре фруктов. Нам непременно нужно достать лесных яблок, хоть уже и прошла на них пора. Но, милая кузина, посмотрите, какая куча у нас медных денег! Настоящая медная гора!

— Прекрасно! Прекрасно! Прекрасно! — повторял дядюшка Веннер, пользуясь любым случаем зайти в лавочку. — Вот девушка, которой не придется коротать жизнь на моей ферме! Ах ты, Господи! Что за проворная малютка!

— Да, Фиби — славная девушка, — изрекала Гепзиба, важно нахмурив брови. — Но, дядюшка Веннер, вы знаете наш род издавна: как вы думаете, неужели все это передалось ей от Пинчонов?

— Честно сказать, я не замечал в них ничего подобного, — отвечал почтенный старик. — Да и нигде, правду сказать. Я много видел на своем веку людей — не только в кухнях и на задних дворах, но также и на улицах, на пристанях и в других местах, где мне случалось работать, но при всем том должен сказать вам, мисс Гепзиба, что никогда еще не случалось мне видеть, чтобы какое-нибудь создание работало так, как этот ребенок Фиби, — словно сами ангелы Божии ей помогают!

Как ни была преувеличена похвала дядюшки Веннера, но в ней скрывалось верное и тонкое чувство. Фиби проводила долгий, полный хлопот день в трудах, которые сами по себе могли бы считаться неопрятными и отталкивающими, но грация, с какой она выполняла эти ничтожные занятия, делала их необыкновенно привлекательными.

Обе родственницы до наступления ночи, в промежутках между появлениями покупателей, нашли время для того, чтобы сделать несколько шагов к дружескому сближению. Старая леди находила печальное и гордое удовольствие в том, чтобы водить Фиби из комнаты в комнату и рассказывать ей грустные предания о событиях, свершавшихся в стенах этого дома. Она показывала своей кузине впадины от рукоятки шпаги лейтенант-губернатора на створках двери, ведущей в комнату, где мертвый хозяин, старый полковник Пинчон, встретил своих гостей страшно нахмуренным взглядом. Этот мрачный взгляд, по замечанию Гепзибы, до сих пор вселял ужас во всякого, кто переступал порог комнаты. Затем она попросила Фиби стать на один из стульев и рассмотреть старинную карту восточных земель Пинчонов. В одной полосе земли, на которую она указала пальцем, находились серебряные рудники; эта местность значилась в заметках самого полковника Пинчона, но могла стать достоянием общества только после того, как права семейства на данные земли признает правительство. Таким образом, вся Новая Англия была заинтересована в том, чтобы это дело решилось в пользу Пинчонов. Гепзиба объявила также, что где-то под домом, или в погребе, или, может быть, в саду непременно должен находиться огромный клад, состоящий из кучи английских гиней.

— Если бы вам посчастливилось найти его, Фиби, — проговорила Гепзиба, глядя на девушку с кислой, но дружелюбной улыбкой, — тогда бы колокольчик не звенел больше в лавочке.

— Да, милая кузина, — ответила Фиби, — но пока я слышу, как он звенит!

Когда Фиби закончила с покупателем, Гепзиба начала рассказывать, очень неопределенно и издалека, о некоторой Элис Пинчон, которая была необыкновенно хороша собой и очень образованна в свое время, лет сто тому назад. С этой прелестной Элис случилась какая-то страшная, покрытая мраком тайны, беда. Она худела, бледнела и мало-помалу увяла навеки. Но до сих пор некоторые уверены, что тень ее живет в Доме с семью шпилями, и очень часто — особенно перед смертью кого-нибудь из Пинчонов — слышно, как она играет на клавикордах. Одна из ее пьес, в то самое время, когда она перебирала клавиши своими бесплотными пальцами, была положена на ноты каким-то любителем музыки. Пьеса эта до такой степени печальна, что до сих пор никто не в состоянии ее слушать, и только тем, чья душа томится собственным горем, музыка эта кажется приятной.

— Это те самые клавикорды, которые вы мне показывали? — спросила Фиби.

— Те самые, — ответила Гепзиба. — Это клавикорды Элис Пинчон. Когда я училась музыке, отец не позволял мне открыть их, и так как я упражнялась только на инструменте своего учителя, то давно уже совсем забыла музыку.

Оставив эти темы, Гепзиба завела речь о дагеротиписте, которому — так как он был здравомыслящий и благонравный молодой человек, притом бедный, — она позволила жить в одном из семи шпилей. Но, познакомившись поближе с мистером Холгрейвом, она не знает, что с ним делать.

— Он водится, — так говорила мисс Пинчон, — с самыми странными людьми, каких только можно себе представить: с длинными бородами, в полотняных блузах и в других новомодных и безобразных платьях. Все это реформаторы, проповедники воздержания, пасмурные филантропы, бродяги, которые не признают никаких законов, не употребляют в пищу ничего питательного и живут только запахом чужих кухонь.

Что же касается собственно дагеротиписта, то она читала однажды статью, где его бранили за либеральную речь, которую он произнес перед собранием, похожем на толпу бандитов. Со своей стороны, мисс Пинчон имела причины думать, что он занимается животным магнетизмом и, возможно, даже изучает черную магию в своей уединенной комнате.

— Позвольте, милая кузина, — перебила ее Фиби, — если этот молодой человек так опасен, то зачем вы позволяете ему жить у себя в доме?

— То-то и оно! — ответила Гепзиба. — Иногда я всерьез подумывала прогнать его. Но при всех своих странностях он очень добрый человек, и хоть я плохо его знаю, однако, если бы потеряла его из виду, то, кажется, и загрустила бы. Женщина рада любому знакомству, когда живет в таком одиночестве, как я.

— Но если мистер Холгрейв человек, не признающий законов? — заметила Фиби, одним из достоинств которой было уважение к общественным постановлениям.

— О! — воскликнула Гепзиба. — Я думаю, что у него есть свои законы!