Когда-нибудь у нас станут говорить хорошо и много о Ли Бо, а его поэзию воспринимать сердцами своими как духовное сокровище. Вероятно, это произойдет тогда, когда культуры китайского Дао и русского Росса соприкоснутся на просторах Евразийского континента и осознают свое общечеловеческое родство. Подобно тому как на планете Земля один ландшафт, невзирая на искусственные границы государств, естественно перерастает в другой, так и соседствующие культуры органически продолжаются друг в друге. Лишь в зависимости от рельефа, этой природной клавиатуры возвышенностей и долин, они воспевают себя в духовном слове этносов на разных языках. В таком сообществе культур нельзя пренебречь ни одной даже «самой маленькой» культурой, как нельзя пренебречь ни одной частью организма, не калеча и не нарушая его живой целостности. Все культуры необходимы и ценностно равны.

Ли Бо как поэт был рожден и взлелеян в выточенной вселенскими энергиями колыбели космоса Поднебесной, состоящей из Неба со звездными дворцами первопредков и великих правителей, Земли с храмами-горами царей и фанзами простолюдинов и плавно вьющегося между ними вихря, образованного встречными потоками ветров-нравов (фэн) восьми сторон света. Ли Бо были ведомы пределы небесного верха и земного низа. По первородной сущности его почитали небожителем, за какие-то прегрешения сосланным на Землю. Среди ближайших друзей он так и звался «бессмертным гением, в наказанье поверженным с небес на землю». Что преступил Ли Бо, какой закон он нарушил? — это навсегда останется для людей предметом фантазий, догадок и домыслов. Вероятно, он пренебрег каким-то табу небесных первопредков и потому был сброшен вниз, к людям на темную (иньскую) Землю с вердиктом: своевольно порадел за них, с ними и будь. Однако, расставшись с Небом, Ли Бо никак не приживался и на Земле. Интересно, что в земной реальности все его попытки приблизиться к правительственным кругам и осуществить миссию спасения Поднебесной средствами государственной власти заканчивались неудачей. Судьба лишь изредка допускала Ли Бо к правящим силам, а для постоянного пребывания отвела ему только одну срединную область духовных ветров-нравов. Подхваченный вихрем, как пишет о себе сам Ли Бо, он превращался в дух и парил в воздушном пространстве, творя песнь Дао.

Ли Бо — великий поэт. Этого, казалось бы, вполне достаточно для выявления сущности его творчества. Остальное же — философские, исторические, политические, эстетические, нравственные идеи и взгляды, можно сказать, лежат на периферии его поэтического горизонта. Они привходящи, случайны и интересны лишь для дотошного специалиста, озадаченного формальным перечнем всех составляющих мировоззренческого пейзажа Ли Бо. Однако такое суждение было бы приемлемо по отношению к какому-нибудь другому поэту, но не к Ли Бо. Посредством научного анализа его творчество не раскладывается на отдельные составляющие. Все здесь сращено и кипит художественными и понятийными метаморфозами, так что, например, философские понятия проявляются под ликами поэтических образов, а поэтические образы принимают смысловую конфигурацию философских понятий. Поэзия Ли Бо являет себя в различных регистрах самосознания (философского, исторического, эстетического), где каждый воспроизводит лишь ему присущую тональность духовного единства. А сам поэт призывает не просто читать и познавать его извне по заданным меркам, а созидать вместе с ним, осмысляя каждое мгновение бытия в развивающемся сюжете общемировой драмы.

Философско-поэтический синтез Ли Бо вовсе не надуманная исследовательская схема. Философия и поэзия изначально близки друг другу, и потому не случайно, рождаясь, философия первое свое слово изрекает на мифопоэтическом языке. Это наблюдается и в Греции, и в Индии, и в Китае. Например, комментарий «Туань чжуань» из «И цзина» («Канона перемен») начинается с космологии гексаграммы Цянь (Небо), где едва ли можно отличить чистую поэзию от философии:

Однако, обретя зрелость, философия и поэзия тоже не расстаются друг с другом. Поэзия иногда превращается в начала философии, Как это было, например, у греческих стоиков. А философия часто перетекает из прозаического повествования в поэтическое или выражает свои идеи цитатами из древних поэтов, как это наблюдается в китайской философской классике.

По линии наследования культурных традиций и по своему местоположению в социоприродном космосе Ли Бо тоже близок к философу и в творчестве сращен с философией. Ведь поэт и философ по велению судьбы располагаются в центре философского и поэтического мироздания. Они исходят из одного архетипа культуры и владеют одними и теми же кодами и механизмами творения образов и понятий. Ли Бо ничто не мешает рядом и на равных использовать поэтический образ цветка персика, символ журавля как знак мудрого отшельничества и философское понятие Дао. И по ряду целей, которые выражены с различной степенью ясности, Ли Бо находится на уровне философского мировоззрения. Он добровольно берет на себя обязанности философа: стать воином-мудрецом, занять пост духовного наставника Поднебесной и возродить в ней гармонию, спасти людей от хаоса, воссоздать человека в его исконной сущности, в целом — переродить мир, освежив его сокровенными энергиями нравов древнего Дао.

Ли Бо сам приоткрывает философский лик своего поэтического космоса и в значительной мере решает одну из тех задач, которая оказывалась трудноразрешимой в семантическом поле языка философии. Дело в том, что для передачи своих идей философы пользовались словами обыденного языка. Тем самым они опрощали философию, раздваивали язык (Дао в системе философских категорий и обыденной речи — две разные вещи) и путали слушателя, который, внимая философу, либо чувствовал себя бездарью, либо, заученно повторяя услышанное, мнил себя «народным философом». Часто бывало, что и философы, подразумевая одно и то же, не понимали друг друга. Ли Бо же сделал философские категории достоянием поэтического контакта, пробуждая таящуюся в душе человека чарующую силу гармонии Дао и заставляя человека если и не размышлять о Дао, то, во всяком случае, медитировать над ним и непроизвольно приобщиться к нему.

Кроме того, о близости Ли Бо к философии говорит и то, что в процессе своего становления как поэта Ли Бо повторяет путь философа и философии: он поэтизирует космогонию и врастает в социальное и природное мироздание Поднебесной, усваивая его ритмы, образы и смыслы. Биография Ли Бо как поэта и философа (в той мере, в какой он выступает философом) — это космогония, а автобиография этого чародея слова — та же космогония, озвученная и окрашенная его гением. Долог и велик был путь философско-поэтического восхождения Ли Бо, и отправился он в него из младенчества Поднебесной — великой древности.

Некто, обладающий поэтической натурой, выбрал из поэтической сокровищницы Ли Бо около шестидесяти стихотворений и дал им символическое наименование гу фэн. В составных частях оно несет несколько значений: фэн — это «ветры», «нравы», «поведение», «молва», «вдохновение», «просвещение»; гу — «древность», «старина», «древние люди». В целом гу фэн означает «веяние древности», «древние нравы», «просвещение древностью», «дух старины» и т. д., что не исчерпывает всех заложенных сюда культурологических смыслов. Древность обычно понимается нами как некая хронологическая величина, подвижная в определенных пределах начала и конца в зависимости от понимания линейного движения истории. Это нечто прошедшее и ушедшее. Но если так, встает вопрос: в какую область бытия или небытия ушла древность? Если представлять, что существует некое скрытое от человеческого взора пространство древности, то мы придаем ей некий мистический цикл и превращаем в объект теоретических и теологических спекуляций. Если же принять, что древность никуда не уходит, а мы сами и есть постоянно изменяющаяся древность, то, надо признать, нет ничего современнее древности. Она — всегда молодая вечность. Это пульсар, из ядра которого исходят токи прошлого и будущего и в которое они возвращаются, меняясь знаками: прошлое превращается в будущее, и наоборот. Вместе они синтезируют настоящее, в котором в центростремительной направленности прошлое и будущее состоят в тождестве (тун, как говорят китайцы), а в центробежной направленности — в согласованном различии (хэ). Сочетание тождества и различия (тун-хэ) образует гармонию.

В миропредставлении китайцев древность занимает особое положение. Она онтологизирована и выполняет функцию мирового начала, будучи олицетворенной в Паньгу — тотемном существе Поднебесной. Представление о космогенезе с участием Паньгу передает трактат III в. «Сань у ли цзи» («Календарные записи “трех и пяти”»): «Небо и Земля были живым существом, подобным куриному яйцу. Паньгу жил (зародился) внутри него. Минуло 18 тысяч лет, Небо и Земля стали отделяться друг от друга. Ян, будучи чистым, формировал Небо, инь, будучи мутной, формировала Землю, Паньгу же пребывал в середине между ними и в день претерпевал по девять метаморфоз. Дух был в Небе, душа была в Земле. Небо каждый день поднималось на один чжан, Земля каждый день утолщалась на один чжан, Паньгу каждый день вырастал на один чжан. Так продолжалось 18 тысяч лет. Небо достигло предела высоты, Земля достигла предела глубины, а Паньгу — предела роста. Вот почему Небо и Земля отстоят друг от друга на 18 тысяч ли».

Дословно имя Паньгу означает «свернутая в спираль древность». То есть Паньгу — это спиралеобразный космический зародыш, несущий в себе телесную, духовную и разумную сущность. Вращаясь или, точнее говоря, танцуя в невесомости между небесным и земным полюсами духовных энергий, он постоянно прибавляет в длине и ширине. Предваряя матричное устройство будущего космоса (деление поверхностей Неба и Земли на девять полей-квадратов, а их глубин на девять уровней), Паньгу претерпевает внутренние и внешние изменения по девять раз в день. Вероятно, в калейдоскопе этих изменений фиксируются родовые генетические коды и облики будущих существ Поднебесной.

По завершении космогонического цикла Паньгу превращается в ландшафты полей Неба и Земли: глаза его стали Солнцем и Луной, волосы — звездами, дыхание — ветром, кровь — реками, мышцы — почвой и т. д. На месте тела (земные горы и воды) и разума (звезды, Солнце и Луна) Паньгу в сердцевине космоса остается только веющая незримым вихрем его духовная сущность. Такую почву древности, образованную из «свернутой в спираль древности», получил в поэтическое наследство Ли Бо.

Древность взращивает поэтический космос Ли Бо, проявляясь во многих философских, исторических и художественных символах. Прежде всего, это изначальная (= первоначальная) древность (юань гу), онтологически равная изначальному Дао (юань дао) и изначальному Дэ (юань дэ). Древность — это пульсирующее лучистой энергией срединное ядро космоса, и потому космос приобретает совершенную сферическую форму с вершиной в этом ядре. Древность — это играющее (поющее и танцующее) дитя космоса, и потому его все искренне любят. Дитя-древность простодушно, и потому в него безоговорочно верят. Оно поет и танцует в ритмах космической пульсации само по себе и тем самым выражает принцип самотворчества философского и поэтического искусства. Конфуций, например, попав под сияние древности, открыл себе и окружающим тайну своих творческих философских начал: «Передаю, но не создаю, верю в древность и люблю ее» («Лунь юй». VII, I). Вряд ли можно сказать лучше и пожелать большего — философ находит в вечно юной древности и гений творчества, и веру, и любовь.

Изначальная древность представлена у Ли Бо еще одним, синонимичным наименованием — тай гу, которое исключительно ради отличия от предыдущего и сохранения онтологического значения переводится здесь как первоначальная древность (Великая Древность). Первоначальная древность овевается изначальными ветрами (Сокровенным Духом), или дыханием первородной сущности (сюань фэн) (№ 30). Древность одухотворяется этой эманацией и закручивается в плавно текущий вихрь циклических перемен (бянь). Может быть, поэтому отобранные стихи Ли Бо и были обозначены как гу фэн, что указывает на то, что отныне древность в творческом спиральном потоке будет сплетать красочный поэтический венок из нравственной простоты, веры и любви. Материнским объятиям древности недостает лишь истинного поэта — ее дитяти, столь же вечного и юного, как и она сама.

Древность, нашедшая всеобъемлющее воплощение в поэтическом космосе Ли Бо, обладает и собственным органическим строением — плотью, и эстетическим выражением — ликом, в которых разыгрывается сюжет мировых событий. Здесь непременно встречается мифология, выплескивающаяся наружу в виде живых тотемных символов из недр уже исчезнувших первобытных родов. Казалось бы, это некая дань традиции и безымянным предкам, художественная аллегория и красочный штрих, но на самом деле осуществляется магический синтез философско-поэтической гармонии Ли Бо. Загадка в том, что мифологические символы несут в себе подлинную родовую сущность человека, отражают пролог его планетарного существования, его судьбу и смысл жизни в единстве с природой и тотемами. А потому в любом символическом выражении миф эпичен, он изоморфен космосу и в каждом своем тропе, как в монаде, повторяет жанры и сюжеты событий рождения и становления мира Поднебесной. Причем миф у Ли Бо не мертвый и ветхий материал полустертых в памяти преданий. Помещая миф в исконное для него материнское чрево древности, поэт задает мифу первородный поэтический импульс, который мгновенно оживляет его, пробуждая архетипы колыбельных, а также карнавальных печалей и радостей, присущих матери в космическом понимании. Овладение таящейся в мифе миниатюрой космоса позволяет Ли Бо возвыситься над миром и обрести качества и возможности, свойственные волшебнику-демиургу. Стоит только Ли Бо поэтическим словом прикоснуться к мифу, как закрученная в нем спиралью череда событий тут же начинает пульсировать. Ей бы и остаться только предметом эстетического любования, но меняется статус этих мифических событий. Выходя в поэтическое пространство и неся в себе архетипический отпечаток Дао, они становятся явлением подлинного искусства. Захватывая окружающий мир, они воссоздают человека и пробуждают в нем память о собственном тотемном первородстве. Трудно представить, сколько Ли Бо нужно было проявлять осторожности, чтобы в акте поэтического творения человека не исказить его родовой самости и не занести вирус ложной искусственности, ибо поэт имел дело с натурой и судьбой человека.

Не кто-то другой, а сам Ли Бо вживается в мифологический космос древности. Да и кто, кроме него, мог отважиться войти в эту реторту метаморфоз и лучистых свечений? В стихотворении № 11 Ли Бо изображает свое пребывание в годичных ритмах колыбели космоса, очерченной мифологическими реалиями: «В Восточной Бездне тонет Хуанхэ, / А в Западной — полдневное светило». ространственно-временная динамика идет своим чередом (древний Паньгу танцует), и Ли Бо претерпевает соответствующие метаморфозы — годы иссушают его, молодой весенний лик его стареет и волосы к осеннему закату седеют. Ли Бо как земное физическое существо, повторяя судьбу Паньгу, сгорает, а его духовное поэтическое Я очищается от телесного тлена и готовится воспарить вверх. Ли Бо лишь ждет дракона древности, в котором угадывается Дао: «Мне б на драконе к тучам улететь, / пивать в сиянье вечном солнца свет!»

Примеры левитации у Ли Бо перед глазами. Это, например, Гуанчэн-цзы, один из даоских святых, служивший, согласно мифологическому преданию, военачальником у Первопредка Хуан-ди и знавший путь к Вратам Неисчерпаемости: «Но разве так Гуанчэн-цзы летал?! — / Был в тучку впряжен легкокрылый Гусь» (№ 28; см. № 25 и примеч.). Это и Ань Ци с острова бессмертных Пэнлай, который в окружении белояшмовых отроков под волшебную музыку свирелей пролетает на журавле мимо Ли Бо и уносится в звездную высь (№ 7; см. примеч.). Тот и другой представляют собой мифологические персонажи, но они пребывают с Ли Бо в одной пространственно-временной среде поэтического космоса. Ли Бо присутствует рядом, видит и слышит их. Он готов воспарить вместе с ними, но еще не может, так как их разделяет грань времени и вечности, или грань судьбы.

С судьбой у Ли Бо простые и ясные отношения. В земном бытии он признает ее власть над собой и потому свободен от ухищрений противоборства с ней. Уйти от судьбы все равно что уйти от себя, ведь судьба — это природа (натура) человека. Судьба транслирует смысл жизни-и-смерти космического пульсара, она синхронизирует «взлеты и падения», и от ее роковой силы никто не может скрыться: ни простые люди, ни святые и мудрые, ни вообще всё существующее (№ 25, 28). Судьба тоже миф, первопредок космоса, всеобщая справедливость, неподвластная ни уговору, ни обману. Она еще не предоставила Ли Бо его лунную колесницу (по преданию, Ли Бо закончил земное существование, шагнув из лодки в круг отражения Луны). Вознесение к предмету своего вдохновения, т. е. смерть, нужно было у нее заслужить.

Мифологические образы расставляют по поэтическому космосу и исторические меты, выражая универсальность связи событий мирового сюжета. После «золотого века» древности наступил период хаоса, названный древними мыслителями периодом «Воюющих царств» («Чжаньго», V–III вв. до н. э.). Он завершился деспотией царства Цинь, создавшего первую централизованную империю. Эти события тоже нашли отражение в мифологической символизации: «Друг друга пожирали тигр, дракон, / Покуда не сдались безумной Цинь, / В стихах давно утрачен чистый тон» (№ 1). Под масками оскалившихся драконов и тигров в данном случае скрываются, конечно, воюющие царства. Едва ли здесь лишь стремление к достижению художественного эффекта для выражения степени ожесточенности столкновения борющихся сторон. По-видимому, сюда включается и собственно мифология — небесные (драконы) и земные (тигры) начала бытия. Тем самым Ли Бо свидетельствует, что воюют не только и не просто царства. Воюют все против всех, разыгрывая фабулу хаоса, поправшего гармонию древности.

Мудрая древняя мифология, ведающая о прологе событий, оповещает человеческую Поднебесную о грядущих значительных метаморфозах в ее социальном бытии. В частности, Пурпурный Феникс (Юэчжо) возвещает о становлении великих династий, а Белый Тигр (Цзоуюй) — о гуманном правлении: «Ведь всуе Цзоуюй не поспешит / Глас Юэчжо не раздается чудный» (№ 13).

Естественно, что и сам Ли Бо время от времени предстает в виде мифологических образов. Вот он, осужденный по навету, вырвался из темницы и принял облик Дракона-Феникса, намеревающегося покинуть суетный мир, улететь на уходящую в небесную высь гору и воспевать с ее вершины цветущие поля (№ 45). А вот он уже вверяет мифу и свою писательскую судьбу, последним штрихом кисти уравнивая себя с совершенномудрым Конфуцием: «Мечтаю, как Учитель, кончить мысль / Лишь в миг, когда убит Единорог» (№ 1).

Вообще древность у Ли Бо — это окаймленная Мировым океаном огромная сцена, на которой в лунном сиянии и солнечном свете его поэтическая муза разыгрывает магическое действо гармонии и хаоса. Здесь в воздушном одеянии рождается первозданная и вечно юная древность (№ 30), здесь под звон мечей и стоны жертв проходят эпохи (№ 1), здесь в кругу дев-мотыльков пируют правители и сотрясают устои страны одописцы и философы (№ 1, 30), и здесь поэт, по крови царь, летит духом к Верховному Владыке и обретает бессмертие (№ 30). Все они здесь актеры и зрители, и у каждого своя роль — свой танец, песня и кончина. И всем здесь дирижирует один великий мудрец и мастер — космос.

В миропредставлении Ли Бо космос как некое тектоническое сооружение уже давно существовал, а в своем поэтическом качестве ему еще предстояло родиться. Согласно Ли Бо, он навевается Сокровенным Духом, который преображает Великую Древность и превращает ее в духовный зародыш поэтического космоса (№ 30). Вбирая в себя первородные энергии Сокровенного Духа, этот эмбрион ритмично заряжает все сущее, извлекая из него космическую симфонию Дао. Ли Бо как человеческий дух сливается с этим дыханием и переводит звучание вещей в слова, а их обличье — в иероглифы, преобразуя таким образом космическое Дао в словесно-иероглифическую картину Дао поэтического.

Так рождается «духовный сосуд» (как называл Поднебесную Лао-цзы) поэтического космоса. Ли Бо не описывает его устройство в подробностях, в системном единстве и в одном произведении. Такой задачи он, конечно, перед собой не ставил. Но множество реалий космоса так или иначе присутствуют и рассредоточены по всей палитре его поэзии. Среди них есть волшебные вехи поэтического странствия Ли Бо, где в сиянии вечной красоты первопредки и мудрецы с радостью встречают его как ровню и друга и где он свободно переходит из одного измерения времени и пространства в другое (№ 7, 25, 41). Это гора Тайбо, созвучная с именем Ли Бо (его звали Ли Тайбо), где он обретает бессмертие (№ 5), Врата Неисчерпаемости, открывающие путь в беспредельность (№ 25), Дерево Жо, стоящее на вершине горы Куньлунь (Нижняя Столица Первопредка и высшая точка земной поверхности), и Начала Небытия — последняя граница мироздания Поднебесной и выход во вселенское пространство (№ 41).

Однако неустойчивым оказывается устройство этого вечного космоса. Судьбоносные силы ввергают его в хаос. Поэзии хаоса-потопа Ли Бо отводит довольно значительное место в своих стихотворениях и по объему, и по смысловой организации мирового сюжета. Поэтическая картина хаоса восходит у Ли Бо к древней мифологеме потопа, которая включена традицией в канву исторических и политических событий.

Архаичный вариант описания потопа зафиксирован в мифологическом своде, называемом «Канон гор и морей» («Шань хай цзин»). В нем говорится о том, что разбушевавшиеся воды взмыли к Небу. Первым в борьбу с потопом втайне от Первопредка вступил Гунь, который, похитив у него саморастущую землю, оградил воды потопа, за что был казнен на склоне Крыло-горы. Гунь ожил и родил Юя (или переродился в Юя), которому Первопредок повелел расстелить холстом землю и утвердить девять областей Поднебесной.

В «Книге [исторических] преданий» («Шан шу») этот вариант детализуется. На совещании верхов в резиденции правителя У-вана устанавливается, что Гунь своими действиями смешал порядок у син (последовательность элементов архетипической матрицы «перекрестия пятерок»). Тем самым он разрушил данную Небом основу нравственных устоев и был казнен. В свою очередь, Небо даровало Юю «Великий образец в девяти разделах» (первую «конституцию» цивилизации), где запечатлена искомая основа этических норм.

С этого момента и далее на всем протяжении истории вплоть до эпохи Тан расстройство и «потопление» системы у син Гунем стало квалифицироваться как причина и показатель хаоса. Именно этот критерий гибельного «потопления» основы нормативов жизни и избрал Ли Бо для выражения природной и социальной дисгармонии. При виде хаоса его поэтическая лира начинает звучать в печальных и трагических тональностях. «…Установленные правила [стихосложения] канули в пучину», растворились вздыбившимися волнами новомудрия. Там же исчезли и «Великие Оды» («Да Я») из «Канона поэзии» («Ши цзин»), без них угасло изящество стиха и потускнела чистота звуков пяти основных тонов (№ 1). Кривизна бытия судорогами отдавалась в пораженной немотой поэтической музе.

Осиротела и родная сестра поэзии — философия: отмеченная Ли Бо триада первых философов распалась. Совершенный человек (чжи жэнь), тот, кто проник в смыслы небесных образов (сюань сян) и воплотил разум Поднебесной (может быть, творец «И цзина» — «Канона перемен»?), вознесся на Небо к Пурпурной заре. Лао-цзы, основоположник даосизма, которого Ли Бо считал своим родовым предком, ушел в Зыбучие пески (как будто утонул в пустыне). Конфуций, родоначальник школы ученых, готов был уплыть к Морю (а для Ли Бо в данном случае и уплыл). Опустел космический центр философии, дети-философы (цзы) разлетелись из своего родового гнезда. Более того, хаос поглотил и отцов философии — духовных наставников (шэн) и мудрецов (сянь): «Святые, мудрые — все канули в века… / В сей смутный час о чем еще тоска?» (№ 29).

Чувство безысходности, конца света («В конце веков смятенье все сильней», № 30) еще более усиливается с утратой миром своего Дао-Пути. Ли Бо неоднократно говорит об этом в поэтической строке: «Мир Путь утратил, Путь покинул мир, / Забвенью предан праведный Исток» (№ 25); «Наш мир сошел с Пути себе на горе» (№ 29); «…Дух Сокровенный первозданных дней / В веках утрачен. Нас не ждет возврат» (№ 30). Омертвела связь между миром и Дао, а это значит, что опустел космический центр, служивший гармонизирующей опорой для Неба и Земли, ядро космоса перестало пульсировать и испускать энергии. Лик Поднебесной стал морщиться и кривиться, принимая выражения страха, ужаса и демонизма. Эту маску и надел на себя человек, приукрашивая ее румянами, и оттого она становилась еще более отвратительной и уродливой. Люди сместились к границе бытия и небытия, зависли над пропастью, а природа-судьба, перед тем, как решить, бросить их в жерло небытия или вернуть в бытие, предоставляет им последний шанс — избрать пение, танцы и ритмы, присущие мировой гармонии или дисгармонии. Абсолютное большинство избрало формулу жизни по принципу «пир во время чумы». Зазвучали развратные песни, полилось вино, запорхали девы-мотыльки, а иные мужи, кощунственно распевая ритуальные гимны, полезли даже в могилы выковыривать из ртов мертвецов жемчужины для новых оргий, они же подвергли осмеянию и идею бессмертия (№ 30). Правительственные верхи вообще не знали никаких пределов. Злаченые палаты императорского дворца отводились под забавы с бойцовскими петухами, а рядом строились яшмовые террасы для игры в мяч (№ 46). Вся эта хаотическая оргия эхом бури отдалась по Поднебесной: «Так мечутся, что меркнет солнца свет, / Качается лазурный небосклон» (№ 46).

Эстетизация хаоса в сфере искусства придает поэзии Ли Бо особые качества. Она напоминает человеку о началах хаоса, описанных в «Каноне поэзии», в котором заложены способы воспроизводства подлинной родовой сути человека и гармоничного встраивания этносов в природный мир. Поэзия Ли Бо, в буквальном смысле проходя за порог сознания и очищаясь от словесных оболочек, в виде энергетических ритмов проникает в подсознание человека. Она встречается там с фольклорной (родовой) версией «Канона», сопрягается с архетипом родовой сущности человека и по функциональным алгоритмам этого архетипа, вновь облачаясь в слова, в поэтической форме выводит на поверхность сознания первичные смыслы жизни. В этой роли Ли Бо предстает магом, передающим мелодикой своей стихотворной речи потаенную внутреннюю сущность человека. Именно это определяет общечеловеческий смысл поэзии Ли Бо. В пространстве Поднебесной его речь воспринимает и передает все изгибы и повороты объятого хаосом бытия, но только для того, чтобы, произведя «ревизию» вещей, способствовать их совершенствованию, сначала, как в зеркале, правдиво отобразив, а затем и увенчав картиной их поэтического идеала.

Стать поэтом-философом, воплотить духовную сущность человека космоса и пойти на выполнение божественной миссии воссоздания гармонии Поднебесной, за которым стоят ритмы природной и человеческой жизни, Ли Бо помог случай, связанный с явлением совершенной мудрости (шэн), будь ее носителем человек или целая династия. Еще в «Беседах и суждениях» — в трактате «Лунь юй» — Конфуций разделял «золотой век» древности и современную ему эпоху именно по отсутствию совершенномудрых людей: «Что касается совершенномудрого человека, то мне не удавалось увидеть такого» («Лунь юй». VII, 26). И долго еще Поднебесная не увидит своего совершенномудрого человека (шэн жэнь), хотя философы каждый на свой лад будут предлагать своим ученикам наиболее плодотворные, с их точки зрения, варианты взращивания совершенномудрых людей. Сами же философы отлично понимали, в чем состоит различие между тем, чтобы только казаться совершенномудрым человеком, и тем, чтобы действительно быть таковым. Возрождение древности — вот что необходимо для рождения совершенномудрого человека. Иначе нет эталона, и потому период ожидания появления подлинного, или совершенномудрого, Человека философы отнесли к процессу философского познания человеческой сущности. «Ожидать прихода совершенномудрого человека через сто поколений и не тревожиться — это познание человека» — так заключают авторы трактата «Чжун юн» (чжан 29). Когда же точно и при каких условиях возродится древность, философы об этом даже и не гадали. Было лишь ясно, что цивилизация, заигравшаяся в войны, должна была где-то оступиться, превысить пределы своей боевой активности и дать трещину или оказаться в состоянии мирной передышки, именно тогда и выплеснется живительная древность.

Ли Бо посчастливилось застать это короткое мгновение почти мистического явления древности в начале правления династии Тан: «Сто сорок лет страна была крепка, / Неколебима царственная власть!» (№ 46). Мы не можем в подробностях судить о том, в чем непосредственно явила себя древность и где он углядел ее образ. Поэтому положимся на самого Ли Бо, который связывал поэтическую реставрацию древности с таким периодом истории, когда цари «управляют, свесив платье» (№ 1), то есть не мешают естественному развитию вещей. «Недеяние правителей» (по выражению даосов) и спонтанное течение жизни природного мира поспособствовали тому, что архетип древнего Дао эхом отозвался в тогдашней современности и на кратчайший миг воссоздал голограмму гармонии, отблеск которой и поймал Ли Бо.

Наконец-то возродилась мудрость, причем представленная не одним человеком, а целой династией (Тан). Незамедлительно совершенномудрая (духовная, священная) династия вызвала к жизни и собственную колыбель — древность, В первом стихотворении цикла автор говорит о том, что «священная династия возродила изначальную древность». А далее «навстречу ясному свету» вышли с предуготованной им «счастливой судьбой» «толпы талантов», у которых сошлись в согласии вэнь и чжи, т. е. «дух» и «тело» стиха, искусное изящество и естественная простота. Здесь же, в древности, Ли Бо встретился с Конфуцием и наследовал Учителю, переняв его метод «передавать, отсекая», сформулированный в «Беседах и суждениях» («Лунь юй». VII, 1).

Словами о личной «обязанности продолжить традицию» Конфуция, уже возведенного в ранг совершенномудрого (шэн), Ли Бо непосредственно подтверждает свою причастность к философской культуре Дао. Кстати, об этом же говорит и названная выше бинарная оппозиция иероглифов вэнь и чжи (№ 1). Несомненно, они характеризуют прежде всего стилевое изящество стихов, которое относится не только к «толпе талантов», но и к самому Ли Бо. Однако вэнь и чжи в паре имеют и второе значение, проходящее задним планом. Вэнь и чжи включены у Конфуция в основное определение благородного мужа (цзюньцзы) — идеал действующего и размышляющего субъекта: «Учитель сказал: “Если естественность (чжи) превосходит культуру (вэнь), то это дикость. Если культура превосходит естественность, то это книжничество. Когда культура и естественность составляют внутренне-внешнюю целостность, вот тогда получается благородный муж”» («Лунь юй». VI, 18). Таким образом, Ли Бо подчеркивает, что в «согласованном сиянии вэнь и чжи» он приобретает качество благородного мужа и с чистым сердцем наследует Учителю, продолжая в поэзии его писательское философское творчество. Поэзию и философию Ли Бо можно считать обратимыми величинами. А если так, то Ли Бо помимо своего эмпирического существования суждено было родиться и в краткий миг воскрешения древности поэтом и философом.

Ли Бо объявляется в космическом лоне древности в трех ипостасях. Один Ли Бо — небожитель, существование которого покрыто тайной. Попав на землю, он вселяется в смертного человека, томимого воспоминаниями о своем небесном бытии. Другой Ли Бо — земножитель, претерпевший духовное рождение от духа звезды Тайбо (Венеры) на горе, название которой созвучно его имени — Тайбо, служащей лестницей к небесным вратам поэтического вдохновения. Тайна его бытия тоже никому не известна. Как и первый Ли Бо, он вселяется в свою эмпирическую ипостась — смертного человека. Третий Ли Бо — смертный человек, рожденный от матери и отца, носитель небесной и земной тайны своего предназначения. Все три ипостаси Ли Бо находятся в одной физической оболочке человека, но не могут сойтись в единство. Точка их единения — духовный центр мироздания. Небесная сущность сверху влечет Ли Бо к духовному центру, земная — подталкивает его туда снизу, но смертный человек Ли Бо слишком тяжел для такого вознесения. Чтобы достичь центра, смертному Ли Бо надо умереть, растаять, превратиться в эфирную сущность и воспарить в космическом духовном вихре к центру вечной древности. А это и есть поэзия и философия Ли Бо в их онтологической сущности, они — не что иное, как жертвенность смертного человека: медленное таяние его в природном брожении под лунным сиянием и танец вращения его духа в круговоротах космического духовного вихря. Все это продолжалось 60 лет — ровно один шестидесятеричный цикл оборота Поднебесной, после чего Ли Бо, как говорит легенда, слился с воздушным сиянием небесных светил. Превращение своего земного таяния в поэзию и философию и отображено в ступенях цикла «Дух старины».

Примечательно, что цветовой и хронологической эмблемами поэзии Ли Бо и символами его земного пребывания стали «белизна» и «осень». Чуть юная весна заявит о своих природных и поэтических полномочиях, встрепенется в солнечных лучах нежными цветами и ароматами, закружится узорами и симфонией звуков, тут же наплывает лунная осень и серебрит инеем долы и горы земли и виски поэта. Ли Бо как будто бы и не жил земной жизнью, а сразу был рожден седым младенцем, скопировавшим своего прапредка Лао-цзы — Старика-младенца. Вот Ли Бо всего 40 лет, а он говорит: «Уж я не тот, каким бывал весной / Я поседел к осеннему закату» (№ 11). Тяжек ему воздух земли, гнетет его бренная материя, и он мечтает «на Драконе к тучам улететь» (№ 11). Вот ему 41 год, а он уже жаждет: «Вкусить бы трав, чей золотистый цвет / Дарует вечность, как у тех небес» (№ 7). В 52 года он, как даосский святой Гуанчэн-цзы, намерен уйти «туда, где в Вечность открываются врата» (№ 25).

«Ну, и что? — скажет читатель, — в 40–50 лет поэт вполне может чувствовать старость. Как известно, краток век поэта!» Однако у Ли Бо осенние мотивы звучат повсюду. Ему лишь 28 лет, а для него «иней ранний неотвратимо губит дивный сад» (№ 26), «весны уходят бурные потоки» (№ 52). Ли Бо не только готов сам взмыть ввысь, но усадить на белых гусей, журавлей, летающих лошадей и драконов все земное царство и поднять поэтическим вихрем космоса. У поэта и философа Ли Бо нет земной хронологии, нет «раньше» и «позже», «перед» и «потом», которые навязываются ему земным бытием. На земле — не истинный Ли Бо, подлинный пребывает в вечном акте существования там, в духовном центре мироздания, и потому он жаждет вернуться туда, к своему бессмертию.

Восхождение в вечность Ли Бо начинает по горе Тайбо (№ 5). Это и реальная гора в уезде Угун современной провинции Шэньси, и метафизическая гора, связывающая Небо и Землю (аналогии: реальный хребет Куньлунь и метафизический холм Куньлунь — Нижняя (Земная) Столица Первопредка; греческая гора Олимп и метафизический холм Олимп — земной трон Зевса и дворец небожителей). Вне всякого сомнения, Ли Бо использует здесь архетипическую модель, состоящую из трех символов, где гора — это идеально-мыслительное мужское начало ян, вода — телесно-чувственное женское начало инь и соединяющее их идеально-телесное ядро (смесь воды и горной пыли) — духовное эмбрионально-детское начало цзы. В таком ландшафтном воплощении архетипическая конструкция ян-цзы-инь проходит сквозь всю китайскую культуру. Например, она чрезвычайно широко представлена в «Каноне гор и морей», где играет роль генерирующего начала родовых объединений людей, тотемов и вещей. В даосизме и конфуцианстве она выступает структурным принципом философского Дао. При этом в даосских космогониях специально подчеркивается особенность состояния эмбрионального звена архетипа Дао. Этот эмбрион-дитя находится в среднем, каком-то сонном состоянии между жизнью и смертью. Он ни жив ни мертв и вместе с тем и жив и мертв («подобен существующему»); ни молод ни стар и в то же время и молод и стар («дитя», но «предшествует первопредкам» — «Дао дэ цзин», § 4). Он свернут, как эмбрион в чреве матери, и спиральные энергии инь и ян окутывают его, но нет ни одной точки, недосягаемой для него. Он — вечный мертвец, но он-то и зачинает все жизненные процессы («непрерывно вьется, действует без усилий» (Там же, § 6).

Итак, Ли Бо ничего не изобретает относительно архетипической значимости горы Тайбо. В воображении поэта рядом с ней стоит могучий образ горы Куньлунь, исчисляющей меры духовных трансформаций космоса и отмечающей уровни бессмертия: «Если с горы Куньлунь подняться на высоту, вдвое превышающую ее, то это будет гора под названием Лянфэн (Прохладный Ветер). Взошедший туда становится бессмертным. Если еще подняться на высоту, вдвое превышающую ее, то это будет так называемый Сюаньпу (Висячий Сад). Взошедший туда становится духом-лин, он сможет управлять ветрами и дождями. Если еще подняться на высоту, вдвое превышающую ее, то это и будет Высшее Небо. Взошедший туда становится духом-шэнь. Это и есть обитель Тайди (Высшего Первопредка)».

Древняя (мифологическая) гора Куньлунь указала Ли Бо как одному из членов поэтического братства направление и способы тайного духовного восхождения. С этим и отправился седой Ли Бо вверх по горе Тайбо — своему прародителю, так как гора Тайбо участвовала в его поэтическом рождении. Пройдя 300 ли (условный показатель), Ли Бо расстается с миром суеты. Ровно на середине пути он достигает обители старца с иссиня-черными волосами, то есть встречает старца-младенца. Тот возлежит у входа в скальную пещеру на ветвях заснеженных сосен (либо под соснами), укрытый облаками. Он спит мертвым сном. Это подлинный человек, к которому Ли Бо пришел узнать драгоценный рецепт бессмертия. Долго он умоляет (будит) старца. Наконец тот сквозь зубы вышептывает ему тайну приготовления эликсира. Глубоко в сердце запечатлевает его слова Ли Бо. В мгновение ока старец распрямляется и, словно молния, исчезает. Ли Бо вскидывает голову, а старца уж нет, и только от избытка чувств Ли Бо бросает в жар. После этого Ли Бо готовится получить эликсир и навсегда расстаться с миром людей (№ 5).

Учитывая генетическую связь поэта и горы Тайбо, можно предположить, что в лице старца Ли Бо встретился с самим собой как вечно живым мертвецом и в молениях у подземного гроба открыл самому себе тайну бессмертия. Старец улетучился (вошел в Ли Бо?), и теперь он, Ли Бо, стал старцем-младенцем и занял срединное место в космическом архетипе. Жерло «сокровенного скита» втянет его вовнутрь.

Надо сказать, что этот архетип горы, воды и связывающего их мертво-живого эмбриона (в вещном ли виде, в женском или мужском облике) присущ не только китайской, но, по-видимому, многим культурам. Пульсируя в этнических ландшафтах мироздания, этот архетип в качестве фабульной матрицы мирового сюжета продуцирует в символах поэтические тропы и философемы. Подхваченные авторским творчеством, они затем литературно перерабатываются, и мы получаем от поэтов и философов сказку, поэму и философский трактат.

Разумеется, этот архетип встречается и в русской культуре. Например, у А. С. Пушкина он фигурирует во многих произведениях, в том числе и в «Сказке о мертвой царевне и о семи богатырях»:

Чем не покачивающийся на ветвях сосны спящий мертвым сном старец-младенец?

Попав в центр горно-водного архетипа и заменив старца-младенца, Ли Бо спускается затем в «сокровенный скит» — в пустоту космического чрева. Это генетическое ядро мира, особая, ничем не наполняемая пустота, состоящая из духовных спиральных энергий. Все, что попадает в эту органическую реторту, переплавляется в чистый люминесцирующий дух, или в духовное дитя (цзы). Только здесь посланец людей или богов-первопредков может обрести эту подлинную духовную сущность и принять на себя харизму Поднебесной. Процесс этого синтеза описан Лао-цзы, предком Ли Бо, в трактате «Дао дэ цзин»:

Пройдя тончайшую духовную синтезацию, Ли Бо выходит из «сокровенного скита» и вливается в космический вихрь, который разносит его по всему объему Поднебесной. Ли Бо становятся доступными все ее концы и начала, пределы и даже запредельная область, что он сам и изображает в поэтической картине своей духовной левитации (№ 41). Ему уже тысячи лет, т. е. он бессмертен. Лежа на облаке, он достигает всех восьми сторон света и таким образом расширяется в спиральном колесе вихря. Размеры Ли Бо столь огромны, что утром он наслаждается «морем Пурпура», а вечером «накидывает багрец зари». Все для него так близко, что, протянув руку, он срывает ветку с Дерева Жо, растущего на вершине Куньлуня, и подгоняет ею дневное светило. Достигнув предела бытия, он проникает в Начала Небытия (у ни) и здесь встречается с Верховным Владыкой (шан хуан). Тот приглашает Ли Бо в Высшую Простоту (тай су) — в праначало, лежащее на границе небытия и бытия. Принимая Ли Бо в пантеон, Верховный Владыка жалует его нефритовым нектаром, это и пища богов, и субстанция времени, точнее вечности. Если его отведать, в миг проносятся десять тысяч лет. Далее Ли Бо продолжает левитацию на ветре и выносится за пределы Неба.

В выходе за Небо и сказывается сверхбожественная мощь и особая миссия Ли Бо. Возможно, в «ските» «Высшей Простоты» Ли Бо прошел еще одну синтезацию, которая позволила ему преодолеть тяготение бытия и выйти в бесконечность вселенной. Ли Бо выступил здесь в качестве медиума, который соединил питающие среды духовно-энергетической пустоты «сокровенного скита» и энергетической пустоты вселенной, между которыми разместилось мироздание. Теперь Ли Бо мог гармонизировать жизнь Поднебесной извне и изнутри, оплетая мир витками энергетической спирали.

Ли Бо осуществил то, о чем мечтает каждый подлинный поэт и философ. В сакральных колодцах Поднебесной (может быть, мы нашли не все) он претерпел ряд духовных синтезов и совершил трансцензус: вышел в занебесную, досудьбоносную, дособытийную область. Там он созерцает внешний лик Поднебесной, каким она смотрит во вселенную, и лик вселенной, каким она смотрит на Поднебесную. Однако нам о них он ничего не рассказал. А может, и рассказал, но его слова одно за другим все еще идут к нам в непостижимо долгих шагах времени. Ведь Ли Бо выпил нефритовый нектар, каждый глоток которого стоит наших десяти тысяч лет. Подождем десять тысяч лет (сто поколений, как говорит трактат «Следование середине»), и, возможно, тогда новый старик-младенец, собрав хотя бы одну из строф, продекламирует нам поэтический стих Ли Бо о ликах Поднебесной и Вселенной.

Нескромной выглядела бы претензия на раскрытие тайны поэтического слова Ли Бо. Для этого нужно или быть самим Ли Бо, или стать еще выше и глубже (но куда уж выше вселенной и глубже «сакрального скита»?). И все же, следуя призыву самого Ли Бо поэтизировать вместе с ним (ведь он хотел всю Поднебесную усадить на своего поэтического дракона), можно сделать некоторые предположения и догадки о его поэтической магии.

Восхождение к «сакральному скиту», отречение от бренного мира, два духовных синтеза в пределах бытия и небытия, связь спирального духовного ядра и вселенной — это и есть собственно путь (Дао) поэзии Ли Бо.

Здесь и кроются ее тайны. Путь до скита — это путь земного смертного человека. Поэзия и эстетика этой дистанции нам понятны. Мы и сами здесь любим и ненавидим, дружим и предаем, радуемся и скорбим, мним себя героями и клеймим вышестоящих, в порыве гнева идем на все и тоже готовы (иногда) «отбросить прочь чиновничий наряд» (№ 10). Все это, выраженное в поэтической пластике, нам доступно, и мы можем так и сяк судить о поэзии Ли Бо. Трудности понимания магии Ли Бо начинаются со «скита». Поэт прибегает к такой вязи иероглифов и звуков, которая непроизвольно поднимает в нас нечто такое, в чем мы угадываем свое родовое Я.

Ли Бо соединяет своей спиральной духовной левитацией энергию пустоты «скита» и энергию пустоты вселенной. Две пустоты ведут между собой встречный (обратный, или оборотный, говоря словами элементарной математики) диалог о циклических оборотах Поднебесной. От начала и до конца, а точнее непрерывно, этот диалог проходит через Ли Бо. Ему предназначено выразить его поэтическими средствами, но как? Ли Бо как личность, как поэт-философ и сам насквозь духовная сущность и пустота. Чтобы достичь цели, Ли Бо, пронизанный диалогической связью двух пустот, встраивается (ввинчивается) в космический вихрь и оплетает (обволакивает) вещи и просвечивает их внутреннее содержимое. Всю совокупность вещей он отражает в красочной картине земного и небесного ландшафта, формы отдельных вещей — в ликах иероглифов, порядок и звучание вещей — в ритмике слов и рифм, внутреннее содержимое вещей — в образах сокровенного и подлинного (прямого). Поэтому Ли Бо выступает как демиург (творец поэтического космоса), поэт, живописец и музыкант.

Вот здесь уже можно кое-что подсмотреть из волшебства поэтического слова Ли Бо. И лучше, чем в «Каноне перемен», вероятно, об этом сказать нельзя: «Дух вбирает тайну мириад вещей и творит слово» (или: «Дух вбирает тайны мириад вещей и воплощается [вместе с ними] в речи») («Шогуа чжуань», § 6). Та субстанция духа, которую так безуспешно ищут на поверхности бытия «ученые философы», оказывается, воплощена в слове, только не во всяком (абстракций придумано много), а в слове настоящего поэта и философа — духовного водителя Поднебесной, сложившего из слов песнь Дао.

О творческой работе духа (душ и духов) повествует от лица Конфуция и трактат «Следование середине»: «Учитель сказал: “О, как повсюду изобилующе Дэ (духовно-нравственный аналог Дао. — А.Л.), содеянное душами и духами! Смотришь на них и не видишь, слушаешь их и не слышишь, ищешь внутри вещей и не можешь найти следов… Тончайше-сокровенное проявится [ими], а искреннее не сможет сокрыться [от них]”» («Чжун юн», § 16).

Таким образом, поэтическое слово Ли Бо — это художественная (иероглифическое изображение), семантическая (смысловое выражение) и гармоническая (согласованность диалога Поднебесной и Вселенной) пластика тайн мириад вещей, содеянная духом поэта. Поскольку слово духовно и располагается в духовной строке Дао, то каждое слово пусто, т. е. представляет собой сгусток энергии. Пустота выступает залогом универсальности слова и его первородности. Каждое слово способно вмещать в себя всю Поднебесную, и его, как и Дао, ничем не наполнить. Энергетической спиралью оно все растворяет до духовной сущности, изоморфно повторяя духовную спираль всеобщего Слова — Дао. Получается, что каждое слово содержится в слове или содержит в себе еще слово в качестве своей ипостаси. Тем самым осуществляется внутренняя саморефлексия слова. Вхождение слова в слово может протекать бесконечно и выстраиваться в полимонаду, где каждое второе слово входит в первое, а на другом шаге второе становится первым и включает в себя последующее и т. д.

Это фундаментальное качество диалектической соподчиненности слов в полимонаде не является новым ни для поэзии, ни для философии периода жизни Ли Бо. Его сформулировал все тот же предок Ли Бо — Лао-цзы, когда говорил о выражении постоянного Дао (единого Дао) в тождестве и нетождестве двух противоположностей, именуемых небытием и бытием: «Небытием именуется начало Неба и Земли, Бытием именуется Мать мириад вещей… Оба они (бытие и небытие. — А.Л.) из тождества происходят, но различно именуются. В тождестве они называются первоначалом. Первоначало и первоначало (входящие друг в друга первоначала. — А.Л.) — вот дверь ко всем тайнам» («Дао дэ цзин», § 1).

Так же как и всемирный дух «Канона перемен», Ли Бо считывает своим духом тайны танцующих вещей и их песнопения и оставляет нам их поэтическую азбуку. Причем, как говорит акад. В. М. Алексеев, оставляет такое слово, какое редко встречается в обыкновенной речи, звук такой, какой вторит звучанию природы, иероглиф такой, какой передает непосредственное впечатление от вещи. Кажется, если бы не необходимость передавать все это людям на их языке, Ли Бо обошелся бы языком поэтического эха. Вероятно, это был бы один из самых загадочных, но наилучших и подлинных поэтических словарей.

Еще один аспект, немного приоткрывающий завесу не только тайны, но колдовства и мистики слова Ли Бо, связан с воспарением Ли Бо в занебесную высь. Это предсобытийная область небытия, или область будущего. Как только Ли Бо выходит туда, будущее врывается в его поэзию и срастается с прошлым и настоящим, превращая поэзию в духовное мироздание вечности. Она становится колдовской и пророческой во всех трех временных измерениях. Читать Ли Бо значит колдовать — менять свое прошлое, заказывать будущее и по-новому ощущать себя в настоящем. Поэзия Ли Бо — это матрица духовного обустройства людей. А если учесть, что эта матрица несет подлинную человеческую сущность, то поэзия Ли Бо служит становлению человека с подлинной духовностью, человека земли, космоса и вселенной.

Когда мы говорим о протяженности поэтического слова в размерах спирали Дао, можно было бы предположить (до чтения самого Ли Бо), что он писал длинные драматические, эпические и лирические произведения. Однако это не так. Его поэзия в цикле «Дух старины» представлена в отрывках, точнее, в миниатюрах. Но построены они особым образом, за счет чего достигается объемность и глубина изображения. Строфы у Ли Бо состоят из двустиший, а каждый стих включает пять слов (иероглифов). То есть строфа моделируется по системе архетипа у син («перекрестие [двух] пятерок»). Строфа у син совершает несколько четных или нечетных хоровых поворотов (хор пяти ян и пяти инь) — и объемно-спиральная миниатюра готова. В ней Ли Бо только называет несколько символов, образов, персоналий, но от этого законченность и полнота общей картины не страдает. За каждым образом и символом тянутся линии их истории и судьбы, которые в глубине поэтического объема переплетаются с другими такими же линиями, тянущимися в физику (прошлое) и метафизику (будущее) бытия и небытия. Поэтому Ли Бо только соответствующим, архетипическим способом помечает реалии и включает их в поэтический хор. Этого уже оказывается достаточно, чтобы вместить громадный объем какого-то жизненного пространства.

На своем пути Ли Бо встречает и поэтизирует различные реалии — природные, индивидуальные человеческие, семейные, нравственные, политические и т. д., в том числе и философские, которые говорят о «философичности» его поэзии. А что если он включит в поэтическое освещение не отдельные философские символы, а целого философа вместе с его учением? В этом случае он должен показать себя по крайней мере историком философии. Это Ли Бо и демонстрирует в стихотворении № 13, развернутом всего в шести строфах.

Герой его философской миниатюры — Цзюньпин, реальная историческая личность, гадатель и философ из г. Чэнду периода правления династии Хань (206 г. до н. э. — 220 г. н. э.). Как повествует Ли Бо, «Цзюньпин отринул мира плен / И без Цзюньпина бренный мир оставил». Они находятся по разные стороны от границы бытия и небытия, Цзюньпин или только подошел к «сакральному скиту», или уже прошел в нем духовное преображение. Как бы то ни было, Цзюньпин, преодолев порог бренной жизни, становится для Ли Бо другом и братом по их философскому и поэтическому союзу. Перед Цзюньпином открываются истоки мироздания и тайный ход вещей. Он прозревает циклы их метаморфоз (бянь цюн) вплоть до Первоперемены (тай и). Цзюньпин не только «прозревает» (гуань) Первоперемену, как замечает Ли Бо, но и «соприкасается» (тань) с началом творения (юань хуа) и рождения всего сущего (цюнь шэн). В тиши и безмолвии он сплетает нить учения Дао и за занавесом пустоты хранит свои чувства.

На такой короткой дистанции историко-философского повествования Ли Бо переходит к постановке познавательной проблемы и готов стать философом: «И некому постичь безмолвья бездны!»

Стоит специально отметить, что в этом стихотворении мы встречаемся с необычным для нас и замечательным эффектом прочтения второй строфы. Она состоит из двух строк, каждая из которых включает по пять иероглифов. Именно в этой строфе Ли Бо называет два способа философского умозрения и перечисляет четыре попарно связанные онтологические категории. Непроизвольно для глаза данные строки читаются в двух фразеологических алгоритмах. Поэтически, подобно почти всем строкам цикла «Дух старины», они читаются с цезурой посередине в наборах иероглифов два-один-два и создают свои смысловые и эстетические формы. Вместе с тем философски, с учетом устоявшихся категориальных значений, они читаются в иероглифических наборах один-два-два и тоже создают свои смысловые и эстетические формы. Причем попарно связанные онтологические категории отображают обратные (оборотные) процессы мирового генезиса. В первой строке умственное созерцание (гуань) носит чисто рациональный характер. Оно направлено от приходящих к статике внешних циклов метаморфоз (бянь цюн), т. е. многого, к внутреннему динамичному единому — Первоперемене (тай и). Во второй строке умственное созерцание (тань) имеет чувственную характеристику и направлено от внутренне динамичного единого (юань хуа) к внешне статичному множеству вещей (цюн шэн). Это два философских типа встречного умственного созерцания и два встречных процесса космогенеза, которые выражают основной гармонический принцип поэтического и философского мышления.

И опять же Ли Бо как будто вторит своему великому предку Лао-цзы, который и этот принцип зафиксировал в «Дао дэ цзине»: «Пребывая в постоянстве при отсутствии чувства (страсти), созерцаю его (творения мира) единую тайну. Пребывая в постоянстве при наличии чувства (страсти), созерцаю его (творения мира) множество вещных форм» («Дао дэ дзин», § 1).

Эти две строки сияют в россыпи поэтических символов Ли Бо как два философско-поэтических бриллианта, возможные, вероятно, только в иероглифическом письме. Все десять иероглифов остаются на своих местах, ни один штрих в них не меняется. И как только мастер берет на них поэтический аккорд — всплывают и звучат образы поэтической лиры, а если берет философский — рождаются образы глубочайшей метафизики. Но сильнейшее гипнотическое чувство и видение возникает еще и оттого, что не один, а сразу два Ли Бо, поэт и философ, одновременно берут эти аккорды и смешивают философский и поэтический эфиры, и перед нами в метаморфозах бытия и небытия звучит и танцует голограмма чего-то сказочного и никогда ранее невиданного. Философия и поэзия на краткий миг предстают перед нами в первородном единстве и соединяют нас с глубинными мировыми началами и вещным множеством бытия. От этого пугающего и притягивающего волшебного образа философской и поэтической лиры человеку уже никуда не уйти, и он, наверное, часто будет грезить об этом сокровенном образе.

Тайна поэтического слова Ли Бо связана также и с читателем. Понимать Ли Бо было бы намного проще, если бы он писал стихи как личностно незаинтересованный в своем предмете автор, подобно древнегреческому Гомеру, который давал в «Илиаде» объективную картину явлений действительности. Однако у Ли Бо космос, во-первых, это личность, субъект, который не только жил, но и продолжает жить. У космоса имеется своя природная и историческая биография. Это Поднебесная (тянь ся) и питающая ее Занебесная (тянь вай), которые определенным образом реагируют друг на друга и воздействуют на судьбы вещного и человеческого мира. Поднебесная Ли Бо многослойна. Стоит только потянуть за какой-нибудь кончик поэтической нити, как окажется, что вся она свернута в непрерывный клубок. Наугад выбранный нами предмет поэтического повествования Ли Бо в других слоях продолжается в историческом или философском трактате, обрастает в фольклоре легендами, на волнах бытия образ его то появляется, то исчезает, расширяется и сужается, превращаясь в образы других предметов. Поэзия Ли Бо — это живой венец Поднебесной, корни которого уходят в глубь природного и человеческого бытия.

Во-вторых, Ли Бо тождествен своему поэтическому космосу. За один шестидесятилетний цикл он развернул себя в нем — сгорел в огне космоса, превратившись в калейдоскоп узоров-иероглифов и песнь Дао. Можно сказать, что Ли Бо — это живой портрет человеческой личности на живом полотне космического лика Поднебесной. Их не разорвать. Невозможно снять портрет Ли Бо со сферического экрана Поднебесной, не украв у последней живого взора внутрь себя. Попробуем убрать из спирального мирового пространства лучезарное парение колдуна-мудреца Ли Бо (№ 41), и тогда вместо духовного кругового вихря останется лишь брошенное посреди пустыни колесо телеги. В живописании поэтическим словом Ли Бо прошел свой путь. Он был рожден земным человеком, пребывал отшельником, «вольным» поэтом, то льнул к царскому двору, вспоминая, что он царского рода, то бежал от царской службы и претерпел на этом пути три духовных синтеза: рождение от духа звезды Тайбо (Венеры), перерождение в «сакральном ските» (№ 5) и у Верховного Владыки в «началах небытия» (№ 41). Чтобы читать и понимать Ли Бо, нужно тоже, хотя бы умозрительно, проделать его поэтический путь. Совершенно правильно делает наш переводчик Ли Бо — С. А. Торопцев, сопровождая поэтический перевод подстрочным переводом, комментариями и примечаниями. Читателю очерчивается культурный объем Дао, дается исторический фон, на котором развертывается поэтическая биография Ли Бо, раскрывается содержание основных символов и понятий, благодаря чему сочетаются значения слов и художественные образы китайской и русской (даже шире — европейской) культур. Без этого поэтический сказ Ли Бо оказался бы чуждым и недоступным.

И еще следует сказать об одном свойстве поэтической тайнописи Ли Бо. Может быть, мы никогда не доберемся до разгадки магической силы его поэзии, так как она несет в себе архетипическую матрицу и постоянно дышит живой духовностью. Но, читая Ли Бо, мы непроизвольно поем песнь Дао и побуждаем наш дух танцевать Дао. Мы становимся соучастниками вселенско-космической мистерии единения человека, природы и Первопредка-Бога, забывая о смешной псевдонаучной задаче «познания тайны» Ли Бо.