Глава шестая

Повышение престижа

Только ужасные обряды обладали могуществом, способным сблизить отца с сыном, некогда принадлежавших к разным родственным группам, наделенным неоднородными добродетелями.

Есть что-то от победоносного захвата в агнатическом подчинении. Но одержать победу и довести ее до конца прежде было возможно только за пределами семьи и города. Соответствующим образом и право войны вырабатывалось на окраинах государства. Оно единственное позволяло существенно повышать престиж.

Вождь – это воин, укротитель диких зверей, цивилизатор варваров. Будучи владыкой огня, с помощью которого расчищают целину и выковывают оружие, он способен обустраивать мироздание. Он может покорять свирепых хищников, демонов, дикарей, которые со своих необработанных окраин и из-за вспаханных полей окружают город. Или при рождении, подобно Хоуцзи, или как Шунь, перед тем как взять власть, выдержал испытание одиночеством на дикой природе. Он умеет вроде Юя Великого исполнить «па», делающее безобидными свирепых духов болот и гор Чимэй, или же сплясать танец, приручающий крылатых Трех-Мяо и понуждающий их забросить варварство и вместе с данью прибыть в столицу. Он знает имена чудовищ, а ведь имя – это сама душа. Он видит, как бежит к нему покоренным самое ужасное из существ, едва он произносит его имя. Вождь снабжает дичью, захватывает имена, охотится за символами. В его знаменах реют души плененных зверей, они отзываются в грохоте барабанов. Он захватывает в его болоте Божественного крокодила, играющего на барабане своего живота и разражающегося смехом, или же в зарослях – быка и дракона Куй, порождающего раскаты грома: из их шкуры и костей он изготовляет себе барабан, которому покорны молнии. Он отправляется в болота, где ползает одетый в лиловое, как положено князю, и изгибающийся подобно реющим знаменам Вэйто: он захватывает его и съедает, ибо в Вэйто заключена княжеская добродетель и ему покорна Засуха. Вождь – это еще и охотник, но охотится он с музыкой, приплясывая и стуча в барабан, размахивая, будто хоругвью, хвостами диких животных. Он ловит зверей, ест их мясо, одевается в их шкуры, усваивая их природу и ассимилируя их гений. Своим людям он отдает имена и шкуры убитых чудовищ, для того чтобы они их носили. Он захватывает символы и их раздает. Но может он их захватить только на пустынных окраинах, на пространствах охоты и войн. Там живут варвары, а они составляют дичь вождя.

Действительно, между самими китайцами война была некогда запрещена. Она казалась невозможной. Все китайцы были либо союзниками (буквально слово «цзючжэн» означало «тесть» или «зять»), либо братьями («сюнди»). Если у них были разные семейные имена, их связывали браки или вендетта, и жили они в состоянии колеблющегося равновесия, которое коренным образом отличалось от войны. Предшествуя кровной мести или ее увенчивая, союз благодаря браку соответствует перемирию, когда соперничество, может быть, не столько затухало, сколько обострялось. Регулируемые насилием состязания и вызовы, завершаемые торжественным сближением, вендетты были полезны для укрепления общего чувства солидарности не меньше, чем браки или обмен заложниками. С другой стороны, среди сородичей все общее. Обмены невозможны. Наравне с браком вендетта была бы безнравственна. Войну было бы немыслимо вообразить. Тот, кого честолюбие толкает на подобное безумство, пугается при первом осуждении. «Совершенно не соответствует обрядам уничтожение удела с тем же названием!» Некто предупрежденный о мрачных намерениях сородича не в силах этому поверить: «Мы же носим одно и то же семейное имя! Если он нападет на меня, это будет верхом неприличия!» Против удела или семейства «тестей и зятьев» можно, конечно, сражаться и не без жестокости, но никогда не доводя дело до полной победы или захвата. Государь Цзинь в 583 до н. э. утверждает, что полностью истребил мятежных вассалов – семейство Чжао, но в действительности те образуют соперничающее семейство, занимающее свое место в государстве. Ему говорят: «Разве возможно прервать их жертвоприношения?» Князь сразу же возвращает им семейную собственность. Семья и ее земли образуют единое целое. В крайнем случае, семья может заложить «ся», какую-то часть своего удела, но передать его в собственность она не вправе. Если семья преступна, то преступна вся целиком, а вместе с ней и ее удел. В 219 до н. э. принадлежавшая к божественному семейству гора, которую захотели наказать, была словно преступник «пострижена» и покрашена в красный цвет, но это было деяние самодура и удостоилось осуждения. До тех пор, пока государство не приобрело действительно верховной власти, не существовало и не могло существовать уголовного права в строгом смысле этого слова. Для того чтобы иметь возможность налагать наказания, следует иметь возможность уничтожать полностью. А как уничтожить целое семейство? Нельзя оставить без хозяина или конфисковать поля, к которым оставался бы привязан домашний дух. Его же оторвать невозможно. Ни уголовное право, ни коммерческое право, ни само государство не в состоянии развиваться, пока колеблются нарушить почитаемое равновесие, делающее неприкосновенными наследства и семейства.

Знаменательно, что первые кодексы якобы были провозглашены на охоте, иначе говоря, на окраинах, где проживают варвары. Когда уголовное право выходит за рамки простой семейной справедливости, или вендетты, оно выглядит как право военное, право войны. Кодексы выгравировывались на треножниках, металл для которых собирался в горных ущельях, совершенно так же как на окраинах завоевывались символы, которыми династические треножники украшались. Таким же образом, общественная сокровищница первоначально была хранилищем военных трофеев. Она содержала «перья, щетину, клыки, рога», приносящие силу воинскому оружию или танцу, что было одним и тем же, и первоначально составляла содержание дани; но то была дань варваров, а не ленников. Наконец, и общественные земли первоначально состояли из лесов и болот окраин: первыми ресурсами государства служили болотные и лесные продукты, соль, минералы, драгоценные камни, экзотические товары. Они же были единственными товарами, попадавшими в широкое обращение. Первоначально ни зерно, ни ткани не составляли предмета купли-продажи и не могли служить данью. Однако, вопреки этому правилу, они применялись для оплаты налогов. Они служили и трофеем на состязаниях. Их одалживали на основах взаимности. Тем не менее ни продаваться, ни свободно циркулировать они не могли. Как сельскохозяйственные продукты они составляли часть земельных угодий и наравне с ними были неотчуждаемы. Вырастившая зерно или изготовившая ткани семейная или половая группа вместе со своим трудом вкладывала в них часть своей души, она их съедала или надевала после того, как союзная группа лишала эти предметы их священного характера. Этой группе можно было их давать, но так же, как отдавали или, лучше сказать, одалживали себя, желая участвовать в общении и сблизиться с другими, оставаясь при этом свободными. Напротив, и вещи, и существа с окраин могли служить добычей, служить трофеем, предметом триумфального захвата. Ничто не мешает их уничтожить. Только тот, кто обладает правом уничтожения, обладает им полностью. Только он один в состоянии признать за собой право отчуждать.

Варвары по самой природе виновны в единственном преступлении, которое является действительно преступлением. Они живут вне цивилизационного порядка, распространяемого добродетелью государя. Поэтому же, как только появляются вожди и как только начинают карать за преступление бунтарства, преступник наказывается изгнанием в дикие окраинные края. Выставляя изгнанника мертвым или живым в краю чудовищ, его душу убирают из мира людей. Изгнание человека к варварам означало убийство, потому что варвары обладали животной, а не человеческой природой. С варварами были невозможны родственные отношения, с ними было невозможно уладить ни один спор. От них люди отличались одеждой, питанием. С ними не обменивались ни зерном, ни тканями. С ними немыслим союз благодаря браку или вендетте. Их оставляют жить «среди лис и волков» или же на них охотятся: против них ведутся войны. Варваров брали в плен, а их земли становились трофеями. Трофеи и пленные способствовали росту престижа, а это есть слава. Триумф становится посвящением.

Если его армия снискала славу, вождь исполняет триумфальный танец. «В левой руке он держит флейту, в правой у него топор. Он шествует впереди победоносных песнопений. Он совершает подношение добычи». Добыча состоит из левых ушей, отрезанных у павших врагов, а также отсеченных у приведенных на парад пленников. Жест отрезания уха предваряет и начало битвы. Он также открывает пышное воинское торжество в память той битвы. Исторгаемой из ушей с помощью ножа с бубенцами кровью на пир призываются божества, чье внимание с этого мгновения пробуждено. Триумфальный танец завершается пиром каннибалов, где насыщаются победоносные боги и люди. Варвары не более чем дичь. Поедая их, можно обрести чужеродные добродетели и осуществить завоевание.

С помощью каннибальского пира достигается присоединение и уничтожается граница. Достаточно того, что в отношения между семействами и между городами проникает право войны и возникает феодальный порядок и агнатический порядок. В тех, кого раньше считали соперниками, отныне видят врагов. Вместо того чтобы отправиться на вендетту, теперь отправляются в бой. Стремятся к полному триумфу там, где раньше имели бы право добиваться возвращения престижа.

В соседних странах Цинь и Цзинь царят соперничающие дома. Они обмениваются зерном и своими детьми. Но князь My из Цинь стремится к гегемонии. В сражении он в 664 до н. э. захватывает государя Цзинь князя Хуэя. Он относится к нему как к пленному и проводит в триумфальном шествии. Он помещает его в башне Лин, предназначенной для отобранных для жертвоприношений пленных. Он приказывает совершить над ним предварительное очищение. Но жена князя My – сестра князя Хуэя – тотчас же поднимается на другую башню, предназначенную для осужденных женщин. Там она закрывается, а за ней следуют ее дети. Одетый в траур посланец отправляется к мужу с извещением об угрозе коллективного самоубийства. Победителю приходится отказаться от триумфа, который он хотел отпраздновать не над варваром, а над союзником. Он возвращается к былым обычаям. Он ограничивается тем, что на банкете равенства восстанавливает давний союз между соперничающими домами. Побежденного не принесли в жертву и не съели наподобие варвара. Его пригласили вместе с победителем съесть семь быков, семь баранов и семь свиней. Старый порядок уважен. Но примерно в то же время, в 640 до н. э., князь Сян из дома Сун пытается в свою очередь добиться гегемонии. Он созывает собрание на окраинах Востока под предлогом объединить под своей властью восточных варваров. Однако для того, чтобы укрепить свой престиж, он совершает жертвоприношение, причем в жертву приносится отнюдь не варвар, а князь, союзник. И он не обращает внимания на упрек: «Если приносят в жертву человека (подразумевается – китайца), кто (среди богов и людей) захочет от него вкусить?»

Некогда, желая основать династию и добиться, чтобы «авторитет дома Ся стал полным», Юй Великий созвал собрание на окраинах Юга. Он также принес в жертву одного из приглашенных на собрание князей. Это жертвоприношение связано с танцевальным соревнованием. Оно выглядит как увенчание драматической схватки. Рыкающие, будто ветры, духи побеждены драконами, которые возносятся на Небо в облаке дождя и грома. Ветер против грома, и драконы против быков, и торжествующий танец, танец восшествия, завершает апофеозом Юя Великого его схватку. Но побежденного считали варваром, и история воздерживается от рассказа, был ли он съеден победителем: Юй на самом деле герой, о котором невозможно сказать дурного слова. Напротив, князя Сян изображают обезумевшим от гордости взбалмошным честолюбцем. Без колебаний описывают отпразднованный им каннибальский пир. Но необходим ли тот на самом деле, если, доведя победу до триумфа, пытаются достичь, помимо аннексии, реального повышения престижа? Единственное средство, для того чтобы стереть границу, заключается в обретении необходимых для новой власти новых сущностных свойств.

Схватка перестает быть простым столкновением придворных амбиций, когда тяготеет к подобной цели. Дух соперничества в ней ожесточается и превращается в желание господства. Вместо того чтобы завершиться пиром и свадьбами, в которых проявилась бы глубинная близость и восстановилось равновесие, триумфальная схватка заканчивается поглощением. Два сталкивающихся вождя совершенно не общаются за совместной едой на пиру равных, а победитель как господин общается с побежденными. Он покоряет их, усваивая вместе с телом поверженного соперника все присущие его группе добродетели. С того момента могут быть засыпаны канавы между странами и семействами с различной сущностью. Становятся возможными обмены между ними и переходы из края в край. Покончено с временами, когда равновесие было идеалом, а замкнутость – правилом. Напротив, происходит смычка различных семейств, и чем более закрытыми они раньше были, тем более бурным оказывается нынешнее взаимное проникновение. В состязания проникает дух войны. Воля к завоеванию главенствует на общих собраниях. А способствующие сближению действия больше не нацелены на достижение простой солидарности обособленных общин, но на их покорение. С другим объединяются, лишь желая над ним возобладать. Всю общественную жизнь пропитывает страсть к расточительству, бахвальству, разрушению и дух спора.