Глава IV
День за конторкой

Около полудня Гепзиба увидала проходившего мимо по противоположной стороне побелевшей от пыли улицы пожилого джентльмена, дородного и крепкого, с важными манерами. Он остановился в тени древнего вяза и, сняв шляпу, чтобы отереть выступивший у него на лбу пот, рассматривал, по-видимому, с особенным любопытством обветшалый Дом с семью шпилями. От него самого в некотором роде веяло такой же почтенной стариной, как и от этого дома. Вряд ли возможно было отыскать более совершенный образец респектабельности, которая необъяснимым образом выражалась не только в его взгляде и жестах, но и даже в покрое его платья. Его костюм с виду совсем не отличался от костюмов прочих людей, но носил на себе печать какой-то особенной важности, которая происходила, вероятно, от характера самого владельца. Его трость с золотым набалдашником — уже подержанный посох из черного полированного дерева — отличалась тем же характером. Этот характер, проявлявшийся в одежде и манерах этого господина, ясно говорил о его положении в свете, привычках, жизни и внешних обстоятельствах. В нем тотчас видна была особа знатная и сильная; а что он помимо прочего еще и богат — это было так же очевидно для всякого, как если бы он показал банковские билеты или на ваших глазах коснулся ветвей вяза и обратил их в золото.

В молодости своей он, вероятно, был необыкновенно красивым человеком. Теперь же брови его были так густы, волосы так жидки и серы, глаза так холодны, а губы так тесно сжаты, что о красоте говорить не приходилось.

Когда пожилой джентльмен смотрел на дом Пинчонов, угрюмость и улыбка поочередно сменялись на его лице. Взгляд его остановился на окне лавочки. Надев на нос оправленные в золото очки, которые он держал в руке, он внимательно рассмотрел маленькую выставку игрушек и других товаров Гепзибы. Сперва она ему как будто не понравилась, но потом он засмеялся. Улыбка не оставила еще его лица, когда он заметил Гепзибу, которая невольно наклонилась к окну, и смех его из едкого и неприятного превратился в снисходительный и благосклонный. Он поклонился ей с достоинством и учтивой любезностью и продолжил свой путь.

— Это он! — сказала себе Гепзиба, подавляя глубочайшее волнение; она была не в состоянии освободиться от этого чувства. — Желала бы я знать, что он думает об этом, нравится ли ему?.. Ах! Он оборачивается!

Джентльмен остановился на улице и, повернув голову, опять глядел на окно лавочки. Он даже сделал шаг или два назад, как бы с намерением зайти в лавочку, но так случилось, что его опередил первый покупатель мисс Гепзибы, истребивший двух пряничных негров. Мальчуган остановился напротив окна. Казалось, неодолимая сила влекла его к пряничному слону. Что за аппетит у этого мальчишки! Съел пару негров тотчас после завтрака, а теперь подавай ему слона вместо закуски перед обедом! Но прежде чем эта новая покупка была сделана, пожилой джентльмен отправился своей дорогой и повернул за угол улицы.

— Понимайте это, как вам угодно, кузен Джеффри! — пробормотала про себя старая леди, когда он удалился, высунув, однако, сначала голову в форточку и осмотрев улицу. — Понимайте, как вам угодно! Вы видели окно моей лавочки — что же? Что вы можете против этого сказать? Разве дом Пинчонов не моя собственность, пока я жива?

После этого Гепзиба удалилась в заднюю комнату, где она сегодня впервые принялась за недовязанный чулок, и начала работать, то и дело нервно вздрагивая. Скоро, однако, работа ей наскучила, она отбросила ее в сторону и стала ходить по комнате; наконец остановилась перед портретом мрачного старого пуританина, своего предка и основателя дома. В одном отношении это изображение почти скрылось под вековой пылью, в другом — Гепзибе казалось, что оно не было яснее и выразительнее даже во времена ее детства, когда она, бывало, рассматривала его. В самом деле, между тем как очертания лица и краски почти стерлись, суровый характер оригинала, казалось, обрел в этом портрете какую-то рельефность. Подобное явление нередко случается замечать в портретах отдаленного времени. Они приобретают выражение, которое художник (если только он был похож на угодливых художников нашей эпохи) и не думал придавать изображаемой им особе, но которое с первого взгляда открывает нам истину души человеческой. Это значит, что глубокое понимание художником черт характера оригинала выразилось в самой сущности живописи и проявилось тогда только, когда наружный колорит был изглажен временем.

Глядя на портрет, Гепзиба дрожала. Почтительность по отношению к этому изображению не позволяла ей строго судить о характере оригинала, несмотря на то, что в глубине души она сознавала истину. Женщина продолжала, однако же, смотреть на портрет, потому как это лицо было поразительно схоже — по крайней мере ей так казалось — с тем лицом, которое она только что видела на улице.

— Точь-в-точь как он! — бормотала она себе под нос. — Пускай Джеффри Пинчон смеется сколько хочет, но под его смехом вот что скрывается. Надень только на него шлем да черный плащ и дай в одну руку шпагу, а в другую Библию, и тогда — пускай себе смеется Джеффри — никто не усомнится, что старый Пинчон явился снова! Он доказал это тем, что построил новый дом.

Гепзиба так долго жила одна в доме Пинчонов, что ее ум проникся его преданиями. Ей нужно было пройтись по освещенной сиянием дня улице, чтобы освежить мысли. Тут, словно по волшебству, в воображении Гепзибы появился другой образ, написанный нежными и воздушными красками. Миниатюра Мальбона была нарисована с того же оригинала, но сильно уступала этому образу, оживленному любовью и грустным воспоминанием, тихому и задумчивому, с полными, алыми губами, готовыми к улыбке, о которой предупреждали глаза со слегка приподнятыми веками, и с чертами, в которых проглядывала едва уловимая женственность. В миниатюре тоже есть эта особенность, поэтому нельзя не подумать, что оригинал был похож на свою мать, а она была любящей и любимой женщиной, которую отличала, может быть, некая нетвердость характера, но оттого ее только больше любили.

«Да, — подумала Гепзиба с грустью, и две слезинки выступили у нее на глазах. — Они преследовали в нем его мать! Он никогда не был Пинчоном!»

Но тут из лавочки донесся звон колокольчика. Гепзибе показалось, что он звучит Бог знает как далеко, так она углубилась в погребальный склеп воспоминаний. Войдя в лавочку, она обнаружила там еще одного смиренного жителя улицы Пинчонов — старика, который навещал ее с давних пор. Это был человек поистине древний; его всегда знали седым и морщинистым, и всегда у него был только один зуб во рту, сверху, и тот наполовину сломанный. Как ни стара была сама Гепзиба, но она не помнила такого времени, когда бы дядюшка Веннер, как называли его в окрестностях, не бродил взад-вперед по улице, немножко прихрамывая и волоча свою ногу по булыжникам мостовой. Но у него при этом было столько сил, что он не только мог держаться на ногах целый день, но и занимал в обществе особое место, которое в ином случае оставалось бы вакантным, несмотря на густонаселенность мира. Отнести письмо, тяжело переступая дряхлыми ногами, которые заставляли сомневаться в том, что он когда-нибудь достигнет цели своего похода; распилить бревно или нарубить дров для какой-нибудь кухарки, или разбить в щепки негодный к употреблению бочонок; летом вскопать несколько ярдов садовой земли; зимой очистить тротуар от снега или проложить тропинку к сараю или прачечной — такими были существенные услуги, которые дядюшка Веннер оказывал, по меньшей мере, двадцати семействам. В этом кругу он имел притязание на благодарность и любовь. Он не мечтал о каких-то выгодах, но каждое утро обходил окрестности, собирая остатки хлеба и другой пищи.

В свои лучшие годы — потому что все-таки существовало темное предание, что он был… не молод, но по крайней мере моложе, чем сейчас, — дядюшка Веннер считался человеком не слишком сметливым. Действительно, о нем можно было это сказать, потому как он редко стремился к успехам, которых добиваются другие люди, и всегда принимал на себя в житейских делах ничтожную и смиренную роль. Но теперь, в престарелом возрасте — потому ли, что его умудрил опыт долгой и тяжкой жизни, или потому, что его слабый рассудок не позволял ему прежде оценить себя по достоинству, — этот человек всерьез претендовал на ум. В нем время от времени обнаруживалась, так сказать, некая поэтическая жилка: то был мох и пустынные цветы на его маленьких развалинах; они придавали прелесть тому, чтобы могло назваться грубым и пошлым в раннюю пору его жизни. Гепзиба оказывала ему внимание, потому что его имя было одним из самых древних в городе и некогда пользовалось уважением; но в первую очередь право на ее почтительное отношение Веннеру давало то обстоятельство, что он был самым старым среди всех одушевленных и неодушевленных предметов на улице Пинчонов, за исключением разве что Дома с семью шпилями и, может быть, раскидистого вяза.

Этот-то патриарх и предстал теперь перед Гепзибой в старом синем фраке, который напоминал современные моды и, вероятно, достался ему после раздела гардероба какого-нибудь умершего пастора. Что касается его штанов, то они были из толстого пенькового холста, очень короткие спереди и висевшие странными складками сзади, но неплохо сидели на его фигуре, чего нельзя было сказать об остальном его платье. Например, его шапка совсем не сочеталась с костюмом. Дядюшка Веннер казался сотканным из лоскутков разных эпох с их разными обычаями.

— Так вы и в самом деле принялись за торговлю? — обратился он к Гепзибе. — Всерьез принялись? Что ж, я очень рад. Молодые люди не должны жить праздно, впрочем, так же, как и старые, до тех пор пока ревматизм не одолеет. Он постоянно мне о себе напоминает, и я подумываю года через два оставить дела и удалиться на свою ферму. Она вон там; знаете, большой кирпичный дом — рабочий дом, как его еще называют. Но я сперва хочу потрудиться, а потом уже уйти на покой. Очень, очень рад, что вы тоже взялись за дело, мисс Гепзиба!

— Благодарю вас, дядюшка Веннер, — с улыбкой сказала Гепзиба, потому что она всегда чувствовала расположение к этому простоватому и болтливому старику. — В самом деле, пора и мне взяться за дело! Хотя, можно сказать, что я начинаю тогда, когда должна была бы закончить…

— Не говорите так, мисс Гепзиба, — возразил старик. — Вы еще молоды. Мне сдается, я еще совсем недавно видел, как вы малюткой играли у дверей дома! Чаще, однако же, вы сидели на пороге и смотрели с серьезным видом на улицу; вы всегда были серьезным ребенком — даже тогда, когда едва еще доставали до моего колена. Я до сих пор будто вижу вас ребенком перед собой и вашего дедушку в его красном плаще, и в белом парике, и в заломленной шляпе. Вижу вот, как он с тростью в руке выходит из дома и важной походкой идет по улице! У старых джентльменов был важный вид… В лучшие мои годы сильного в городе человека обыкновенно называли джентльменом, а жену его — леди. Я встретил вашего кузена, судью, минут десять назад, и, несмотря на то, что на мне, как видите, старое отрепье, судья снял передо мной шляпу, как мне показалось. По крайней мере он поклонился и улыбнулся.

— Да, — произнесла Гепзиба с какой-то невольной горечью в голосе. — Мой кузен Джеффри считает, что у него очень приятная улыбка.

— А что? Это и в самом деле так! — ответил дядюшка Веннер. — И это чудесно, потому что, с вашего позволения, мисс Гепзиба, Пинчоны никогда не слыли ласковыми и приятными людьми. С ними невозможно было заговорить. Но почему, мисс Гепзиба, — если позволите старику такую смелость, — почему бы судье Пинчону при его средствах не зайти к вам и не попросить тотчас закрыть вашу лавочку? Конечно, для вас в этой торговле есть выгода, но для судьи — ровным счетом никакой!

— Не будем об этом, дядюшка Веннер, — холодно попросила Гепзиба. — Впрочем, я должна сказать, что если я и решилась зарабатывать себе на хлеб, то виной этому отнюдь не судья Пинчон. Он также не заслуживал бы порицания, если я, — прибавила она несколько ласковее, вспоминая привилегии старости и простой фамильярности дядюшки Веннера, — если бы я окончательно убедилась в том, что мне нужно удалиться вместе с вами на вашу ферму.

— Да, моя ферма — недурное местечко! — воскликнул старик добродушно, как будто в этом плане было что-то невероятно радостное. — Большой кирпичный дом… Особенно для тех, кто найдет там старых приятелей, как вот я. Меня давно уже к ним тянет, особенно в зимние вечера, потому что скучно одинокому старику дремать часами напролет без единого товарища, кроме горящей на очаге головни! Многое можно сказать в пользу моей фермы — как в летнюю, так и в зимнюю пору. А возьмите вы осень — что может быть приятнее, чем проводить целый день под теплым солнцем на куче бревен с таким же старичком, как я сам, или, пожалуй, с каким-нибудь простаком, который умеет только лениться и балагурить? Право, мисс Гепзиба, я не знаю, где бы мне было так спокойно, как на моей ферме, которую называют рабочим домом. Но вы — вы еще молоды — вам нечего думать о ней. На вашу долю может выпасть что-нибудь получше. Я в этом уверен!

Гепзибе показалось, что во взгляде и в тоне ее почтенного друга есть что-то особенное. Она смотрела пристально ему в лицо, стараясь угадать, какая тайная мысль — если только она была — сквозит в его чертах. Люди, оказавшись в отчаянном положении, часто тешат себя надеждами, которые тем великолепнее и фантастичнее, чем меньше у них в руках остается твердого материала, для того чтобы вылепить какое-нибудь вполне резонное ожидание благоприятной перемены. Так и Гепзиба, строя планы торговли, постоянно питала в душе надежду, что фортуна устроит ей какой-нибудь необыкновенный сюрприз. Например, дядя, отплывший в Индию пятьдесят лет назад и пропавший без вести, может вдруг вернуться, сделать ее утешением своей глубокой и очень дряхлой старости, украсить ее жемчугом, алмазами, восточными шалями и тюрбанами и завещать ей свое несметное богатство. Или член парламента, глава английской ветви ее рода — с которой старшее поколение по эту сторону Атлантического океана не имело никаких сношений в течение последних двух столетий, — может написать Гепзибе, чтобы она оставила ветхий Дом с семью шпилями и переехала жить к родным в Пинчон-холл. Впрочем, по важным причинам она не смогла бы принять это приглашение. Поэтому гораздо вероятнее, что потомки Пинчона, которые когда-то переселились в Вирджинию и стали там богатыми плантаторами, узнав о жалкой участи Гепзибы, пришлют ей вексель в тысячу долларов с обещанием высылать по стольку же ежегодно. Или великая тяжба о наследстве графства Вальдо может, наконец, быть решена в пользу Пинчонов, так что, вместо того чтобы торговать в лавочке, Гепзиба построит дворец и будет смотреть из его высочайшей башни на холмы, долины, леса, поля и города, составляющие ее владения.

Таковы были некоторые из фантазий, которыми она давно уже утешалась. Под их влиянием попытка дядюшки Веннера ободрить ее озарила странным торжественным светом убогие, пустые и печальные комнаты ее ума. Но или старик ничего не знал о ее воздушных замках — да и откуда ему было знать, — или ее пристальный, нахмуренный взгляд прервал его приятные воспоминания, как могло бы случиться и с человеком похрабрее, — только дядюшка Веннер вместо того, чтобы приводить еще более веские доводы благоприятного положения Гепзибы, счел за благо снабдить ее несколькими мудрыми советами касательно ее нового ремесла.

— Не давайте никому в долг! — Таким было одно из его золотых правил. — Никогда не принимайте векселя! Хорошенько пересчитывайте сдачу! Серебро должно иметь чистый звон! Отдавайте обратно английские полупенсы и медную монету! На досуге вяжите детские чулочки и рукавички! Заправляйте сами для своей лавочки дрожжи и пеките сами пряники!

Пока Гепзиба силилась переварить жесткие пилюли его глубокой мудрости, он в заключение своей речи привел два следующих, по его мнению, весьма важных, совета:

— Встречайте своих покупателей с веселым видом и улыбайтесь им со всей любезностью, подавая то, что они попросят! Залежавшийся товар, если вы подадите его с добродушной, теплой, солнечной улыбкой, покажется им лучше, чем самый свежий, но сунутый в руки с суровым видом.

На это последнее изречение бедная Гепзиба ответила таким глубоким и тяжелым вздохом, что дядюшка Веннер чуть не отлетел в сторону, как сухой листок от дыхания осеннего ветра. Оправившись, однако, от смущения, он опять подался вперед и прошептал ей с особенным чувством, которое отразилось на его старом лице:

— Когда вы ждете его домой?

— Кого? — спросила, побледнев, Гепзиба.

— Ах! Вы не любите говорить об этом, — сказал дядюшка Веннер. — Ладно, ладно, не будем больше болтать, хотя о нем толкуют кое-что в городе. Я помню, каким он был, мисс Гепзиба, еще до отъезда!

Оставшуюся часть дня бедная Гепзиба играла роль торговки с еще меньшей уверенностью, чем утром. Она как будто жила во сне или, вернее, делала все полубессознательно. Она продолжала вскакивать на зов колокольчика, продолжала по требованиям своих покупателей обводить блуждающим взглядом лавочку, подавать им то одну, то другую вещь и откладывать в сторону — наперекор им, как многие думали, — именно то, что они просили. В самом деле, когда мысли человека устремлены в прошлое или в будущее, он неизбежно бывает подвержен печальному замешательству. Как будто по воле злой судьбы, в эти послеобеденные часы, как нарочно, покупатели один за другим приходили в лавочку. Гепзиба металась туда-сюда по тесной комнатке, совершая множество неслыханных промахов: иной раз она отсчитывала на фунт двенадцать сальных свечек, а в другой — только семь вместо десяти; продавала имбирь вместо шотландского нюхательного табака, булавки вместо иголок, а иголки вместо булавок; ошибалась в сдаче иногда в ущерб покупателю, но чаще себе в убыток, и так продолжалось, пока наконец не наступил вечер и она, к своему изумлению, не обнаружила, что ящик для денег почти пуст. Вся ее торговля принесла ей за день, может быть, полдюжины медных монет и подозрительный шиллинг, который вдобавок оказался медным.

Этой ценой, или какой бы то ни было другой, она купила наконец удовольствие встретить конец дня. Никогда прежде время между рассветом и закатом солнца не тянулось для нее так долго; никогда она не испытывала досадной необходимости трудиться; никогда еще не чувствовала так ясно, что лучше всего для нее было бы покориться судьбе, сдаться, упасть и позволить жизни с ее трудами и горестями катить свои волны через распростертое тело изнемогшей жертвы.

Последнюю свою сделку Гепзиба заключила с маленьким истребителем пряничных фигурок. На этот раз он попросил верблюда. В своем замешательстве, она отдала ему на съедение сперва деревянного драгуна, а потом горсть мраморных шариков, но так как ни один из этих предметов не пришелся ему по вкусу, то она торопливо схватила последние остатки естественной истории в виде пряников, вручила их маленькому покупателю и выпроводила его из лавки. Потом обернула колокольчик недовязанным чулком и задвинула на двери дубовый засов.

Во время этой процедуры под ветвями вяза остановился омнибус. Сердце Гепзибы сильно затрепетало. Отдаленной и покрытой сумраком была эпоха, когда она ждала и не дождалась к себе единственного гостя, на чей приезд можно было рассчитывать: неужели она увидит его теперь?

Во всяком случае, кто-то вылезал из глубины омнибуса к выходу. Тут на землю спустился джентльмен, но только для того, чтобы предложить свою руку молодой грациозной девушке, которая, нисколько не нуждаясь в такой помощи, легко спустилась по ступенькам и спрыгнула с последней ступеньки на тротуар. Она наградила своего кавалера улыбкой, и тот с радостным видом возвратился в омнибус. Девушка обернулась к Дому с семью шпилями, у входа в который — не у двери лавочки, а у старинного портала — кондуктор положил легкий сундук и картонную коробку. Постучав в дверь дома старым железным молотком, он оставил свою пассажирку и ее багаж и отправился восвояси.

«Кто же она такая? — думала Гепзиба, изо всех сил напрягая зрение. — Видно, ошиблась домом!» Мисс Пинчон тихо прокралась в переднюю и, оставаясь невидимой, стала смотреть сквозь мутное боковое оконце возле портала на молодое, цветущее и чрезвычайно веселое личико девушки, ожидавшей приема в пасмурном, старом доме. Это было такое личико, перед которым каждая дверь отворилась бы добровольно.

Девушка, такая свежая, непосредственная, и при этом, как вы сейчас увидите, такая уживчивая и покорная, являла собой разительный контраст со всем, что ее окружало. Грубый камыш, который рос в углах дома, тяжелый выступ верхнего этажа и обветшалый навес над дверью — все это казалось несовместимым с ней. Но, подобно тому, как солнечный луч, куда бы он ни упал, тотчас представляет все в новых красках, все здесь вмиг получило иное выражение — как будто для того и устроено было, чтобы эта девушка стояла на пороге этого дома. Невозможно было допустить и мысли, чтобы его дверь не отворилась перед ней. Даже старая леди вскоре почувствовала, что надо открыть дверь, и повернула ключ в заржавевшем замке.

«Уж не Фиби ли это? — спрашивала она сама себя. — Верно, это маленькая Фиби, больше некому, притом она как будто напоминает своего отца! Но что ей здесь нужно? И как моя деревенская кузина могла нагрянуть ко мне вот так, не известив меня даже за день до приезда и не узнав, будут ли ей здесь рады? Но она, верно, только переночует и вернется завтра к своей матери».

Фиби, как уже понятно, была молодым побегом того поколения Пинчонов, которое поселилось в деревенском захолустье Новой Англии, где до сих пор свято соблюдались старые обычаи и чтились родственные чувства. В ее кругу вовсе не считалось неприличным навестить родственника без приглашения или предварительного уведомления. Впрочем, из уважения к затворнической жизни мисс Гепзибы, ей все же было написано и отправлено письмо о скором посещении Фиби. Это письмо дня три или четыре назад перешло из конторы в сумку городского почтальона, но тот, не имея другой надобности заходить на улицу Пинчонов, не счел нужным явиться в Дом с семью шпилями.

«Нет, она только переночует, — решила про себя Гепзиба, отворяя дверь. — Если Клиффорд застанет ее здесь, это будет ему неприятно!»