Глава XVI
Комната Клиффорда
Никогда еще старый дом не казался таким печальным бедной Гепзибе, как в то время, когда она исполняла это горестное поручение. Она проходила по истертым половицам коридоров и отворяла одну обветшалую дверь за другой, поднимаясь по скрипучей лестнице и с ужасом оглядываясь вокруг. Ничего удивительного, если ей слышался шорох платьев покойников или чудились бледные лица, ожидавшие ее на площадке вверху лестницы. Нервы ее были потрясены предшествовавшей сценой. Разговор с судьей Пинчоном вызвал из забвения страшное прошлое, и оно камнем легло ей на сердце. Все истории, какие она слышала от теток и бабушек, пришли ей теперь на память, мрачные, страшные, холодные, какой по большей части была вся летопись рода Пинчонов. Они казались ей набором бедствий, повторявшихся в каждом последующем поколении, имевших один и тот же колорит. Но Гепзиба чувствовала теперь, будто судья, Клиффорд и она сама — все трое вместе — были готовы внести новое событие в фамильную летопись, более злодейское и горестное. Она не могла освободиться от предчувствия чего-то небывалого, что должно было скоро свершиться. Нервы ее были расстроены. Инстинктивно она остановилась у полуциркульного окна и посмотрела на улицу. Она была поражена, когда увидела, что все там оставалось таким же, как и накануне, и в предшествовавшие дни. Она переводила взгляд с одной двери на другую, изучала мокрые тротуары. Прищурив свои мутные глаза, она принялась рассматривать известное ей окно, в котором, как она угадывала, портниха сидела за работой. Гепзиба мысленно заручилась поддержкой этой незнакомой женщины. Потом ее внимание привлекла проезжавшая мимо карета; когда карета исчезла, на улице вдруг показалась знакомая фигура доброго дядюшки Венера: он плелся еле-еле, сражаясь со своим ревматизмом, который усилился под влиянием восточного ветра. Гепзиба желала, чтобы он шел еще медленнее, спасая ее от одиночества. Все, что могло на время оторвать ее от горестного настоящего, все, что отсрочивало на минуту ее неизбежную миссию, — все подобные препятствия были для нее отрадны.
У Гепзибы недоставало смелости противостоять собственным страданиям — как же ей, наверно, было тяжело обречь на страдание Клиффорда! Столь нежный по натуре своей и претерпевший столько бедствий, он мог пасть окончательно, сойдясь лицом к лицу с жестким, безжалостным человеком, который всю жизнь был его злым гением. Даже если бы между ними не было никакой вражды, то одно естественное отвращение глубоко духовной натуры к натуре тяжелой и невпечатлительной могло бы само по себе быть бедственным для первой — как если бы фарфоровая ваза, уже и без того надколотая, столкнулась с гранитной колонной. Никогда еще Гепзиба не давала такое верное определение характеру своего кузена Джеффри, — непоколебимый и бесцеремонный, он не гнушался добиваться своих эгоистических целей дурными средствами. Это казалось Гепзибе тем ужаснее, что судья заблуждался касательно тайны, которой будто бы обладал Клиффорд. А так как судья требовал от Клиффорда невозможного, то Клиффорд, не будучи в состоянии удовлетворить его, неизбежно должен был погибнуть. В самом деле, что станет с мягкой, поэтической натурой Клиффорда в руках такого человека? Она будет сокрушена, раздавлена и совершенно уничтожена!
У Гепзибы мелькнула мысль, не знает ли Клиффорд и в самом деле чего-нибудь об исчезнувшем богатстве покойного дяди, как полагал судья. Она припомнила некоторые неопределенные намеки со стороны брата, которые — если только это предположение не совсем нелепо — могли быть истолкованы таким образом. Он мечтал иногда о путешествиях в чужих краях, грезил о блистательной жизни на родине и строил великолепные воздушные замки — для осуществления всех этих планов и надежд требовалось несметное богатство. Если бы это богатство было в ее руках, с какой бы радостью она отдала бы его своему чуждому сострадания родственнику, чтобы тем самым купить Клиффорду свободу и заключение в этом старом печальном доме. Но она была уверена, что планы ее брата так же мало основывались на действительности, как намерения ребенка касательно его будущей жизни, которые он высказывает, сидя в маленьком кресле подле своей матери. Клиффорд имел в своем распоряжении только фантастическое золото, а оно было не нужно судье Пинчону!
Неужели у них не оставалось никакого выхода? Неужели они были столь беспомощны? Гепзиба могла бы тотчас отворить окно и закричать на всю улицу. Каждый поспешил бы к ним на помощь, хорошо поняв, что этот крик есть крик души человеческой в каком-то ужасном кризисе. «Но как это дико, как смешно и, однако же, совсем не удивительно в нашем мире, — думала Гепзиба, — что кто бы и с какими бы побуждениями ни явился на помощь, можно сказать наверняка, что помощь будет оказана сильнейшей стороне!» Судья Пинчон, человек почтенный в глазах света, обладающий огромным состоянием и превосходной репутацией, покажется людям таким импонирующим лицом, выставит себя в таком свете, что сама Гепзиба практически вынуждена будет отказаться от своих заключений относительно его фальшивой честности. Судья на одной стороне — кто же на другой? Преступный Клиффорд, в прошлом совершивший ужасное злодейство!
Гепзиба не знала, что ей предпринять. Маленькая Фиби озарила бы тотчас перед ней всю сцену если не каким-нибудь полезным внушением, то просто предприимчивостью своего характера. Так как она отсутствовала, у Гепзибы мелькнула мысль о художнике; несмотря на его молодость и неизвестность, несмотря на то, что он был простым искателем приключений, она чувствовала, что он способен побороться в решительную минуту. С этой мыслью она приоткрыла дверь, увешенную паутиной и давно уже не отворявшуюся, но в старые времена служившую путем сообщения между ее комнатами и нынешним обиталищем художника. Его не было дома. Книга, лежавшая корешком кверху на столе, свернутая рукопись, наполовину исписанный лист, газета, некоторые инструменты нынешнего его ремесла и несколько неудавшихся дагеротипов произвели на посетительницу такое впечатление, как будто художник был где-то рядом. Но в это время, как Гепзиба могла догадываться, художник должен был находиться в своей публичной мастерской. Из праздного любопытства, которое как-то странно примешалось к ее тяжелым мыслям, она взглянула на один из дагеротипов и увидела судью Пинчона, хмурящегося на нее. Судьба посмотрела ей в лицо. Гепзиба в отчаянии оставила свои бесплодные поиски. В продолжение всего ее долгого затворничества она никогда еще не чувствовала так, как теперь, что значит быть одинокой. Ей казалось, будто дом ее стоял среди пустыни или был невидим тем, кто жил вокруг или проходил мимо, так что в нем могло произойти какое угодно несчастье, горестное приключение или преступление, и никто не сумеет помочь. В своем горе Гепзиба провела всю жизнь, сторонясь друзей; она добровольно отвергла помощь, которую Господь заповедал своим созданиям оказывать друг другу, и в наказание за это Клиффорд и она стали теперь легкими жертвами своего родственника.
Возвратившись к полуциркульному окну, близорукая Гепзиба подняла глаза к небу, хмурясь и на него, как на все в мире, хотя она силилась послать молитву к небесам сквозь густой покров облаков. Эти облака скопились на небе, как бы символизируя огромную массу человеческих треволнений, замешательств и холодного равнодушия. Отчаяние женщины было так сильно, что она не могла вознести к небесам своей молитвы; молитва падала обратно на ее сердце свинцовым бременем и приводила его в ужас. Провидение разливает свое правосудие и благость, как солнечный свет, по всему миру. Но Гепзиба не знала, что как теплые солнечные лучи светят в окно каждой хижины, так и лучи попечения и милосердия Божия проливаются для каждой отдельной нужды.
Наконец, не находя больше никакого предлога откладывать муку, на которую она должна была обречь Клиффорда, и боясь услышать голос судьи, призывающий ее поторопиться, она поплелась, как бледное, убитое горем привидение, к двери комнаты брата и постучалась. Ответа не было. Да и как он мог услышать? Ее дрожащая рука так слабо касалась двери, что даже снаружи едва был слышен стук. Она постучала опять. И вновь никакого ответа! Но и это не было удивительно. Она стучала со всей силой своего отчаяния, с ужасом. Клиффорд должен был спрятать лицо в подушку и закутаться в одеяло, как испуганный ребенок в полночь. Она постучала в третий раз тремя правильными ударами, тихо, но совершенно ясно. Клиффорд не дал никакого ответа.
— Клиффорд! Милый брат! — позвала Гепзиба. — Могу ли я войти?
Молчание.
Три или четыре раза Гепзиба позвала его, но безуспешно. Наконец, думая, что ее брат спит очень глубоким сном, она отворила дверь и, войдя в комнату, обнаружила, что она пуста. Каким образом Клиффорд мог выйти и куда, так, что она не заметила? Возможно ли, что, несмотря на ненастный день, он вздумал совершить обычную прогулку по саду и теперь дрожал там под печальным лиственным покровом беседки? Она торопливо отворила окно, высунула в него свою голову в тюрбане и половину своей худощавой фигуры и оглядела сад так внимательно, как только позволила ей близорукость. Гепзиба видела внутренность беседки и кружок скамеек, мокрых от дождевых капель, пробивавшихся сквозь крышу. Никого в беседке не оказалось. Не было Клиффорда и в других местах — разве что он спрятался где-нибудь, как Гепзибе на мгновение пришло в голову, например, среди тыквенных стеблей. Но нет, его там не было, потому что оттуда осторожно вышла старая кошка странного вида и начала пробираться через сад. Дважды она останавливалась понюхать воздух и потом продолжала свой путь к окошку приемной. Старая леди, несмотря на свое беспокойство, почувствовала желание отпугнуть ее и бросила в нее оконной подпоркой. Кошка вытаращила на нее глаза, как уличенный разбойник, и тотчас обратилась в бегство. Никакого живого существа не видно было больше в саду. Горлозвон и его семейство не покидали своего насеста, упав духом от бесконечного дождя.
Гепзиба затворила окно. Где же был Клиффорд? Неужели, узнав о том, что его ожидает, он пробрался потихоньку по лестнице, когда судья Пинчон разговаривал с Гепзибой в лавочке, отодвинул задвижки входной двери и убежал на улицу? Она уже видела в воображении его серую, изнуренную, но ребяческую фигуру в старомодном платье, которое он носил дома. Эта фигура бродила по городу, обращая на себя общее внимание, изумляя и отталкивая от себя всех, как дух, тем более страшный, что он явился среди белого дня. Она возбуждала насмешки молодых людей, которые не знали Клиффорда; подвергалась суровому презрению и негодованию немногих стариков, которым некогда были знакомы черты его; становилась игрушкой мальчишек, которые в юном возрасте чувствуют так же мало почтения к тому, что прекрасно и свято, как и жалости к тому, что печально. Они задевают Клиффорда своими оскорблениями, резкими криками, своим жестоким хохотом. Или, что тоже может быть, если и никто не оскорбляет его, его может увлечь необычность его положения, и ему придет в голову какая-нибудь странная затея, которую истолкуют как помешательство? Таким образом враждебный план судьи осуществится сам собой.
Потом Гепзибе пришло на ум, что город был почти со всех сторон окружен водой. Каналы, идущие к гавани, в эту ненастную погоду были оставлены толпой купцов, поденщиков и матросов; вдоль их берегов чернели только брошенные суда. Что если ее брат добрел до одного из этих каналов и, склонившись над черной глубиной воды, подумал, что это единственное доступное ему убежище и только так он может спастись навеки от преследований своего родственника?
Это последнее опасение наполнило новым ужасом душу бедной Гепзибы. Даже Джеффри Пинчон мог теперь помочь ей! Она поспешила спуститься по лестнице с криком:
— Клиффорд убежал! Я не нашла брата! Помогите, Джеффри! С ним может случиться какое-нибудь несчастье!
Она отворила дверь приемной. Но древесные ветви, закрывавшие отчасти окна, закоптелый потолок и темные дубовые стены создавали в комнате такую темноту, что близорукая Гепзиба не могла ясно видеть фигуру судьи. Она, однако же, была уверена, что он сидит в старинном кресле посреди комнаты и, повернувшись к ней немного боком, смотрит в окно.
— Я говорю вам, Джеффри, — нетерпеливо вскрикнула Гепзиба, отворачиваясь от двери и оправляясь искать брата в других комнатах, — Клиффорда нигде нет! Помогите мне отыскать его!
Но судья Пинчон был не таким человеком, чтобы вскочить с кресла с торопливостью, вовсе не соответствовавшей как достоинству его характера, так и величественным размерам его особы, потому только, что женщина подняла крик. Впрочем, если принять в соображение его собственный интерес в этом деле, то, казалось, он должен был выразить некоторое беспокойство.
— Слышите ли вы меня, Джеффри Пинчон? — повторила Гепзиба, опять приближаясь к двери приемной после безуспешных исканий. — Клиффорд ушел!
В эту минуту, на пороге приемной показался, выйдя из соседней комнаты, сам Клиффорд. Лицо его было необыкновенно бледно, так бледно, что Гепзиба могла различить его черты в густом сумраке коридора, как будто свет падал на одно это лицо. На нем запечатлелось выражение презрения и насмешки, а в жестах Клиффорда сквозило внутреннее волнение. Остановившись на пороге и обернувшись назад, он указал пальцем в приемную так, как будто призывал не одну Гепзибу, но целый свет посмотреть на что-то непостижимо смешное. Этот поступок, столь несопоставимый с обстоятельствами, столь странный и сопровождаемый притом взглядом, который выражал чувство, похожее на радость, заставил Гепзибу опасаться, что посещение ее родственника решительно свело с ума Клиффорда. А спокойствие судьи она не могла объяснить себе иначе, как предположив, что он коварно наблюдает за тем, как Клиффорд обнаруживает признаки своего безумия.
— Успокойся, Клиффорд! — шепнула ему сестра, знаком призывая его к осторожности. — О, ради бога, успокойся!
— Пускай он теперь успокоится! Ему больше нечего делать, — ответил Клиффорд, снова показывая пальцем в комнату, которую только что оставил. — Что же касается нас, Гепзиба, то мы теперь можем танцевать, петь, смеяться, играть и делать все, что нам угодно. Тяжесть свалилась с наших плеч, Гепзиба! Старый мир рухнул, и мы можем теперь быть веселы, как и маленькая Фиби!
И в подтверждение своих слов он захохотал, продолжая указывать пальцем на предмет, невидимый для Гепзибы, в приемной. Тут ее вдруг поразила мысль о каком-нибудь ужасном происшествии, случившемся в ее комнате. Она проскользнула мимо Клиффорда, но почти в ту же минуту вернулась. Крик застыл в ее горле. Бросив на своего брата испуганно-вопросительный взгляд, она увидела, что он весь трепещет, но в этом смятении чувств на его лице все еще выражалась восторженная радость.
— Боже мой! Что теперь с нами будет? — воскликнула Гепзиба.
— Пойдем! — сказал Клиффорд решительным тоном, совершенно ему несвойственным. — Оставим старый дом нашему кузену Джеффри! Он о нем позаботится!
Только Гепзиба теперь заметила, что Клиффорд был в плаще — очень старом, — в который он обыкновенно закутывался в продолжение последних ненастных дней. Он махнул рукой, выражая желание — насколько Гепзиба могла понять этот жест — уйти из дома. Бывают такие головокружительные минуты в жизни людей, у которых недостает силы характера, минуты испытания, когда вдруг может проявиться их смелость, но когда эти люди, предоставленные самим себе, бесцельно идут вперед или следуют доверчиво за всяким случайным провожатым, даже если это ребенок. Они не обращают внимания на нелепость или безумие своего поступка, они слепо хватаются за сделанное им предложение. Гепзиба была именно в таком состоянии. Не привыкшая действовать, приведенная в ужас представившимся ей зрелищем и боясь спрашивать, боясь даже воображать, как это могло случиться, сбитая с толку удушающим страхом, который спутал мысли в ее голове, она повиновалась воле Клиффорда. Она двигалась как во сне — до такой степени была подавлена ее собственная воля.
— Ну что ты медлишь? — резко крикнул Клиффорд, который обрел решимость в момент страшного напряжения душевных сил. — Надевай свой плащ и шляпку или что тебе угодно! Все равно, что бы ты ни надела, ты не будешь красавицей ни в чем, моя бедная Гепзиба! Бери свой кошелек с деньгами, и отправимся!
Гепзиба повиновалась этим наставлениям, как будто ничего больше не нужно было делать, ни о чем больше думать. Правда, она начала удивляться, отчего бы ей не проснуться и не убедиться, что в действительности ничего ужасного не случилось. Не может быть, чтобы это было наяву; этот мрачный, бурный день еще не начинался; судья Пинчон еще не разговаривал с ней; Клиффорд еще не смеялся, не указывал пальцем, не махал ей рукой, призывая уйти из дома.
«Теперь я непременно проснусь! — думала Гепзиба, ходя взад-вперед и готовясь к отъезду. — Я не могу больше выносить это! Теперь я непременно должна проснуться!» Но он не наступал, этот момент пробуждения, не наступил он и тогда, когда, уже перед самым выходом из дома, Клиффорд тихо подошел к двери приемной и простился с сидевшим в ней человеком.
— Как нелепо теперь выглядит старик! — шепнул он Гепзибе. — И именно в то время, когда думал, что поймал наконец меня в свои лапы!.. Пойдем, пойдем! Скорее! А то он вскочит и цапнет нас, как кошка мышь!
Когда они выходили на улицу, Клиффорд обратил внимание Гепзибы на какие-то буквы на одном из столбов фронтона. То был его собственный вензель, который он вырезал в детстве с изяществом, характеризовавшим все его действия. Брат и сестра зашагали по улице, оставив судью Пинчона в старом доме своих предков.
